Текст книги "Между двух мужей"

Автор книги: Марина Серова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Ну вот. Может быть, это очень много значит – а может быть, и ничего. Теперь второе: вы сказали, что брат заходил к вам занимать деньги. И часто это случалось?

– Да как вам сказать… в общем-то, не очень. Он обладал определенной гордостью и не хотел, чтобы о нем говорили – дескать, живет парень на содержании у богатой сестры. Да и сама я, честно говоря, не особенно поощряла его в этом смысле. То есть я не собиралась снабжать Вадима деньгами постоянно, лишь изредка. И еще, брат сам очень желал добиться признания, стать известным портретистом – господи, детство какое, как будто это возможно в наше время, да еще и рисуя портреты в парке, для первых встречных!

В уголках ее глаз сверкнула влага, Илона спрятала лицо в ладонях и отвернулась. Помолчав, она сказала сдавленным голосом:

– Впрочем, сейчас это все уже неважно. Я рада, что мы с вами договорились. Мы ведь договорились, правда, Женя?

– Да, да. Вечером я приеду в больницу. И знаете, что? Дайте-ка мне адрес этой Антонины.

– Матери Алеши?

– Его. Не исключено, что эта женщина может что-то знать. Я к ней съезжу.

* * *

Я поднялась на нужный этаж и постучала, но на мой стук никто не отозвался.

Более того – расшатанная перекошенная дверь вообще была слегка приоткрыта. Из темного зева запущенной квартиры на меня пахнуло каким-то резким, неприятным, но странно знакомым запахом. Больше ничего – ни звука, ни скрипа…

Узкий коридорчик с выщербленными полами.

Комната – почти без мебели, с грязными обоями, кое-где свисающими рваными полосами.

Еще комната – точно такая же.

Кухня. Расшатанный стол, покрытый клеенкой, которую давно не протирали. Два колченогих табурета – ножка одного из них примотана к основанию синей изолентой. Батарея пустых бутылок на столе.

А в санузле…

Там я увидела чье-то полное тело в полинявшем сатиновом платье. Тело наполовину перевесилось через край большой чугунной ванны с облупившейся эмалью. Ванна была до самых краев наполнена мутноватой водой – хлюпало даже на полу под ногами, и на давно не беленных стенах проступили влажные пятна.

Огромные ноги Антонины были неловко подогнуты на скользком полу, ее толстые руки, плечи и голова полностью скрывались под водой. Неровно окрашенные волосы слегка шевелились, как диковинные водоросли, покрытые мелкими пузырьками. Меня затошнило…

Стиснув зубы, я попыталась вытянуть это тучное тело из ванны, но оно даже не сдвинулось. Тогда я попробовала приподнять только Антонинину голову, обхватив ее руками, и на поверхности воды показалось ее раздутое сизое лицо с открытыми остекленевшими глазами. Мертвая – в этом не было сомнений! – мертвая Антонина смотрела прямо на меня. Руки мои соскользнули с ее плеч, и голова утопленницы с глухим всплеском снова ушла под воду. В руках у меня вдруг оказалась мокрая веревка, свалившаяся с ее мертвой шеи.

Я вышла в коридор, увидела старенький телефонный аппарат с треснувшим диском, подняла трубку и набрала «ноль два». Потом, подумав не больше секунды, подняла с полу какую-то тряпку и тщательно протерла саму трубку и диск телефона.

Все…

Следующие десять минут я просто кружила по городу на своей машине. Собирать в кучу события последних дней и пытаться провести между ними какую-то логическую цепь было делом бессмысленным. И прежде всего потому, что никакой логикой здесь и не пахло.

