Текст книги "Гений безответной любви"
Автор книги: Марина Москвина
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Дело получило широкую огласку. Скрываясь от правосудия, Моисей подался в Египет и восемь лет провел в склепе. Потом его видели в пустыне с горсткой весьма подозрительных личностей еврейской национальности. Он шагал, опираясь на посох, в сандалиях на босу ногу по раскаленному песку, желтый, высохший, едва живой, изнывая от жажды. Все искал какую-то Обетованную Землю.
Слухи насчет Моисея не были проверены, однако дедушку Солю по этому поводу не раз вызывали в ГПУ и на всякий случай исключили из партии. Напрасно дедушка Соля тряс там своей медалью за храбрость, проявленную при совании дула в рот брату Савенкова, напрасно умолял ясноглазого гэпэушника не верить злым наветам, но послать запрос в Египет и навести справки насчет его без вести пропавшего отца! И уж совсем напрасно в повышенных тонах и недозволенных выражениях в конце концов заявил о том, что они, Топперы, еще не посрамили Земли Русской, а если вдруг случайно посрамили, то сын тут за отца не ответчик.
Сотрудник ГПУ по фамилии Молибога, «И. Г. Молибога» – было написано у него на двери, велел дедушке Соле положить на стол партбилет.
Он плакал, когда его клал Молибоге на стол, а дома хотел застрелиться. Он вынул из комода свой парабеллум (врученный самим товарищем Ворошиловым!), взвел курок и приблизил к виску.
Но тут в комнату вбежала Эмма.
– Ни здрасьте вам, – дедушка Соля потом возмущался, – ни до свидания, ни «Соленька, брось парабеллум, это не игрушка!» – нет! Прямо с порога: «Соля! Убей меня! Я всю зарплату потратила на антикварную пепельницу в виде головы негра!»
– Ну посудите сами! – до глубокой старости восклицал Соля (а прожил он сто пятьдесят семь лет), когда рассказывал нам в сотый раз эту леденящую кровь историю, – мог ли я распрощаться с жизнью, не учинив Эмме славную головомойку?!
– Эмма, Эмма, – вскричал он тогда, швырнув на кровать парабеллум. – Как можно ветер иметь в голове в такой сложный исторический момент? Тебе же ни до кого нету дела! Что будет с Хоней, Джованни, Лизой, какая злосчастная судьба ожидает Боба, Изю и Диану, если, не дай бог, со мной что-нибудь случится? Что они будут делать, Эмма, в этой проклятой жизни с твоей пепельницей, ведь у нас в семье – тьфу-тьфу-тьфу! – никогда никто не курил, а есть постоянно хотят все и каждый!
Разлучившись с партбилетом, Соля сделал все, чтобы не расстаться с парабеллумом. Когда ему велели сдать оружие, он наотрез отказался, ибо поклялся страшной клятвой самому товарищу Ворошилову, что лишь в неравной схватке у него сможет отнять его враг народа.
Соле намекнули, чтоб он не разводил демагогию и отдал парабеллум по-хорошему. А то будет хуже. «Подумаю», – сказал Соля. Как только за его гонителями закрылась дверь, он вышел в огород и закопал парабеллум под кустом картофеля.
На следующий день приехал сам И.Г.Молибога с ордером на арест, но Соле так повезло – он часом раньше был арестован местными властями за взяточничество.
– Меня бы обязательно посадили, – гордо говорил потом Соля, – если бы я уже в это время не сидел!
– А где оружие? – спросил И. Г. Молибога.
– Ищите! – ответила тетя Эмма.
Те все перевернули вверх дном, но Солиного парабеллума не нашли.
А впрочем, Соля до того надежно припрятал свой парабеллум и так его старательно замаскировал, что, как только опасность миновала, сам он его тоже не нашел.
Соля плакал, когда перекопал весь огород, рыл под каждым кустом картофеля и просил древних богов, чтобы они превратили его пальцы в глаза.
– Если я потерял парабеллум – застрелюсь, – кричал Соля. – Не вынесу позора!
– Да плюнь ты на этот парабеллум! – сказала ему тетя Эмма.
Соля лег на диванчик, она его накрыла пледом, и он затих, патриарх Люй Дун-бинь, один из восьми бессмертных, покровитель литературы и парикмахеров.
