Текст книги "Прошел год (СИ)"
Автор книги: Марина Козлова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Прошел год. Arboretum, часть вторая
Вместо предисловия.
(из письма Марины Козловой)
...я Вам отправляю вторую часть «Арборетума», которую я написала в 2000-м году, спустя пять лет после первой. Возможно, это не вторая часть, а просто продолжение и окончание. Я очень люблю этих своих героев, заскучала без них, наверное. «Арборетум», кстати, в сентябре 2001 года вышел отдельной книгой в Риме (изд-во «Stamp alternativa») в переводе Паоло Гальвани.
*****************
Прошел год
Прошел год. Я, наконец, получил свои дипломы и стал стажером крупной консалтинговой фирмы. В принципе, это сулило карьерный рост и неплохие деньги в некоем будущем. Был безликий пятничный вечер, я сидел дома и смотрел на телефон. Можно было позвонить Майке и пойти шляться в центр – с перспективой остаться у нее на ночь или не остаться – здесь все зависит от настроения к концу променада. Можно было не звонить Майке, а, наоборот, позвонить Максу Ровенскому и прикончить его запасы виски. Там уже на исходе – если не успеть, он выпьет сам. Можно (это, возможно, самое приятное, но недолговременное занятие) – позвонить Ленке в Питер и поговорить с ней ни о чем. Ленке можно было признаться, что тянутся передо мною «кривые, глухие, окольные тропы» – никто лучше Стругацких еще не выразил это серое чувство специфической тоски, это вяжущее ожидание смысла (как будто смысл может появиться извне). Но, когда я осуществлял над собой процедуру мучительной интроспекции и, преодолевая отвращение, заглядывал к себе вовнутрь, я не обнаруживал там ничего, кроме прилично работающих внутренних органов – никаких намеков на идеальное и – никакой надежды.
Я пожаловался Ленке, она подышала в трубку, потом спросила:
– Ты что, платоник?
– Почему ?– спросил я и в очередной раз подумал о том, что для кока Ленка немного слишком образована.
– Потому что только платоник может пребывать в поисках идеального содержания и страдать от его отсутствия. Остальным все это не нужно.
Вот так . Хорошо быть антропологом. Она знает, чего мне не нужно. Осталось только, чтобы она сформулировала, что мне нужно и зачем.
– Ты маленький, – сказала Ленка без своего обычного сарказма. – Тебе всего двадцать один год. Самый возраст для подобных проблем. Еще немного – и все пройдет само.
В остальном у меня было все славно и душевно. На службу я ходил в костюме, в перерыве готовил себе кофе на эспрессо и милые девушки из менеджерской службы мне регулярно улыбались. И в этот вечер я решил не звонить – даже Ленке. Я просто сходил в гастроном за пивом и улегся смотреть телевизор. По телевизору один олигарх объяснял журналисту, что у него все есть – лишний завод уже ничего не меняет, ничего не прибавляет. Но что он хотел бы нового качества жизни, однако понимает, что не может добиться этого путем наращивания материальных благ. Журналист смотрел на него и, кажется, не вполне понимал. А чего он точно не понимал, так это того, что человек рассказывает ему свою личную драму. «Бесится с жиру» – яснее ясного было написано в глазах у журналиста. Я расстроился и переключил куда-то. И, наверное, уснул. И мне приснился Лев Михайлович Веденмеер – такой, каким он был на кассете. Он стоял у окна, в бежевом плаще, его светлые рыжеватые волосы были зачесаны назад. Он вертел в длинных пальцах незажженную сигарету и внимательно рассматривал меня из-под полуприкрытых век. Наконец-то увидел, что глаза у него – цвета морской волны. Это – если о цвете. А если о форме – глаза его были, как у земноводного. Ну, конечно. Лева – он же рыжий. Он классический рыжий, у него белая кожа и выпуклые, тяжелые глаза земноводного. Он смотрел на меня, молчал, думал о чем-то. Потом протянул мне раскрытую ладонь, и я вложил в нее свою руку. Одним рывком он поднял меня на ноги, и я оказался ниже его на полголовы. «Пойдем» – сказал он. Мы вышли на лестничную площадку и почему-то пошли вверх. Лева был в джинсах и кроссовках и шел, переступая через две ступеньки. Так мы шли и шли молча и оказались на крыше. «Ну, смотри»,– сказал Лева. Я посмотрел вниз. Внизу был Сад, дальше – море. Чувство реальности было острым – сухая прохладная его ладонь, какой-то строительный мусор у нас под ногами и самый настоящий Сад, который дышал и шевелился. Все двигалось – Сад, море, небо, по которому неслись параллельно бледному морскому горизонту редкие облака. Лева посмотрел на меня и улыбнулся. Впервые я увидел его улыбку – она абсолютно меняла лицо. Удивительная улыбка – красивая и очень нежная, внезапная, сквозь дрогнувшие губы. «Лев Михайлович, – сказал я – Вы, наверное, думаете... Я не...». «Я знаю, – сказал он. – Ты приедешь?» Я растерялся и проснулся. Я лежал с закрытыми глазами и боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть чувство предельной нежности. Я был с головой погружен в эту нематериальную субстанцию, и из глаз у меня помимо моей воли и вообще как-то помимо меня лились слезы. Лились. Я никогда раньше так не плакал – свободно, без горечи, как будто из меня выливалось что-то явно лишнее – и становилось легче. В дверь постучала мама и просунула голову...
