Текст книги "Рассказы о Великой войне (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Анна помнила. Каждое слово, каждый миг из той короткой совместной жизни. И каждую минуту из тех пяти, что были отведены им ныне, будет помнить. Как и последний взгляд Саши на нее, когда он уже разворачивал лошадь, чтобы вернуться к своим людям.

– Я люблю тебя, – упадет в ночь тихий шепот женщины.

– Навсегда, моя Нюточка! – ответит мужчина прежде, чем уехать от нее в неизвестность.

Анна еще долго будет смотреть вслед уходящей колонне, словно пытаясь разглядеть в темноте его, единственного, об очередной встрече с которым она будет мечтать в свободную минуту. А потом ее позовет в хату Нюра, познакомит с седым хмурым дедом в овчинном кожухе.

– Это дед Алесь, он отвезет тебя туда, куда скажешь. Сорок верст, ты сказала, верно? – сказала она смущенной Анне и шикнула на детей, что проснулись от громких шагов деда Алеся и высунули головы из-за занавески.

– Это все твои? – одевая полушубок и затягивая ремень, полюбопытствовала та. – Все?

– Все мои, – кивнула Нюра, ласково трепля темные кудри одного из мальчиков. – Так Бог решил. Всех мне подарил…

Анна внимательно посмотрела на Нюру и на личики детей, а потом порывисто обняла хозяйку.

– Будь здорова, Нюра, и спасибо тебе за все.

– Храни тебя Господь, – ответила та и перекрестила ее на дорогу, не обращая внимания на ироничный взгляд молодой лейтенантши. Та развернулась и, тихо стукнув дверью сеней, вышла на двор, а после и за плетень, где ее уже ждал дед Алесь в телеге, запряженной каурой толстоногой лошадкой. Только тогда Нюра заметила, что на столе в горнице ровным рядком стоят несколько банок консервов, кулечки с чаем и кубиками сахара, маленькая плитка трофейного шоколада – все, что носила с собой в рюкзаке сейчас командир саперного взвода.

– Храни вас Господь, – прошептала она, от самого сердца желая, чтобы лейтенант саперно-инженерных войск Анна и капитан артиллерии Александр сумели встретиться еще раз. Только уже не на пять минут, а навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Живыми и невредимыми. – Храни вас, Господь, мои дорогие…

От Автора:

Я думаю, этот рассказ обязательно должен быть преворен словами «От автора».

Потому что каждый всегда выносит из прочитанного свой собственный смысл, а я бы хотела, чтобы вы увидели идею миниатюры не в том свете, в каком ее, как оказалось мне на удивление, можно увидеть, а в том, который я пыталась вложить.

Памятники погибших воинов, отдавших жизни за то, чтобы черная гидра фашизма была задушена, калечат по всей территории постсоветского пространства и даже далее – на землях Польши, Болгарии и прочих. Для меня дико, что множество подобных случаев происходит и в России, оправдания которым нет вообще никакого, по моему мнению.

И это не единичные случаи из прошлых лет, это происходит сплошь и рядом до сих пор.

Калечат памятники, забывая о том, кто лежит в этих могилах, какие устремления и надежды были у них, о том, какой дар они принесли нам взамен своих жизней и здоровья. Этот дар – жизнь.

Калечат – забывая, отдавая дань своим собственным порывам и, что страшнее – убеждениям.

Но все же… так важно видеть иногда отдельные стволы деревьев среди густого леса… И так важно не забывать, что могилы – это все же могилы, и любое осквернение – кощунство над памятью. Перефразируя известную мудрость – человек, который не имеет памяти, не имеет будущего. Потому что в этом конкретном случае у него мертва душа…

Звезда

Это случилось снова. Аушра опустила тяжелую сумку на скамеечку у ограды и стала осматриваться вокруг, надеясь заметить в траве красную звезду. В который раз ее сбили с памятника и бросили за оградку.

– Совсем нет ничего святого, – вздохнула Аушра, с трудом склоняясь из-за больной спины и поднимая из зелени травы возле соседней могилы небольшую красную звезду.