Владик отравлен. Марина избита. Антонина убита… Стоп! Между прочим, пока лично еще не установлено, действительно ли Антонину убили. Маловероятно, конечно, но чисто теоретически – могла она спьяну сама свалиться в воду и захлебнуться? Могла. Наклонилась над ванной для чего-то – да хоть воды из крана захотела попить! – и бултых. Таких происшествий с пьющими людьми на памяти опытных следователей больше, чем кажется. «Но! – тут же возразил мне мой внутренний голос. – Только не в этом случае!» Почему? А вот почему: кран с водой был завинчен. А ванна наполнена до краев – когда убийца толкнул Антонину в воду, то, по закону Архимеда, немало жидкости вылилось на пол, там же хлюпало… В самой же ванне ничего, кроме тела, не было: ни там, положим, замоченного белья, ни куска мыла… Значит, воду налили туда специально, в целях убийства. И еще. Неизвестно, какого сложения был убийца, но сила у него отнюдь не богатырская – это уж точно. Потому что он не смог перетащить Антонину в ванну, если так можно выразиться, целиком. Нижняя часть тела убитой оставалась на полу, колени ее подогнулись… А ведь чтобы создать видимость того, что пьянчужка захлебнулась по пьяни, можно было бы раздеть тело и полностью погрузить его в воду, бросить на пол бутылку шампуня, мочалку… Итого: убийца геркулесом не был. Но и совсем слабаком, конечно, тоже: все-таки ворочать такое тело, перетаскивать его из комнаты и пихать в ванну – сила нужна, и немалая.

И еще. На шее убитой была веревка. Скорее всего, Антонину сначала пытались задушить, а в ванной, полной воды, это сделать крайне трудно. К тому же там не было видно следов борьбы. То, что он ее все-таки не задушил, кстати, лишний раз подтверждает мою версию об отсутствии у душегуба богатырской силы…

И последнее! Антонина, конечно, знала убийцу и не боялась его, потому что безбоязненно впустила этого человека в квартиру, – это ясно. Совершенно точно, что у убийцы не было ключа от квартиры жертвы. Иначе он запер бы за собой дверь, а она была даже приоткрыта. А ведь замкнутая на ключ дверь, во-первых, усложняет расследование, а во-вторых, отодвигает момент обнаружения трупа – и у убийцы, таким образом, появляется возможность создать себе алиби. Вот так-то!

«Стоп! – снова возразил мне все тот же внутренний голос. – Но если предположить, что Антонину Протасову и Марину Ильинскую терзал один и тот же человек… если предположить это в качестве рабочей версии, где теория об относительно невеликой силе убийцы выглядит несколько неустойчиво. Потому что со слабым человеком Марина справилась бы».

Интересно, очень интересно… Звонок. Ага, это мой мобильник.

– Женя? – услышала я в мобильнике полузадушенный голос тети Милы. – Детка, ты можешь подъехать? Тут такие новости…

– Куда подъехать?

– Ну, к Капе…

К Капе, так к Капе. Хотя, конечно, в этом мало удовольствия.

Большое зеркало в Капиной прихожей затягивал темный тюль, такие же занавеси виднелась и на других зеркалах. Траурную обстановку довершал почти погребальный полумрак, в который была погружена вся квартира. Единственным источником света служила приподнятая и подколотая булавкой штора в большой комнате – зазор между тканью и окном пропускал небольшую порцию солнечных лучей, каковые и освещали скрючившуюся, сложившуюся почти пополам Капу, лежавшую на диване лицом к стене.

Плед под ней наполовину съехал на пол, чулки ее собрались в неопрятные мятые складки, с одной ноги свисал разношенный шлепанец, из-под накинутой на голову и плечи старой, вытянутой кофты до нас доносилось тяжкое дыхание, то и дело переходившее в хрипы и мокрый кашель. В комнате, да и во всей квартире, пахло лекарствами и еще чем-то, таким же густым и неприятным, навевающим печальные мысли о человеческих горестях и страданиях.

Тетя Мила присела на край дивана рядом с подругой и ласковым, но сильным движением развернула Капу лицом к себе. При взгляде на раскисшее, отекшее до почти полной бесформенности лицо Капитолины к моему горлу подступил комок. Ее еще недавно такие живые голубые глазки казались выключенными – в соленой влаге ворочались только желтые белки с расплывшейся точкой зрачка, а седые волосы, некогда покрывавшие Капину головку аккуратными волнами тщательно взбитых локонов и завитушек, теперь были похожи на свалявшуюся паутину. Капитолина подняла голову – кожаные складки под подбородком студенисто заколыхались – и издала глубокий, поскуливающий вздох. На нас повеяло смешанным запахом слез, валокордина и несвежего старческого дыхания.

