Текст книги "Танец мотыльков над сухой землей"

Автор книги: Марина Москвина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Сегодня у меня счастливый день: я шла из парикмахерской, поэтому – без шапки и без капюшона, и на меня упала сосулька с третьего этажа. Громадная сосулька со льдом. Я вернулась домой, достала мороженые овощи и стала прикладывать к макушке, испортив свою прическу, о чем я, конечно, горевала. Но если бы эта же сосулька упала с пятого этажа или с седьмого, то меня бы уже здесь не стояло…

* * *

По моей просьбе Дина Рубина, отправляясь на пару дней в Москву из Иерусалима для получения премии «Большая книга», привезла свой свитер, связанный мною, чтобы фотограф Борис Бендиков запечатлел ее в нем – для вечности. Но Дине каждую минуту звонил народ, все жаждут встретиться. А Боря может только в определенный день, причем с семи до полвосьмого.

– Сделаем так, – предложила она. – Я тебе оставлю свитер, и ты сфотографируешься в нем… без головы!..

* * *

– Я дал почитать твой «Роман с Луной» знакомой стриптизерше, – сказал Бендиков. – Так даже простой стриптизерше до того понравилось, что она не хотела возвращать книгу.

* * *

На Новый год Леонид Бахнов решил проветриться. Вышел на улицу в три часа ночи, идет, поет песню – а кругом петарды, ракеты.

– Вдруг я смотрю, – говорит он, – прямо на меня по тротуару, извиваясь, летит во-от такая фиговина – вся горит и шипит. Я оп! – и раздвинул ноги. Она у меня между ног и пролетела. И буквально в метре с невообразимым грохотом разорвалась, как шаровая молния. Ты не поверишь, – сказал Бахнов. – Но я даже на некоторое время перестал петь. Моя песня просто застряла в горле. Ведь взорвись она на пять секунд раньше – и я мог ни с того ни с сего в новогоднюю ночь лишиться своих вторичных половых признаков!.. Я, конечно, слышал о жертвах новогодней пиротехники, но мне совсем не хотелось пополнить собою их и без того большое число.

* * *

Главный редактор журнала «Знамя», литературный критик Сергей Чупринин, вспоминая свои первые поездки за границу, рассказал мне, как среди прочих чудес впервые увидел йогурт. У нас еды не было такой, вот он в Париже, чтобы угостить своих близких, купил сыра, колбасы и для пущей радости купил торт, причем, как оказалось впоследствии, торт-мороженое. Это обнаружилось в аэропорту, так что всю дорогу от Парижа до Москвы за ним тянулся тающий, ускользающий след…

* * *

С некоторых пор в Доме творчества «Переделкино» между рейсами на ночлег останавливаются летчики и стюардессы «Якутских авиалиний». Иногда я прислушиваюсь к их разговорам в столовой.

– Вчера мой день рождения праздновали, – рассказывает летчик, – все пьяные, вдруг объявляют срочный рейс. Ну, нашли кого посвежее…

– …Борисыч – он всегда посадит самолет, – отзывается второй. – Хоть через зал ожидания, а посадит…

Одна стюардесса другой:

– Мне пассажир заявляет недовольно: «У вас кофе невареный!» А я ему отвечаю: «У нас самолет просроченный! А вы: „Кофе невареный!“…»

* * *

Официантка предложила на выбор летчикам: крылья или тефтели.

Все взяли тефтели.

* * *

На приеме в российском посольстве в Праге Сергей Чупринин сказал мне:

– Битов – прелесть. Однажды я слышал – и обязательно об этом напишу! —как он стоял на открытии фестиваля – почетный гость, его попросили сказать несколько слов. Но выступления других людей затянулись, и он усомнился, что для него останется время. Тогда Андрей прямо спросил у организатора: «Я буду выступать? Или нет? А то что́ я буду зря думать?»

Тут к нашему столу подошел Евгений Попов, но ему не хватило стула. И Сергей Иванович простодушно попросил меня взять от соседнего стола и пододвинуть Жене Попову стул, с которого на мгновение приподнялся Битов.

– Вы что, хотите, – говорю, – чтобы я вытащила стул из-под Андрея Георгиевича? Он сядет на пол, а мы с вами послушаем и запомним, что он скажет?

* * *

– Марин, приходи к моим щенкам! – зовет меня подруга Ленка. – Ветеринар сказала, им нужно больше общаться с интересными людьми.