-Я ухожу, – сказала она.
Мама моя в свои шестьдесят два прекрасно выглядела, держалась, ходила в свой холдинг в светлых деловых костюмах, и сейчас была в отличной утренней форме. Но она увидела мое лицо.
-Сыночек! – испугалась мама. – Ты чего, малыш?
«Малыш, котенок, черная летучая мышь...»
-Ничего, мама. – Сам не знаю. Проснулся в слезах.
Мама вздохнула и молча ушла. Ей хотелось что-то сказать, но она не сочла нужным. В дверях она слабо помахала мне рукой и невесело улыбнулась. Расстроилась. А я побрел на кухню варить кофе. И тут вспомнил, что у меня сегодня рабочая суббота.
«А пошли они...» – подумал я с неожиданным для себя пофигизмом – с момента контрактации, я очень дорожил работой и считал, что мне сильно повезло – в этой конторе в стажерах долго не засиживались, а перспектива занятия политическим консалтингом очень интересовала меня с карьерной стороны. У меня были все перспективы попасть в отдел к Кофману, и, кажется, именно сегодня у Кофмана семинар.
"Нет, – подумал я .– Я заболел. У меня какая-то неизвестная болезнь, от которой плачут по утрам ".
«Надо лечиться , – скажут мне. – Это нельзя запускать».
Вот уж точно.
Я позвонил Ровенскому и попросил приехать.
– Виски брать? – обрадовался он.
-Да нет, Макс, – остудил я его пыл. – Какой может быть с утра алкоголь. Так приезжай, на утренний кофе.
Через пятнадцать минут Макс уже трезвонил. Он вошел на кухню, как обычно задел головой люстру и плюхнулся на стул. Здоровенный викинг, Макс отличался исключительной импозантностью – очки, часы, брелоки, всякие там органайзеры – все это было в едином дизайне и очень ему шло. Даже в субботу он был с какой-то эдакой папкой.
-Ты ненадолго? – огорчился я.
-Напротив. – Макс ухмыльнулся и вытащил из папки непочатую бутылку виски. – Ты не думай, – сказал он, – пристраивая ее в холодильник. Это если мы допоздна засидимся.
Макс был моим другом, и он единственный, кроме непосредственных участников этой истории, знал подробности нашей семейной саги.
– Макс, – сказал я. – Я даже не знаю, как тебе объяснить...
– Давай прямо, – попросил Макс. – Чтоб я понял.
-У меня складывается поганое чувство, что я предал одного человека. Кинул. Бросил в беде. Испугался и убежал.
– Дальше, – сказал Макс.
– Что дальше? Все.
– Ну, я пошел, – Макс сделал мне ручкой. – Если что, звони.
Я резко и незаметно подсек его ногу, и Макс шумно рухнул на место.
– Ты чего? – изумился он.
– Макс, сосредоточься. Я говорю о Леве. Мне кажется, что....
