Текст книги "Гуд бай, Арктика!.."

Автор книги: Марина Москвина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 15
Залив Королей

Мы бросили якорь возле маленького поселения Ню-Олесунна, одного из самых что ни на есть северных на Земле – во всяком случае, в 1917 году здесь была открыта наисевернейшаяугольная шахта в мире, севернее некуда.

Хотя – это как посмотреть.

Когда мы только собирались на Шпицберген, писатель Дина Рубина прислала мне письмо:

«Маруся, моя дорогая,

мы вчера вернулись с крайнего севера, но только не мира, а Израиля: из городка Метула, прямо на границе с Ливаном. Этот очаровательный городок с видом на гору Хермон представляет собой несколько улиц, огромный спортивный комплекс с ледовым катком, бассейнами и прочими радостями спорта, с цветущими бугенвиллиями. На главной улице – щит с картой городка, над которым гордая надпись: «Ничего севернее, чем Метула, нет!» – до известной степени это правда…»

Слева, на берегу залива, за крошечным палисадником замер паровозик с вагонетками. Когда-то он усердно трудился на угольных копях, таскал по разрушенной железной дороге холодные черные куски угля в порт из ближайших штолен. Сами штольни, давно засыпанные, высились мрачными курганами, из земли торчали ржавые железки, палки, разбитые бочки и чугунные печи. Меховым оранжево-зеленым покрывалом мхи и лишайники маскировали раны земли.

Шахты Ню-Олесунна работали около полувека, ежегодно унося жизни шахтеров. Рудник то закрывали, то открывали вновь, пока в 60-х годах из-за обвалов и взрывов метана его не закрыли окончательно.

В местном горняцком музее, куда мы наивно зашли погреться, об этом рассказывала леденящая душу диорама в виде комнаты, оформленной как забой с полусгнившими бревнами. Кругом тачки с углем, а в тесных, вырубленных в мерзлоте тоннелях застыли шахтеры с отбойными молотками в руках. Право слово, схема кругов Ада в поэме Данте выглядит какой-то неполной без каменноугольных шахт Ню-Олесунна.

Мы чинно шагали по проселочной дороге с лужами, покрытыми хрустящим ледком. Везде предупредительные надписи: с этой стороны – медведи, здесь – осторожно, тебе на голову могут сесть крачки и клюнуть в темя.

На равнинном побережье залива Королей, у подножия пирамидальных гор и ледников, установили свои заставы государства Земли. На красном каменном домике – надпись «Shri Kanil Sibal. Himadri. Indian Meteorological Station». Китайцев у входа в их дом стерегут белоснежные драконоподобные львы. Французы и немцы, англичане, японцы и, конечно, норвежцы меряют температуру земли, сканируют вечную мерзлоту, делают вид, что занимаются научными исследованиями. Хотя на самом деле эти посольства у врат горловины в необъятность пытаются застолбить место на границе Пустоты.

Там и тут из почвы торчат алюминиевые щупы, зонды и градусники. Казалось, мы шагаем не по архипелагу, а по огромному великанскому телу поверженного спящего титана или Гулливера, которого, пока он спал, обмотали веревками, проводками, тонкой разноцветной проволокой любознательные лилипуты и прикрепили специальные датчики для измерения его жизненной активности. Проводки то исчезали в грунте, то взвивались на металлические антенны. Температура, влажность, щелочность и кислотность, микробы и мелкие насекомые – вся информация земли острова Шпицберген собиралась ими и тщательно записывалась.

Из-за домика показался индус в ушанке, валенках, с большим красным шаром в руке. Он отпустил веревку, шар вырвался, вильнул поводком, как нетерпеливый ирландский сеттер, и понесся в небо.

Индус, беззвучно распевая мантры, долгим взглядом провожал тающую алую точку. Мы тоже все смотрели ей вслед, раздумывая о судьбе шара. Куда он полетел? Уж не на Северный ли полюс?

Проводы шара-пилота происходили на перекрестке дорог, скрещении осей высокой и глубокой дали с безмерным горизонтом и простором, в начале и конце Сущего. Там, дальше, не было ни пространства, ни времени, чтобы преодолеть это пространство. И нечего было об этом сказать или написать, а только слиться с жизнью камней и вод – самой Материей мира.