Как он любил ее, он все ей прощал! Потому что никто, как моя тетя Эмма – боже мой! – я так скучаю сейчас о ней, никто и никогда в своей клетчатой кепке, заложив большой палец за пройму жилета и оттопырив мизинчик, не танцевал так «семь-сорок» на радость дедушке Соле, с таким огнем и таким азартом – пам-па-па-па-па-па-па-пам!.. А также никто и никогда – па-па-пам!. Па-па-пам!.. – не фаршировал столь виртуозно озерную щуку! Па-ри-ра-ри-ра-ри-рам! Парирарирарирам!.. Это был Моцарт, нет, Паганини фаршированной щуки. Чего бы я ни отдала сейчас, чтобы отведать хоть кусочек.
Послушай-ка, тетя Эмма, а может быть, ты отпросишься на часок? Скажи ему: Господи! Ты всемогущий, всеведущий и вездесущий! Что тебе стоит? Ведь у нас с тобой впереди вечность! Не будь крохобором, дай часик – пофаршировать озерную щуку…
Часика тебе, конечно, не хватит, фаршированная щука – это долгая история. Тебя станут дергать, торопить, белокрылые ангелы закружат над твоей головой. А ты отмахнешься, все руки в рыбе, серебряные чешуйки на волосах, и скажешь сердито, как ты говорила с нами, когда мы мешались у тебя под ногами:
– Ну дайте же дофаршировать!!!
Потом все соберутся, заиграет музыка, ты снимешь фартук и … па-ри-ра-ри-ра-ри-рам! Па-ри-ра-ри-ра-ри-рам!.. Кто тронет человека, когда он танцует «семь-сорок»?! По крайней мере, дождутся, пока он, вспотевший, полыхающий, упадет в кресло и откинет голову, блаженно прикрыв глаза. Тогда его можно тихо унести на небо, а все еще долго будут думать: он просто устал и отдыхает. Вот так нас покинет однажды наша тетя Эмма.
Я перебираю осколки своего прошлого и вижу проплывающие надо мной
лица – нет, это были не люди, а бессмертные боги, и я засыпала, убаюканная запахом айвы и их голосами, утопая во тьме, где время от времени вспыхивал огонь маяка, на котором работал крестный Лизы Топпер, откуда он увидал, как она летит в колодец…
К чести Топперов надо сказать, не пришли на мои смотрины только те, кто сидел, например, в это время в тюрьме. Речь идет о достойнейшем дяде Джованни, названном так Моисеем в честь его итальянского предка с острова Сицилия.
Двадцать пять лет этот дядя Джованни верой и правдой трубил бухгалтером на чаеразвесочной фабрике «Красный коммунар». Когда пришло время отправляться на пенсию, вдруг он – по сути, святой человек! – вздумал украсть немного чая – запастись на черную старость. Главное, ему только-только присвоили звание «Ветеран труда».
Осуществил свой наивный замысел дядя Джованни весьма экстравагантным путем: до отказа набив черным чаем пустой прорезиненный комбинезон с капюшоном, он сбросил его с фабричной крыши. А тот повис на ветвях раскидистой липы. Сбежалась огромная толпа, вызвали «скорую помощь», пожарные, милиция, дядя Джованни был тут же пойман, и, когда его судили, прокурор так и норовил обвинить его в том, что он убил человека.
Не смог также прибыть Бобби Топпер – по очень уважительной причине: бедняга умер незадолго до моего рождения. Это был ученый, что называется, от бога, феноменальной усидчивости, типа Менделеева, всю жизнь он посвятил работе над какой-то таблицей, не ел, не пил, не спал с женщинами, в конце концов составил ее и умер. Эту таблицу ему положили в гроб и похоронили на Востряковском кладбище.
Зато как ни в чем не бывало вполне в добром здравии явился не запылился Изя Топпер, хотя совсем недавно он чуть не отбросил коньки. У Изи был страшный, неизлечимый недуг, он стремительно угасал – все ожидали конца со дня на день и между собой ласково прозвали его «Изя – умирающий лебедь». Но к счастью, напоследок ему сказали, что у его жены роман с его лучшим другом.
– ЧТО?! – вскричал дядя Изя, вскочил – и пошло-поехало.
