Текст книги "Мамы вошли в чат. Сборник"
Автор книги: Марина Лимонова
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
За чертой
Надежда Ларионова
Боль скручивается под лопатками, выпускает языки-плети и шпарит по ребрам, по хребту. И от боли все тело наливается силой, такой могучей, что я не могу с ней совладать. Я мычу, я топчусь, я стучу пятками – чтобы боль попала в кровь, побежала по венам, побежала вниз, в ноги, ноги-корни, вросшие в пол родильного зала. Я – древняя жрица, выплясывающая землю, и я чувствую ее силу через перекрытия второго этажа.
Боль стегает спину и захлестывает живот, мой живот, где маленький яростный человек борется за право рождения. Я дышу глубоко и выдыхаю так гулко, что стекла моей палаты вибрируют. Целый мир теперь вибрирует вокруг меня, а я – вокруг моего человека.
Лоно, сжатое, будто суровый отрицающий рот, рот, который привык говорить только «я, я, мне, мне, для меня». Я чувствую, как оно пульсирует, сопротивляется, не хочет учить новое – вот он, человек мой, для него, для него открываешься, его приглашаешь наружу – иди. Иди, мой человек, иди, туда, где уже ждут тебя. Где уже ищут тебя руки, судорожно жмущие все подряд – поручни, простыню и другие руки.
Другие руки. Какие они? Теплые, теплые и дающие, теплые и всетерпящие, будто руки Бога. Бога, который ничем в родах «не сможет помочь», но будет рядом. И от этого «рядом» мне хочется в эти руки передать моего новорожденного человека, хочется, чтобы качали они его, когда я не смогу качать, чтобы были моими руками, если я не смогу быть.
Я иду в роды, как в смерть. Ведь я уже не вернусь из них собою. Сколько женщин закончились в них, всю себя отдав родовой крови, и ни одна не вернулась такой, как была. Ни одна не сохранила в них своего сердца.
Сердце мое, я чувствую, бьется теперь внизу, где стоит в родовых путях мой ребенок. Где мои себялюбивые жилы держат его.
Боль приходит и приходит, и я ложусь перед ней, обессиленная борьбой и говорю:
– Приходи.
Приходи, чтобы научить меня, как ты учила меня неделями тренировочных схваток. Приходи, как приходят волны, ждут их скалы или не ждут. Приходи, потому что я сама позвала тебя девять месяцев назад, приходи, потому что моя судьба – стать сегодня песком для строительства нового, и я стану им в борьбе или в принятии.
И мой выбор – принять тебя, согласиться на тебя, ведь я уже была на другой стороне, когда женщина рожала другую женщину. Когда я была человеком, который больше не ждет приглашения, а просто идет напролом.
Я смотрю вперед и вижу только тьму. Ни экран с КТГ, ни родившееся солнце в прорехах жалюзи, ни руки – руки любимые и руки в белых смотровых перчатках – никто не может помочь мне. Никто не сможет осветить мой путь.
Но я боюсь. Как же сильно во мне желание бороться. Ведь всю жизнь я училась – нужно бояться боли, нужно бежать от нее, новое страшно, старое – лучше, понятнее. Я хочу и не хочу знать – что за чертой. Но еще сильнее страха – ожидание встречи. Ожидание встречи с моим человеком.
Он приходил ко мне во снах. Четыре года. Он смотрел на меня и говорил:
– Я приду.
Он толкался ножками мне в ладонь и говорил:
– Я с тобой.
Он растягивает меня изнутри, он вызывает волны боли одну за другой. И говорит:
– Выпусти меня, я хочу увидеть мир.
Я смотрю в темноту, на бегущую над полом полоску подсветки, на блестящие ножки кювеза для новорожденных, на проходящие туда-сюда туфли акушерки и врача.
Я знаю, что они – уже за чертой, как и сотни тысяч до них, сотни тысяч родивших и перешедших, боявшихся и принявших.
И я прошу их, я прошу сотни тысяч, встать за моей спиной, помассировать мне поясницу, протереть мой лоб влажной ватой, встать рядом, как бесстрашная конница, и пойти со мной в мой бой.
И пусть мой бой страшен, пусть он рвет мое лоно, я уже не боюсь. Я жду эти волны, и пусть волны будут сильнее, я запрыгну на ту, что вздыбится выше всех.