– Ох, Линас, Линас, – обратилась она к тому, кто лежал под этим холмом уже несколько десятков лет. – Как же трудно теперь сохранить то, что ты хотел! Лайма говорит, что не будет постоянно чинить памятник, снимет звезду. И Казимерас не будет. Такие вот дети у нас не послушные… Вот в могилу сойду, рядом лягу, и никто не будет думать о том, что ты хотел… Ох, Линас…

Она замолчала, почувствовав, как к горлу снова подступил комок слез. Как всякий раз, когда она думала о муже, умершем еще в начале шестидесятых годов прошлого века. Совсем молодой был. Едва ли к сорока. Он часто болел, организм работал с трудом – отменно поработали палачи в подвале на улице Реймерса^[1]. Светловолосый, широкоплечий, удивительно красивый той самой холодной красотой потомков балтов, Линас стоял сейчас перед ее глазами таким, каким она его полюбила в далеком 1940 году еще одиннадцатилетней девочкой.

Она недолго сидела на могиле. Вскоре собрала свой нехитрый скарб (бутылочку с настойкой, которую делала сама, и которую он так любил, складной стаканчик, салфетки), поправила цветы на могиле, прикрепила звезду. Упрямо, с силой, которую уже давно не чувствовала в своих руках вдавила стержень звезды в памятник.

Уходя, кивнула сторожу кладбища, и тот приподнял шляпу с лысеющего затылка. «Помню, помню, – говорили его глаза. – Постараюсь узнать». И он действительно узнал. Позвонил ей через несколько дней, чтобы сообщить, что снова сняли звезды со старых памятников, посбивали их с гранита. Их осталось мало, таких упрямцев, как она. С каждым таким сообщением их становилось все меньше. Люди предпочитали не раздражать «той самой» символикой. А Аушра будет упрямо поправлять каждый раз. Потому что для Линаса эта звезда имела иной смысл. Как и награды, которые он получил, завершив войну в Австрии.

– Мики, милый, не мог бы ты помочь бабушке? – позвонила она самому младшему внуку, с трудом попадая в кнопки телефона сослепу. – Я на кладбище, на могиле дяди твоего, Антониуса. Подожду, конечно. Через полчаса? О, у такой старухи, как я, мой Мики, времени много… не торопись, милый. Аккуратнее на дорогах.

Спустя сорок минут поднялась с низкой скамейки у ограды на могиле старшего сына Антониуса, умершего от рака легких три года назад. Удивительно и невыносимо больно пережить своих детей. А еще неимоверно больно, когда внуки забывают о своих предках, о своих корнях.

– Мики, – поцеловала в щеку высокого блондина в черной кожаной куртке лет двадцати трех-двадцати пяти на вид. С каждым годом он становился все больше и больше похож на Линаса, отчего ее сердце вдруг сжалось болезненно. Ах, мой Линас… Будь проклята эта война, сумевшая даже спустя время разлучить их!

– Как твоя работа? – спросила внука, когда тот поправлял по ее просьбе цветы, смахивал сухие листья с памятника, стараясь не смотреть на гранит, на имя на нем. Словно ему было стыдно. О, как же Аушре хотелось, чтобы ему действительно было стыдно! – Лайма говорила, ты скоро будешь держать защиту перед своими академиками.

– Пока еще не назначили дату, бабушка, – коротко ответил Миколас, поднимаясь на ноги и отряхивая ладони о черные брючины джинс. – Но я тебе обязательно скажу, чтобы ты подержала за меня свой кулачок, да?

Он хотел взять Аушру за руку, но она не подала ладони. Указала на памятник.

– Ты еще не закончил.

– Вроде бы все, – угрюмо буркнул внук, но старушка не сдавалась.

– Нет, не все! Не все, Миколас! Где она?

И Миколас резко выпрямился, взглянул на бабушку, сидящую на скамеечке, сверху вниз, побледнев от злости.

– Это сторож, да? Этот старый козел сказал тебе?

И бабушка вдруг ударила его тростью по ноге. Ударила больно, заставив его аж дернуться от этого удара.