У него был такой прилив энергии, и все очень боялись, что он убьет друга, убьет жену, убьет тещу, убьет детей, убьет внуков, а сам после всего этого повесится, но Изя, побушевав час-другой, на все наплевал и, тьфу-тьфу-тьфу, зажил припеваючи. Вот такое чудесное исцеление. Он просыпается с восходом солнца, гуляет в Ботаническом саду, обнимает дубы и березы, нюхает цветы, любуется облаками, зимой собирается кататься на лыжах, а своим обидчикам – сколько раз увидит их – столько раз им презрительно говорит:
– Вы все против меня инфузории туфельки!
И вот когда Топперы уже были в сборе, смирил-таки гордыню и пришел, с тем, чтобы вынести окончательный вердикт, хозяин преисподней сам царь Соломон. Народ расступился, конечно, а он – с царственной своею осанкой – встал в середине комнаты, распространяя запах тибетских благовоний, так, я теперь понимаю, пах в свое время «Тройной одеколон».
Тут из платяного шкафа, как все равно из чрева кита, вышел мой голый папа Миша, вынул меня из пеленок, положил на ковер и лег со мной рядом, прикрыв глаза.
Сначала никто не понял, что Миша этим хочет сказать, и вдруг все ахнули, постольку поскольку мы с Мишей были усыпаны родинками и веснушками, причем абсолютно в одних и тех же местах. Как две карты звездного неба Северного полушария.
Все онемели от этого поразительного сходства, и в наступившей тишине, глядя на нас с папой, распростертых перед ним, дедушка Соля произнес свою – ни к селу ни к городу – историческую фразу.
– Брови намечаются широченные!.. – сказал Соля, и моя участь была решена.
Тут все Топперы стали задирать рубашки, поснимали брюки:
– И у меня тоже родинка в этом месте!..
– И у меня в этом!..
– Ой! И у тебя эта родинка есть?
– Левая подмышка?
– Есть!!!
– А между безымянным и мизинцем?
– Есть!!!
– А около пупка справа???
– Есть такое дело!!! – закричал муж тети Лизы – Патрик, спустив трусы.
Ну тут и его со мной вместе, заодно, неожиданно раздобрившись, приняли Топперы в свой неприступный клан.
Потом стали обниматься и танцевать, протанцевали до самой ночи. Потом посмотрели на небо, и им показалось, что звезды на небе расположены точь-в-точь так же, как родинки на теле Топперов. Это подтвердило их подозрения насчет того, что небо – тоже Топпер, их бессмертный и вечный родственник, который родил их и послал на Землю, чтоб они продолжали дело своего великого праотца.
Ричард Львиное сердце
Якову Акиму
Соля умер раннею весной, не дожив трех лет до своего стодвадцатипятилетия, события, которое Топперы Земли собирались праздновать на широкую ногу. Умер Соля в больнице старых большевиков, ископаемый марксист, ворошиловский стрелок, стойкий искровец, последний из могикан. В тот день дул очень сильный ветер. Но теплый уже, весенний, побежали ручьи, хотя снег еще лежал на земле, и все кругом было бело-черным от берез и проталин.
Перед тем как уйти в больницу, откуда, он знал, ему уже не вернуться, всем внучкам он послал букет чайных роз, зятьям – по авоське огурцов, а всем правнукам – заводную железную дорогу. Восьмого марта он позвонил невесткам, поздравил с женским днем.
– Я тут ухаживаю за медсестрами, – шутил Соля. – Предпочтение тем, у кого партстажа больше!
Солю хоронили пышно, многие плакали. Он лежал в гробу весь в цветах, в новеньком, с иголочки костюме. Этот костюм Соля давно купил, но почему-то не надевал, жалел. Зато никак не могли подобрать приличествующее случаю белье – в Солином шкафу вообще не оказалось темных трусов. Все – то в ромашку, то в одуванчик…
В крематории играл орган. Вокруг горящего жерла вулкана стояли горшки с геранью, снизу поднимался теплый воздух, и листья герани шевелились. Воздух над Солей дрожал, и зачем-то горели, хотя было утро, толстые электрические свечи.
– Какого деда потеряли! – сказал, поднявшись на трибуну, младший сын Соли Фима.
На этом торжественная часть была окончена. Мой папа Миша стоял, положив Соле руку на голову, и плакал, как ребенок.