– Подожди. – Макс поерзал и налил себе кофе. – Я не вполне понимаю, что ты имеешь в виду. – Подожди... Ты хочешь сказать, что мог что-то сделать, сверх того, что сделал? А что?
– Для него я ничего не сделал.
– И тебя душит чувство вины, – ухмыльнулся Макс. – Тебе мучительно больно за бесцельно прожитый год.
Ну уж нет. Может, это был единственный год, который я прожил не бесцельно.
И сегодняшнее утро – тому следствие.
Я не могу тебе объяснить, – повторил я. – То ли я ему нужен, то ли он мне.
-Зачем? – жестко спросил Макс. – Нет, ну я понимаю – была история. Несколько нетипичная для нашей жизни. Лав стори. Грустная, прекрасная. Она кончилась.
-Не кончилась, – сказал я и испугался. Я сам не понял, почему я так сказал. Макс медленно пил кофе и пристально смотрел на меня. Я не выдержал этого взгляда, пошел к окну, посмотрел вниз. Внизу, очень далеко мчались машины и шли люди. Там не было Сада и моря. Во сне рядом со мной стоял молодой и здоровый Лева, он обнял меня за плечо левой рукой и наконец-то закурил. Мы с ним стояли, молчали, смотрели на Сад. Что-то произошло со мной в этот момент.
– Я не думаю, что ты... – начал Макс.
– Что? Что я? Ты хочешь сказать...
– Ну уж нет, – энергично покачал головой Макс и светлые волосы упали ему на лицо. – Лучше уж не говорить. Ты знаешь, что бывает, если дракона назвать по имени? Он появится.
– Ну так давай проверим.
– Нет, – повторил Макс. – Ты мне друг. Я не хочу, чтобы тебя всякие там драконы одолели.
– Не хочешь – не говори, – решился я. – Я и сам могу сказать.
Я вспомнил запахи ночного Сада, шероховатость влажных кипарисовых шишек, заколоченную дверь дома. Как я ждал звука шагов в темноте и тишине. Двадцать лет назад на темном крыльце дома сидел, закинув ногу за ногу, человек. Курил, молчал, улыбался. Смотрел куда-то вглубь освещенной комнаты. Сейчас он смотрит в окно. И тоже молчит. Я же был там, рядом. Мог взять его за руку. Мог вернуться. Мог послать всех и остаться рядом.
– Он мне нужен. Он. И больше никто. В этом смысле.
– Знаешь что, – сказал Макс , глядя куда-то в угол. – В этом смысле в тебя вселился твой братец, извини. Это единственная гипотеза, которая на нынешний час... – он глянул на часы, – половина одиннадцатого... у меня имеется. Ладно, пошли дальше. И что? Лежит где-то царевна в хрустальном гробу тридцать лет и три дня, откуда не возьмись, появляется принц на белом коне, целует ее в уста, она просыпается, говорит... Ты этот сюжет имеешь в виду? Возможно, ты еще и тянешь на принца, но Лев Михайлович уж точно не царевна. Судя по всему, он, классный мужик, очень умный и главное – честный. В строгом смысле этого слова. Он пережил трагедию, или, точнее, не пережил. Боюсь, что твоя романтическая идея даже не удостоится поворота его головы. Не лезь, слушай. Это совершенно не твоя история.
Конечно, мы пили виски. Как мы не растягивали, в начале седьмого возникла дилемма: идти Максу домой за следующей и последней и таким образом подвести черту неликвидам, образовавшимся после юбилея его папы, или уже переходить к чаю.
-Сколько не бери, – привычно прокомментировал совершенно трезвый Макс, – все равно два раза бегать.
-Нет уж, – сказал я . – Нет. Пьянству – бой. Пошли лучше гулять.
Больше мы об этом не говорили – точку зрения Макса я понял, принял и заткнулся. Мы пошли гулять и встретили Майку. Майка была красивая, веселая, несла домой курицу и зеленый лук. Я пошел к ней ночевать. Когда мы на углу прощались с Максом, он сказал:
– Ну вот. Просто надо проголодаться.
Кстати, курицу она готовила классно – в гриле, с хорошей комплексной приправой, с длинным рисом.
– Пить будем? – спросила она.
– Фу, – я поморщился. Сивушный привкус виски меня преследовал. – Только чай. И, если можно, зеленый. И, если можно, я заварю сам. А ты какую-нибудь музычку поставь.