* * *

Со мной в вагоне в Москву из Уваровки едет милиционер Саша.

– Понимаете, – говорит Саша, – чтобы человек вырос умным и культурным, у него должен кто-то стоять за плечами. Вон у Марины Цветаевой отец – музей открыл Пушкинский. Мать – на пианино играла, они в дочерей-то вкладывали! А был бы у них отец – семью бросил, алкоголик, мать тоже недалеко ушла? Где они были бы? Какие стихи сочиняли? А стихи – это страшная сила, – он продолжает. – Вот я иногда думаю: куда ты, насильник, зачем? С любой женщиной, я повторяю – с любой! – поговорить по-хорошему, она тебя в гости позовет, взял бутылочку, стихи почитал. От Уваровки до Можайска – полчаса: если мне женщина интересна – я ей читаю «Руслана и Людмилу». От Можайска до Кубинки: «Анну Снегину». Или «Демона» Лермонтова. За Демона у меня особенно хорошо получается, за Тамару похуже. Все наизусть. А у этих людей – явный комплекс. Они на сто процентов уверены – им не дадут…

* * *

Поэт Валерий Краско, размачивая в столовой горбушку в супе:

– А меня уже вообще пять лет женщины не интересуют. Пять лет уже не хочу ничего. А ведь я был бабником, причем очень успешным бабником, взгляните на меня, представьте, какой я был в молодости неотразимый!

– Не заставляйте меня так сильно напрягать воображение, – ответила я ободряюще.

* * *

Поэт Иван Жданов:

– Да что – врачи, врачи! Я лежал в больнице с инфекционным заболеванием – не буду вдаваться в подробности, – ну и говорю: «Доктор! Что-то у меня заболела спина». А он мне: «Что вы хотите – возраст…» А мне было тогда тридцать пять лет! Или пошел к терапевту. Жалуюсь, то, се болит. А он мне: «Ну, что вы хотите? Что мы едим? Что мы пьем? Чем мы дышим?» Я подумал: денег ему, что ли, дать? Но не знал сколько. Так дашь, а он скажет, с презрением глядя: «А сколько нам дают???»

* * *

– Ну, тоска, – говорил Жданов каждое утро, когда меня видел, и вздыхал. – А вы чего лыбитесь-то все время?..

– Ваня, вы мне снились сегодня, – говорю, – к чему бы это?

– Наверное, к выпивке какой-нибудь небольшой, – ответил он без малейшего интереса.

* * *

– Я вас не видел вчера и позавчера, и позапозавчера, так что разрешите представиться: Вадим Каргалов. Я три дня принимал гостей. Ужас! Как ваша фамилия? Москвина? О, да, это фамилия! Моя же фамилия произошла из Архангельской области. Там водятся два вида рыб: семга и каргал. Семга – ерунда в сравнении с каргалом. Это такая узкая рыбка с крупной головой. Голову отрезаешь, остальное жаришь – ни с чем не сравнимый вкус. Вам известно, что есть такая рыба – царская сельдь? Осетрина – ничто по сравненью с царской сельдью. Однажды мне очень захотелось попробовать царской сельди. Нам с председателем обкома дали катер, мы взяли водки, поплыли на Плещеево озеро, три дня ловили – ни одной царской сельди. Другие селедки попались, но царской – ни одной!..

* * *

Каргалов:

– Меня тут нагрели на 38 миллионов!

Жданов:

– Значит, на том свете у вас будет прибыль.

– Жизнь у меня была легкая и веселая…

– Значит, смерть будет тяжелая. Ой, извините.

* * *

– Марк такой беспомощный, как ребенок, – сказал писатель Леонид Яхнин о писателе Марке Тарловском. – Приходим в столовую, он смотрит – у него вилки нет. «Ой, у меня вилки нет». Я говорю: «Иди на кухню, проси». Он встал и хотел идти. Представляешь? Это вместо того, чтобы взять у соседа, который еще не пришел!..

* * *

– Как я стар! – вздыхал писатель Вадим Каргалов. – Я очень стар! Мне 65 лет! Послушайте, – вдруг зашептал он, – у вас есть заначка?Дайте мне вашу заначку, а я вам потом отдам свою.

– Не дам я вам заначку, – сказала я, хотя не сразу поняла, что он имеет в виду. («НЕ ДЕНЬГИ!» – он мне объяснил.)

Короче, я взяла свое суфле и ушла. А за ним тоже пришли и его увели.