В меня как писателя это вселяло огромные опасения.

– А я наоборот, – сказал Миша. – Я вдруг понял, о чем будет моя пьеса. Один мужик, ученый, запутался в своей жизни, друзья, жена, любовница, работа, диссертация – все разочаровало его, осточертело, он сбегает из дома, увольняется из института… Словом, оставил прошлое на Большой земле и завербовался на Шпицберген измерять градус вечной мерзлоты. Отпустил волосы, бороду, научился охотиться, рыбу ловить, позабыл свое имя… Потому что, – объяснял Миша, – когда ты смешиваешься с этими горами, со льдами, землей и водой – это уже другой состав, понимаете? Местный космос, все это белое величие стало воздействовать на его сознание и тело… Вот он сидит, покуривает, мой герой, тишину караулит…

– …А тут жена и друзья вдруг приплыли на корабле, – говорит Леня, которому только в страшном сне может такое присниться. – С шампанским и подарками на день рождения! Хотели ему сюрприз сделать. Взяли тур, погрузились на шхуну. Приплыли и высыпали на дикий безлюдный берег, увидели вдалеке хибарку, заваливаются, а он там сидит на табуретке – валет на всю голову. Они входят и спрашивают: а где Ларе? Они его не узнали. Пауза. Он им: «Да куда-то вышел».

– Да-да! – согласился Миша. – Не сразу признался, что это он. А то и не сразу вспомнил. Вот они ждут его и в ожидании рассказывают обитателю хижины, довольно смурному типу, какой этот Ларе замечательный. Конечно, он эгоист и сумасброд, но у него доброе сердце. Мы так его любим, они говорят, скучаем, горюем… Кто-то вспоминает, как он старушку спас от грабителя. Наперебой восхищаются его талантом ученого: да, раньше его исследования вызывали споры, а теперь ясно как божий день, что открытие Ларса перевернет представления человечества о происхождении Земли, его диссертацию выдвинули на соискание Государственной премии…

– Он сочиняет прекрасные стихи, – радостно вмешалась я. – Одно время их никто не ценил и не печатал, а вот полюбуйтесь – вышла книга… В прессе сплошь хвалебные рецензии. Его родной дядя, который племянника на порог не пускал, два месяца назад оставил ему громадное наследство. Но главное, Ларе так мечтал о сыне – а у него все дочери, дочери… Так вот, наконец у него родился сын!..

– Тут Ларе понимает, какой он дурак, – подхватывает Леня. – Они его так любят, а он, идиот, не вынес мелких неурядиц, бросил все самое лучшее в своей жизни, тепло, семейное счастье, искусство, научные изыскания… Год вышвырнул из жизни, сидит в ледяной пустыне – сыч сычом. Решил, что он законченный неудачник, а он – счастливец, каких мало!..

– Да это я, Ларе! – заорал Миша на весь Ню-Олесунн. – Вы что меня, черти, – не узнали???

– Как ты? – насторожился Леня. – По всем документам здесь должен быть Ларе Клеберг, а его нет. Где он? Отвечай! Ты прожил с ним год в этой хижине, пережил зимовку, здесь домик один на всю округу, вы были вместе, где он? Вы поссорились? Он такой взбалмошный, хлопнул дверью и ушел, а ты наплевал и не стал его искать? Говори правду!

– Ты что, Хельда, мать твою, – кричит Миша, – родного мужа не узнаешь?

Он протянул к Лене руки, хотел обнять, но Тишков отпрянул от него.

– Как??? – заорал Миша. – Ты же обещала, что будешь давать мне до самой смерти???

Тут я не выдержала и заголосила:

– Ага!!! Теперь я точно знаю, что Ларе был с тобой!.. Только он мог тебе это рассказать. Что ты с ним сделал??? Говори! А то мы сейчас вызовем вертолет с полицией из Лонгиербюена, у нашего капитана есть спутниковая связь!!!