Солю накрыли крышкой. Женщина в форме, похожая на проводницу, стала молотком забивать гвозди. Заиграла музыка. Гроб начал опускаться. За окном ветер – бешеный! – раскачивал громадные елки. И гудение огня снизу.
В самом деле, это было ужасной невосполнимой утратой. Не только потому, что в наших долинах, изобилующих демонами, которые так и норовили поймать в свои сети неосторожные души Топперов, внушая им мысль о земных наслаждениях и оскверняя их благочестие, Соля являл собой чистого ангела, стоика и духоборца, но и потому, что с Солиной смертью Топперы вмиг лишились старинного родового гнезда в сосновом бору Загорянки, куда они с детства привыкли приезжать и тусоваться, несмотря на ярые Солины протесты. Ведь он писал книгу «Путь к коммунизму» – мемуары о Гражданской войне, а эти праздные Топперы, они уже в печенках у него сидели.
– У меня нет ни ночи ни дня, – жаловался Соля, – а только одни сплошные родственники! Они не понимают, что, когда человек пишет м е м у а р ы, ни единая живая душа не должна маячить перед его носом, лишь невесомые призраки и тени могут навещать его, и то ненадолго, без трапез и ночевки! Чтоб только вечность была перед тобой, только Ты и Вечность.
Поэтому Миша из любви к Соле много лет подряд возил меня и Васю отдыхать в Феодосию по профсоюзной путевке. Нам с ней там очень нравилось. Коттеджи на две семьи, все вокруг утопает в розах! Яблони, сливы, кипарисы, заросли ежевики, миндаль, кизил, а какие маки!.. А сколько разных трав и птиц, шиповник, жасмин, горы в цвету, все благоухает, ночами соловьи поют, море: «ш-ш-ш…» Но главное – розы! Розы – с конца апреля и чуть ли не до декабря!
Однажды к нам в коттедж поселилась шикарная женщина администратор съемочной группы киностудии Горького – неисчислимой орды киношников, прибывших в Крым снимать историческую ленту «Ричард Львиное Сердце». Звали ее Любовь.
Она вошла к нам сразу, как только поставила чемоданы.
– Моими соседями, – сказала она волнующим низким голосом, – обязательно должны быть почтенные люди! Я ведь миллионами ворочаю, и у меня всегда есть что выпить.
Она с пристрастием оглядела по очереди: Васю, Мишу, меня, как бы
взвешивая – почтенные мы или не очень, и ни слова не говоря, удалилась. Видимо, решив, что более или менее почтенные, она вернулась через пять минут с громадным тортом – торт «Киевский», «прямо из Киева», правда, уже не целый, его кто-то не смог доесть из знаменитых артистов, поскольку в нем, в этом киевском торте, устроили муравейник черные мураши.
Далее с ее стола к нам пошли перекочевывать огурцы, помидоры «прямо из Симферополя», черешня, козье молоко, творог, она же продукты закупала – тоннами! Коньяк там за стенкой лился – армянский – рекой!
– Вася! Миша! Я не киношник! Я человек театра! – она говорила. – Я десять лет была директором Тамбовского театра! О, это золотые времена! У меня две родные сестры в Тамбове, и обе – почтенные люди. Миша! Возьмите грецких орехов! У меня шесть мешков – колите и кушайте!
Она не могла не осыпать благодеяниями, делала это полностью бескорыстно, ей от нас было ничего не нужно, кроме стульев и стаканов.
– Миша! Можно у вас одолжить стул …на одно лицо? – спрашивала Люба, и с этим вопросом она могла заглянуть к нам в любое время суток.
Сама она не пила, но у нее было множество подшефных. Знаменитейшие по тем временам голоса доносились с ее веранды.
– Ну что, стаканчик налить? – это голос Любы.
И в ответ – баритон, постоянно звучавший с экранов телевизоров и кинотеатров:
– Я что, похмеляться, что ли, пришел? Я пришел пообщаться, поговорить. А это – само собой!
Она ведала всем в этом крымском крестовом походе. Ничто не было выпущено у нее из виду, все находилось под ее контролем. Если над Тихой Бухтой, где разбил свои шатры лагерь крестоносцев, нависли тучи, а это противоречило замыслу режиссера, по Любиной наводке разгонять их поднимался из Симферопольского аэропорта отряд вертолетов. Под ее неусыпным оком Тихая коктебельская Бухта из последних сил изображала гористые стремнины Иордана, и если бы для съемки режиссеру понадобился натуральный Гроб Господень, то Любе бы доставили его «прямо из Иерусалима», чтобы картина выглядела достоверней.