Майка включила проигрыватель и принялась программировать гриль. Музыка накрыла меня и потащила. Я пролил кипяток.
– Осторожно, ты что! – испугалась Майка и собрала воду вафельным полотенцем. – Обжегся?
Да. Я обжегся . Я снова куда-то провалился.
– Что с тобой? – спросила Майка.
– Ничего.
Что-то случилось у меня с дыханием – дышать стало болезненно тяжело. Комок в груди – это банально, но абсолютно точно.
– Что это за музыка? – спросил я Майку.
– Альбинони , – удивленно сказала музыкально образованная Майка. – Соната ре минор. Да она везде звучит. Это ты из-за музыки так расстроился?
– А что, видно?
Майка не ответила. Пошла, сменила компакт. Сказала: – Сменим лирическое на что-нибудь политическое. У меня тут Галич есть в цифровой обработке. Любишь Галича?
– Читал... – неуверенно сказал я.
Глухой голос Галича был кстати. К тому же это как бы не совсем музыка – так, речитатив. Я вслушался. «Когда я вернусь, я пойду в тот единственный дом, где с куполом синим не властно соперничать небо...» Я огляделся. Был тихий мирный вечер, благоухала курица. Майка мелко резала зеленый лук. «Когда я вернусь, засвистят в феврале соловьи тот старый мотив, тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду, побежденный своею победой и ткнусь головою, как в пристань, в колени твои».
Мир ополчился против меня.
– Помоги накрыть на стол, – сказала Майка.
«Когда я вернусь. О, когда я вернусь...»
– Ну, как тебе Галич?
– Хорошо, – обречено сказал я. – Хорошая песня, очень политическая.
Мне хотелось плакать и совершенно не хотелось есть. Ничего не хотелось.
– Я пойду, Майя, – сказал я ей и она распрямилась с желтыми салфетками в руках.
– Как? – не поняла она. – Тебе плохо? Ты какой-то бледный. Тем более, оставайся.
– Это я виски перепил, – я попытался соврать. – Несвежие, наверное.
Майка любила меня. Что я мог ей сказать? Но Майку было трудно обмануть.
– Слушай, – сказала она и села строго напротив. – Что случилось?
Я молчал.
– Ты влюбился? – тихо спросила Майка.
– Нет. Все сложнее.
– Ты женишься? – Майка послушно сменила уровень сложности. Я засмеялся. Но посмотрел на потерянную Майку и перестал.
– Есть человек, – сказал я. – Кажется, я ему очень нужен.
Майка повесила нос. Она сидела, смотрела в тарелку и все это показалось мне ужасным. Надо было молча уйти.
– Кто она? – спросила Майка.
Странно, что я не ожидал этого вопроса. Я очень растерялся.
– Она? – переспросил я . – Это не она. Это мужчина.
Майка медленно поднялась.
– Майя, сядь, – устало попросил я, – Попробуй понять.
– С каких пор тебя стали интересовать мужчины? – прокурорским голосом спросила она и не села.
– Блин! – я разозлился. – Сядь! Меня не интересуют мужчины. Меня интересует этот конкретный мужчина.
– Но ты сможешь заниматься с ним любовью?
Что сказать, Майка по-своему была очень последовательной.
– Я полагаю, – начал я и вдруг почувствовал себя уверенно, – что я с этим человеком я смог бы что угодно – грабить банки, лягушек резать. Самолеты угонять. Я бы вместе с ним яд выпил, извини за патетику. Другой вопрос, что это невозможно. Он очень болен. И для начала я хочу, чтобы он выздоровел.
– Так ты об этом ботанике ? – догадалась Майка с явным облегчением.
– Между прочим, на «этого ботаника» до сих пор ссылаются тысячи биологов всего мира. Он, между прочим, достаточно крут для современной науки.
– Да я, собственно... – потерялась Майка. – Так это что, просто чувство долга?
Душа моя, она подсунула мне хороший ответ.
– Точно, – подтвердил я, – это – чувство долга.
– Не верю, – немного подумав, сказала Майка.