Повисла космическая пауза. За это время возникло несколько миров, и пара-тройка угасла. Убей бог, я понятия не имела, что будет дальше, а Дурненков Михаил – вот-вот сообразит, вот-вот-вот…

– …И вдруг открывается дверь, – нарушил молчание Леня, – и входит он сам, то есть тот, которым он был. Сразу все его узнали, обрадовались! Наш герой спрашивает: ты кто и откуда? А он отвечает: я с охоты вернулся, зовут меня, ну, так же, как его когда-то звали… Вот такая история. В космосе Шпицбергена его расслоило, он думал, что он – Он, а он уже не он. Полярная ночь с ним сыграла шутку. Короче, все вокруг того, пришедшего, хоровод водят, дарят подарки, наливают, тот – довольный, радостный, смеется, обнимает их, целует. А на него, настоящего, ноль внимания… Представляешь, Ларе, – говорит Хельга, – твой приятель уверял нас, что он – это ты! Ну, иди сюда, зовут они того, первого, мы тебя прощаем! Впрочем, да, похож, в профиль – что-то есть. Вечно все во всем подражают Ларсу, но Ларе Клеберг – один-единственный, второго такого не сыскать!

– Действие третье, – объявляет Миша. – В хижине двое – Ларе и его копия. Копия стоит с чемоданом: «Они ждут меня, я уезжаю». Какую-то фотографию снимает со стены: «Я возьму с собой это?»

– Зачем тебе – там? – спрашивает Леня.

– Не знаю, на память, – отвечает Миша. – Завидуешь мне?

Леня пожимает плечами.

– Может, вместе поедем? – предложил Миша. – Давай, поехали!

– Но как? – спрашивает Леня. – Кто я там буду – с тобой?

– Дальше все садятся на корабль и уплывают, – подытоживает Миша. – Герой стоит на причале и смотрит им вслед.

– …Полностью смирившись, что настоящий – тот! Ну? Что? – Леня тоже пошел на посадку. – Финал? Занавес?

Я:

– Не хватает последнего аккорда.

– Ах да, – спохватился Миша. – Вдруг айсберг сталкивается с кораблем. И тот бесследно исчезает, то ли затонул по-настоящему, то ли превратился в льдину или растаял, как мираж.

– А герой стоит и не понимает, что это было такое, – говорит Леня. – Прощание с прошлым? Новое испытание? Очередной круг чистилища? И Космическая Тишина поглотила его. Ты должен написать эту пьесу! – сказал он Мише. – Только ты сможешь это сделать, больше никто… А ты, Марин, не пиши ничего, не надо! – воскликнул Леня, шагая по равнинному побережью залива Королей прямо вдоль семьдесят девятой параллели. – Мишка молодой, он еще только начинает прорываться в другие измерения, к самой сути Бытия. А ты, мать моя, жизнь свою просвистевшая над ксерокопиями просветленных даосов, давно должна прекратить суетливые попытки напоминать человечеству о запредельном. Но уже стать светом, растерять всю тяжесть. И тогда ты и Мишка, к нему это тоже относится, распахнете крылья и полетите.

И он помчался в сторону холмов, по сучьим полярным выселкам, обгоняя нашего Вергилия – Волкова, по бездорожью аллювиальной равнины, приводя в движение огромные массы гравия, принесенные с гор талой ледниковой водой, размахивая руками, убежденный в своем соприкосновении с высшими сферами.

– Ты, Леня, резонер! – крикнул Миша.

– Да, я резонер, – гордо отвечал Леня, прыгая с камня на камень, скользя по обкатанному древнему гравию. – Я резонирую на эти крутые голые склоны!

У подножия горы круглые камни сменились массой расколотых глыб, острыми гранями они цеплялись за башмаки, резали подошвы, но Леня, взвинченный, наэлектризованный, карабкался вверх. Я тоже старалась не отставать. Но быстро устала, замедлила ход: «Леня, Леня!» Да куда там. Суфии говорят – мир так устроен: жены, матери, дети – это всего лишь дорожная встреча. Нет у нас никого, не принадлежим и мы кому-либо. Недаром я всегда опасалась, когда Леня уезжал без меня куда-нибудь, что он за неделю забудет, кем я ему прихожусь. А тут, замечаю, он и со мной начал забывать, как позабыл уже многих и многих, с кем его сводила судьба.

Как-то у себя на Урале Тишков шел на пруд купаться, а ему навстречу мужик с веслом.

