Текст книги "Мои Службы"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
–
Перекочевываем на новое пепелище, – из дома Ростовых на Иерусалимское подворье. Целых десять дней перебираемся. Докрадываем остатки ростовско-соллогубовского добра. Я взяла себе на память тарелку с гербом. В кирпично-красном поле – ' Никогда не существовавшей' (примеч. М. Цветаевой), борзая. Лирическая кража, даже рыцарская: тарелка не глубокая и не мелкая, по нынешнему времени – явно для полужидкой воблы) а дома у меня на ней будет стоять чернильница.
Бедные соллогубовские эльзевиры! В раскрытых ящиках! Под дождем! Пергаментные переплеты, французские витиеватые литеры... Свозят возами. Библиотечной комиссией заведует Брюсов Везут: диваны, комоды, люстры. Рыцари мои остаются. Вписанные в стену портреты, кажется, тоже. На месте – дележ. Ревностный спор "столов".
– Это нашему заведующему! "
–Нет, нашему!
– У нас стол карельской березы, к нему и кресло.
– Вот именно потому, что у вас стол, у нас будет кресло!
– Но нельзя же разбивать гарнитур!
Я, сентенциозно:
– Можно разбивать только головы!
"Столы" бескорыстны, – мы все равно ничего не получим. Все в кабинеты заведующих, влетает мой белый негр:
– Товарищ Эфрон! Если бы вы знали, как у Ц-лсра хорошо! Секретер красного дерева, ковер, бронзовые 6ра! Точно в старое время! Хотите, посмотрим?
Бежим через этажи. Комнаты No Отдел такой-то... Кабинет заведующего. Входим, Негр торжествующе:
– Ну?
– Ему бы подушку под ноги и болонку...
– Будет с него и кота!
В глазах веселящийся бес.
– Товарищ Эфрон! Поймаем ему кота! Тут в 18-ой квартире есть. А? Я, лицемерно:
– Но он здесь все загадит.
– Вот этого-то я и хочу! Громилы проклятые!
Через три минуты кот выкраден и заперт. "Служба" кончена. Летим, родства не помня, со всех шести этажей.
– Товарищ Эфрон! Малиновая оттоманка-то, а?
– А графинины ковры-то, а? Вдогон диаболнческое мяуканье мстителя.
– –
Три насущных М.
– Ну, как довезли картошку?
– Да ничего, муж встретил.
– Вы знаете, надо в муку прибавлять картошку: 2/3 картошки, 1/3 муки.
– Правда? Нужно будет сказать матери.
У меня: ни матери, ни мужа, ни муки.
–
Мороженая картошка.
– Товарищ Эфрон! Картошку привезли! Мороженая!
Узнаю, конечно, позже всех, но дурные вести – всегда слишком рано.
"Наши" уехали в экспедицию, сулили сахарные россыпи и жировые залежи, проездили два месяца и привезли... мороженую картошку! По три пуда на брата. Первая мысль: как довезти? вторая: как съесть? Три пуда гнили.
Картошка в подвале, в глубоком непроглядном склепе. Картошка сдохла, и ее похоронили, а мы, шакалы, разроем и будем есть. Говорят, привезли здоровую, но потом вдруг кто-то "запретил", а пока запрет сняли, картошка, сперва замерзнув, затем оттаяв, сгнила. На вокзале пролежала три недели.
Бегу домой за мешками и санками. Санки – Алины, детские, бубенцовые, с синими вожжами, – мой подарок ей из Владимирского Ростова. Просторное плетение корзиночкой, спинка обита кустарным ковром. Только двух собак запрячь – и айда! – в северное сияние...
Но собакой служила я, северное сияние же оставалось позади: ее глаза! Ей тогда было два года, она была царственна. ("Марина, подари мне Кремль!" пальцем указывая на башни.) Ах, Аля! Ах, санки по полуденным переулкам! Моя тигровая шуба (леопард? барс?), которую Мандельштам, влюбившись в Москву, упорно величал боярской. Барс! Бубенцы!
У подвала длинный черед. Обмороженные ступени лестницы, Холод в спине: как втащить? Свои руки, – в эти чудеса я верю, но три пуда вверх! По тридцати упирающимся и отбрасывающим ступеням! Кроме того, один полоз сломан. Кроме того, я не уверена в мешках. Кроме всего, я так веселюсь, что – умри! – не помогут.
Впускают партиями: по десяти человек. Все – парами, мужья прибежали со своих служб, матери приплелись. Оживленные переговоры, планы: тот обменяет, этот два пуда насушит, третий в мясорубку пропустит (это три пуда-то?!) есть собираюсь, очевидно, только я.
– Товарищ Эфрон, добавочные брать будете? На каждого члена семьи полпуда. У вас сеть удостоверение на детей?
Кто-то:
– Не советую! Там одна слизь осталась.
Кто-то еще:
– Загнать можно!