– Я ничего не говорила тебе, когда ты принялся за написание той ерунды, что зовешь своей исторической работой. Я никогда не перечила тебе, когда ты за семейным столом десятки раз поднимал свои темы. Не я твоя мать. А раз твоя мать не сумела вложить должного в голову, то разве ж сумею я? Бог судья тем, кто не помнит своего прошлого, кто отрицает его! Но я никогда не позволю тебе делать это с Линасом! Посмотри на него! – она достала из своей сумки небольшую тетрадь с потрепанной обложкой, вынула из страниц фотографию прежних лет, где ее Линас стоял у роскошного зеленого растения в фотоателье, гордо подняв голову и смело глядя в объектив.

Спустя всего год в Латвию ступит армия Гитлера. Спустя год и восемь месяцев Линас вступит в антифашистскую организацию, помогающую подделанными паспортами и другими документами тем, кто бежал из немецкого плена или скрывался от их преследования по иным причинам. Помогал раздобыть медикаменты раненым и укрывать беглецов, распространял листовки на латышском и русском языках. Нет, те листовки носили совсем другой характер, пусть Миколас не усмехается так. Они рассказывали правду о том, какую «свободу» принесли в Латвию гитлеровцы, о том, что происходит в стране на самом деле. Призывали бороться не во имя, а только против…

А в 1944-м году Линас был арестован по доносу одного из предателей и помещен на улицу Реймерса. Оттуда была только одна дорога – к Бикерниекскому лесу^[2], Миколас ведь знает об этом месте, верно, он же историк по образованию. Аушра носила передачи Линасу тогда пару раз, пока не узнала мать, и отец не выпорол широким кожаным ремнем. Ее тогда отослали от греха подальше на хутор одной из теток, подальше от столицы и тяжелых мыслей о Линасе.

Она молилась о нем каждый день. И продолжала делать это каждый день, не веря, что его могли расстрелять или повесить, убить пытками в подвалах гестапо. И однажды в начале 1946-го года вдруг получила ответ на свои молитвы, когда неожиданно в рижскую квартиру ее родителей постучал Линас, вернувшийся вместе с остальными из освобожденных земель Европы. Больше они никогда не расставались, пока однажды сердце ее Линаса не остановилось в одну из ночей.

– Он никогда не говорил о том, что ему удалось пережить, – тихо сказала Аушра. – И никогда не говорил, как он выжил в том аду. Только однажды отдал мне вот это, – она достала из кармана сумки платок, развернула его и вложила в ладонь внука пулю. – Возьми, Миколас, это тебе от деда. Он получил ее тогда в Бикерниекском лесу. Она должна была убить его, но не сумела. И дневник его возьми, Миколас, что тебе только по новым книгам узнавать прошлое. Ты вот это прочти. Твой дед не был в партии до 1945 года, так что можешь смело верить этим страницам. И вот это возьми…

Аушра не хотела отдавать этот клочок ткани, бывший некогда частью полотенца, вернувшегося к ней с лотками, в которых она передала немного еды для Линаса в Центральную тюрьму города, где тот сидел в ожидании приговора. Но и не отдать не могла…

«Милая Аушра, позвольте мне так обратиться к вам сейчас – милая. Мне так жаль, что я не знал вас такой, какой вы вдруг осмелились быть только в эти дни. И жаль, что не будет других дней, когда я мог бы пригласить вас в парк, покатать на качелях, пройтись с вами под тенистыми аллеями, коснуться вашей руки. Как же жаль, что никогда этого не будет!

Больше не ходите, милая Аушра, не носите мне передач. Потому что через несколько дней меня уже не будет в этой тюрьме. Меня вообще уже не будет… Даже страшно подумать об этом. И как же страшно умирать, милая Аушра, как страшно умирать! Одна мысль только греет: что все сделанное – не зря! Настанет день, и фашистов погонят прочь из Латвии, что за каждую пролитую каплю крови в застенках гестапо, за каждую отнятую жизнь им непременно отомстят. За нас, замученных пытками и голодом, повешенных и расстрелянных, отомстят! И не забудут, никогда не забудут! Смерть кровавым собакам СД и помощникам немецких фашистов!