– Лень, – говорит, – ты, наверно, меня забыл? Мы с тобой в одном классе учились. Я Вовка Приставка. Дай десять рублей опохмелиться.

Леня дал. А тот говорит:

– На десять рублей ничего не купишь. Дай еще пятьдесят.

Леня дал. Тот взял, и на этом они расстались еще на полвека, а то и навсегда.

Хотя Леня Приставку не вспомнил и не узнал, встреча двух одноклассников подарила мне крошечную надежду, что и в этом случае с моим мужем возможен продуктивный диалог.

Видит Волков: Леня в раж вошел. Ладно, думает, не буду ему совать палки в колеса. Встал посередине склона в ватнике, подпоясанный ремнем, с карабином на плече и кричит вверх:

– Лезь, Леня, лезь! Лезь! Лезь! Ты там такое сейчас увидишь!!!

Потом опустил голову, увидел, что я забуксовала, и мне вниз – доверительно:

– Не лезь, Марина, не лезь! Там вообще ничегонет!..

Все расслабились, притормозили, только Рут Литтл, не замедляя шаг, уверенно преодолела каменистые кручи и оказалась на вершине быстрее Лени. Я всю дорогу исподволь наблюдала за ней и обнаружила, что Рут владела тайной квантового движения, а также древним искусством созидания себя и окружающего мира. Ее сердце настолько полно миролюбия, что вокруг нее постоянно происходило множество маленьких чудес.

Например, она искупалась в Ледовитом океане. Разделась, вошла в воду и поплыла. С наслаждением…

Леня мне потом говорил, что на гребне горы рядом с этой женщиной он ощутил странное погружение в одиночество – но одиночество с бескрайним горизонтом и широко рассеянным светом. Это была огромность в чистом виде, лишенная примет какого-либо пейзажа. Ничего, кроме Истока.

Постепенно внизу стали вырисовываться следы фантастической, никому не нужной жизни среди отрешенных остроконечных заснеженных гор. Слева, у самого берега, как игрушки, разбросанные каким-то небесным ребенком, сыном богов, лежали тут и там домики Ню-Олесунна. Справа в голубом зеркале залива ясно и неподвижно отразились три короны, три короля – три пирамидальные вершины.

Леня достал фотоаппарат и хотел снять бездонную голограмму – солнце, небо, горы, залив, его полутона и переливы и маленькие белые кораблики айсбергов, но потом махнул рукой на свою бессмысленную затею. Все это был если не мираж, то божественный спектакль, разыгранный Рут Литтл специально для Лени, сумевшего взобраться на гребень гор. Фантазия Творения разворачивалась в сознании смотрящих, а никак не в объективной реальности, поэтому не запечатлелась даже на матрице камеры «Кэнон 5D, Марк II».

А на фоне трех корон, трех вершин, высилась четвертой короной треугольная металлическая мачта, три опоры внизу, вверху – площадка для зачаливания дирижаблей. Давно уж нет этих легендарных летательных аппаратов, а мачта все еще стоит, ожидая возвращения последнего дирижабля «Италия», улетевшего отсюда на Северный полюс летом 1928 года. Он пропал в огромном белом пространстве, унося с собой пятерых участников экспедиции Нобиле.

Двумя годами раньше на эту мачту карабкались Руаль Амундсен, Линкольн Элсуорт и полковник Нобиле с собачкой Титиной за пазухой, чтобы забраться в гондолу «Норвегии» и совершить небывалый перелет от западных берегов Шпицбергена – пересечь Северный полюс, сбросив на него флаги Италии, США и Норвегии, и приземлиться на Аляске.

Хотя русский летчик Ян Нагурский за месяц до Первой мировой уверенно сказал: «Только авиация как колоссально быстрый способ передвижения есть единственная возможность пролететь над Северным полюсом».

Такие вот гордые слова произнес отважный Ян Иосифович – не знаю, имел ли он в виду свой крошечный гидросамолетик, который в разобранном и упакованном виде приплыл с ним к берегам Новой Земли для поиска пропавших экспедиций Брусилова и Седова, на борту судна «Печора» в метелях и штормах несколько раз собран, разобран, собран, разобран, мотор у него барахлил, шатун третьего цилиндра сломан, погнулся главный вал, ничего, двигателем в пятьдесят лошадиных сил он распугал всех полярных медведей и, ориентируясь по шлюпочному компасу, полтора месяца парил над забитыми льдом проливами, в сплошных облаках, порой лишь на одной воле пилота.