– Дорогая, послушай, – негромко сказала тетушка, взяв Капино лицо в свои сухие ладони. – Вот, как я тебе и обещала, приехала Женя. Ты узнаешь Женю? Капа! Покажи ей…

Капа вдруг стала тяжело, переваливаясь с боку на бок, подниматься и наконец встала, опершись дрожащими руками о столешницу стоявшего у дивана стола. Только тут я заметила лежавший в центре стола небольшой, когда-то сложенный вчетверо, а теперь вновь расправленный тетрадный листок. С почти мистическим ужасом Капа уставилась на загадочную бумажку и, судя по всему, страшилась даже прикоснуться к ней.

– Никакого убийцы нет, – наконец просипела она, не глядя в нашу сторону. – Никого… нет. Это он сам…

– Ничего не понимаю! – раздельно, нарочито громко сказала я.

Тетя Мила решительно протянула руку, схватила записку (Капа вздрогнула и отшатнулась с полувскриком) и через стол протянула ее мне:

– Вот, прочти! Никакого убийства не было. Вадик, – голос ее сорвался, – покончил с собой. Сам…

Не веря своим ушам, я наклонилась над листком.

На уже слегка потертом на сгибах, с синеватыми потеками следов Капиных слез по всей поверхности листке крупными буквами, почерком таким размашистым, что на каждой строчке умещалось всего по два-три слова, был начертан короткий текст:

«Капа.

Сегодня я умру. Для тебя, поверь, так будет лучше – для нас обоих. Я не могу продолжать лгать тебе, а этот ужас продолжался бы ежедневно, ежеминутно, и, в конце концов, один из нас сошел бы с ума. Выход ясен: я – мужчина, и я должен покончить с этой жизнью, с собой. Я не возьму ничего, как бы меня об этом ни просили, и никогда тебя больше не потревожу. Постарайся понять меня, хотя бы по-своему. Я всегда тебя любил. Прощай навсегда».

– Где вы это взяли? – спросила я, пребывая в крайней степени изумления.

– Пришло по почте. – Тетя Мила машинально потянула в сторону концы черной шейной косынки, как будто они душили ее. – Сегодня.

– По почте?! А конверт? Где он?

Тетя Мила вяло пожала плечами и передвинула по столу почтовый конверт с двумя черными кружочками печатей. Я осторожно, двумя пальцами прихватила его за треугольный кончик и, прищурив левый глаз, тщательно обследовала со всех сторон.

– Я так и знала! Почерк на конверте и в письме – разный.

– Нет, – бесцветным голосом возразила мне Капа. – Это один и тот же почерк, просто в графе «адрес» мало места, и ему пришлось ужиматься, писать несвойственным ему образом. Или, может, Вадик кого-нибудь попросил конверт надписать… Да и какое значение имеет почерк на конверте, господи? Ведь записку-то, записку писал сам Вадик!

– Это точно?

– Да. Это его почерк.

– Н-н-ну, допустим, – с сомнением протянула я. – А когда же его отправили, это письмо?

– Господи, ну штемпель же есть на конверте! – слабо вскрикнула Капитолина, снова тяжело забралась на диван, отвернулась к стене и укрылась с головой все той же вытянутой кофтой.

– Ну хорошо, ну ладно, – не сдавалась я, – ну а это что такое, как там? – вот: «Я не возьму ничего, как бы меня об этом ни просили, и никогда тебя больше не потревожу». Что он мог взять с собой на тот свет? Свидетельство о браке?! Наследство? Капину мебель? Капсулу с цианидом? И какой идиот мог его об этом попросить? Что означает вся эта белиберда и почему он намекает на то, что часто врал Капитолине? О чем он ей врал? А?!

– Я не зна-а-аю! – простонала Капа и опять спустила с дивана ноги в собравшихся гармошкой чулках. Во взгляде, который обессилевшая вдова адресовала по очереди мне и тете Миле, промелькнула злоба: – Не зна-а-аю-ю! Мне все равно! Оставьте меня в поко-ое – все, все!!!

Я хотела добавить, что версия о самоубийстве – самое нелепое, что можно было бы сказать в отношении смерти молодого Капиного мужа, но тетя Мила приложила палец к губам и с очень строгим лицом указала мне на дверь.