К слову о Гробе Господнем: отвоевать его у сарацин было, наверно, проще, чем выбивать для этого фильма деньги у банкиров. Самоотверженные воины английские, лукавые французы, всем без разбору недовольные австрийцы, нищие, но благородные шотландцы, маркизы, магистры, карлики, бесчисленные сарацины, мальтийские рыцари, злобные тамплиеры в белых плащах с алым крестом на плече, отшельник, архиепископ и палач, король английский Ричард, свита Ричарда, прекрасные дамы, кони, два здоровенных кобеля – ирландские волкодавы, шуты, монахи, менестрели, полторы сотни декораторов и гримеров – все это с надеждой взирало на нашу Любу, от которой зависели их стол и дом, благосостояние, крымский портвейн и копченая мойвочка.
Кстати, о Ричарде Львиное Сердце – с некоторых пор он тоже зажил у нас в коттедже. Он всегда торопился по утрам и яростно рвался в туалет, так что Мише даже один раз пришлось крикнуть «Занято!», правда, когда он вышел, то был сполна вознагражден тем, что Ричард Львиное Сердце сказал ему «Доброе утро!».
– Здрассьте, – ответил Миша.
И именно в наш стакан Ричард постоянно с детской доверчивостью ставил свою зубную щетку.
Еще он любил посидеть вечерком во дворе, нога за ногу, поболтать с тетками на лавке.
– Нет, вы видали? – не уставал изумляться Миша. – Сидят три старушки – кому-то кости перемывают, и с ними Ричард Львиное Сердце, король английский – как на завалинке!..
Однажды вечером, когда Миша прилег уже и задремал, укрывшись журналом «Вопросы философии», к нам в комнату, дыша духами и туманами, зашли шикарные Люба и Лара.
– Миша! – сказала Люба, слегка приподняв журнал над Мишиным лицом.
– Что вам, Любовь? – отзывается Миша сквозь дрему. – Стулья? Стаканы?
– Я хочу, – произнесла Люба, – чтобы вы у нас поработали артистом массовых сцен.
– Массовка, – важно произнес Миша, спуская ноги с кровати. – Арена борьбы мании величия с комплексом неполноценности.
– Подумайте, прежде чем отказаться, – сказала Люба. – Я договорюсь, чтобы вам обед туда был отправлен. Увидите своими глазами знаменитых артистов. Армен Джигарханян выйдет завтра на съемку, будут фрукты и крупные планы.
– Зачем это мне? – удивляется Миша.
– Развлечетесь!
– Как-то уже развлекаться хочется, не выходя из дома, – отрезал Миша.
– Получите новые впечатления! – говорит Лара. – И с познавательной точки зрения хорошо. Что вы знаете о крестоносцах, их радостях и печалях?
– Вы думаете, это мне интеллектуальный уровень повысит? – говорит Миша. – Это мне только репутацию подмочит.
А Люба:
– Вас так оденут и загримируют, вы сами себя потом на экране узнаете с очень большим трудом. Будете пальцем показывать: «Вон, вон – бежит, упал, сломал ногу, видите, кони топчут? Это я!»
Они его соблазняли всеми возможными способами, но Миша артачился как мог, увиливал, отлынивал и отбрыкивался.
– А это во сколько? – он спрашивал.
– В шесть утра!
– Вот это время я терпеть не могу! – отвечал он им. – Из утреннего времени я люблю – с двенадцати до часу!
– Подзаработаете, – уговаривали они его. – Но только работать так
работать – каждый день. Это же кино!
– К кино я очень серьезно отношусь, – отвечал Миша. – Но меня кровать как омут заманивает. Лег – и душа полетела в рай!
В общем, решающим доводом Любы и Лары в пользу Мишиного участия в съемках «Ричарда» оказалось:
– П р о с л а в и т е с ь!
– Но я не стремлюсь к артистической славе! – ответил Миша. – А впрочем… Стараться избегнуть славы такая же глупость, как и стремиться к ней.
