Текст книги "Гуд бай, Арктика!.."
Автор книги: Марина Москвина
Жанр:
Путешествия и география
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава 10
«Да увидит каждый из вас свою родину!»
Постепенно шхуна заполнилась путешественниками. Нина Хорстман распределила всех по двое. Так и вижу, как еще в Лондоне, склонившись над планом судна, в клеточки кают она аккуратно вписывала фамилии будущих сожителей. Взвешивала на тончайших весах за и против, пытаясь соединить несоединимое, вычеркивала, группировала, перетасовывала музыкантов, ученых и художников по парам – кто с кем будет «делить жилье».
А делить-то, в сущности, было нечего, каюты «Ноордерлихта» – идеальное пространство для клаустрофобии. Две шконки с деревянными бортиками, верхняя и нижняя, тонули в полумраке. Слева от коек – раковина и маленькая полочка. На стенке три крюка для одежды. Пожалуй, из мебельного гарнитура – все.
– А что? Чистенько тут, – удовлетворенно сказал Леня. – Конечно, у нас во вьетнамской джонке было намного просторней. Но, как гласит норвежская пословица, в тесноте, да не в обиде.
Мы быстро затащили в каюту рюкзаки, пакеты, чемоданы с Луной, сузив жизненное пространство до такой степени, что не могли пошевелиться.
Нет, никогда нам не достичь сознания аргентинского гаучо, который ел с ножа, боясь, что однажды, воспользовавшись вилкой, захочет присовокупить к ней тарелку. А затем стол, стул, чтобы сидеть за столом, и наконец дом, где все это хранить.
Скорее, мы походили на некоего Конрада Грюнемберга из Констанца, который в свои Средние века, пустившись морем из Венеции ко Гробу Господню, не только запасся всем необходимым, дабы путешествовать с удобствами, ни в чем не испытывая нужды, но и составил для приятеля путевой бревиариум, чем-то неуловимо напоминающий тот, что нам из Лондона слала по электронной почте Нина:
«Купи кровать, – писал Грюнемберг, – четыре полотняных простыни, матрац, две наволочки, две подушки, набитые перьями, ковер и большой сундук. Запасись вином и питьевой водой и не забудь заготовить сухари двойной или тройной закалки. Они не портятся. Закажи в Венеции большую клетку с насестами: в ней ты будешь держать птицу. Затем купи свиные окорока, копченые языки да вяленых щук, если ты в пути на святую землю собираешься чревоугодничать и бражничать».
Далее он предупреждал друга о тонкостях корабельной жизни: «На корабле, – отмечал этот привередливый паломник, – кормят лишь дважды в день, ты не насытишься. Вместо хлеба там дают большей частью старые сухари, жесткие, как камень с личинками, пауками и красными червями. И вино там своеобразно на вкус. Не забудь полотенца для лица – на корабле они всегда липкие и теплые. Затем позаботься о добром благовонном средстве, ибо такой там стоит безмерно злой смрад, что невозможно его описать словами».
О смраде не было и речи на «Ноордерлихте», наоборот, Афка вечно проветривала каюты, аж зуб на зуб не попадал, и брызги летели аквамаринового цвета, но я все равно возжигала свои неразлучные тибетские палочки, согревая душу и, как потом выяснилось, устраивая на корабле невыносимую smell aggression. Люди с нами плыли воспитанные, и если мои благостные гималайские ароматы были кому-то, словно серпом по яйцам, никто мне даже не намекнул ни словом, ни взглядом. Единственное, я сама услышала, что Миша в коридоре жаловался Даше:
– Я ночью проснулся – духота, запах благовоний. Меня чуть не стошнило несколько раз.
Тут зазвонил судовой колокол. Нас приглашали на обед.
Конрад Грюнемберг не поверил бы глазам – стол ломился от яств: среди сыров и свежевыпеченного хлеба дымились супы из шпината с сухариками, салаты, жаркое, соусы и в довершение всего – десерт из суфле, мороженого и вишневых ягод с арбузом.