Как же пафосно вышло, милая Аушра… но каждое слово верно, каждое от сердца всех, кто сейчас со мной делит камеру. Пусть помнят живые… пусть только помнят! Большей награды для нас и не надо…

Прощайте, милая Аушра, прощайте. И прошу вас, сходите к моей матери и сестре, скажите… нет, ничего не говорите им. Не надо… Прощайте, милая Аушра. Живите счастливо…»

– Вот она, живая история, Миколас, а не то, что ты пишешь в своей работе, – глухо проговорила Аушра, скрывая слезы, что навернулись на глаза при воспоминании о том, как впервые читала эти строки. – Я, быть может, поступила дурно, воспитав детей не так, как воспитал бы их Линас. Но я осталась одна с тремя детьми на руках. Мне был только тридцать один год, и я не знала, как жить дальше. Моя вина, что и они, и внуки выросли такими. Все никак не было времени сесть и поговорить, рассказать о том, что знала, об их отце. Я хотела, чтобы они росли ничуть не хуже, чем их сверстники, я работала, как проклятая, ради их будущего. Но знала ли я, что это самое будущее разрушит их прошлое?

– Русские были оккупантами, бабушка! – запальчиво произнес Миколас, сжимая кулаки.

– Не буду спорить и скажу так – у всех сейчас своя правда и своя история. У всех! Так, наверное, должно быть, – устало сказала Аушра. – Но ты не должен забывать прошлое своей семьи. Никогда не должен. И чтить память. Знать, как сильно ненавидел твой дед то, что ты сейчас восхваляешь, против чего он так боролся. Большего не прошу. Где звезда?

– Ее нет, – глухо ответил Миколас, отводя глаза. Аушра только вздохнула – снова придется ехать и заказывать на памятник новую пятиконечную звезду. Ведь не выполнить завещание Линаса, который хотел лежать под тем самым символом, под которым он освободил Европу от фашизма, она не могла.

Спустя время Аушре снова позвонили с кладбища. Новой звезды не было на памятнике. Исчезла за ночь, что была не смена лысеющего сторожа, извинялся он.

– Оставь ты это, мама! – резко сказала Лайма, когда Аушра стала собираться в поездку. – Это же будет снова и снова. Не проще ли снять? Зачем позволять им так изгаляться над могилой?

– Не проще! – отрезала Аушра. – Ты отвезешь меня? Что-то колени и спина совсем разболелись сегодня…

– Неудивительно! – Лайма присела перед матерью, чтобы помочь ей одеть ботинки. – Тебе восемьдесят три, а ты все думаешь, что способна сражаться с мельницами.

Аушра замерла, не дойдя до могилы мужа несколько шагов, вцепилась в руку Лаймы с силой, но сдержаться не смогла и тихо заплакала, перепугав дочь.

– Старый пень! Вот же звезда! На памятнике! Слепой он что ли? – Лайма выругалась, а потом крепко обняла мать, прижала к себе. – Ну, что ты, мама? Что ты? Я попрошу Каролиса, и мы будем сами поправлять памятник. Теперь мы будем за этим следить. Не стоит тебе. Только сердце рвешь каждый раз.

– Я думаю, за памятником уже следят, милая, – улыбнулась сквозь слезы Аушра. – Но и твоя помощь, конечно, не будет лишней. Спасибо, Лаймочка…

Уже уходя с кладбища, Аушра оглянулась на могилу мужа, взглянула на звезду, гордо возвышающуюся среди остальных могил. Она не знала, кто сломал, и кто еще сломает эту пятиконечную верхушку, но она определенно знала, кто восстановил памятник в первозданном виде. И это осознание так тепло грело сердце…

Интимный подарок

Где-то неподалеку снова громыхнул разрыв, и на натянутый верх палатки из плотного полотна с тихим шелестом посыпалась земля. Но никто даже обратил внимания ни на грохот разрыва, ни на то, как чуть прогнулось полотно над их головами под тяжестью песка, присыпанного взрывом. Военврач, высокий и худой хирург, до войны работавший в детской больнице в Ленинграде, крепко спал, свернувшись на узкой и короткой походной койке, с трудом поместившись на этом странном для его комплекции ложе. Спала и одна из санитарок, баба Катя, прислонившись спиной к столбу, что служил для укрепления палатки. Спала некрасиво, открыв рот и похрапывая. Но разве можно было спать красиво, когда уже привык спать рывками, короткими промежутками, почти на ногах, когда каждая минута затишья – редкостная удача?