...Я бы видел, когда начинают стареть и какого боятся огня, но тех глаз, которыми надо смотреть, еще не было у меня. Я бы понял, чьего королевства печать, и в какой ты занят войне, но язык, на котором ты мог молчать, был тогда неизвестен мне...
Что я знаю о тебе?
Все.
Ничего.
Не важно.
Целую неделю я ходил на работу, как зомби. Кофман смотрел на меня неодобрительно и, наконец, сплетая и расплетая пальцы под монументальным подбородком, спросил:
– Что с вами, юноша? Вы какой-то... Какой-то вы потерянный.
Я посмотрел на Кофмана, сидящего за своим необъятным столом и попросил отпуск за свой счет. «По семейным обстоятельствам» , – сказал я.
– Ради бога, пожалуйста, – развел руками Кофман. – Но только вы должны знать, что срок вашей стажировки будет продлен соответственно. Мне вас исключительно хорошо рекомендовали, но пока я не вижу...
– Извините, Евгений Александрович. Я исправлюсь, – сказал я безо всякой надежды. И уехал в Питер.
* * *
Ленка была моим коммуникативным богом. Она была пугающе понятлива. С тех пор, как произошла вся эта история, мы разговаривали с ней – в основном, по телефону. Виделись мы всего дважды – она приезжала в командировки, мы шлялись, пили пиво, ходили в китайский ресторан и разговаривали до боли в горле. Ленка была старше меня на десять лет и у нее был виртуальный, бесконечно мотающийся по миру муж .
-Ура! – заорала Ленка в дверях, и, обняв меня за шею поволокла куда-то вглубь квартиры. – Здравствуй, маленький. Ты мой хороший. Я тебя сейчас буду кормить.
Мне сразу стало так тепло и легко, что я даже захотел спать.
– Чего носом клюешь? – забеспокоилась Ленка. – Не спи! Сейчас кофейку...
-Ты торопишься? – решил сразу выяснить я.
– Нет, – довольно улыбнулась Ленка. – Я отменила семинар сегодня и завтра. Я – свободная женщина и могу слушать тебя сутками. Рассказывай.
С Ленкой все было проще, но в каком-то смысле и сложнее. Надо было признаваться сразу. Я помолчал, подыскивая форму признания.
– Мать, – сказал я, – что-то мне не живется без Левы Веденмеера.
– О-о, – пропела Ленка. – Как все запущено... Эдак подгорят мои бананы в яйце. Давай-ка переместимся на кухню.
Это было непохоже на Ленку – она явно брала тайм-аут. Она немного позанималась бананами молча, потом села напротив верхом на табуретку.
– Тебе не показалось? – спросила она. – То есть ты из-за этого приехал?
Я кивнул.
– Плохи наши дела, – вздохнула она.
– Почему?
– Милый, – сказала Ленка. – Я твой друг. Я тебя совершенно бескорыстно люблю. Я бы тебе звездочку с неба достала. Но Лева Веденмеер принадлежит какой-то другой реальности, хотя физически и присутствует в этом мире. Ты что, хочешь испоганить себе жизнь?
– Что значит – «испоганить»? – завелся я. – Почему – «испоганить»? А это – жизнь? Он мне каждую ночь снится, я не ем не хрена, я с людьми разговаривать не могу.
– И что, по – твоему, это означает?
– Полный пиздец это означает, вот что. Что ты мне дала? У тебя есть большие кофейные чашки?!
Ленка раскачивалась на табуретке и улыбалась.
– Вот разорался, – сказала она. – Могу дать тебе небольшое ведро...Ты уверен?
– В чем?
– Что не выживешь?
– Не выживу.
-Так. – Ленка встала, подошла к окну. Долго молчала, смотрела на деревья. – Итак, есть два финала, – продолжила она. – Несчастный и счастливый. Несчастный уже был. Провоцировать еще один подобный было бы исключительно глупо. Также я никогда не поверю в то, что ты хочешь стать профессиональной сиделкой. Не нужно быть такой умной, как я, чтобы понять – ты хочешь его воскресить.
– Да.
– А если не выйдет?
– А если выйдет?
– Если выйдет, тебя канонизируют. Ешь, давай. У меня ты будешь есть как миленький.
– У тебя, – да, – согласился я. – Я буду есть и я буду прощать тебе то, что ты смеешься надо мной.