Завидев такое изобилие, Леня заметил подозрительно:
– Арбуз?! Как у них хорошо с припасами для поддержания жизни! Может, это только начало? Быстро съедим все и будем куковать!..
А Миша, по молодости лет с оптимизмом глядящий в будущее, высказал опасение, что при таком питании недели через две он не влезет в каюту и его соседу, поэту Нику Дрейку придется не на шутку обеспокоиться, как бы драматург Дурненков не задавил его во время качки, сломав шконку.
Ник и Миша были соединены Ниной по красоте и вдохновению – голубоглазый Миша и красавец Ник с загадочной улыбкой и ясным взглядом настоящего поэта.
Миша даже сказал по этому поводу:
– Смотрите нам свадьбу не сыграйте к концу путешествия!
Тут опять ударили в рынду – и мы собрались в кают-компании знакомиться с экипажем. Слово себе предоставил капитан и владелец судна голландец Тед Ван Броекхусен, человек большой природной силы в толстом норвежском свитере.
Зачарованный этой шхуной, ее вольными очертаниями, он пополам с товарищем купил ее в Германии за 180 тысяч голландских гульденов.
Это был кораблик, без малого сто лет мечтавший об океаническом плавании. Ну, что он хорошего видел в жизни? Еще до Первой мировой войны работал плавучим маяком на якоре в Балтийском море. Двигателя у него не было, зато высились три мачты с парусами. В сороковые среднюю мачту убрали, построили рубку и укоротили бушприт – тот, обледенев, весил около пяти тонн. Потом кораблик честно служил плавдомом для портовых рабочих, а в начале 90-х – прибрежным яхт-клубом, который бесславно закончил существование.
В плачевном состоянии, проржавевшую от носа до кормы, Тед отвел шхуну в Нидерланды и назвал ее «Aurora Borearelis» – «Северное сияние», по-голландски – «Noorderlicht».
Два с половиной года они восстанавливали ее из руин.
Не на час, не на неделю – на век.
Все проконопатили, просмолили, остов корабельный укрепили изнутри и снаружи, протянули снасти к мачтам и реям, к штевням и бортам. Стоячий такелаж, бегучий – ничего не забыли. В ноздри корабельные навернули новые цепи и якоря. Белыми полотняными парусами нарядили грот-мачту, и на бизань – косые паруса.
По бортам, по мачтам у рангоута – все ковано железом, и дверцы, и косяки, и оконца окованы медью. Корпус до ватерлинии густо покрасили брусничным цветом, у носа по корме золотыми литерами начертали: «Noorderlicht».
Поморский писатель Борис Шергин сказал бы:
– Кораблик – как сам собой из воды вынырнул. Кто посмотрит – глаз отвести не может.
Хотя старые поморы сердиты были на голландцев, когда заморские корабелы в шестнадцатом веке затмили русскую славу, и царь Петр «определился на них в ученье корабельному делу», а поморов побоку.
Но все-таки художество Теда они бы оценили.
Прянул «Ноордерлихт» со стапелей в большую воду. Качнулся в одну сторону, другую – и прямо встал на ровный киль. В свои сто лет он словно заново родился. Летом бороздит студеные воды Ледовитого океана, зимой отправляется на солнечные Канарские и Азорские острова или зимует в Арктике. Повсюду с ним его капитан Тед – личность весомая, картинная и представительная.
Легко вообразить его – устремившим взор на золотисто-жемчужное небо, уснувшую воду, скалистые острова, поющим за штурвалом богатырские песни.
Но нет, капитан оказался молчун. Не то что песен – иной раз полслова не проронит за целый день. Вступительная речь его состояла из двух положений.
Первое: кормчему должна быть послушна и подручна вся команда шхуны.
И второе: если возникнет конфликт или он умрет, то по всем вопросам обращаться к корабельному коку Соне.
Мощно и по-матросски забористо высказалась Афка:
– Запомните: все ваши вещи – дерьмо. Здесь есть одна ценная вещь – это ваша жизнь.
После чего помощница капитана Рейнске наглядно показала, как надо быстро облачиться в спасательный жилет и гидрокостюм, если кто-то выпадет за борт или шхуна пойдет ко дну.