* * *

Телефон Илоны был отключен – наверное, села батарейка, – поэтому, подъехав к больнице, я не стала терять время на дальнейшие попытки связаться с ней и прямиком прошла в травматологическое отделение, к ее пострадавшей дочери.

– Ильинская Марина Петровна? – Маленькая женщина в белоснежных халате и шапочке прижала пальцем какую-то строчку в журнале записи больных и подняла на меня спокойные бесцветные глаза. – Да, привозили такую, но она провела у нас только сутки. С позавчерашнего вечера и до вчерашнего.

– А потом? Неужели ее домой выписали? – удивилась я.

– Не выписали. Перевели в другое отделение. В неврологическое.

– К психам?! – вырвалось у меня. – Она что – умом тронулась?!

– Я попросила бы вас выбирать выражения! – Тетка из санпропускника захлопнула свою амбарную книгу и бросила ее в ящик стола. В этом жесте сквозило раздражение – наверное, она была из породы легко воспламеняющихся старых дев.

– Простите, – покаялась я поспешно. – Это я от неожиданности – просто удивилась. У Ильинской же такие травмы, а вы ее сразу в другое отделение переводите…

– Неврологическое отделение – это не психиатрическое, – с металлом в голосе отсекла мои попытки к примирению пожилая медичка. – Девушка находится в состоянии тяжелого шока, она потеряла ребенка…

– Что-о-о-о?

– Она потеряла ребенка.

– Марина была беременна? – задала я уже совсем глупый вопрос.

– На очень маленьком сроке. Она потеряла ребенка, у нее был шок, развивается депрессивное состояние, поэтому лечащие врачи сочли за лучшее перевести ее в неврологическое отделение. Там с пострадавшей поработают психотерапевты, психологи, и вообще, там другая обстановка – кабинет психологической разгрузки, домашняя мебель, специально подобранная библиотека, есть даже зимний сад, настоящая оранжерея. И все такое прочее.

– Так-так-так, – сказала я и протянула ей свое удостоверение частного детектива.

– Что это? Зачем вы мне это показываете? – удивилась она.

– Затем, чтобы вы не сомневались, что я действую в интересах этой девушки: меня наняли ее родители. Значит, девушка, выходит, не очень-то и пострадала? Я не имею в виду потерю ребенка, конечно. Я про травмы. У нее, наверное, переломы? Нос сломан?

Женщина в халате помедлила и снова вынула из ящика потрепанный журнал.

– Марина Ильинская поступила к нам со множественными ушибами мягких тканей лица и тела, с подозрением на сотрясение головного мозга и разрыв внутренних органов, но, к счастью, эти подозрения не подтвердились. Если бы срок беременности у нее был побольше, может быть, и ребенка удалось бы сохранить. Она потеряла его скорее по причине сильного шока, чем по какой-то другой. Хотя, – дежурный врач тяжело вздохнула, и впервые в ее голосе появились человеческие нотки, – смотреть на девушку было страшно. Это у парней в пьяных драках такие ушибы случаются, как же ее этот изверг проклятый отделал! Чуть глаз бедняжке не выбил; от удара у нее кожа возле рта лопнула, нос сломан, губа рассечена, пришлось швы наложить… Сволочь! – вдруг крикнула она куда-то в потолок и вновь с треском захлопнула свой журнал. – Ах, какая сволочь! Девушку, бедную, так бесчеловечно избить!

– Скажите… ее не изнасиловали?

– Нет. – Женщина пришла в себя после этой вспышки гнева и даже слегка улыбнулась. – Нет! Хоть в этом ей повезло…

* * *

Марина лежала в палате номер шестнадцать – кстати сказать, очень хорошей палате, с телевизором, холодильником, книжной полкой и даже двумя креслами для посетителей. Впрочем, саму Марину я там не нашла. Вместо нее там сидела и быстро-быстро щелкала спицами долгоносенькая медсестричка, лет двадцати пяти – двадцати шести. Из-под беленькой шапочки на ее лоб выбивалась легкая, как облачко, светлая волнистая прядка. Девушка растянула на коленях пестрое вязание, полюбовалась замысловатым рисунком – и только тогда вскинула на меня спокойные карие глаза:

– Вы к кому?

– Вообще-то я к Ильинской.