Продвигаемся. Охи, выдохи, временами – смех: в темноте чьи-то руки встретились: мужская и женская. (Мужская с мужской – не смешно.) Кстати, откуда это веселяшее действие Эроса на малых сих? Вызов? Самооборона? Скудость средств выявления? Робость под прикрытием легкости? Дети ведь, испугавшись, тоже часто смеются. "L'аmour n еst ni joyeux tendre".
А может быть– вернее всего – никакого аmоur, просто неожиданность: мужская с мужской – ругань– мужская с женской – смех. Неожиданность и безнаказанность.
Говорят о предстоящем суде над сотрудниками, представили огромные счета и на закупленное и на прожитое : какие-то постои, подводы, извозчики... Себе, конечно, нахватали всего.
– Вы заметили, как такой-то отъелся?
– А такой-то? Щеки лопаются!
Впустили. Навстречу ошалелая вереница санок. Полозья по ногам. Окрики. Тьма. Идем по лужам. Запах поистине тлетворный.
– Да посторонитесь же!!!
– Товарищ! Товарищ! Мешок лопнул!
Хлипь. Хлябь. Ноги уходят по щиколку. Кто-то, тормозя весь цуг, яростно разувается: валенки насквозь' Я давно уже не чувствую ног. -Да свет-то когда-нибудь – будет?!
– Товарищи! Удостоверение потеряла! Ради всего святого – спичку! Вспыхивает. Кто-то на коленях, в воде, беспомощно разгребает слизь
– А вы в карманах поищите! – Вы, может, дома забыли? Да разве тут найдешь?! – Продвигайтесь! Продвигайтесь! Товарищи, встречная партия! Поберегись!!!
И – прогал. Прогал и водопад. Квадратная дыра в потолке сквозь которую дождь и свет. Хлещет, как из дюжины труб. – Потонем! – Прыжки, скачки, кто-то мешок упустил, у кого-то в проходе санки завязли. – Господи!
–
Картошка на полу: заняла три коридора. В конце более защищенном, менее гнилая. Но иного пути к ней, кроме как по ней же нет. И вот: ногами, сапогами. Как по медузьей горе какой-то. Брать нужно руками: три пуда. Но оттаявшая слиплась в чудовищные гроздья. Я без ножа. И вот, отчаявшись (рук не чувствую) – Любовь – не веселье и нежность (фр.), какую попало: раздавленную, мороженую, оттаявшую... Мешок уже не вмещает. Руки, окончательно окоченев, не завязывают. Пользуясь темнотой, начинаю плакать, причем тут же и кончаю.
– На весы! На весы! Кому на весы?!
Взваливаю, тащу.
Развешивают два армянина, один в студенческом, другой в кавказском. Белоснежная бурка глядит пятнистой гиеной. Точно архангел коммунистического Страшного Суда! (Весы заведомо врут!)
– Товарищ барышня! Не задерживай публику!
Ругань, пинки. Задние напирают. Я загромоздила весь проход. Наконец, кавказец, сжалившись – или рассердившись, откатывает мой мешок ногой. Мешок слабо завязанный, рассыпается. Клюканье. Хлипанье. Терпеливо и не торопясь подбираю.
–
Обратный путь С картошкой. (Взяли только два пуда, третий утаили.) Сначала беснующимися коридорами, потом сопротивляющейся лестницей, слезы или пот на лице, не знаю.
И не знаю, дождь иль слезы
на лице горят моем...
Может, и дождь! Дело не в этом! Полоз очень слаб, расщепился посредине, навряд ли доедем. (Не я везу санки, вместе везем. Санки – сподвижник по беде, а беда – картошка. Собственную беду везем! )
Боюсь площадей. Арбатской не миновать. Можно было с Пречистенского переулками, но там спуталась бы. Ни снега, ни льда: везу по воде, местами по сухому. Задумчиво любуюсь на булыжники, уже розовые..
– О, как все это я любила!
Вспоминаю Стаховича. Увидь он меня сейчас, я бы неизбежно сделалась для него предметом гадливости. Все, вплоть до лица, в подтеках. Я не лучше собственного мешка. Мы с картошкой сейчас – одно.
– Да куда ты пре-ешь! Нешто это можно – прямо на людей ! Буржуйка бесхвостая!
– Конечно, бесхвостая, – только черти хвостатые!
Кругом смех. Солдат, не унимаясь:
– Ишь, шляпку нацепила! А морду-то умыть...
Я, в тон, указывая на обмотки:
– Ишь, тряпки нацепил!
Смех растет. Я, не желая упустить диалога, останавливаюсь, якобы поправляя мешок.
Солдат, расходясь:
– Высший класс называется! Интеллихенция! Без прислуги лица умыть не могут!
Какая-то баба, визгливо: – А ты мыла дай! Мыло-то кто измылил? Почем мыло-то на Сухаревой, знаешь?
Кто-то из толпы:
– Чего ему знать? Ему казенное идет! А вы, барышня, картошку несете?