Почти как голландец, был краток русский проводник по архипелагу, сухопутный капитан, географ и орнитолог Андрей Волков.
– Моя задача, – сказал он, – чтобы все вы остались в живых. А повстречаем ли мы китов, моржей, полярных медведей и чем эта встреча для нас окончится – зависит от вашей удачи.
Будь Тед словоохотливее, он смело мог заключить нашу сходку обращением адмирала Магеллана к товарищам, с которыми он вышел на парусных судах из устья Гвадалквивира, собираясь достичь Молуккских островов.
– Да увидит каждый из вас свою родину! – воскликнул хромой адмирал.
Вместо этого корабельный кок, тонкая светловолосая голландка Соня велела представить ей список вегетарианцев.
Изнуренные благородным духом скитальчества, мы разошлись по каютам, поразившим нас, я уже говорила, отчаянной бесприютностью. Нам с Леней досталось более комфортабельное жилье, видимо, с учетом нашей Луны, – мы оказались счастливыми обладателями душа и туалета, куда можно попасть прямо из каюты. Это пространство имело выход в соседнюю обитель, где поселились биолог из Испании доктор Иглесиас-Родригес, которая искала в Ледовитом океане каких-то неведомых существ, и сама Нина Хорстман. Правда, с нашей стороны был сломан замок, и когда Леня с тысячью и одной предосторожностью пытался проникнуть в отхожее место, его всегда встречали звонким «Sorry!!!».
Постепенно мы привыкли к этому обстоятельству, но грянула новая проруха: выскакивая из уборной на зов судового колокола, я забывала отпереть дверь, ведущую к соседям, а те, как истинные аристократки, знай, помалкивали и грустно улыбались.
Пришлось Лене огромными буквами написать объявление «Marina! Don’t forget to open the door» и повесить над унитазом. Но и это не помогало, вечно приходилось заглядывать и проверять.
Даже для того чтобы лечь в койку и забыться тревожным сном, требовались чудеса изворотливости.
По праву сильного Тишков занял верхнюю позицию под потолочным окошком, чтоб находиться поближе к небесам. Вскоре выяснилось, что из окна зверски дует, периодически капает, а порой заливает. Пришлось Лене, извиваясь ужом, просочиться внутрь узкого оконного створа и туго затянуть задрайки.
Лежа во мраке, уткнувшись лбом в умывальник, я вспоминала кадры из фильма Тарантино «Убить Билла», где Ума Турман очутилась в подобном положении, когда ее затащил в могилу и закидал землей один длинноволосый негодяй.
– Марин, ты спишь? – послышался сверху Ленин голос. – Знаешь, о чем я вспомнил? Как мой приятель Володька Генералов лежал в психбольнице. И там устроил концерт – пел для больных и медперсонала под гитару. «Так всем понравилось, – говорил, – особенно с душой и с энтузиазмом исполнили хором песню «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»…»
Глава 11
«Мы с Луной хотим туда, не знаю куда!»
Я ищу то, что никогда не изменится.
Что называют чудесным неуловимым вечно пребывающим окончательным телом реальности.
Я стараюсь рассеивать свои желания и страхи, держать ум ясным и чистым, в полном осознании каждого мгновения. Пытаюсь ухватить – как блуждаю в иллюзиях и теряюсь в миражах.
Но у меня ничего не получается.
Дух долины бессмертия манит меня и прельщает, принимая призрачные формы. Когда еще предупреждал ветхозаветный мудрец Лао-цзы: видоизменения этого духа бесконечны, производительность – неисчерпаема.
Образы моей памяти, памяти родителей, общие сны соединяются и взаимодействуют, создавая новые фантомы. И вот уж современные квантовые физики и нейрофизиологи озарены идеями Лао-цзы: мол, из глубинного Мироздания льется бесконечная симфония волн, которая благополучно превращается в видимость мира исключительно после прохождения через наши мысли и чувства.
Одним словом, просыпаюсь я и вижу – мы едем в поезде, в купе. Ночь, окна глухо занавешены, только над Леней горит синий свет ночной лампы, который я терпеть не могу.