* * *

В «Булочной Волконского» Леня встретил художника Сергея Бархина.

«Сидит – пиджак в елочку, жилет в елочку, – рассказывает Леня. – Я ему говорю:

– Такой пиджак я тестю привез из Парижа!

– У меня пиджак английский, – сказал Бархин. – Пиджак должен быть английский, а пояс – из какой кожи? Ну, угадай?

– Из анаконды? – стал гадать Леня. – Из крокодиловой?

– Нет, из страусиной».

* * *

Будучи крестницей младшего брата Ленина, Дмитрия Ильича Ульянова, Люся, с детства знакомая с его дочерью, Ольгой Дмитриевной, по дружбе послала ей почитать книгу о связях вождя революции с женщинами.

– Какая дрянная книга, – напустилась на Люсю Ольга Дмитриевна. – Он – однолюб!

* * *

В автобусе – бабушки:

– Какое мы с тобой дело большое сделали: дядю Колю навестили! Дядю Васю навестили! Дядю Петю навестили!..

– Надо Ване моему ограду поставить. Он что – не достоин? Он что – не достоин?

– Ну, тихо, тихо, не надо, горячку не пори, успеется…

* * *

В годы перестройки Ольга Дмитриевна Ульянова яростно отстаивала право своего дяди, Владимира Ильича Ленина, остаться в Мавзолее, и отражала любые происки, связанные с перезахоронением.

– Все это вранье, что Владимир Ильич завещал похоронить его с матерью, – говорила она, – ничего подобного, он всегда хотел покоиться только в Мавзолее.

Люся послала ей открытку в поддержку, что Ленин, как Иисус Христос, вечен. Та ответила растроганным письмом: дескать, да, насчет Ленина и Христа – это чистая правда, просила позвонить. Но сделала такую приписку: «Может подойти внучка Леночка, дочка Нади, ей 14 лет, она очень грубая. Если моя Леночка скажет грубость – вы ответьте тем же. Так делают все мои знакомые…»

* * *

Мне привезли подарки из Японии. Надо бы встретиться.

– Меня вы сразу узнаете, – услышала я по телефону нежный голос, – я маленькая японка.

– Так бог знает до чего можно договориться, – сказал Сережка. – «А я – чернявый еврей с носом, а я здоровенный русский с мечом на боку и в лаптях!..»

* * *

Идут мама с сыном из детского сада, слышу, он у нее спрашивает:

– Мам, а что такое гондон?

– А черт его знает, – она ответила беззаботно.

* * *

У своего издателя впервые увидела художника Шуру Соколова. Когда я еще не знала, что это Шура, он показался мне похожим на бухгалтера старой закваски, только нарукавников черных не хватало. А уж как Шура Соколов разгорелся, как начал делиться своими жизненными наблюдениями – вокруг него в буквальном смысле слова вспыхнуло всепожирающее пламя:

– …Я захожу к этому Сашке, а у него пять комнат по тридцать метров. Я говорю: «Саша! Ведь тут же можно потеряться!» И во-от такие тараканы! Причем кишмя кишат, это в центре, на Тверской! И что меня поразило – они шелестят, шуршат, как газета!.. Тут является какой-то номенклатурный работник с тортами. Принес три торта. Я не вру! Причем один отдал хозяевам с гостями, а два поставил около себя. Он ел их ложкой и все съел! Клянусь, я это видел своими глазами. Во-от такое пузо!..

– Вы бездонный рассказчик, Шура, – сказала я, поднимаясь, – но мне пора. Вы, наверное, забыли, но мы когда-то с вами часто разговаривали по телефону, вы мне рассказывали, как с художником Лионом в телескоп изучали окна домов напротив…

– Когда это было??? – ахнул Шура.

* * *

В метро слышу:

– Вчера Цирку Кио – праздновали сто лет, говорят, в конце представления женщин так и резали пополам, так и резали!!!

* * *

– Люблю все подпорченное! – говорила Люся. – Оно неподвластно времени.

* * *

Тишков:

– Не скажи! Этот бизнесмен прекрасно разбирается в искусстве. Он и Ивлина Во читал, и не любит Глазунова…

* * *

Евгений Весник в студии готовится к записи. Мы с Витей Труханом – у режиссерского пульта. Весник – мне:

– Вы что, едите мороженое? Вы же простудитесь, заболеете и умрете. Снимайте свитер! А то вы вспотеете, простудитесь и умрете…

– Евгений Яковлевич! Вы готовы? – спрашивает Витя.