А вот Варе не спалось, несмотря на то, что за последние двое суток даже не присела, да еще дважды сдавала кровь, чтобы спасти чью-то очередную жизнь. Ровно неделю назад она потеряла ту тонкую ниточку, что связывала ее с домом, с теплом маминых рук, и служила неким талисманом в эти страшные дни. Да, смешно, но те хлопчатобумажные чулки, которые прислала ей мама в последней посылке этой весной, вдруг стали для нее неким символом, что вот пройдет время, и закончится война. И она наденет эти чулки и шерстяное платье с тонким кружевным воротничком, ее любимое, и будет кружиться в нем у зеркала, разглядывая в нем свое отражение – с длинными светло-рыжими косами, в синем платье с широкой юбкой, в туфлях на низких каблучках, о которых мечтала с девятого класса.

Но нет больше кос – пришлось отрезать эту красоту, как пошла на фронт. Вместо платья с воротничком – застиранная и заштопанная не раз гимнастерка, вместо туфелек – сапоги не по размеру со сбитыми носами. И чулок больше нет.

Ровно неделю назад Варя возвращалась в полк на попутной машине вместе с остроносой Лидочкой, ассистентом хирурга. По дороге к ним в кузов сел и тот красивый лейтенант-артиллерист, на которого Варя вдруг застеснялась даже поднять глаза из-под длинных ресниц. Только кивала изредка репликам лейтенанта, обращенным к пассажиркам, прислушивалась к оживленной беседе, что затеяла флиртующая по привычке Лидочка. Так и сидела бы, разглядывая доски кузова, если б не пролетел над их головами неизвестно откуда появившийся юркий самолет со свастикой на крыльях.

Очередь, и пассажиры падают на дно кузова. «Живы все?», крикнул пожилой шофер из кабины. Живы-то были все, да только у лейтенанта вовсю хлестала кровь из раны на бедре, пропитывая насквозь галифе. И тогда Варя достала из своей сумки один чулок из пары, чтобы перетянуть ногу повыше раны, не дать этому красивому лейтенанту умереть от кровопотери, пока они развернут грузовик обратно, к госпиталю, который располагался временно в одной из городских школ.

– Варька! А что я тебе привезла! – рядом с Варей вдруг возникла Лидочка, отвозившая в госпиталь очередную партию раненых. Она присела на бревно рядом с медсестрой и протянула ей сверток, перевязанный бечевкой на тот самый особый манер, как это умели делать только люди торговли. Развернув плотную бумагу, Варя сперва ахнула, увидев чулки: «Что это? Откуда взяла? Дорого же в военторге! И зачем?», а потом покраснела, заливаясь краской до самого ворота гимнастерки, вдруг сердцем разгадав того, кто мог передать ей этот подарок и короткую записку, что протянула Лидочка.

– Ты не красней. Это я достала в городе, не он. Думай, что от товарища лейтенанта тебе только записка.

– Зачем ты взяла? Зачем? Это же… это же…, – Варя свернула бумагу. Ей до дрожи в пальцах хотелось взять эти чулки, чтобы ее мечта снова заиграла в красках, а сердце не ныло так тревожно, но чулки…!

«Уважаемая Варвара Петровна», – обращалась к ней записка, а перед глазами у Вари вдруг возникло лицо того красивого лейтенанта. «От всего сердца умоляю простить мне эту вольность и возместить вам вашу потерю, что случилась тогда по моей вине. Вы так плакали после, что я не мог не думать о причине ваших слез и о том, что я могу сделать, чтобы их никогда более не было на вашем лице. И не корите Лиду, прошу вас, что она открыла мне эту тайну. С благодарностью за спасение, лейтенант артиллерии Колышев В.А.»