В поисках выключателя я давай шарить по стене, возмущенно бормоча:
– Какого черта? Кто зажег свет?..
– Какой свет? – спросонок отзывается Леня.
– Вот этот! – говорю, показывая на струящееся лазоревое сияние из потолочного окошка.
И вдруг – как обухом по голове: матерь божья, мы на шхуне! На рассвете отдали тросы, отворили паруса, в паруса дохнул ветер, и пошел кораблик, крылом ложась на ветра, покидая, можно сказать, обжитый нами хлебосольный Лонгиербюен.
Однако сколь явственно в тихом шелесте моря, в ровном гуле корабельного дизеля слышался мне перестук вагонных колес!
Стало быть, и то, и это – фата-моргана.
– Первый день плавания – у нее уже глюки, – угрюмо сказал Тишков. – Хороша ты будешь недели через три!
Ударом колокола в адмиральский час нас всех призвали в кают-компанию. Прямо под колоколом, на котором почему-то было написано «Фрам», а не «Ноордерлихт», у карты Свальбарда ждал свою морскую дружину вождь экспедиции Дэвид Баклэнд.
С той минуты колокол и Баклэнд навеки соединены во мне: я говорю «колокол» – подразумеваю Баклэнд, а говорю «Баклэнд» – подразумеваю колокол. Ибо смысл существования этого пилигрима – рыцаря ледовой державы – сзывать под свое ледяное знамя тех, кому дороги белоснежные шапки Земли.
Дай ему волю, он бы странствовал вечно среди просторов Арктики, служил тут божественную мессу в честь голубых обетованных Ледников, причащал неофитов, обращал неверных. А не будь «Ноордерлихта», Дэвид, как святой Албей, расстелил бы по водной глади плащ и пустился в плавание по Северному Ледовитому океану.
Слова этой древней исландской баллады как нельзя лучше подходили Дэвиду, живущему на яхте даже в родном Лондоне – на Темзе. Стоя возле карты с зеленым фломастером в руке, отец наш собрался поведать о предстоящем плавании и тысяче других туманных вещей, что он предуготовил своим овцам.
– Я хочу показать вам места, которые и так существовали в вашем воображении, – начал Дэвид, – но ожидали того момента, когда вы откроете их для себя. Откроете и полюбите.
Белая голова Дэвида рифмовалась с белизной нарисованного на карте Свальбарда, глаза слились с ультрамарином океана, его бодрствующий дух звал нас в самые отдаленные уголки просторного мира.
– Идем на Север по Гренландскому морю, – Дэвид повел вверх зеленую линию, – по левому борту оставляем Землю Принца Карла, по правому – Землю Принца Альберта, здесь ученые возьмут пробы воды. Достигнув северо-запада острова Западный Шпицберген, берем право на борт и движемся на восток, насколько позволит ледовая обстановка. Однако плохие новости. – На ясное чело Дэвида упала тень. – Оперативные ледовые карты показывают, что северо-западный Шпицберген блокирован льдами. Сплоченность льдов постоянно колеблется – вместе с нашей надеждой пройти по намеченному маршруту. Будем пробиваться на Север – пока не упремся в лед. Если путь открыт, – продолжал он, – по Ледовитому океану обогнем северную оконечность Шпицбергена и проследуем вдоль Северо-Восточной Земли. В районе острова Белый ученые мужи снова проведут свои изыскания. – Дэвид почтительно устремил фломастер на Саймона и доктора Иглесиас-Родригес, желая подчеркнуть невероятную важность присутствия этих персон на борту корабля.
Они-то определенно знали, чем заняться. Доктор Иглесиас-Родригес пустилась в Арктику на поиски редкого вида зоопланктона, птероподов – водяных бабочек или крылоногих улиток. В связи с изменением климата для них наступают не лучшие времена, птероподы стремительно мельчают, у них заметно падает рождаемость, куда ни посмотри – кругом одни неприятности.
Океанограф Саймон Боксол собирался вплотную приблизиться к Гольфстриму, войти в его воды и черпануть ведро-другое, чтобы увидеть, что с ним творится.