И он согласился. Наутро Вася его разбудила и сказала:
– Пора на войну! Хватит бока пролеживать, крестоносец!
Миша вскочил и очень нервно и долго причесывался, брился и чистил зубы.
– Не надо, пап! – я просила. – В массовке лучше выглядеть нечесаным и небритым, страшнее будет!
Но он к тому же еще чрезмерно спрыснулся одеколоном «Шипр».
Как только рассвет позолотил холмы, Вася, Миша и я пешком отправились в Тихую Бухту, снабженные талонами на обед и жетоном на обмундирование саксонского воина двенадцатого века.
Миша вел себя беспокойно, вообще, он с ума сходил от волнения, все время норовил повернуть назад и лечь обратно в кровать. Был бы у него один только жетон на обмундирование, он давно бы сбежал, лишь талоны на обед влекли его в лагерь крестоносцев.
Вскоре на холме показались реющие знамена: английское – в самом центре на возвышении, пониже флаги французов и австрийцев. А у подножия холма раскинулись парусиновые шатры крестоносцев.
Первое, что мы увидели, когда входили в лагерь, – два мусорных ящика, наполненных человеческими черепами. Зрелище заставило Мишу затрепетать от изумления и страха.
– Чьи это кости?! – в ужасе вскричал Миша. – Не артистов ли массовых сцен???
В одном шатре Мише выдали шерстяное платье, штаны и ботинки.
– Это рукава или чулки? – интересовался Миша.
– Это гетры, – отвечал ему знаменитый артист Болтнев, который с особой тщательностью расчесывал щеткой свой парик. Он играл роль главнокомандующего эрла Сольсбери. – Женя, что сегодня будет? – вальяжно спрашивал он у режиссера.
– Ты стоишь на холме вместе с королем английским – и первыми появляются французы, присягая вашему знамени.
– Это значит, – говорит Болтнев, – целый день стоять за спиной у Ричарда?
– Можешь выйти вперед, – отвечает ему режиссер, – тебе все можно.
– Ребята, из массовки! Кто готов, пройдите на грим! Молодой человек! – позвали Мишу. – Вот ваши парик и усы.
Миша сначала никак не хотел надевать парик.
– Я им брезгую, – говорил Миша. – У меня к парику такое отношение, как к скальпу!
Мы сидели с Васей на плахе, ноги свесили, глядим – наш Миша выходит из шатра во всем саксонском, волосы развеваются, юбка заполаскивает на ветру, сбоку меч…
– У вас, это самое, – кричат Мише, – ножны перепутаны! Меч серебряный, а ножны золотые!..
– Надо было бумажник взять с собой, – говорит Миша, – а то украдут.
– А так потерял бы, размахивая мечом, – сказала Вася.
Еще у него было копье с мягким резиновым наконечником и деревянный щит.
– Сейчас крикнут, и я побегу!.. – сказал Миша.
Но Мишу долго никто не звал, закапал дождь, он лег в дровянике, меч положил на грудь, Люба приехала с обедом, а Миша спит мертвецким сном.
– Вот жизнь солдатская, – бормотал Миша, – ждешь-ждешь, томишься, маешься, потом выходишь в бой, и тебе быстро режут голову, или стрелой тебя пронзают насквозь, или копьем. Такова жизнь английского солдата.
В конце концов до наших ушей донесся шум, который производили трубы, рожки и барабаны, крики «Аллах керим!» и «Аллах акбар!». А среди шлемов крестоносцев возникли белые тюрбаны, длинные пики неверных, в общем, все говорило о том, что в лагерь ворвались сарацины.
Артисты массовки похватались за оружие, начали строиться в отряды. Всюду царила сумятица, никто ничего не понимал.
Миша стал озираться с безумным видом.
– Мне бы своих найти! – закричал он. – К своим бы присоединиться! Но я своих не вижу!
– Кстати, кто я? – давай у всех спрашивать Миша, он пока спал – забыл. – КТО Я? – он кричал. – Я всю жизнь думаю над этим вопросом!..
– Ты английский аристократ, последовавший в Палестину за своим королем! – ответил ему эрл Сольсбери.
Казалось, что он один не потерял присутствия духа среди этого грозного беспорядка.