– Готов! (читает) «Артисты лондонского балета… эти пидорасы…»

– Евгений Яковлевич!

– Виктор! Это хорошо, что я завожусь, а то в передачах мало жизни. Все так разговаривают, как будто у них сифилис в третьей степени!..

* * *

Гуляю в Сокольниках. Навстречу – мужчина и женщина.

– Когда я ушла, – она говорит, – все сразу начало рушиться.

– Куда ушла? – он спрашивает.

– К тебе.

– Что начало рушиться?

– Все.

* * *

Холодной зимой, французы не припомнят другой такой зимы, Леня снимал свою Луну не то что на, а прямо-таки над крышами Парижа в квартале Марэ в доме Жан-Луи Пена, художника-шестидесятника. В отличие от наших, парижские шестидесятники всю сознательную жизнь протусили в ночных клубах. Пен эти клубы разрисовывал, устраивал хэппенинги, в общем, не скучал. И это по нему здорово заметно. Квартира у него под самой крышей, с крыши виден весь Париж. Вместо мебели – старые дерматиновые автобусные диванчики. На диванчиках спали собаки левретки. Уборная – поездное купе. Стекла, ширмы, загородки, посреди комнаты – облупленная деревянная лошадь с каруселей. На стене висела ветхая бумага с благодарностью от испанского короля, которого Жан-Луи когда-то изобразил на стене своего клуба. Во время капитального ремонта он под шумок на крыше соорудил еще один этаж. Все увито цветами одичалыми. Наш продюсер Ольга Осина сказала, что цветы Жан-Луи подбирает на помойках, выпрашивает, подворовывает, приносит их, чахлых, на крышу, и они у него оживают и наполняются соками. Что у него были триста жен, триста детей всех расцветок и национальностей, прежняя жена казашка, красавицы дочки-близнецы, эта – арабка с арабчонком…

– Я много курю, – важно говорил нам Жан-Луи, – но правильно питаюсь. И вот мне шестьдесят шесть лет, и я взлетаю по лестнице на крышу. А моя жена – ей семнадцать – уже начинает охать на четвертом этаже.

– Так она несет ребенка, коляску…

– …Какая разница!..

* * *

Жан-Луи в засаленной ковбойской шляпе, сидя в обшарпанном соломенном кресле-качалке, потягивая красное вино, попыхивая трубкой:

– Чудо, как хорошо! Люди занимаются любимым делом – пишут, рисуют, поют и еще деньги за это получают. Это ли не простое человеческое счастье? Почему? Твой сперматозоид победил собратьев и первым добрался до назначения! Знаешь, сколько их участвовало в гонке, а выиграл ты один! Второе: на свете есть антибиотики. Если б не они, я оглох бы в раннем детстве, их изобрели года за три до этого. Третье: в Первую мировую войну я только родился, поэтому меня не взяли в армию. А в Алжирскую я откосил, сказавшись сумасшедшим. Четвертое: я ведь мог бы родиться в голодной Африке, а родился во Франции и живу, как дож. Или мог родиться клошаром, рыться в помойке, искать рыбий хвост. А вы, мадам, – сказал он мне, – могли бы родиться там, где женщина совсем бесправная и забитая!..

* * *

– У меня была девушка – очень красивая, – мечтательно говорит Жан-Луи. – Однажды она пришла и сказала: я полюбила другого и ухожу от тебя. И вдруг я захохотал. Я залился счастливым смехом, и она оторопела. И от удивления прожила со мной еще две недели, хотя я ее об этом не просил. Если б я стал грозить ей или молить, рвать на себе волосы, она бы немедленно ушла, а так – она удивилась.

* * *

Леня – Жану-Луи:

– Если вы будете в Париже весной – приходите на выставку…

– Я никогда не покидаю Парижа, – ответил Жан-Луи. – Я родился в Париже и хочу тут умереть. Так что – очень может быть…

* * *

Якову Акиму рассказывала одна чиновница в Алма-Ате, что казахи очень охотно принимают на работу евреев, причем на руководящие посты.

– У них головы – казахские! – объяснила она Яше.

* * *

– Таджики к абхазам относятся как к братьям меньшим, как к малым сим… – говорил мой друг, писатель Даур Зантария.

* * *

– Писатель сродни охотнику, – заметил Даур. – Нельзя полуубить вальдшнепа.

* * *

– Это Москвина? – он спрашивал. – Как жаль, что моя фамилия не Сухумов.