– А, к Марине… Она сейчас в зимнем саду. Минут двадцать назад она взяла книжку и ушла. Если вам срочно надо с ней повидаться, то придется вам обойти корпус и подняться наверх, увидите застекленную оранжерею.

– Хорошо. А мы с ней не разминемся?

– Вряд ли, – очень мило улыбалась она. – Мариночка уже второй день там свободное время проводит, до самого ужина. Я точно знаю.

– Вы ее сиделка?

– Да. Как вечер наступает – я здесь, с Мариночкой… и до утра. Мало ли что ей может понадобиться…

Яркий зимний свет играл на застекленных больших окнах оранжереи ослепительными бликами. Я осторожно шла мимо широких кадок с разлапистыми пальмами, фикусами, драценами и прочей зеленью, что так умиротворяюще действовала на мой разгоряченный ум. Пахло влажной землей, листвой, там и сям журчали затейливые фонтанчики и искусственные ручейки.

Вдыхая полной грудью выделяемый растениями кислород, в самом конце стеклянной галереи я разглядела шезлонг, а в нем – худенькую фигурку, закутанную в большой белый махровый халат. Девушка сидела ко мне в профиль, на коленях у нее лежала книжка, но в нее она не смотрела – мысли больной витали где-то очень далеко.

– Извините меня, Марина, что я вас потревожу, – сказала я, остановившись перед девушкой (та вздрогнула и взглянула на меня с испугом). – Я хочу с вами познакомиться. Вы можете сейчас говорить? Как вы себя чувствуете?

Но Марина все же испугалась.

– Кто вы?! – спросила она, быстро поднявшись на ноги. Книжка соскользнула на пол, но девушка этого не заметила. – Кто вы? Я вас не знаю!!

Конечно, я знала, что лицо Марины – все в следах ушибов и в ссадинах, но все-таки воочию смотреть на нее было очень страшно. Большая накладка из гипса и марли прикрывала ее нос, широкие полосы лейкопластыря крест-накрест лепились к брови и подглазью, в правом углу рта виднелся свежий шрам – это шов, вспомнила я, ведь дежурная в санпропускнике сказала, что на ее рассеченную губу пришлось наложить швы… Синяки и кровоподтеки спускались на шею, даже на грудь – заметив мой взгляд, Марина нервно перехватила у горла воротник своего купального халата.

– Марина, не беспокойтесь, – повторила я. – Ваша мама говорила вам обо мне? Я – Женя.

– Да. Вы… вы пришли меня охранять. От… от этого…

Девушка сжала зубы и издала странный звук: полукрик-полустон. Он почти сразу же оборвался.

– Марина! – Я решительно, даже властно, потянула девушку за рукав, и она машинально села обратно в шезлонг, что дало мне возможность примоститься рядом, на соседней скамеечке. – Марина, я расследую произошедшее с вами. Должна вам сказать: дело об убийствах и покушениях на ни в чем не повинных людей я распутываю уже не в первый раз. И, кто бы ни бы этот ублюдок, нападающий на беззащитных женщин, я его вычислю, скручу, плюну ему в морду и сдам его в милицию! Там с ним тоже поработают. Такое развитие событий неизбежно, отклонений не будет, можете не сомневаться. Верите мне?

Поколебавшись, Марина кивнула.

– Ну вот, а раз так – расскажите мне, что с вами произошло. Я понимаю, вспоминать тяжело, но вы уж сделайте над собой усилие, пожалуйста.

– Да. Хорошо. Но ведь я все уже рассказала? Ко мне из прокуратуры приходили, следователь, высоченный такой…

– Ах, с красненькими глазками?

– Да.

– Курочкин? Валентин Игнатьевич?

– Да, да. Он сказал, что тетю Тоню… тоже… – Марина снова закрыла лицо руками.

– Милая моя, Курочкин – болван! Круглый, как пушечное ядро! И с такой же чугунной башкой. Забудьте о нем, как о страшном сне, и расскажите мне обо всем, что с вами произошло. Откровенно, моя милая, откровенно, – как врачу!