Зато у нашего брата гуманитария на лицах была исключительная решимость хоть как-то выдержать спартанские условия обитания, не дрогнуть перед лицом испытаний, не опозориться в качку, избежать злой кручины, не впасть в запой, дословно понять, что говорит Баклэнд, а уж потом, была не была, прорвемся, лишь бы не потонуть.
– Далее проливом Ольги между островами Баренца и Эдж попадаем в пролив Стур-Фьорд, огибаем остров Баренца и бороздим пролив Хинлопен. Таким образом, при благоприятной ледовой обстановке мы снова оказываемся в Ледовитом океане, – сообщал он с достоинством английского пэра, выступающего в Палате лордов. – После чего с заходом в Баренцбург возвращаемся в Лонгьир. Да! На обратном пути нам предстоит существенно углубиться в открытое Гренландское море для исследования вод течения Гольфстрим.
Тут он всех обвел ясным взором и, если я правильно поняла, произнес вообще нечто невообразимое:
– Если ученые замыслят еще куда-то – поплывем туда. Художники также вольны вносить предложения. Пускай выкладывают свои резоны. Может, Леонид с Луной хочет высадиться на какие-нибудь особенно дикие берега?
Все взгляды устремились к Лене, он жутко разволновался, вскочил, щеки с ушами красные:
– Мы с Луной хотим туда… – воскликнул он, – не знаю куда!
Просторные шлюзы, ведущие в мир чудес, раскрылись настежь. Мы наконец без расспросов поняли, что очутились там, где надо. И, будто в подтверждение, из уст проводника Андрея Волкова, «позитивного мужика с ружьем», как его охарактеризовал Миша, изошли два слова – zodiac и landing, которые не оставляли сомнений, что мы в космосе и будем высаживаться на Землю. Или на Марс: буро-красные утесы, погруженные в туман, кусок земной тверди вдали, куда мы вознамерились сойти, живо напоминали фантастические миры Казанцева.
Несмотря на то что Ренске заклинала нас облачаться в спасательный жилет только на корме, особенно в случае тревоги, многие набросили его в каюте, поэтому на выходе образовалась давка. Словно средневековые крестоносцы в доспехах, попавшие в западню, мы тщетно пытались протиснуться на палубу, чтобы продолжить славный поход.
– Можете считать, на сегодняшний день вы уже затонули, – заметила Ренске, наблюдая это позорное столпотворение.
– А если я упаду в Ледовитый океан, – озабоченно спросил Пол Миллер (он же DJ Спуки), – как мне сохранить температуру тела? Физкультура может помочь?
В нашей толпе крестоносцев Пол выгодно отличался ослепительной канареечной курткой, ударно сочетавшейся с оранжевым спасжилетом, а его побритую шоколадную голову, открытую всем ветрам и полярной стуже, венчал элегантный антрацитовый берет. На протяжении трехнедельного арктического плавания из всей дружины он один задал Ренске этот насущный тактический вопрос. Остальные, видимо, и думать не смели о подобной перспективе, всецело полагаясь на блаженного Баклэнда, который – не прямо, конечно, косвенно – всякий день давал нам понять, что наше мореплавание затеяно во славу Божью.
Я посоветовала Полу в этом случае распевать псалом «Услышь нас, Боже, Спаситель наш, упование всех концов земли и находящихся в море далеко!».
Однако он все-таки потребовал от Ренске чисто практическую рекомендацию. И та ему ответила благожелательно, что да, с физкультурой можно продержаться десять минут, без физкультуры – семь. А лучше всего сжаться в комочек – беречь тепло. И тогда уже распевать псалмы.
Мы выстроились перед открытой дверкой в фальшборте. Внизу покачивался на волне «зодиак» – большая резиновая моторка, в ней Афка принимала пассажиров. Я первой спустилась по трапу и, сделав два шага по тонкой мембране дна, уселась на круглый борт.