– Ну как ты могла?! – Варя подняла глаза на Лидочку, не зная радоваться ей или злиться на ту за подобный поступок. Та же протянула в ответ еще одну записку, сложенную вчетверо.

– Тут я адрес записала эвакогоспиталя, куда его отправят завтра. Он очень просил тебя написать ему хотя бы пару строчек…

Всякий раз, когда Варвара Петровна рассказывает по просьбе внучки Лидочки историю знакомства с ее дедушкой Володей, она краснеет до круглого ворота платья. И до сих пор нет-нет, да и припомнит супругу такой интимный подарок, сделанный еще до личного знакомства лейтенантом артиллерии молоденькой рыжеволосой медсестре, которая тихо плакала когда-то, затягивая поверх галифе крепкий узел из обычного хлопчатобумажного чулка…

При невыясненных обстоятельствах…

Моему прадедушке А. посвящается

Будет сумрак розоветь слегка,

Будут спать еще цветы и дети,

И лишь я однажды на рассвете

Растворюсь, как тают облака…

Э. Асадов

Легкий ветерок пробежался по слипшимся от пота волосам, неприятно холодея кожу. Сейчас все было неприятно, даже твердыня земли под спиной, которую ощущал каждым позвонком, несмотря на мягкость примятой под его телом травы.

Сколько он пролежал так в бессознательном состоянии – час, два или больше? Больше, скорее всего, судя по тому, как потемнело небо над ним. Он лежал и наблюдал, как медленно загораются в прозрачной вышине неба тусклые точки. Звезды всегда казались ему тусклыми в летнюю пору. Может быть, от того, что небо было светлее, чем зимой, или сам воздух не искрился тем волшебным светом, как это бывает при морозах?

Отчего-то вспомнилось, как искрились снежинки на белизне пухового платка Нюры, и как сверкали голубые глаза, когда она лукаво, посматривала на него, явно забавляясь его восторгу от очередной книги, которую он недавно прочитал. Она не понимала, наивная, как это прекрасно открывать для себя новый, совсем неизведанный мир со страницами книги, еще пахнущей типографской краской. Или пахнущей тем самым ароматом, который приобретают все те книги, что хранились долго в темноте библиотечных полок…

Он поздно по нынешним меркам научился читать и писать, в 12 лет. Отец, зажиточный по меркам села крестьянин, держащий единственную в округе мельницу, считал по старинке, что образование совсем не нужно тем, кто должен от зари до зари трудиться на земле. Потому и не сразу отпустил сыновей в школу, куда пригласил всех сельских детей и подростков председатель колхоза, обходя лично все дома, стучась в каждую дверь крестьянских хозяйств. Однако молодая учительница, приехавшая из города на село, давала лишь самые основы арифметики и чтения, и вскоре их показалось совсем мало тому, чей ум страстно жаждал большего. Удивительно, но он сумел выпросить тогда у отца разрешение посещать восьмилетку в городе, куда ходил пешком и дождь, и в снег, и по слякоти за пятнадцать верст. А там и рабфак следом…

Он с трудом вдохнул аромат летней ночи, наполненной запахами цветов и трав, и вспомнил, как прятался, бывало, с книгами в сарае среди убранного и просушенного сена, читая при свете тусклого света керосинки. Бывал, конечно, нещадно порот, когда за этим занятием его заставал отец (шутка ли с огнем да на сене?), но тяги к чтению та порка совсем не отбила. Так и осталась при нем на долгие годы.

И ему казалось всегда, что именно книги помогли ему добиться благосклонности первой красавицы на селе Нюрки Чернобровой. Он рассказывал ей о том, что узнал сам за прошедшие годы, а та только слушала внимательно, подперев ладонью щеку. Остальные парубки и девки целовались да жались по темным углам, а они только разговаривали. Вернее, говорил он, а она только смотрела на него странно светящимися глазами и молчала. Так и договорись до шумной свадьбы, которую закатили спустя год после того лета. Все село тогда гуляло и славило семьи, что объединялись отныне этим браком, заключенным по новым веяниям сперва в сельсовете росписью в книге у председателя, а после под куполом старого храма, как настояли отцы.