Ленка подошла и погладила меня по волосам мягкой теплой рукой. Я поднял голову и посмотрел на нее. У нее были мокрые глаза.
– Извини, – сказала она. – Я знаешь, что подумала? Ничего нам не нужно, кроме счастья. У счастливых людей даже физиология другая, не говоря уже о сознании. Человек должен идти к счастью, как приговоренный, даже если на этом пути он может умереть. Только счастье. Все остальное – фигня, честное слово. Если тебе для счастья нужен Лева, делай, что хочешь. В этой истории разомкнутый финал, многоточие. Возможно, у тебя и получится. И потом – чудеса не просто случаются. Вся наша жизнь состоит из серии чудес. Я чудесным образом познакомилась со своим мужем – на девяносто девять процентов этого могло не произойти. Наша «Европа» со своим маршрутом была чудом для тебя. Почему бы не рискнуть еще раз?
– Ты действительно так считаешь? – как-то глупо спросил я.
– Дело не в том, что считаю я, – вдруг неожиданно жестко сказала Ленка. – Дело в том, что считаешь ты. Какую меру ответственности ты готов брать на себя. Ты же понимаешь, что ты можешь, как поднять его, так и окончательно убить. Правда, тут есть один ограничитель. Здесь все как в сказке. Настоящая любовь чуть не уничтожила его. Только настоящая любовь его... оживит. Я хочу сказать, что имитация здесь невозможна. Но надо оценить риски.
-Что? – рассеянно спросил я, поскольку думал о предыдущих ее словах. – Ну да, конечно. Риски надо оценить. А как?
-У меня есть друг, – сказала Ленка, – точнее, он друг нашей семьи, Костик. Он клинический психолог. Хороший парень, очень веселый. Однажды он нам байку чудную рассказал. Оказался он в одном имиджмейкерском проекте вместе со своим коллегой – возрастным психологом. Сидят в офисном коридоре, курят, сплетничают. Тут видят, один безумно импозантный мужик, с которым им по проекту предстоит взаимодействовать, стоит к ним боком, в некотором отдалении и в течение минут пяти что-то бормочет себе под нос. Возрастной психолог спрашивает клинического: «Как ты думаешь, он по мобильнику разговаривает?» А клинический отвечает: «Хотелось бы верить. Нам с ним работать...»
Так вот, он, я думаю, ты различаешь, – не психиатр. Другая квалификация, другая практика. Хотя, в чем-то близкая. Я тут ему как-то пересказала историю про Льва Михайловича, естественно, не называя имен. Он сказал, что сталкивался со случаями, когда люди на долгое время окаменевали от стресса и утверждает, что это не имеет никакого отношения к психопатологии. Он считает, что при правильном подходе это обратимо. То есть, его можно вернуть. Практически без потерь.
Я ел жареные в яйце бананы, Ленка взбивала в миксере какой-то сложный ягодно – сливочный десерт. Все-таки антрополог с безудержной страстью к кулинарии – это приятное сочетание. Я смотрел, как она управляется с миксером и время от времени сдувает со щеки светлую прядь волос.
-А что такое «правильный подход»? – спросил я безо всякой надежды на внятный ответ. Потому что ни один нормальный специалист, будь он хоть трижды клинический психолог, не станет ставить диагноз на расстоянии и, а уж предлагать способ лечения – и подавно. Ленка задумалась
-Ну вообще-то, произнесла она, спустя минуту и пристально рассматривая получившуюся субстанцию, – здесь он был не очень конкретен. Мне показалось, что он рассуждает скорее логически, нежели профессионально. А еще точнее – из соображений здравого смысла. Что никакая консервативная терапия тут не поможет. Леве нужен еще один стресс. Это не совсем совпадает с моей версией про настоящую любовь... – она снова задумалась. – Или, как раз, совпадает? А вот скажи мне... С чего ты взял, что ты можешь сделать так, чтобы ему снова захотелось жить? Если ты мне ответишь, я обещаю инвестировать твою поездку, – неожиданно закончила она.
– Дура! – убежденно сказал я, надеясь, что она со мной немедленно внутренне согласится, – ты представляешь себе...
– ...более того, – спокойно продолжила она, – я с удовольствием составлю тебе компанию.