Тут же Афка всучила мне конец, чтобы я держала лодку у борта шхуны, пока все погрузятся. Леня шел в финале, поэтому притулился у самого носа. Позже мы сообразили, что нам лучите не соваться первыми и не идти замыкающими. Последнему досталась изрядная порция холодной соленой воды, которая захлестывала моторку, когда «зодиак» мчался к берегу наперерез волне. Мне же сильно накрутило руку, и вся моя варежка промокла.
На что Леня сдержанно заметил:
– Мы люди в возрасте, нам пора во всем держаться середины.
Глава 12
Белая радуга
У берега Афка заглушила мотор, и лодка медленно заскользила в прозрачной воде. Под нами колыхались огромные щупальца ламинарий, проплывали красные медузы, какие-то стайки рыбок сновали туда-сюда, мне показалось, я видела креветку.
В отличие от моря, каменистый берег был довольно пустынным. Такое создавалось впечатление, что до нас тут вообще не ступала нога человека. Шаркнула наша лодочка по прибрежному песку-хрящу. Андрей высадился первым в болотных бродах, вытянул нос лодки на гравий и всем велел, не вставая, придвинуться к носу, потом совершить поворот на девяносто градусов, высоко подняв ноги, и приземляться.
Причем, как ни старайся, из лодки ты неминуемо плюхнешься по колено в воду. Не спасут тебя ни галоши, ни чеботы, ни операционные бахилы, ни прорезиненные ботинки для трекинга, обвязанные полиэтиленовыми пакетами из магазина «Перекресток». Такое выдюжат исключительно «макбуты» – пробил их час! Одна за другой мы сходили в прибрежные воды залива Тругхамма, счастливые обладательницы непревзойденных сапог – Синтия, Нина, Дебора Уоррен и я.
На мокрые пески, на гальку, на ковер из упругих ламинарий, в иное пересечение времени и пространства, прислушиваясь к вибрирующему простору, всплескам и раскатам, крику моевок, все это соединялось в одном послании, и судьба говорила в легком пролете птичьего перышка.
Горный пик вздымался над туманом и облаками, словно проплывающий по небу корабль, о котором сохранились сведения в Ольстерских анналах. Жаль, ирландские хронисты не расписали столь знаменательное явление во всех деталях, ограничившись весьма кратким сообщением: «В Клуайн Моху Нойс видели в небе корабли с моряками на них». А сюжет о якоре, брошенном с облаков, изложен и вовсе по-ирландски задиристо: «Если бы британцы не стали хвататься за якорь, спустившийся с неба, – уверенным почерком записано в Ольстерском манускрипте, – то отцеплявший его мореход наверняка остался бы в живых».
Вдали на каменистой гряде кто-то шевелился, медведь или олень. Все давай всматриваться туда невооруженным глазом, и я пожалела, что не захватила из дома свой монокуляр. Зато у Волкова на груди вольготно расположился морской бинокль многократного увеличения для обозревания окрестностей, с которым он не расставался ни днем, ни ночью. Андрей постоянно высматривал – нет ли на горизонте какого-нибудь арктического чуда вроде моржа, или кита, или редчайшей белоснежной чайки, к тому же он неустанно повторял, что у него скромная цель: чтобы никого из нас не съел медведь.
Первое время все это считали блажью, даже помехой в осуществлении разных сумасшедших идей, которые бурлили в наших головах. В свою очередь непредсказуемые творцы с горящими глазами казались Андрею странным и неуправляемым букетом.
Вот было бы идеально, думал он, если б они выстроились в линеечку – впереди вышагивает сам Волков с карабином «рутгер» на плече, калибра 7,9 мм, за ним – наша заполошная ватага, а замыкал бы шествие Саймон Боксол, добросердечный океанолог, вооруженный до зубов.
Куда там! Молодость – это крылья, юность – конь боевой, гласит непальская народная пословица. Пол aka DJ Спуки, лишь только ступал на земную твердь, кидался бежать сломя голову – видимо, в его задачу входило по-быстрому застолбить свои владения, ибо он вздумал основать независимое государство Арктика и стать его королем. Еще он решил собрать все музыкальные сочинения в мире, посвященные холоду, и «сморозить» их в одно целое – музыкальную композицию длиной в несколько суток.