* * *

– Ну, цветите, – сказала я Ковалю.

– Цветите? – переспросил Коваль. – Ты что, считаешь, что я еще цвету? Но плодоношу ли я, вот в чем вопрос?.. Мне кажется все-таки, что немножко плодоношу.

* * *

В пустынной «Малеевке» поздней осенью мы жили с маленьким Сережкой, а в номере напротив обитала с маленьким сыном Сашей некая Любовь Сергеевна.

Мне запомнилась удивительная история про ее попугая.

– У нас попугай говорящий, – рассказывала Любовь Сергеевна, – у него довольно богатый словарный запас: «Петруша, Петечка…» А Сашу он почему-то зовет «Сашка». Хотя у нас так никто его не зовет. Все зовут его «Александр», «Шура» и «Сашуля».

* * *

Записала радиопередачу про Юрия Коваля.

Он мне звонит после эфира:

– Марин! А ты не могла бы сделать точно такую же передачупро моих друзей – скульпторов Силиса и Лемпорта? А то им очень понравилось. Особенно Силису, потому что Лемпорт был в полуотрубе. Как они поют «Туфельки белые, платьице белое»! И я бы им подпел, «вошел в кадр»…

* * *

Леня, с нежностью глядя на восьмилетнего Сережу:

– Хороший у нас парень – не курит, не пьет…

* * *

У Лени на Урале пришли в гости к тете Кате. Она к нашему приходу пирогов напекла. А мы ей подарили банан. Она впервые встретилась с бананом.

– Только б их и ела! – радовалась тетя Катя. – Зубов-то нет!

– Вот видишь, – Леня говорит Сережке, – у тети Кати нет зубов. Это она конфеты в детстве рубала.

А та хохочет:

– Мы и не знали, что это!

* * *

– Ешь, пока не околе€шь! – потчует нас тетя Катя. – Чтоб потом сказали: «У тети Кати досыта пирогов наелись!» Вот эти сладкие – с конфетами, а несладкие – с солеными грибами и картошкой.

– Я лопну, – говорю, – и так уже четыре куска съела.

– Нипочем не поверю, – сказала тетя Катя.

А ее внук Вовка уверил:

– Правда! Я считал!..

* * *

– Однажды я путешествовал по Енисею, – рассказывал Яша Аким. – И опустил письмо в ящик на столбе, к которому просто невозможно было подойти. На пустыре все заросло крапивой выше человеческого роста, даже моего! А ящик до того заржавел, я еле просунул в него письмо. Вот это была слабая надежда, что письмо дойдет, но – как ни странно – доходило!..

* * *

Когда мы поселились в Уваровке, к Люсе полноводной рекой хлынули местные жители – просить на пол-литру. Пришел мужик в кепке, вежливо постучал и сказал:

– К вам можно? Здравствуйте. Ну – давайте знакомиться. Я – Толя Пиздобол.

* * *

– Вчера иду к себе на огород, – рассказывает Люсе старуха-банщица в Уваровке, – вдруг вижу, из прудика башка торчит.

– Ой, не рассказывай мне страшное на ночь, – замахала руками Люся.

– А ничего страшного! Это Нинка забралась по горло в пруд, стоит и протрезвляется.

* * *

– Ты знаешь, – сказала мне Люся растерянно, – а за Богородицей пришел сам Христос!

– Когда? – я испуганно спрашиваю.

– Когда настала пора.

– И что?

– …Как-то я боюсь, – сказала она тихо, – чтобы все этоне оказалось выдумкой…

* * *

Поругались с Леней в гостинице в Красноярске. Леня хлопнул дверью и ушел. Вечером вернулся и принес все, что я люблю: камень черный в голубых разводах с Енисея, книгу египтолога Лепсиуса Карла Рихарда «Памятники из Египта и Эфиопии» и две свежих слойки с сахаром.

* * *

Яков Лазаревич Аким:

– Позвали на телевидение с Валей Берестовым. И всю дорогу ведущий звал меня «Яков Акимович Лазарев». Конечно! Если он в начале назвал меня живым классиком, то можно не стесняться! Зато в конце, когда мы уходили, чтобы нас как-нибудь задобрить, режиссер проводил до лифта и, расставаясь, сказал: «Как приятно смотреть на ваши добрые лица».

* * *

– В четверг мы идем в Кунцевский музей, – объявила Люся. – Кто хочет – может присоединяться!

– А что там хранится?