…Чем страшно воодушевил Амундсена!

Глава 16
Три Амундсена

Рассказывать об Амундсене в прозе не получится, житие этого паломника к святым полюсам нужно петь как песню, или Мише сочинить про него пьесу. Он был не ученым-полярником, но гениальным художником, актером театра мира.

Главное для него – оказаться на Северном полюсе или на Южном. Он вился вокруг Земли, как неприкаянный спутник, ожидая великого мига, который обессмертит его имя.

Собираться на Северный полюс, годами идти к нему, а потом развернуть в одночасье «Фрам» и двинуться в Антарктиду, опередить капитана Скотта и водрузить норвежский флаг на Южном полюсе.

Все запечатлеть, снять фильм, собрать видимые и невидимые свидетельства, а потом выходить к публике в меховой куртке, надвинув капюшон на лоб, и, улыбаясь в усы, рассказывать о приключениях, жмурясь от магниевых вспышек фотокамер.

О, как мечтал покоритель Южного полюса оказаться и на Северном тоже. Но время шло, Руаль старел, силы были уже не те, многолетние зимовки и недостаток витаминов подкосили его здоровье. Несколько лет подряд он вдоль и поперек бороздил Полярное море, побывал на всех мыслимых архипелагах и островах, но полюс ускользал от него. Дрейфуя со льдами на шхуне «Мод», когда они с Харальдом Свердрупом, Оскаром Вистингом и русским телеграфистом Олонкиным год обретались в пути, а все еще не достигли острова, откуда их экспедиция предполагала начаться, Амундсен решил во что бы то ни стало раздобыть самолет. И пролететь над полюсом – хоть на «Фармане», хоть на «Юнкерсе», хоть на «Дорнье-Вале». А лучше на метле или на ковре-самолете. Было бы куда надежней.

За время войны авиация, конечно, расправила крылья. Но еще в октябре 1925 года на Северном Кавказе море беленьких косынок и казачьих папах восторженно, духовым оркестром встречали самолет «Моссовет», на котором совершал агитоблет по станицам секретарь окружкома – мой дед Степан Степанович Захаров.

Народу было – хоть по головам ступай! Его приветствовали пылающими кострами, алыми полотнищами, с земли раздавалось раскатистое «ура». Митинг за митингом открывал Степан Захаров – в ликующей обстановке среди туго закрученных станичных усов. Словами возвышенными оповещал о неминуемо наступающей эре воздушного флота, а также громадной роли авиации в сельском хозяйстве.

В глухом селе Александровском, где отродясь не слыхивали ни гудка паровоза, ни треска пропеллера, на глазах у небольшой толпы со знаменами, распевающей «Интернационал», «Моссовет» упал на бугры александровской степи. Пропеллером в землю, хвостом в небо. Степана подбросило – головой в потолок, в «Инструкцию для пассажиров самолета». Снесло шасси, лопнул ланжерон. Чудо спасло их от взрыва, от огня. На мое счастье, старик отделался легкими ушибами, а то кто бы сейчас писал эту книгу?

Но Амундсен боялся одного – не успеть.

В Нью-Йорке он купил пару «Юнкерсов» – они развалились при первых пробных полетах. Норвежский полярный герой – весь в долгах, лекции и статьи не приносят доходов. Тогда возникает идея выручить средства от продажи почтовых открыток на очень тонкой бумаге, которые совершат путешествие к полюсу на борту самолета. Открытки распродали по доллару за штуку! Выручка в десять тысяч долларов улетела в качестве задатка на строительство двух «Дорнье-Валей», дело за малым – где взять еще семьдесят тысяч?

В газетах легенду Норвегии объявляют банкротом, ему светит долговая яма, кажется, великий спектакль с полюсами Земли бесславно окончен. Как вдруг в Нью-Йорке, в маленьком отеле, где Амундсен скрывался от кредиторов, раздается телефонный звонок… Сын угольного промышленника Линкольн Элсуорт готов предложить восемьдесят пять тысяч, если его тоже возьмут в полет.