Второй в группе риска была Даша Пархоменко, которая тоже бросалась бежать без оглядки, объясняя это тем, что не в состоянии ходить гурьбой, особенно строем. Не обращая внимания на призывные стоны Андрея, она взбегала на какой-нибудь живописный утес и картинно замирала, мечтательно глядя в океан.
Дебора Уорнер вынашивала идею поставить пьесу в полуразрушенном бараке на заброшенной стоянке скандинавских трапперов, куда Волков строго-настрого запретил вторгаться.
Синтия Хопкинс – сочинить песню и спеть ее на дрейфующей льдине.
Мэтт Кларк, художник в хулиганских кедах «Конверс» и в черном армейском свитере, имел серьезное намерение пронзить лазером разряженный воздух Арктики, чтобы понять ее душу.
А самый молодой участник экспедиции, художественный активист или, как он себя называл, «артивист» Кевин Баклэнд, племянник Дэвида, тот вообще имел планов громадье по всевозможным перформансам, хэппенингам и лэндартистским причудам, поэтому по часу тормозил около сухой клешни краба, выброшенного на берег буйка или оброненной глупышом серебристой кильки.
Все это заранее обрекало скромную цель Андрея на провал.
Мысленно возвращаясь на тот берег, укрытый ламинариями, занесенными из Саргассова моря, я вижу, что он был самым мягким, влажным, южным из всех нами пройденных земель архипелага. Ноги по щиколотку проваливались в лоскутное одеяло мхов на русле пропадавшей под зеленью воды. Сквозь клочья тумана солнце окрашивало языки мха оливковой, табачной, соломенной, салатной, бутылочной акварелью.
И водопад, и горная река, и путь – все это звало в глубь острова, мы шли, завороженные, вверх по ручью, пока нас не остановил тяжелый тусклый морок, проглотивший солнце. Воздух сгустился и потемнел. Андрей поправил карабин на плече и велел всем держаться кучно.
Казалось бы, твердая земля, какой бы ни была диковатой и странной, повсюду родная и своя, она соединяет человека с миром, где он обитает. Но это осыхающее русло некогда безбрежной реки, устланное черным шлаком и мореной, ведущее в глубокое ущелье, клубы тумана, плотного, как электромагнитное поле, они там что-то хранили и скрывали, какой-то скелет в шкафу, как выражаются англичане.
Когда в 2007 году сюда высадилась экспедиция «Саре Farewell», сказал Саймон, здесь царил исполинский ледник Алкебрин. Тысячи эонов он тянулся от гор к морю, охватывая собой побережье. И всего за последние три года превратился в красноватые куски льда, тонкий ледяной щит и ленивый ручеек.
Какофония крошечных импульсов, мгла, таящая невидимый остов Алкебрина, и бестелесный дух – вот все, что от него осталось.
Мы даже вздрогнули, когда из чрева тумана появился пепельный олень и, аккуратно ступая по камням, пересек сухое русло ледникового потока. За ним – другой, третий, дымчатые, мохноногие, дикие олени шли нам доверчиво навстречу, насельники полунощных земель, чем-то одновременно смахивающие и на изысканного лесного оленя, и на могучего лося. Рогами все-таки скорей на лося – у лосей они гладкие, белесые и более сучковатые.
Оленей становилось больше, больше – то ли они спускались с гор, то ли выходили из ущелья, пустынный остров ожил, и я сразу поняла, почему северный орнамент всегда несет в себе очертания оленя.
– А что изображать-то еще, – сказал Миша, – если никого больше нет? Олени да лапландцы в кухлянках – вот и весь узор.
Кося внимательным глазом, олени бродили, пощипывая мох, так близко, что было слышно, как у них похрустывают голеностопные суставы.
Кругом Студеное море, над ним высится промерзлый утесистый бугор, мох, камни, лед, снега, олени, и мы стоим, почти не дыша. Какими судьбами нас сюда забросило с Леней, словно первых груманланов, в поисках «неведомых землиц» и промыслов оследивших Нехоженый берег?