– Как «что»? Разные предметы Кунцевского района! А в пятницу, я не знаю во сколько, у нас экскурсия в музей фонарей. Это смешно звучит, но может быть очень интересно и, главное, бесплатно.

* * *

У Левы с Люсей гостил Люсин первый муж, полковник Юра Черных. Потом он уехал домой, и вдруг от него приходит Леве ценная бандероль на 10 рублей.

– Что мне мог прислать из Казани муж моей жены – на десять рублей? – удивился Лев.

Отправился на почту и получил тубус. Там лежал свернутый в трубку ватман. На ватмане Юра нарисовал папе златогривого льва и написал:

«Повесьте на стену или на дверях. Это я сам нарисовал.

Л. Б. Москвину от Ю. Г. Черных. Лето 1986 г.».

* * *

– Меня до сих пор мучает совесть, – сказала Ленка Книжникова, – как я бросила в тебя в восьмом классе Уставом ВЛКСМ…

* * *

В Юру Ананьева влюбилась девушка из Херсона. Писала ему письма, звонила, приезжала в Москву, ходила на его спектакли в «Уголок Дурова» и рассказывала у себя в Херсоне, какой у нее парень мировой – артист и дрессировщик!

Она там ковры на улице выбивает, ей кричат изо всех дворов:

– Лилька! Иди! Твоего Ананьева по телевизору показывают!

А Юра – мне тревожно:

– Слушай, она думает, что я все время в блестках. А я – то в блестках, то сама знаешь в чем!..

* * *

– В одной школе, – рассказывал мне Леонид Юзефович, – был такой музей – ну там фашистские гильзы, еще что-то. И большой самовар. Я все думал: что это за самовар? А оказывается, это самовар человека, который видел Ленина. Вот он отдал в музей свой самовар.

– У меня тоже есть такой самовар – человека, который видел Ленина, – говорю. – Это самовар моего деда Степана. Да вообще таких самоваров в России пруд пруди!

* * *

Наш приятель Володя лежал в психбольнице. И устроил там концерт – пел под гитару бардовские песни.

– Так всем понравилось, – говорит. – И пациентам, и медперсоналу. Особенно с душой и с энтузиазмом исполнили песню «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…».

* * *

Когда я работала поваром в экспедиции в Заполярье, один геолог учил меня варить борщ:

– Бросай все лучшее, что у тебя есть, и побольше, – он говорил назидательно. – Пусть это будет единственный раз, но люди запомнят, и у них сложится впечатление, что ты хорошо готовишь.

* * *

Наша знакомая все сомневается, выходить – не выходить замуж за своего бойфренда.

– А тебе сколько лет? – спросила у нее соседка по даче.

– Шестьдесят.

– У, рано! – та отвечает. – Выходить надо ближе к семидесяти, чтобы «Скорую помощь» было кому вызвать, если что!

* * *

В Челюскинской, в Доме творчества, Леня две недели прожил в комнате с художником из Минска, тот ему казался каким-то загадочным, странным, немного не в себе. По окончании срока он в Москве узнал от Гриши Берштейна, что сосед совсем не говорил по-русски, а только по-белорусски.

* * *

– Ты сделай так, – советовал художнику Грише Берштейну Леня Тишков. – Продай компьютер, квартиру, вообще все продай, возьми и купи яхту. А что? Может, повезет тебе, не пропадешь. Напишешь картин, а через год устроишь выставку в музее каком-нибудь морском. Восходы писал бы, закаты, матросов, море! Чего тебе ждать? Пока стариком совсем не стал!..

* * *

Ранней весной наш Сережа вытащил из-под осевшего снега березовый веник. Листья размокшие, пахнут осенью, баней, чьим-то распаренным телом.

– Это букет осени! – сказал Сереня, принес домой веник и настоял, чтобы мы поставили его в вазу.

* * *

Гуляет во дворе наш сосед с попугаем. Его спрашивают:

– Продаете?

– Что вы! – он отвечает. – Покупать говорящего попугая – надо знать хорошо хозяина, а то купишь прохвоста и матерщинника.

* * *

Художник Звездочетов:

– Я вчера дурковал. Выпил и незнакомых женщин за жопы кусал.

* * *

Даур Зантария любил ездить на попутках.

На вопрос водителя:

– А сколько вы заплатите? – бессребреник Даур отвечал:

– Вы ахнете, сколько я вам сейчас заплачу!