В том же 1925 году, когда Степан потерпел авиакатастрофу над Александровском, Амундсен расплачивается за самолеты, разобранными и упакованными везет их на корабле сюда, в Кингсбей, собирает, в каждый «Дорнье-Валь» сажает по механику и пилоту, и со спонсором Элсуортом они вылетают в сторону полюса.

Рация и снаряжение не поспели к сроку? Не беда. Увеличивая риск, он специально не брал с собой рацию, чтобы мир, затаив дыхание, ждал его возвращения из арктических походов, не зная, жив он или его съели белые медведи.

Амундсен приводнился почти у цели – 87-й градус северной широты, всего-то в трехстах километрах от полюса, в такие высокие широты еще никто не забирался. Но самолеты пока несовершенны для полярных просторов. Слишком далеко, слишком мала подъемная сила, а лично Руалю в том полете не хватило горючего.

Управляемый дирижабль конструктора Нобиле – вот что домчит его до полюса. Небольшой маневренный винтовой аэростат «N-1».

Идея уже витала в воздухе. Немцы, американцы, итальянцы раскочегаривали свои могучие воздушные корабли для полета в Арктику, «Графы Цепеллины» и другие исполины, во много раз мощнее и объемнее дирижабля Умберто Нобиле.

Нельзя было терять ни минуты.

Линкольн Элсуорт вновь обращается к отцу за финансовой поддержкой. Тот дает сыну сто двадцать пять тысяч долларов с условием, что Линкольн бросит курить.

Новый дирижабль строить некогда. Подгоняемый Амундсеном, Нобиле пытается приспособить готовый корабль к трансполярному перелету. Воздушную экспедицию на вершину мира Амундсен задумывает как «лебединую песню», которой хочет завершить свою историю покорения полюсов Земли, и уж тогда приниматься за мемуары.

Дирижабль он называет просто и без затей: «Норвегия», собирает экипаж – ровно половина итальянцы, вторая норвежцы – ив апреле 1926 года возвращается в Ню-Олесунн с пилотами, техниками и рабочими. Они сооружают ангар из досок, базу для снаряжения и возводят металлическую мачту, которая – вот она, стоит перед нами, гордая, мнит себя творением Эффеля, коричневая от ржавчины, трехногая, 34-метровая красавица.

Еще одну мачту, изготовленную в Риме, пришлось забросить в Осло – уж больно хотелось норвежцам посмотреть, на чем полетит их кумир. Третью башню построили русские в Гатчине под Ленинградом – по дороге от Рима до Шпицбергена.

Амундсен уже стоял на берегу залива Королей и напряженно всматривался вдаль, ожидая, когда на горизонте появится дирижабль «Норвегия». Внезапно к пирсу, где теперь покачивался наш «Ноордерлихт», пришвартовалось американское судно. И прямо перед носом Амундсена бравый пилот Ричард Бэрд, на славу профинансированный Рокфеллером и Фордом, принялся распаковывать трехмоторный «Фоккер». Сначала Бэрд с механиком не торопились, но, заслышав о приближении «Норвегии», ускорили приготовления – поставили самолет на лыжи и начали пробные вылеты.

Могу себе представить, как это нервировало Амундсена, хотя маэстро не подавал виду.

В ночь с восьмого на девятое мая, пока причалившая к мачте «Норвегия» готовилась к эпохальному событию в истории освоения Арктики, Ричард Бэрд поспешно стартовал к полюсу.

Амундсен, Умберто Нобиле и Элсуорт сидели у себя в домике за обеденным столом, когда старший моторист Чечони принес весть о возвращении «Фоккера». Все вышли приветствовать двух авиаторов. Американцы возвратились через пятнадцать с половиной часов – раньше намеченного срока, поэтому фотографы еще не подготовились к съемке. Пришлось для них повторить сцену приземления с объятиями и поцелуями Амундсена и Бэрда – ко всеобщему веселью.

Сперва они не говорили, покорили они полюс или не покорили, потом сказали, что сами не знают – может, и покорили, а на другой день дружно в один голос давай утверждать, что покорили. Но им никто не поверил: по всем расчетам, если бы «Фоккер» и впрямь достиг полюса, он вернулся бы двумя часами позже.