Тех, кто за сотни лет до Баренца поставил на холмистой ленте земли между водой и скалами крест, избу и амбар. Да не избушку-времянку, а, судя по остаткам фундаментов, возле которых нам Андрей не разрешил ни топтать мох, не тронуть ни щепки, ни кирпичика, ни косточки! – целые становища для зимовок.
Темные венцы срубов ставили для прочности на китовых позвонках. Строились-то капитально, с большой земли привозили кирпич, бревна, доски – деревьев нет на архипелаге, щели заделывали мхом, собирали плавник – плавной лес, его звали «ноевщина» или «адамовщина» – до того это стародавние деревья, принесенные течениями, обглоданные волнами, их тоже пускали на строительство и на растопку печей. Готовили гарпуны и копья, рогатины и ножи, ловушки, сети, крючки и ружейные кремни.
Археологи находили тут кости коров. Стало быть, везли скотину на палубах парусных лодий, прихватив на зиму сена, домашнюю утварь из глины, бересты, бронзы. Найдено в изобилии резное художество: шахматы, алфавит, деревянные календари, изображения оленя и орла, феникса, льва, головы лося, украшавшие нос и корму поморских кораблей.
Возле пристанищ временных – вечные дома, домовины. Кто-то здесь оставался навсегда, не все возвращались на материк. Позади хижин, покрытые лишайниками, выпирали из земли иссеченные ветром и солеными брызгами доски гробов, сбитых из корабельного дерева, в них, не до конца истлевшие, покоятся кости северных мореходцев.
Все стояли, как громом пораженные, особенно мы с Леней, Мишей и Дашей, представляя наших далеких свободолюбивых предков, не ведавших ни крепостного права, ни татаро-монгольского ига. Царские чиновники обращались к поморам по имени и отчеству. А решения «Поморского мира» не отваживался отменять даже Иван Грозный.
Это не мужик, а князь, уважительно отзывались о поморах.
Вот как в старинных «Материалах для подробного описания Архангельской губернии» живописуют их крепкое телосложение, статность и приятную наружность: «Они имеют русые волосы, твердую поступь, широкую и выдающуюся грудь, хорошо сложенные мускулистые руки и ноги, железное здоровье, необыкновенную предприимчивость духа, способность к торговым делам. При этом они ловки, сметливы, развязны в движениях, неустрашимы, опрятны, щеголеваты. И в то же время их отличает строгая нравственность, привязанность к семейной жизни и честность», – я с удовольствием привожу этот портрет, почерпнутый из официального документа, не позабыв упомянуть острый, из глубины взгляд, умные глаза, понимающие жизнь и истину, привычку смело смотреть в лицо смерти. А также простую и сильную фразу: «Помор привязан к своей Родине, любит ее, как вечную кормилицу, доволен судьбою и счастлив по-своему».
Взволнованные, в полной тишине, мы окидывали умственным взором ту далекую эпоху, как вдруг Саймон Боксол, простерев длань над нашими священными становищами, во всеуслышание объявил:
– На самом деле, это поселок английских китобоев – Алхорнет.
– Ну здрасьте! – возмущенно сказал Андрей. – Здесь нашли русскую азбуку резную, а мой коллега из туманного Альбиона, вопреки очевидным результатам археологических раскопок, утверждает, что перед нами средневековое поселение англичан.
– Ваша резная азбука – позднейшие наслоения! – не сдавался Саймон. – И вообще наш земляк Хью Уиллоуби за сорок три года до официального открытия архипелага Баренцем достиг 72-го градуса северной широты!
– Ха-ха-ха, за сорок три года! Да наши поморы приплыли сюда из Белого моря, когда вашего Хью Уиллоуби даже в проекте не было! В послании нюрнбергского врача Мюнцера королю Португалии Жуану II упоминается «большой остров Груланд» и находящееся на нем «величайшее поселение людей под господством великого герцога Московии». И это в 1493 году, за сто с лишним лет до Баренца! Просто наши поморы и думать не думали о приоритете и не делали заявок на свои географические открытия.