* * *

– Вот я считаюсь остроумным человеком, – говорил нам Валерий Медведев, автор бестселлера «Баранкин, будь человеком!». – А я родился не таким, совсем не остроумным. Я этот юмор в себе натренировал!

* * *

У Чижикова и Успенского были рядом дачи. Однажды весной они отправились за город, и где-то по дороге Чижиков забыл папку со своими рисунками. Они позвонили в милицию, туда, сюда, к счастью, папку успели подхватить. В милиции сказали, что папка находится у некоего директора школы. Сообщили адрес.

Нашли дом директора, звонят – им открывают, а там в прихожей висит кукла – очень натуральная, с физиологическими подробностями – это кукла «повешенный партизан».

Директор говорит:

– Раздевайтесь.

Они снимают куртки, а вешалка – фаланги, кисти рук человеческих.

«И вот мы входим, – рассказывает Чижиков, – на буфете – большой, склеенный из папье-маше макет кладбища. А он уж пепельницу несет в виде человеческого черепа. Мы с Успенским не выдержали и спрашиваем:

– А почему такая загробная тематика?

Он отвечает нам:

– А потому. Вот вы, Виктор, боитесь смерти?

– Да, – говорю.

– А вы, Эдуард?

– Да, да, – деловито ответил Успенский.

– А я нет! – гордо сказал он. – И таким образом приучаю себя к ее неизбежности.

– Ха-ха-ха, – раздался из кухни смех его жены.

Она варила варенье, как раз внесла и поставила вазочку на стол.

– Это он-то не боится? Вчера у него пятка заболела, видели бы вы, как он бросился со всех ног в поликлинику, в Обнинск! Видали мы таких смельчаков!..»

* * *

В ханты-мансийском автобусе:

– Я ненка, и я скажу прямо: ненцы симпатичнее хантов. Ханты, как я их зову, «тупорылые»!..

* * *

Таксист в Норильске:

– Я вам так скажу – белые ночи в Питере – фуфло по сравнению с нашими белыми ночами!..

* * *

– Ты очень развозишь, когда рассказываешь, – сказала мне Люся.

– А ты, думаешь, не развозишь?

– Я развожу инстинктивно, – объяснила Люся, – чтобы подольше удержать собеседника.

* * *

Лева – мне:

– …Главное, постоянно повторяй вот эту ничего не значащую фразу: «Ой, мне так неудобно, что я вас все время беспокою!» Тогда этим людям, которым ты это будешь талдычить, придется ответить: «Ну что вы, что вы…» Мне мои аспиранты всегда так говорят!

* * *

Ксения Ивановна Золотова, старейший биолог, 98 лет, рассказывала, как она в Ботаническом саду в Адлере растила очень редкое дерево. Внезапно оно зацвело, причем каждый цветок – один пребольшой лепесток, а в середине орех, такой крепкий – ничем его не разобьешь, только пилой можно распилить.

– Потом подул ветер, – она рассказывала, – и все эти лепестки снялись разом с дерева и улетели, как стая белых голубей.

Дерево было единственное, и Ксения Ивановна посадила в землю его орех. Ждала-ждала, через день поливала – ничего! Прошло полтора года. Однажды приходит она поливать свой орех – вдруг видит: пять ростков!!! Пять новых деревьев. Она целую рощу развела.

– …Сейчас там уже ничего нет, – сказала мне Ксения Ивановна. – Прошел сильный ураган и все унес.

* * *

Ксения Ивановна Золотова – приветливо:

– Я вас записываю в телефонную книгу, где одни мертвецы!..

* * *

В автобусе:

– У вас глаза – как у Офелии…

– А кто это?..

* * *

Люся:

– Пришел Пал Иваныч в тельняшке, а на сердце у него была дыра…

* * *

Некоторое время я работала редактором в издательстве «Прогресс». Заведующей редакцией у нас была настоящая черноглазая гречанка, очень колоритная, Мария Игнатьевна Хасхачик. Она изъяснялась высоким слогом древнегреческих трагедий и с огромным пафосом предавала анафеме своих подчиненных, причем по самым прозаическим поводам.

– Я вас проклинаю! – сверкая очами, заявляла Мария Игнатьевна, когда ее что-то не устраивало в работе нашего коллектива.

* * *

Яков Аким:

– Однажды мы были в Большом театре на балете «Кармен» и после спектакля зашли за кулисы – поздравить Майю Плисецкую. Майя подняла ногу, указала на причинное место и сказала: «У меня здесь мозоль».