Только спустя время всплывет горькая правда – кто-то из гостей, пьющих за счет мельника, донес «куда надо», что мол «непорядок в селе», кулак в селе появился среди честного крестьянского люда, дерущий втридорога за молотьбу зерна, не дающий житья честному крестьянству. И донос этот попал в самое время – эра НЭПа, позволившая снова встать на ноги после конфискаций в 20-е годы, подошла к концу.

– Куда нас, милай? – тронула мать за рукав одного из людей в форме, заполонивших двор.

– Переселение, мать, – коротко ответил тот. – Переселение…

– Ироды! – ругался отец, пока суетящиеся по дому и двору снохи спешно паковали скарб – семье позволили взять до тридцати килограмм клади с собой в дорогу. – Мельницу им подавай! Шиш им, а не мельница! Я своим горбом ее поднял, эту мельницу. Сам расчищал запруду, сам жернова точил, вот этими руками… а теперь отдай им!

– Зря от денег отказался, – вздыхала хозяйка, испуганно косясь на мужа, надеясь, что при посторонних в хате тот пропустит мимо ушей ее непозволительное замечание, ее дерзость. – Взял бы, хоть что-то взамен получили бы…

– Денег?! А пошто мне деньга их клятая? Мне что, ею кормить вас? Деньга – бумага. Фьюить, и нет ее! А добро… добро завсегда тебя прокормит. И мельница, и коровы, и птица. Попробуй – прокормись бумажками! Тем паче, по нонешним временам, – ворчал хозяин, дергая себя в волнении за бороду. А потом резко бросил сыну, молча укладывающему свое богатство – несколько книг в толстых картонных обложках, купленных в городе на последней ярмарке. – Такие же ученые, как и ты! Вот к чему ученость – честных людей да вон из дома! Все шибко грамотные нонче стали… так и до погибели недалече! Сгинет, сгинет земля рассейская!

Оттого и разъехались по прибытии к месту переселения – бывшие земли казахских аулов. Родители уехали подальше от города и поселков, желая снова работать на земле, а он сам вместе с младшим братом уехал в небольшое поселение треста Шахтстроя, только-только поднимающееся среди широкого пространства степей близ разработок. Места были богаты медной рудой и другими ископаемыми, используемыми в строительстве, а страна, ступившая на путь индустриализации, остро нуждалась в добыче этих земных богатств. И в руках тех, кто мог ей в этом помочь.

Ах, как же было тогда хорошо, подумал он, сглатывая слюну, снова наполнившуюся соленым привкусом крови. Как же было хорошо! Пусть и медленно налаживали жизнь, строили быт, но ведь были счастливы! Пусть и в деревянном бараке на восемь комнат с продуваемыми рамами зимой и без удобств, пусть и в комнатке в шесть квадратных метров, где и повернуться было трудно, не то что разместиться с комфортом.

Но как же хорошо было уехать в единственный выходной в степь к узкой речке с холодными и быстрыми водами, струящимися по камням с тихим плеском. Он сидел с удочкой на берегу той речки, закатав штанины до колен, подставляя лицо горячим лучам солнца. Нюрочка же сервировала нехитрый их «стол», выкладывая на одеяло бутыль молока, ароматный хлеб, который умудрялась выпекать в их небольшой глиняной печке, вареную в мундире картошку и жесткое, но такое вкусное вяленое мясо. Пусть и скудно, но вкуснее того обеда на природе и быть не могло, как он понимал сейчас. Он до сих пор помнил запах волос жены, когда та лежала у него на груди, разморенная полуденным солнцем, а он читал вслух одну из книг, взятых по абонементу в маленькой библиотеке при поселковой школе.

И именно книги подсказали ему имя для долгожданной дочери, появившейся на свет в 1938 году. Тамара! Его дочь будет носить именно это имя грузинской царицы, воспетой народным поэтом Грузинской ССР под другим именем в «Витязе в тигровой шкуре», некоторые строки которого он даже наизусть заучил, пораженный красотой слога и сюжета.