И на гребне, на пике я чувствую, как подвернулась головка – и в следующий миг я вижу его всего. Вот он, мой человек, синетелый и черноокий, розовеющий на глазах. Я смотрю на него, и он смотрит в ответ.
Я кормлю его первыми капельками молока из своей груди, моего долгожданного гостя.
И две пары рук, мужские и женские, обнимают его через кокон пеленок, и два голоса говорят:
– Я приветствую тебя.
Молочная река
Надежда Ларионова
Молочная Фея сдавливает мою ареолу. Я дергаюсь, и она тотчас отпускает сосок. Мне больно. Больно даже от ее осторожных пальцев, не то что от десен голодного ребенка.
– Соски привыкнут, – ласково говорит Фея и накидывает на худенькие плечи пальто.
– Обязательно.
Она сияет. Ведь ее миссия выполнена. Она наладила прикладывание. Поправила позы и научила как быстро дать грудь. Она машет на прощание и оставляет меня наедине. С ребенком. И ужасной болью.
Ребенок спит, и у меня есть время подойти к зеркалу. Грудь круглая, отечная, с красными натертышами сосков. Синие вены, как ветки, растущие из подмышек.
Ребенок кряхтит во сне, и грудь отзывается. Отзывается остро, до стона, до рези в глазах. Жар накрывает меня с головой, и я опускаюсь рядом с люлькой, отяжелевшая и размякшая от молочного прилива. Белые струйки бегут по животу, падают на штаны, на простынку. Блестит от капель деревянный пол. Ребенок спит, и я один на один со своим приливом.
Я беру грудь в ладони. Стольких слез мне стоило осматривать ее ежемесячно в страхе найти уплотнения. А когда, бывало, я находила их, сколько раз: «Нет, не сейчас, ещё поживём», – я твердила себе в пути на очередное УЗИ.
Только бы не пропустить. Только бы не оказаться такой же беспечной, как мама.
Я ложилась на кушетку и морщилась от холодного датчика. И ждала вердикт, слизывая пот с верхней губы.
– Отпускаю вас до следующего года, – отражалось от стен затемненного кабинета.
Но целый год, невыносимо длинный, я не выдерживала. И сидела под дверью маммолога снова. И снова.
Я чувствую тепло, исходящее от сосков, гладкость натянутой кожи. И бороздки синих растяжек по бокам. Никогда в жизни моя грудь не была такой красивой. И никогда я не должна была проявлять столько внимания к ней.
Все женщины, которых я любила, не любили свою грудь. Я вспоминаю, как купаю бабушку, вожу губкой по шее и плечам, лью из душа на грудь – белый пергамент, когда-то гордо вздымавшийся пятым размером. У бабушки нет сил что-то сказать, но я вижу, как она кривится, стоит мне, поднимая ее из воды, задеть грудь.
А вот мне шестнадцать, я сижу в комнате старшей сестры и смотрю, как она крутится перед зеркалом. На ней черная мини, расшитый стразами корсет и три ряда ожерелий с черепами – моя сорока наряжается в клуб. Я поднимаюсь с дивана, чтобы поправить шнуровку на корсете, и сестра смеётся:
– Сильней тяни, все равно нет там ничего! Вот накоплю денег, сиськи накачаю и тогда буду – ух!
Я смотрю на свои сиськи и вздыхаю. В шестнадцать лет я ещё не знаю, что сестра погибнет раньше, чем накопит и накачает. А мне, чтобы стать «ух!», нужно будет родить.
Минуты текут, и я знаю, что близится неизбежное. Скоро грудь станет больше его головы, а потом и моей, и наверное, если чуть подождать, больше земного шара. Ребенок проснется, или я его разбужу. Как бы то ни было – пора кормить.
Я вспоминаю маму в онкоцентре. Исхудавшую, обессиленную, я везу ее к лифту на инвалидном кресле. Мама здоровается с молодым врачом и расправляет плечи. «Грудь вперед, попу назад», – слышу я ее голос. Быть на высоте даже с четвертой степенью рака груди. Груди, откормившей двоих детей, исправленной пластикой, но так и не ставшей достойной прикосновений, даже для диагностики. Так и не ставшей достойной любви.
Ребенок кряхтит и распахивает удивлённые пятидневные глаза. Я беру его из люльки и пробую приложить.