– Я возвращалась из института, – медленно начала Марина, – у нас сейчас сессия… возвращалась к тете Тоне, в последние дни я у нее жила, домой, к родителям, только так, изредка заскакивала. Папа с мамой сначала возражали, а потом смирились. Я если что решу – никто меня не остановит, вы не смотрите, что у меня такая конституция… хрупкая. Значит, подхожу я к дому, вхожу в подъезд – и тут, прямо на пороге, – ОН! Как будто только меня и ждал!

– Кто?

– Я не знаю, – помрачнела Марина, – или просто не узнала… Но это был мужчина, если судить по его силе: он схватил за волосы и та-ак рванул! Я потеряла равновесие, упала на него, а он сгреб меня в охапку и куда-то потащил. Хотел, наверное, в подвал меня затолкать, но дверь оказалась на замок закрыта. Тогда он бросил меня на пол, прямо там, в подъезде, и стал… бить…

Тонкие до прозрачности руки закрыли лицо. Широкие раструбы рукавов махрового халата скользнули вниз, обнажая Маринины руки почти до локтей, и на ее запястьях и предплечье я увидела страшные синюшно-лиловые пятна.

– Он так меня избивал… ужасно, – опустив руки, Марина уже смотрела в сторону и дрожала от воспоминаний. – Ногами… Почти все время ногами! По лицу, по груди… по животу… – Она дернулась и опять закрыло лицо руками. – По животу! По животу!!

– Мариночка, успокойтесь. – Я спешила предотвратить ее истерику. – Ужасно, ужасно, что вы потеряли ребенка, но этот кошмар рано или поздно забудется, и все у вас еще будет хорошо, поверьте мне! Не зацикливайтесь на этой мысли, не ломайте себе психику, больше думайте о другом… О хорошем!

– О хорошем? – тихо спросила Марина. – О чем же хорошем?

– Ну мало ли найдется хороших мыслей у девушки в девятнадцать лет! Молодость, надежды… любовь…

Я удивилась тому, как быстро прояснилось изувеченное Маринино лицо.

– Любовь! Господи, как вы правы! Я люблю. Я так его люблю!

– Кого? – спросила я, хотя, конечно, уже знала ответ.

– Алешу. Алешу, Алешеньку моего, тети-Тониного сына! Вы представить себе не можете, как это тяжело: мы любим друг друга больше жизни – и не можем видеться. Еще два года, представляете? Точнее – год, девять месяцев и девять дней. Пока он не вернется!

– Вы считаете дни? Это великолепно!

– Да. Как вы думаете, – Марина вдруг беспокойно зашевелилась, – он приедет на похороны матери? Ведь его отпустят? Конечно, отпустят! Он приедет и… увидит меня такой?! ТАКОЙ?! Боже мой, нет, я не хочу этого, не хочу!!!

– Успокойтесь. Если и приедет ваш солдат в отпуск, то он только порадуется, что вы остались живы.

Поблескивая слезинками в уголках глаз, Марина посмотрела на меня с надеждой и доверием.

– …Ну вот, а теперь вернемся к нашему разговору. Скажите, сколько было времени, когда вы вошли в подъезд Антонины?

– Около семи или восьми вечера. Может, около половины восьмого. Было еще светло.

– Вы разглядели напавшего на вас человека?

– Нет.

– Я не имею в виду его лицо, скорее всего, он был в маске… Но – рост, фигуру, одежду?

– Нет, ничего.

– Странно!

– Почему? В подъезде ведь не было света.

– Ах, так…

– Да… А потом, пока он меня избивал, я уворачивалась, прикрывалась, старалась спрятать живот… Но все напрасно. Было так больно! Так больно! В какой-то момент я вообще перестала что-то видеть и соображать. Как будто сознание отключилось.

– Да, понятно… Вас нашли только часа через два. Без сознания, это правда. А скажите, Марина – уж извините меня за такой неделикатный вопрос, но между нами, женщинами, – нападавший не покушался на вашу… честь?

– Нет-нет, что вы! Ничего подобного! Он, наверное, был сумасшедший. Маньяк, но не сексуальный. Схватил вот так и сразу, ни слова не говоря, – понимаете, ни слова! – начал избивать. Первый раз в жизни… Первый раз в жизни меня так… И за что?!

Она уже рыдала.

– Ну-ну, Марина, вы же смелая девочка, вы столько крепились… Не стоит плакать, вам надо выздоравливать. Еще один вопрос, Мариночка: куда подевалась ваша сумочка?