– Надо было им сразу сказать: были, но очень быстро гнали, – предложил Леня, когда Андрей у подножия легендарной причальной мачты рассказал нам эту историю. – Семь часов туда, семь обратно и час на полюсе.

– Не могли где-то полетать два часа, покружить над соседним островом, – говорит Миша, на ходу придумывая сюжет новой пьесы. – Или присели бы, выпили «Джона Уокера», выкурили по сигаре. А потом обнимались бы с Амундсеном под камерами журналистов.

– А куда они все летели-то, в каком направлении? – спрашиваю, чтоб знать, по крайней мере, где Северный полюс.

– Да туда! – Андрей махнул рукой в сторону залива.

Запах воды, ветерком веет тем же самым, что девяносто лет назад, крик прибрежных куличков… И вдруг мы увидели, как по ржавой металлической лестнице медленно поднимаются темные силуэты. Сначала они мерцали в холодном воздухе, потом четко проявились на фоне голубого неба, полные жизни, зримые. Это был экипаж дирижабля «Норвегия» – Руаль Амундсен, Рисер-Ларсен, Чечони, Умберто Нобиле, Алессандрини, Мальмгрен, Омдаль, Помелла, всего шестнадцать человек. А дирижабль огромным серебристым облаком висел в воздухе, зачаленный штормовыми поясами.

– Отпускай! – Итальянский офицер по команде разомкнул замок сцепления.

– Трави! – Канат медленно заскользил вверх.

– Руби концы! – Рабочий-итальянец ловко перерезал трос.

Свободный от пут, без рывков и без крена дирижабль взмыл над причальной мачтой и стал набирать высоту.

Семьдесят шесть часов длился этот фантастический непрерывный полет над Полярным морем и Беринговым проливом. Крутым круглым лбом воздушный корабль таранил снегопады, густые тучи, дождевые облака, встречал неутихающий ветер штормовой, тяжелея, покрываясь толстой коркой льда, плыл, словно айсберг в тумане, преодолевая последние северные широты.

Три дня и три ночи командир Нобиле не смыкал глаз, стоя за штурвалом. Все остальные тоже следили за работой двигателей и за магнитной стрелкой компаса, по движению тени дирижабля высчитывали скорость полета, измеряли высоту солнца, составляли метеокарты…

Чего стоили бессонные, бессменные вахты мотористов и рулевого высоты. Когда летели низко над землей, проглоченные туманом, Рисер-Ларсен, высунувшись в иллюминатор, предупреждал о выраставших впереди холмах, порой только жестом успевая показать: «Рулить наверх!!!»

Алессандрини сквозь узкую дверь то и дело выбирался наружу, на нос корабля, карабкаясь по стальной лестнице, рискуя сорваться, скользил по ледяному панцирю – взглянуть, хорошо ли закрыты клапаны газа, не оледенели винты?

Часами ремонтировали моторы. Лед нарастал на проводах, солнечном компасе, ледяные глыбы от винта бомбардировали борта гондолы, рвали обшивку, и какой-нибудь шальной снаряд мог в любую минуту пробить стенку газовой камеры, что привело бы к аварийной потере водорода.

В щелях выл ветер, как будто сам архангел Гавриил несся над полярной шапкой рядом с белым от снега и льда дирижаблем и трубил в обледенелую трубу. Кто-то закричал, что явственно слышит фабричный гудок, – видимо, они пролетают над фабрикой, кто-то увидел внизу кавалькаду кавалеристов, кто-то – залежи голубого мрамора: от усталости у экипажа начались галлюцинации.

Пролетая над полюсом, отправили радиограммы, которые извещали мир, что на полюс сброшены три флага. После чего радио на борту замолчало. Оно так и не ожило до конца путешествия: еще трое суток человечество пребывало в тревоге за судьбу экспедиции.

«ГДЕ «НОРВЕГИЯ»???» – кричали набранные крупным шрифтом заголовки газет всей Земли.