После чего она помолчала и посмотрела на произведенное впечатление.
– Ну что ты, – сказала она наконец, – что ты с идиотским видом крутишь пальцем у виска? Это же ты у нас стажер. А я – совсем другое дело. Я высокооплачиваемый специалист, в крепком долгоиграющем проекте по развитию северных народов. Я за последний год заработала столько, сколько мой муж – финансовый аналитик – за два. И потом, даже с объективной точки зрения, это небольшие деньги.
Я понял, что с ней нужно разговаривать на эту тему как-то более строго.
– Лена, – сказал я, послушай.– Переданный с оказией на мой день рождения литровый «Корвуазье» – это одно, а это.. .э – э – это другое.
Очень убедительно получилось. Она вздохнула и с хрустом, с удовольствием потянулась.
– Вот ну какой же ты странный мальчик. Может, я хочу, чтобы ты понял, что все это реально. Что ты можешь еще раз оказаться там. Может, я хочу, чтобы ты испугался, этой возможности, а потом победил этот страх. Очнись, эй! Все может произойти еще при этой жизни. И потом, ты не ответил мне на вопрос, – сказала она уже из глубины квартиры.
Да, испугался. Да, руки похолодели и за лицо в такой ситуации трудно отвечать. Я боюсь оказаться там – и что? Чего я боюсь? Не справиться с сердцем, вот чего. Оно и так себя ведет как бешеный маятник.
Пока я с трудом допивал свой кофе. Ленка уже успела переодеться в джинсы и оранжевую пайту с капюшоном.
– Гулять пошли, – авторитарно произнесла она .– Выедем куда-нибудь на травку, пива попьем. И ты мне ответишь на вопрос, почему ты уверен, что сможешь?
– Я не уверен ,– сказал я честно. – И теперь ты отменишь свое решение?
Ленка надолго замолчала. Мы вышли, сели в ее бежевый опель, и, когда уже выехали на трассу, она сказала:
– Нет, родной. Не надейся. Не отменю. Единственное, что это может случиться не ранее, чем через две недели.
– Ленка, – решил я выяснить, – а почему ты меня понимаешь?
– Понимаю? – она удивленно вскинула брови. – Нет. Я ничего не понимаю. Ну, в том смысле, что я не могу все это объяснить. Я эту ситуацию не понимаю, я ее чувствую. Со-чувствие. Это слово, вопреки распространенному мнению, к жалости не имеет никакого отношения. Это именно со-чувствие. Понимать для этого ничего не надо и даже вредно. Почему я знаю, что твой Лев Михайлович – умный и красивый человек? Ну, я текст читала, из него многое ясно. Но, в целом, я это чувствую. Только не дай мне бог чувствовать это с такой же силой, с какой это чувствуешь ты. И тут есть еще один момент, ни с тобой, ни с Левой впрямую не связанный. Я все это воспринимаю на уровне ценности. Жизнь на то и жизнь, чтобы в ней что-то подобное вытворяли. Что-то очень сильное и классное. Иначе все это выглядит достаточно бессмысленно. Ну, что? Ну да, живем, пашем, превращаемся в каких-то суперпрофи, инвестируем деньги в свое старение, в свой маразм и в свою неврастению. В какой-то момент понимаем, что становимся сильно несимпатичны даже себе. Орем, терроризируем близких. И даже вспомнить нечего. А нужно только одно. Знаешь что? – и она посмотрела на меня поверх темных очков. В ее глазах плясали громадные черти.
-Что? – очень заинтересованно спросил я.
-Нужно иметь возможность закрывать глаза и видеть солнце.
* * *
В следующие две недели случилось событие, которое, как в лузу, попало в общий контекст происходящего – природный магнетизм слов, снов, решений и воспоминаний уже образовал воронку. Вечером, в половине десятого, мне позвонила Лина Эриковна. Голос у нее был то ли простуженный, то ли грустный, а может, я уже отвык – почти год прошел с тех пор, как мы разговаривали в последний раз.
-Я звоню по поводу Левы, – как-то напряженно сказала она после первых приветствий.
Я подумал невесть что.
Наверное, голос, которым я спросил «что случилось?» не вполне принадлежал мне.
-Алло! – растерянно произнесла Лина. – Это ты?