– Какая сумочка? – От неожиданности девушка на миг перестала реветь, хотя слезы продолжали стекать по ее узкому личику.

– Ваша, ваша сумочка. Все женщины обычно ходят по улицам с сумочками, дамскими или хозяйственными, редко кто выходит из дому с пустыми руками. Вы ведь шли из института?

– Да-да, верно. У меня был с собой портфель, а не сумка. Студенческий портфель. У нас сессия, я возвращалась с консультации. И портфель несла в руках. Но ведь он не исчез! Его, наверное, нашли и положили ко мне, в машину «Скорой». Потому что вчера мама забрала портфель вместе с остальными вещами. Мама была здесь, она сразу приехала, как только ей из больницы позвонили.

– Ну и прекрасно, значит, ограбить вас тоже не хотели, все-таки одной версией меньше. Что ж, пока у меня больше нет вопросов. Отдыхайте, то есть поправляйтесь, и старайтесь прогнать все-все плохие мысли.

– Спасибо. – Марина чуть помедлила. – Спасибо, Женя.

* * *

В неврологическом отделении было тихо-тихо, что, собственно говоря, удивления не вызывало: только что объявили отбой. Перед тем как пристроиться на маленьком кожаном диванчике у входа в Маринину палату, я в последний раз заглянула к ней. Одетая в голубую пижаму, девушка уже полулежала на кровати. В руках у нее была все та же книга, поверх одеяла – симпатичный и явно домашний плед в красную и белую клетку. На прикроватном столике слабо светился ночник.

Кушетка, предназначенная для сиделки, пустовала, хоть на ней и белела разложенная постель.

– А где Зоя? – спросила я.

– Отлучилась на минуту. Кажется, в туалет, – ответила Марина.

– Ну ладно, отдыхай. Если что – я в коридоре, на диване. Я не засну, всю ночь буду настороже.

– Из-за меня? – с благодарностью спросила Марина.

– Да. Чуть что – сразу зови!

А потом я полночи лежала на диванчике в холле, напротив входа в отделение, и томилась.

Было совсем тихо и почти темно – слабый синеватый свет рассеивали под потолком лишь люминесцентные лампы над сестринским постом. Там, уронив голову на сложенные руки, спала дежурная сестра. Из приоткрытых палатных дверей доносились храп и сонное постанывание. Отделение спало.

Но я, как-никак, была на сторожевом посту и поклялась самой себе не спать всю ночь. Глаза мои, однако, слипались. А что, если… совсем ненадолго, на полчасика… Я просто только на секундочку… на полсекундочки… закрою гла…

Что такое?! В районе охраняемого объекта – Марининой палаты – обозначилось едва слышное шевеление!

Скрипнула дверь. Что-то прошуршало. Неуклюжая фигура на цыпочках отошла от палаты Марины, держа под мышкой что-то громоздкое, и, крадучись, начала передвигаться в сторону входной двери.

Я скатилась с диванчика и рванула ей наперерез. Мягкие бахилы скрадывали звук шагов, да к тому же моего появления фигура никак не могла ожидать – результатом был приглушенный взвизг, тут же оборвавшийся.

– Что это значит? – ударил мне прямо в ухо притворно-гневный шепот. – Вы кто?

– А вы?

Цепко ухватив этого «кого-то» за воротник, другой рукой я, как шпагу, выхватила из кармана фонарик и щелкнула кнопочкой.

Неизвестная личность зажмурилась от неожиданности, нелепо взмахнула руками – и на пол свалился тюк, который она держала под мышкой. Я перевела лучик фонарика вниз: это был не тюк, а игрушечный медведь. Огромный! Что за черт?!

– Не слепите меня, – прошептала Зоя с досадой. – Уберите ваш фонарь идиотский! Вы же меня узнали.

Еще я успела заметить, что Маринина сиделка полностью оделась для выхода: Зоя была в дешевенькой маечке, джинсовой юбке и с летней бисерной сумочкой в руке, которой она отмахивалась от света. Да, и – медведь!

– Ну и куда вы собрались?

– А тебе какое дело?

Столь внезапный и грубый переход на «ты» со стороны пойманной мною дезертирши (ведь она должна была дежурить возле Марины всю ночь!) говорил о том, что разозлилась она страшно.