Он открывает рот, широко, как на картинке, пробует взять сосок и выплевывает. Снова пробует и снова выплевывает. Я вожу соском под его носом. Щекочу верхнюю губу, но, кроме теплого влажного рта, не чувствую ничего.
Он опять не может захватить. Не может, не хочет – я не знаю – напряжение нарастает, плечи сводит. Ребенок крутит головой все отчаяннее, замирает и начинает орать.
Грудь – гранитный шар с набережной Невы. Мне не сжать ее, не сложить «бутербродиком», как говорила Фея, я едва решаюсь ее коснуться, как чувствую боль. Ребенок кричит все отчаяннее, выгибается красным креветочным тельцем, кричит изо всех сил, растянув рот. Рот, такой маленький, беззубый, и такой жадный до еды, не рот, а клюв голодного птенца.
Он кричит в безвременье, ведь младенцы не ощущают время, как говорила Фея, для младенцев секунды длятся целую вечность. И значит, целую вечность я, его мать, нависаю над ним, со своей полной молока, но недоступной грудью. Недоступной или недостаточно хорошей? С недостаточно удобным соском, слишком гладкой от распирающего изнутри прилива.
Когда начинается новый прилив и из сосков капелью падает молоко, я пытаюсь накапать его в рот ребенку, вдруг хоть так он почувствует: мама здесь, мама рядом, мама хочет тебя накормить. И, видит Бог, мама старается. Молоко капает на клюквенные, дрожащие щеки, и ребенок щурится и заходится плачем. И я понимаю, что его лицо заливают соленые мои слезы.
Я опускаю руки. Ребенок вдруг затихает и поднимает на меня блестящие черные глаза. И смотрит прямо, не моргая. Как будто он все про меня знает и видит все. И все равно хочет смотреть. Я кладу ему ладонь под затылок, мягкий, в новорожденном пушку.
– Птенчик мой, – и тихонько прикладываю сосок к его губам.
И мой ребенок, мой мальчик, мой сын, открывает рот и начинает сосать. Перед глазами мушки от боли, ведь «соски привыкают», но я слушаю глотки и считаю до двадцати.
Я знаю, что на двадцатом счёте боль пройдет. Боль пройдет. И я стану сама – молочная река, живая вода, питающая своего сына.
Плохая мама
Виктория Короткова
С этих слов всегда начинались мои мысли о предстоящем событии. Самообвинения будто формируются в момент зачатия, а потом ты несколько лет трешь эту надпись всевозможными чистящими средствами, и все равно бледный абрис остается в подкорке навсегда.
Какая же я мать, если ем все подряд. Булочки, бургеры и суши летят в ведро. Да, суши тоже нельзя. И сыры с плесенью. Гречка – лучший друг на ближайшие полтора года. Я должна выбирать самое полезное для ребенка. Какая же я мать, если сделала глоток пива, а алкоголь категорически нельзя? Неважно, что от запаха перехватывало дыхание и тряслись руки, как хотелось почувствовать пузырики, лопающиеся на языке и щекочущие горло. А потом страх, что из-за этой минутной слабости с ребенком будет что-то не так. И этот крест со мной на всю жизнь.
Первый импринт характера ребенка закладывается во время беременности, говорила психолог на платных курсах подготовки к родам. А что делать, если год у меня не самый удачный? Теперь ребенку всю жизнь страдать от того, что она появилась именно в этот период? Как объяснить новому человечку, что я не просила, чтобы отец вспомнил меня спустя восемнадцать лет молчания, даже игнорирования моего существования. А теперь – одной ногой в могиле, – он закрывает свои земные дела и наконец нашел настроение для меня. Конечно, я в шоке! Я негодую. Плачу.
Он позвонил в мой тридцатый день рождения и заодно последний день на ненавистной работе в офисе – да, я увольнялась, зная, что беременная.
Незнакомый номер.
– Але.
– С днем рождения, дочка, – проговорил совершенно чужой голос.
– Спасибо.
– Может, мы как-нибудь встретимся. Я всегда об этом мечтал.
– Может.
Хотелось крикнуть: Нет! Ты мне больше не нужен. Я собрала осколки детского сердца, встретила лучшего мужчину и создала собственную семью. Мне больше не нужен отец для поддержки или разговоров – вырасти помогли друзья. А теперь у меня есть все, чего я боялась никогда не обрести. Вот она – любовь, она существует. Мужья могут быть хорошими, заботливыми, сильными, рядом. И одного его мне хватит на всю жизнь.