– Тамара? – удивилась тогда Анюта. Брови взлетели под самый край косынки, которой она покрывала голову, давая дочери грудь. – Это что за имя-то такое? Как жить-то с ним? А в святцах есть ли? – но к вечеру смирилась, позволила записать новорожденную Тамарой. Это же все же не Электрификация, как назвал муж ее соседки по родильной палате свою третью дочь.

– Тамара, – прошептал он пересохшими губами, и перед взглядом тут же возник образ его крохи с легкими кудряшками у пухленьких щечек. Все, что останется после него на этой земле, под этим небом, полных тусклых точек. Его маленькая Томочка, как называл он ее. Его кровиночка.

В груди снова сдавило приступом боли, а рот наполнился противной на вкус влагой. Он знал, что этот рассвет будет последним в его жизни. Уже видел такие раны за недолгий месяц, что пытаются советские войска удержаться на этих землях, о которых он тоже когда-то читал в книгах. Разве ж думал, что ему доведется побывать здесь, где само море дарит дивный камень янтарь, а места так не похожи на те, к которым привык глаз, и с которыми сроднилась уже душа? Разве думал, что ему здесь суждено остаться?

Пальцы вцепились в траву, процарапали землю, когда навалился очередной приступ злости. Нет, не хочу! Хочу жить, слышишь, Господи?! Я хочу жить, слышишь! Хочу вернуться в ставшую уже родной сторону бескрайних степей и быстрых речушек, хочу обнять своих Нюрочку и Томочку, которых оставил, уходя по призыву в этом июне, один день из которого так внезапно все переменил.

Война… страшное слово, о которых раньше только читал в книгах, так жестоко вторглась в его размеренную жизнь, разделила дни на до и после, все разворошила, раскурочила, разбила…

В двадцать семь лет останется вдовой его Нюрочка. С малым дитем на руках да в чужой стороне. Приняли бы родители, коли поедет к тем. Да возможно ли, ведь не обменивались вестями уже более пяти лет, словно ломоть отрезал от семьи его и брата за ослушание отец. Главное, чтобы его завет не забыла. Пусть вынесет из дома все, даже его книги, даже ту, с золоченными буквами на переплете, пусть продаст все, говорил он, держа ее белое от тревоги и страха лицо в своих широких ладонях. Пусть продаст все, только не Зорьку, которую купили в конце весны, чтобы маленькая Томочка ела свежий творог на завтрак – он где-то прочитал, что в молоке и продуктах есть специальное вещество, помогающее детскому росту. Корову продавать нельзя, шепнула кровь отца, и он озвучил тогда эти слова жене. Только корова прокормит, когда дела будут худо…

Он вспомнил лицо жены в своих ладонях и тихий капризный плач Томочки, испуганной толпой, громким женским плачем, несущимся со всех сторон над небольшой площадью поселка и ревом моторов полуторок, готовых увезти всех призывников их района в неизвестное и такое страшное будущее.

Доведется ли Нюре узнать, как сгинул в прибалтийском лесу ее муж, посланный разузнать, далеко ли от края обороны немецкие войска, и какое направление возьмут – на Псков ли пойдут или повернут? Его напарник, его товарищ, с которым призвался из одного военкомата, с которым делился последним, что было у самого в вещмешке, как с земляком, сбежал, едва застучали очереди, посланные в их сторону. Раненого тащить – только самому под пулю попасться, надо ли? А он удачно упал, если можно так сказать, в канавку под кусты какие-то, немцы и пробежали мимо, пытаясь нагнать беглеца, петляющего между стволов, как заяц…

Он, наверное, снова потерял сознание, потому что когда открыл глаза, небо над ним уже стало светлеть, символизируя начало нового дня. Дышать стало еще тяжелее, будто камень на грудь положили тяжелый, с каждым вздохом приходила боль. Руки онемели. Он хотел шевельнуть пальцами и не смог. Конец… кончено, со мной кончено, с какой-то странной тоской и смирением подумал он, наблюдая, как розовеет небо.