– Лично мне – никакого, – сказала я, отвечая на ее вопрос. – Но стоило бы кого-нибудь предупредить о том, что ты больше не хочешь работать! И уйти по-человечески – завтра утром, а не бросать Марину посреди ночи.

– Что ты понимаешь? – Зоя вырвалась из моей хватки и подняла с пола свои вещи. Выпрямившись, она зыркнула на меня чересчур близко посаженными глазами и взялась за дверную ручку: – Пусти!

– Да пожалуйста! – Я отошла от нее и снова уселась на свой диванчик. Зоя замерла, повернувшись ко мне спиной и так и не отпустив ручку двери.

И все-таки она вернулась. Потопталась у двери с полминуты, нагнулась, аккуратно посадила у стены медведя и нерешительно приблизилась ко мне:

– Послушай… Ты только не сердись. Мне очень, правда, очень нужно уйти – но ненадолго! Через час я вернусь, честное слово. Но только надо, чтобы об этом никто не знал, иначе меня прогонят! А Марина… то есть ее мама, хорошо мне платит. Я не могу потерять такую работу!

Я молчала.

– Ну правда, послушай… тебя как зовут, я забыла? Хорошо, неважно. Я вернусь через час. Ты никому не скажешь?

– Не знаю, – разжала я губы. – Все зависит от того, куда ты направляешься. Может, ты прохожих по ночам грабишь на большой дороге – откуда я знаю?

– Нет, – испуганно отреклась Зоя от уголовной статьи. – Я не на большую дорогу, я домой, к Славику…

– Что за Славик?

– Да сын он мой!

Постоянно оглядываясь по сторонам, не идет ли кто-нибудь из старшего персонала, долгоносенькая Зоя торопливо прошептала мне свою «страшную» тайну. Оказывается, она жила в двух шагах от больницы и была матерью-одиночкой. Ее трехлетний Славик был, по Зоиным словам, совершенно самостоятельным мужчиной. Когда матери выпадала такая желанная подработка вроде ночных дежурств с больными, он безропотно проводил время с бабушкой, сам, ровно в девять вечера, ложился спать, но материнское сердце не выдерживало, и в тихие часы ночных дежурств Зоя тайно, на час-полтора, покидала больницу. Перебегала через дорогу и смотрела на спящего сына, лежавшего в кроватке. До сих пор никто, даже Марина, которая в это время ночи давно спала, не знал о ее побегах – я оказалась первой.

– Не могу я целый день его не видеть, – сказала девушка, шмыгнув носиком и выгнув бесцветные брови. – Понимаешь?

Своего Славика у меня не было, но Зою я готова была понять.

– А почему же ты тогда на такой работе?

– Потому что состоятельные больные платят хорошо! Знаешь, какие гроши медсестры получают? На одну зарплату мы бы с мамой и Славиком не протянули. Эти ночные подработки – спасение просто! Да и нечасто они выпадают-то. Раза два-три за год. Ну, я пойду, а?

От волнения на лбу и длинненьком носике Зои проступили крупные капли пота.

– Ладно, иди. Не скажу я никому, – буркнула я.

И-эх, какое разочарование – никого-то мне не удалось разоблачить! Мать-одиночка, сбегающая по ночам проведать свое дитя, – увы, никакого отношения к детективному сюжету все это не имеет…

Зоя подхватилась и мигом скрылась за дверью, бросив взгляд на стенные часы. Вот эти самые часы всерьез действовали мне на нервы: они так умиротворяюще и размеренно тикали! Не часы, а диверсанты! Но все равно, вот сейчас я прилягу – нет, я не спать собираюсь, просто у меня спина затекла… И глаза я закрывать все-таки не буду. Ну разве что на чуть-чуть, на минуточ…

– Слушай! Как тебя? Чай будешь пить? С печеньем. А?

Будили меня весьма беспардонно – гадство, надо сказать…

Но это означало – я все-таки уснула! И проспала, по тем же часам, ровно час: это уже вернувшаяся Зоя, довольная, раскрасневшаяся от быстрого шага, трясла меня за плечо.

– Какой чай?..

– Чай у меня хороший. С мятой!