Но не сказала. Он чужой – нет смысла ему что-то объяснять, это займет слишком много времени, которого я ему больше не дам. Все. Успокоилась. Рука легла на еще не округлившийся живот. У тебя такого не будет, мы не допустим.
Как объяснить размножающимся клеточкам, что я постоянно злюсь не потому, что злая, а потому, что сама не понимаю происходящего. У меня и так всплеск гормонов, а тут все эти события навалились.
Отчим упал в обморок в пятницу. А в субботу мы должны были уезжать на выходные праздновать мой день рождения с друзьями. Круглая дата. Мама сказала не отменять, и мы отбыли. А когда вернулись, узнали, что у отчима рак легких четвертой степени. Спасения не будет. Надо начинать привыкать к неизбежному – мы потеряем еще одного мужчину. Как потеряли сначала отца, потом – дедушку, теперь – отчима. Хотелось собрать вещи мужа и крикнуть: «Беги! Беги настолько далеко, насколько хватит сил, только чтобы тебя не задело проклятие этого дома».
Четыре месяца, сломанная шейка бедра, сделавшая стремительно слабеющего мужчину еще и лежачим, отдельная комната, из которой потом месяцами выветривался запах смерти, и он так и не узнал, что у нас будет ребенок. Помню мамин крик: «Он не дышит!», и я побежала – дура беременная, зачем побежала?! – смотреть, вздымается ли его грудь. Нет, не вздымалась, сколько я ни всматривалась и не внушала глазам, что вот же на миллиметр двинулось. До сих пор помню его статичную позу, бледную обнаженную грудь, исхудавшее тело и свисавшие с кровати ноги.
Приезжим службам на вопросы отвечала я – мама распалась на атомы. Семнадцать лет совместной жизни только что оставили горький привкус, и она не справилась. Она полностью ушла в работу, приходила домой только поспать. Хлопоты по дому взгромоздились на мои плечи. Первые месяцы за младшей сестрой, которой еще не исполнилось одиннадцати, тоже пришлось присматривать. А ведь внутри рождалась сверхновая, которой требовались все силы моего организма.
Сначала мама на себе все тащила, теперь это приходится делать мне. Чудно. Преемственность поколений. Как объяснить ребенку, что не надо повторять за нами, потому что это неправильно, так нельзя. Но ребенок не понимает слов, он изучает поведение, и оно откладывается у него тем самым импринтом. Помню, говорила психологу на курсах, что вообще-то я молодец, на себе не тащу, распределила по всем и довольная. Но ведь контролирую, прошу, пинаю, а значит, тащу. Тогда не понимала, а теперь понимаю. Как это объяснить?
Я плохая мать. Я не хотела дочку. Модно читать знаки вселенной. И мне она сказала, что будет двойня. Мне с детства это внушали – у кого-то в роду были близнецы, предрасположена. Потом какие-то фильмы, какие-то книги, друзья-двойняшки. Внутри поселилась уверенность, что так и будет, что это моя мечта. И что будут мальчики. Надо мальчиков. Потому что в доме много женщин: мама, сестра, я, бабушка. Хватит женщин, надо мужчин.
Первое УЗИ. Барабанная дробь.
– Боже, какая радость, у вас девочка!
Что за стереотипы, злилась я, что все женщины хотят девочек, а мужчины – мальчиков. Не сдержалась. Только захлопнув дверь консультации, разрыдалась, шла на ощупь, потому что слезы замутняли зрение. Ну вот, еще одна девочка. Еще одна несчастная женская душа. Как научить ее быть счастливой, если я сама этого не умею? Поэтому она должна была родиться третьей. Сначала близнецы-мальчики, а потом она. Они бы ее защищали. А теперь кто ее защитит? Кто проторит ей путь? Кто личным примером покажет, что можно и нужно быть смелой, с улыбкой и нетерпением идти в будущее?
Черт. Это же должна буду сделать я!
Ладно, девочка, так девочка. Но пусть она возьмет папины глаза, они красивые, серо-голубые, особенные. А то мои не пойми какие: не зеленые и не коричневые, а какие-то болотные. Еще и с пигментацией, в народе – родимое пятно. «Бог шельму метит». Не надо это дочке – пусть не берет. Боюсь, что во мне слишком много кривых генов – не для счастливой жизни.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