* * *

Уезжая в дальние страны, в теплые края, Дина Рубина привезла ко мне домой в авоське голову негра из терракоты в натуральную величину, фрагмент скульптуры Родена. Мы водрузили ее на шкаф, и два десятка лет африканец Саймон приветливо парил надо мной и обозревал с высоты окрестности. Когда Дина вернулась на два года из Иерусалима в Москву, я ей притащила – в той же авоське – эту голову на побывку. В доме гостила приятельница.

– Всю ночь за стенкой я слышала незатихающие шаги, – рассказывала потом Динка, – а утром на кухню выскакивает моя гостья, всклокоченная, чуть не плача, и говорит: «Умоляю! Заберите от меня эту ужасную башку!!! Ночь напролет она глядела на меня, не мигая. Я не сомкнула глаз! Сначала я отвернула ее лицом к стенке. Потом накрыла одеялом. Но ощущение, что я в комнате не одна, не покидало меня ни на миг!!!»

Я забрала у них Саймона, и он опять воспарил надо мной, и уж отныне пребудет у меня на шкафу до тех пор, пока светит Солнце и крутится Земля.

* * *

Пишу рекомендации в Федеральную программу поддержки издания книг – по большей части, своим ученикам – и учителям.

– Пишет-пишет, восхваляет, – сочувствует мне Леня. – Одних никто не знает, других уже все забыли.

* * *

В метро подъезжает поезд, а там пассажиры – в черном, мрачные, угрюмые.

Я говорю Лёне:

– Давай подождем следующего?

– А ты что думаешь? – он говорит. – Следующий приедет – там все будут в желтом и оранжевом?

* * *

Захожу в ЦДЛ и показываю удостоверение охраннику. Он молча, удивленно на меня посмотрел и пропустил. Дома я обнаружила, что это был постоянный пропуск на территорию Ваганьковского колумбария. С печатью «Ритуальное обслуживание Ваганьковского кладбища».

* * *

Из Интернета:

«Всем известно, что самый оптимистичный человек на Земле – это Марина Москвина. И каждая ее последующая книга обрастает все новыми и новыми историями…»

«…Или очень хорошо забытыми старыми…» – подхватывает кто-то.

* * *

Пью томатный сок и подозреваю, что он подкис.

Леня обнюхал его и сказал:

– Если б я был шеф-поваром гарнизонной столовой, офицерам я бы не стал давать этот сок, а солдатам бы дал.

* * *

Гуляю в Ботаническом саду, весна, сакуры цветут, распевают птицы, по тропинке движется благообразный мужчина – и он говорит по мобильному телефону, очень въедливо:

– Разница в том, что тебе она стоит поперек горла, а мне она поперек горла не стоит!..

* * *

Идем мы как-то по Бронной. Даур Зантария махнул в сторону площади Пушкина и сказал:

– Вон там могло бы быть и море.

* * *

– Как тот, кто прыгает в пропасть, чтобы не упасть в нее… – начинал Даур.

– Все эзопствуешь? – спрашивала Татьяна Бек.

* * *

Сергей Бархин позвонил поздравить с наступающим Новым годом. Я стала ему говорить о своей любви, желать счастья.

– Теперь уже, в старости, – он сказал, – понимаешь: главное – чтобы с близкими все было нормально, ну, и спокойствие какое-то душевное…

– Да, – согласилась я, – в старости уже лучше думать не о счастье, а… о блаженстве!

Он замолчал.

– Ты не согласен?

– Нет, я просто записываю то, что ты сказала, я сейчас пишу книгу «Заветы» – ну, не «Заветы», а «Заветки» – в этих записях, может, не так много мудрости, а скорее память о тех людяхи о том моменте. Ну, – сказал Сергей Михайлович, – желаю тебе скромных успехов в литературе. А Лёне больших успехов в искусстве.

* * *

– Ой, в день моего 65-летия, – говорит Алла, – открываю глаза, и вся липа передо мной… увешана розами. Я онемела. Оказывается, кто-то выкинул старый букет и еще обновил к обеду – то были только пурпурные, а теперь белые появились. Я стала скандал затевать снизу вверх, потом унялась, потому что их унесло пургой. Зато моя соседка Оля мне два раза дарила букет роз. Сказала – первый был недостаточно свеж, а этот в самый раз. Она работает в ЦДЛ, вчера там прощались с Людмилой Гурченко, и, видимо, у нее осталось от прощальной панихиды…