– Английская армия, – повелительным тоном говорил он, – должна выстроиться в полном вооружении и действовать по команде, без шума и ненужной спешки, которую могла бы породить тревога воинов и их забота о безопасности короля.
– А что, король в опасности? – спросил Миша.
– У него сейчас тяжелейший приступ лихорадки, – мрачно ответил
Сольсбери. – А тут еще эти сарацины!
– Так что же мы медлим? – воскликнул Миша.
Он подбежал к нам с Васей, обнял нас и поцеловал, и такая в его глазах была грусть расставания, я помню, что у меня сжалось сердце.
Вася приняла свои меры предосторожности.
– Миша, – строго сказала она, – ты давай не очень-то. Не забывай, что у тебя жена и ребенок.
Мы рассмеялись, но не дали бы руку на отсечение, что этого не случится. Когда речь идет о нашем папе, ничего нельзя знать заранее.
Миша молча глядел на нее, глядел, глядел, как будто не мог наглядеться, помедлил еще немного и бросился в самую гущу заварухи. Не обращая внимания на крики, возгласы и суматоху, он быстро пролагал себе путь сквозь эту безумную толпу, словно могучий корабль, который, распустив паруса, режет бурные волны, не замечая, что они смыкаются позади него и с бешеным ревом бросаются на корму.
Мы с Васей видели, как он, обнажив картонный меч, стал им размахивать перед носами у сарацин, выкрикивая оскорбления и предпринимая хулиганские выходки в адрес мусульманского пророка.
– Вот он, передовой борец христианства! – воскликнул эрл Сольсбери. – Не то что вы, – окинул он мрачным взором нестройные отряды массовки, – вас только и манят герцогские короны и королевские диадемы. Смотрите! – и он указал на Мишу, который бузил в стане сарацин. – Как это пламенное лезвие сверкает в битве, словно меч Азраила!
Наконец Мишин наскок явно надоел сарацинам, его кто-то пнул, он упал и пропал из виду.
– Миша! – крикнула Вася и бросилась к месту происшествия. А я за ней.
– Снято! – сказал режиссер Женя, довольный, потирая ладони. – Где он, этот худой, черный, с длинными волосами, с крестом на груди? Найти его, привести!..
Все стали расходиться, и только Миша лежал неподвижно, упав лицом в траву. Мы стали с Васей звать его, трясти, пока он не очнулся. Ему принесли стакан боржоми. Он поднял его и произнес:
– Пью за бессмертную славу первого крестоносца, который вонзит копье или меч в ворота Иерусалима.
Он осушил стакан до дна, отдал его Васе, огляделся и спросил:
– А что, собственно, происходит?
– Съемочный день окончен, – ответила Вася. – Иди сдавай реквизит.
– Не понял, – Миша встал, дико озираясь.
Главное, артисты переодеваются, смеются, болтают о разных пустяках, они садятся в машины, автобусы и уезжают, спокойно покидая осажденный лагерь крестоносцев.
Тут Миша как закричит:
– Измена!!! А ну по местам! Предатели! Не то я раскрою вам головы своим боевым топором.
Все, конечно, подумали, что Миша шутит. Даже к нему подошел гример и в таком же приподнятом стиле сказал ему:
– Сэр! Если это не нанесет ущерба вашему мужеству и святости, верните нам, пожалуйста, парик и усы…
А Миша:
– Клянусь душой короля Генри и всеми прочими святыми, обитающими в хрустальных небесных чертогах, это уж слишком!
Он повернулся и быстро зашагал в сторону гор.
– Что это с ним? – спросил гример.
– Все, мы пропали, – сказала Вася, глядя, как он стремительно исчез за поворотом.
Ночью было затмение Луны и полнолуние сразу. За морем вспыхивали зарницы, и дальние холмы на мгновение становились белыми. Казалось, все черти выскочат и пойдут танцевать в промежутках между этими вспышками.
Миша ночевать не пришел. Мы с Любой и Васей не спали – сидели и ждали его в саду. Пару раз в трусах и в майке к нам выходил узнать, не вернулся ли Миша, сонный Ричард Львиное Сердце.
– Что ж ты не сказала, что он у тебя закидошный? – спросила Люба.
– Каждый час без него, – сказала Вася, – приравнивается к суткам.
– К одним? – спросила Люба.
– К пятнадцати, – ответила Вася.