А Великий Путешественник в водолазных гетрах, ботинках с зеленой подкладкой и красно-белых перчатках восседал в обтянутом кожей дюралюминиевом кресле и, попивая кофе, глядел в иллюминатор на полностью неисследованное – да что там! – невиданное пространство между полюсом и Аляской, столь же неведомое, как скрытая сторона луны, более неизвестное, чем ближайшие планеты, стараясь обнаружить если не новый континент, не обширный архипелаг, то хотя бы какой-нибудь клочок суши, чтобы подарить ей свое имя.

Но никаких признаков земли, ничего, кроме бледного холодного солнца, ледяного безмолвия, нагромождения торосов, снежных насыпей и борозд, проложенных ветрами, только скованное льдом Полярное море, и Амундсен был первым, кто пересекал его.

Командир вел «Норвегию» точно по курсу в Ном, маленький поселок на побережье Аляски. Там их ждали. Но корабль настолько отяжелел, что решили сразу идти на посадку, завидев первый встречный поселок эскимосов.

Без причальной мачты, без обученного персонала внизу командир Нобиле виртуозно опустил дирижабль с небес на землю. Это отмечали потом в своих книгах и Амундсен, и Элсуорт, и все участники экспедиции. После таких экстремальных походов только ленивый полярный исследователь (что само по себе звучит парадоксально) не публиковал книгу или арктические дневники.

Первая трансполярная воздушная эпопея завершилась не просто благополучно, а по-настоящему счастливо. Все были целы и невредимы. Аэростат привязали к деревянному столбу, спустили газ, уложили на бок и оставили на Аляске. Возможно, там и сейчас покоятся останки «Норвегии», у подножия ледника: изогнутый винт, куски металлических тросов, изъеденная временем и ветрами рубка управления, в кабине – дюралюминиевый скелет кресла и разбитый термос, из которого пил кофе сам Руаль Амундсен, обозревая колоссальное белое пятно на карте мира.

А гибель его – последний трагический акт пьесы «Король Руаль Полярный» – будто написан Габриэле Д’Аннунцио, который мечтал в конце жизни, чтобы его доставили на дирижабле на Северный полюс: «Высадите меня там, внизу, – он просил, – такой человек, как я, не может умереть и лежать в гробу, я должен исчезнуть в тайне, овеянный легендой, я превращусь в ось земли!..»

Вот и Амундсен, понимая, что все полюса исхожены вдоль и поперек, 18 июня 1928 года вылетает из Тромсё на «Латаме-47» с пилотом Дитрихсоном спасать экипаж дирижабля «Италия», летит наугад, куда-то на север, во льды, и растворяется, как мираж над Баренцевым морем.

Через несколько недель судно «Брод» найдет один из поплавков «Латама» в двух милях от маяка Торсваг. Видимо, самолет Амундсена потерпел аварию неподалеку от острова Медвежий.

Так закончился путь мифологического героя, вошедшего в пространство иного времени, и мы, столпившись у его памятника в Ню-Олесунне, знали, что уже не сможем жить дальше, не потрясая и не удивляя человечество.

Бронзовый бюст Руаля взирал с пирамидального постамента на невесть какими ветрами занесенную в Кингсбей публику испытующе и строго, мы же глядели на него с изумлением и восторгом – вот были люди, не чета нам, туристам и эпикурейцам. Хотя и мы тоже собрались на шхуне «Ноордерлихт» не просто так, праздно время провести. У нас есть цель: если не спасти Арктику, то хотя бы привлечь внимание людей всего мира к тому, что все вокруг может исчезнуть, растаять, рассыпаться в прах, и нам будет стыдно перед Руалем Амундсеном, – вон он как смотрит на нас из-под капюшона, требовательно и вопрошающе.

Я встала рядом и попросила Леню сфотографировать меня с легендарным полярником.

– Ой, – сказал Леня, наведя фокус. – Как моя жена похожа на Амундсена.

Поскольку это было метко подмечено, наша команда покатилась со смеху.

С Леней Тишковым мы познакомилась тридцать пять лет назад, я ахнула, когда мы повстречались – до того мы были похожи друг на друга, случайные прохожие принимали нас за близнецов. Правда, Леня считал, да и сейчас считает, что он гораздо фактурнее, хотя я не знаю почему. Оба мы длинноносые и большеглазые, и брови широкой дугой…