Тут в трубке что-то щелкнуло и она пропала, а через полминуты позвонила снова.
-Я у вас в командировке, – сказала она более бодро. – Давай встретимся. Она назначила мне встречу возле театра русской драмы, а я так и не спросил у нее, что с Левой. Но почувствовал как-то, что напрасно я подумал о самом плохом. Я вышел на улицу, шел пешком, подставив лицо сильному ветру понимал, что я уже не живу так как раньше, а просто жду того дня, когда приеду в Питер, и мы отправимся с Ленкой в Пулково. А что будет дальше – я не понимаю до сих пор.
Лина Эриковна рассматривала афиши. Она выглядела не просто хорошо. В таких случаях интеллигентный Ровенский говорит «охренеть». Она была в белых стрейчевых брюках и зеленом свитере, ее рыжие волосы были собраны в высокий хвост. Летние шнурованые ботинки из замши цвета сливочного мороженого. Охренеть. В прошлом году, в Саду она показалась мне значительно консервативнее. По крайней мере в том, что касалось одежды. Она обернулась, и улыбнулась – услышала, как я подошел. Нет, хороша Лина Эриковна в свои пятьдесят с копейками. А косметикой, понятное дело, она не будет пользоваться никогда. Эти хипповые герлы семидесятых не стареют и не пользуются косметикой. Хорошее поколение. Это поколение, включая Леву, слушало «Роллинг Стоунз» и читало Керуака с Берроузом. Они даже докторские к тридцати годам защищали шутя, без звериной серьезности. Последнее поколение с чувством юмора. А у меня на работе двадцатитрехлетний Витька Медведев, который самостоятельно провел полторы консалтинговых сессии с какими-то толстопузыми дядьками, говорит: «Мы – агенты развития радикального толка», – и у него в глазах горит холодный огонь. Ни тени иронии. То есть, мы вас всех, падлы, разовьем, как бы вы не сопротивлялись. Причиним вам счастье.
– А ты изменился, – сказала она. – Стал каким-то... тебе идет каре. И очки. Просто здорово.
– Взаимно, – от души сказал я. – В вашем случае «здорово» – это мягко сказано, Лина Эриковна. Похоже, у вас наступила светлая полоса.
– Да какая там полоса! – она тряхнула головой и рыжий «хвост» мягко переместился с левого ее плеча на правое. – Просто я вдруг почувствовала, что начинаю стареть... – она надолго замолчала и, щурясь, рассматривала верхушки каштанов. – И я решила пресечь это безобразие. Ну, а ты как?
– Лина Эриковна, – осторожно начал я. – Так что там по поводу Льва Михайловича?
Лина очень внимательно посмотрела мне в лицо.
– А чего ты так нервничаешь? – прямо спросила она.
– Правда?
-Да на тебе лица нет, извини. С ним все по-прежнему. Кстати, в свете моей новой концепции называй меня просто Лина – получается не так громоздко.
– Ладно, – согласился я. -Так что...
– Есть некая ситуация, – сказала она, улыбаясь. – Решила тебе рассказать, сама не знаю зачем. Нобелевский комитет, как выяснилось, второй год рассматривает его кандидатуру в связи с тем, что, Лева за серию разработок, произведенных им в 19... году, – и она назвала последний год Гошкиной жизни, – однозначно достоин нобелевки. То, что является поводом к такому решению, называется «технология компенсаторного контекстного интродуцирования растений».
– Ужас.
– Нет, ну у нас все называется кошмарно, не обращай внимания. Наследство академической науки. По-русски это звучит «и на Марсе будут яблони цвести». Я-то, дура, считала, что ему не работалось. Очень даже ему работалось. Только как-то по-другому. Не так, как я привыкла видеть. И вот, в некотором роде результат. Но проблема в том, что эти товарищи – там, в комитете, они в растерянности. Они не понимают: могут они ему дать премию или все-таки нет?
– Почему нет?
– Он недееспособен, они об этом знают. Их не волнует то, что он последние двадцать лет не занимался наукой, их конкретно волнует именно его личностный статус. Они не могут для себя решить – он жив или как бы... не совсем? Нобелевку получают лично, понимаешь? И ее никогда не присуждают посмертно.