– Мороженую. На службе дали.
– Известно, мороженую– хорошая-то самим нужна! Подсобить, что ли?
Толкаю вожжи напрягаются, еду. Пощади голос бабы ... солдату:
– Что ж она, что в шляпе, не человек, что ли?
Рас-су-ди-ил!
–
Итог дня: два чана картошки. Едим все: Аля, Надя, Ирина, я, Надя Ирине, лукаво:
– Кушай, Ирина, она сладкая, с сахаром.
Ирина, тупясь и отворачиваясь: – Ннне...
–
20 марта, Вместо "Монпленбеж", задумавшись, пишу "Монплэзир" (Мопр1аisir вроде маленького Версаля XVIII в ).
Благовещение 1919 г.
Цены:
1 ф муки– 35 р
1 ф картошки – 10 р
10 ф моркови – 7 р 50 к
1 ф луку – 15 р
селедка -. 25 р
(Жалованье – ставки у нас еще не прошли – 775 руб в месяц.)
–
25-го апреля 1919 г.
Ухожу из Комиссариата. Ухожу потому что не могу составить классификации. Пыталась, из жил лезла, – ничего. Не понимаю Не понимаю, чего от меня хотят: "Составьте, сопоставьте, рассортируйте... Под каждым делением – подразделение". Все в одно слово, как спелись. Опросила всех: от заведующего отделом до одиннадцатилетнего курьера – "Совсем просто". И, главное, никто не верит, что не понимаю, смеются.
Наконец, села к столу, обмакнула перо в чернила, написала: ЭПИЛОГ:
7-го июля 1919 г.
Вчера читала во "Дворце Искусств" (Поварская, 53, д Соллогуба, моя бывшая служба) – "Фортуну". Меня встретили хорошо, из всех читавших – одну рукоплесканиями. (Оценка не меня, а публики.)
Читали, кроме меня: Луначарский – из швейцарского поэта Карла Мюллера, переводы; некий Дир Туманный ~ свое собственное, т. е. Маяковского, – много Даров Туманных и сплошь Маяковский! Луначарского я видела в первый раз. Веселый, румяный, равномерно и в меру выпирающий из щеголеватого френча. Лицо средне-интеллигентское: невозможность зла. Фигура довольно круглая, но "легкой полнотой" (как Анна Каренина). Весь налегке. Слушал, как мне рассказывали, хорошо, даже сам шипел, когда двигались. Но зала была приличная.
"Фортуну" я выбрала из-за монолога в конце"
...Так нам и надо за тройную ложь
Свободы, равенства и братства!
Так отчетливо я никогда не читала.
...И я, Лозэн, рукой белей чем снег.
Я подымал за чернь бокал заздравный!
И я, Лозэн, вещал, что полноправны
Под солнцем дворянин и дровосек!
Так ответственно я никогда не дышала. (Ответственность! Ответственность! Какая услада сравнится с тобой! И какая слава?! Монолог дворянина – в лицо комиссару, – вот это жизнь! Жаль только, что Луначарскому, а не... хотела написать Ленину, но Ленин бы ничего не понял, а не всей Лубянке, 2!)
Чтению я предпослала некое введение: кем был Лозэн, кем стал и от чего погиб.
По окончании стою одна, с случайными знакомыми. Если бы не пришли, одна. Здесь я такая же чужая, как среди квартирантов дома, где живу пять лет, как на службе, как когда-то во всех семи русских и заграничных пансионах и гимназиях, где училась, как всегда – везде
–
Читала в той самой розовой зале, где служила. Люстра просияла (раньше была в чехле). Мебель выплыла. Стены прозрели бабками. (И люстры, и мебель, и прабабки, и предметы роскоши, и утварь . – . вплоть до кухонной посуды, -все обратно отбито "Дворцом Искусств" у Наркомнаца. Плачьте, заведующие!)
В одной из зал – прелестная мраморная Психея. Настороженность души и купальщицы. Много бронзы и много тьмы. Комнаты насыщенны. Тогда, в декабре, они были голодные: голые. Такому дому нужны вещи. Вещи здесь меньше всего вещественность. Вещь непродажная – уже знак. А за знаком – неминуемо смысл. В таком доме они – смыслы.
–
Поласкалась к своим рыцарям.
–
14-го июля 1919 г.
Третьего дня узнала от Бта, что заведующий "Дворцом Искусств". Ров, оценил мое чтение "Фортуны" – оригинальной пьесы, нигде не читанной, чтение длилось 45 мин, может больше, в 60 руб.
Я решила отказаться от них – публично – в следующих выражениях: "60 руб эти возьмите себе – на 3 ф картофеля (может быть, еще найдете по 20 руб!) – или на 3 ф малины – или на 6 коробок спичек, а я на свои 60 руб пойду у Иверской поставлю свечку за окончание строя, при котором так оценивается труд".
Москва, 1918-1919