Вообще мы знали, что Миша в Крыму не пропадет. Когда-то в молодости со своим другом Леней он отдыхал в Лисьей бухте – бездомный искатель приключений, без всякой палатки, он спал, завернувшись в плед, под открытым небом.
И всю жизнь потом вспоминал это небо. Что очень меня удивляло. Зачем, я никак не могу понять, нужно в с п о м и н а т ь небо, когда оно в с е в р е м я у тебя над головой?
Хотя это крымское небо и правда какое-то сумасшедшее. Одни сплошные звезды, просто потолок из звезд, звездный купол, там звездного вещества больше, чем прогалин, мы ошалевали от этих звезд, как вечер, так чистое звездное небо, выходишь пописать, и, даже присев на корточки, можно спокойно достать рукой до звезд, все видно созвездия, но только не где обычно в Москве, а в ином порядке, Млечный
Путь – неизвестно откуда берущий начало и уходящий в бесконечность, черные кипарисы, сосны, ели и кедры – устремлены в распоясавшиеся, колючие, холодные, лучистые, слепящие звезды… Нет, мы и правда от этих звезд уже не знали куда деваться.
– Сейчас я возьму машину, – сказала Люба, – поедем его поищем.
Она пошла в дом, растолкала Ричарда, он подогнал «жигули», и мы поехали в лагерь крестоносцев.
Миша был там. В кромешном мраке сидел он, жег костер, длинноволосый, нечесаный, с приклеенными усами. Рядом с ним лежал обнаженный картонный меч.
– Лапка моя! – Люба вышла из автомобиля и осторожно подошла к нему с пакетом черешни. – Ангел ты мой! Ну что тебе в голову взбрело сидеть тут в темноте, оголодал, наверно, замерз, и страшно, поди, одному-то?
– Да! У меня нет ни свиты, ни оруженосца, – задумчиво ответил Миша. – И никакого другого спутника, кроме благочестивых размышлений, лишь только меч – моя надежная защита. К тому же я легко переношу дневной зной и пронизывающий ночной холод, усталость и всякого рода лишения. Пригоршня фиников и кусок грубого ячменного хлеба, несколько глотков воды из чистого источника – вот все, что нужно рыцарю типа меня.
– А чай и бутербродики с маслом? – спросила Вася, протягивая ему термос. – Миша, Миша, ты помнишь, что ты мой муж и мы отдыхаем с тобой в санатории «Прибой»?
– Я путник пустыни, друг креста, жезл, поражающий неверных, еретиков и отступников, – ответил Миша Васе. – Боюсь, мы с вами незнакомы, и расстояние, которое отделяет вас от меня, примерно такое же, какое отделяет перса от обожаемого им солнца.
– Любая ерунда, – заплакала Вася, – способна заставить моего мужа забыть о том, что у него есть я! Он же вообще не способен воспринимать жизнь так, как она есть. Все люди как люди, сыграли свои роли, переоделись и вернулись в санаторий. А этот вон чего вытворяет.
– Ни слова о предателях! – воскликнул Миша. – После того как рука Ричарда английского перестала наносить удары неверным, его воины нарушили священный обет, пренебрегли своей славой, забыли о Гробе Господнем. Но я этого дела так не оставлю.
– Ой, я с ума сойду, – сказала Люба и вернулась обратно в машину.
– Я тебя прошу, – услышали мы с Васей ее голос. – Ради меня. Да не хочу я вызывать ему «психовозку». … Что значит «ломать комедию»? Это психологический прием. Ну, будь другом, пожалуйста. Только ты сейчас сможешь подействовать на него отрезвляюще. Я тебя отблагодарю!..
И вот, умирать буду, вспомню этот великолепный момент: после долгих препирательств из потрепанных красных «жигулей» вышел сам король Англии, цвет рыцарства, вождь христианских государей, заслуженный артист РСФСР, человек неоднозначный, взрывной возбудимости, с кудрявой русой бородой, вечными портвеями, в полном, что называется, королевском облачении.
– Клянусь святой мессой, вы храбрый малый! – произнес Ричард, приблизившись к костру.
Когда Миша увидел его благородную фигуру, его царственное лицо, несколько бледное от недавней болезни, его глаза, которые менестрели называли яркими звездами битв и побед, он вытянулся во фрунт и прошептал: