Текст книги "Том 4. Книга 2. Дневниковая проза"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

* * *

Из письма:

…Я написала Ваше имя и долго молчала. Лучше всего было бы закрыть глаза, и просто думать о Вас, но – я трезва! – Вы этого не узнаете, а я хочу, чтобы Вы знали. – (Знаю, что Вы все знаете!)

Сегодня днем – легкий, легкий снег – подходя к своему дому, я остановилась и подняла голову. И подняв голову, ясно поняла, что подымаю ее навстречу Вашей чуть опущенной голове.

Мы еще будем стоять так, у моего подъезда, – нечаянно – в первый – в тысячу первый раз.

– Думайте обо мне что хотите (мое веселое отчаянье!). Но прошу Вас! – не валите всего этого на «безумное время».

У меня всегда безумное время.

Милый друг! Вчера вечером и в первый раз в жизни полюбила лифт. (Всегда панически и простонародно боялась, что застряну навек!)

Я подымалась – одна в пустой коробке – на каком-то этаже играла музыка, и все провалы лифта были наводнены ею. И я подумала:

Движущийся пол и музыка. Вся я. – И, задыхаясь от восторга, подумала: Музыка коварными когтями разворачивает грудь.

А через час я встретилась с Вами.

– Я знаю, что я вам необходима, иначе не были бы мне необходимы – Вы.

* * *

Аля:

 
Соленые волны моря
Хлынули мне в лицо.
Я царь всему этому брегу.
Уносит меня луна.
 

* * *

Алино письмо С<ереже>

(27-го ноября 1918 г.)

Милый папа! Я так медленно пишу, что прошу дописать Марину. Мне приятно писать Вам. Часто я Вас ищу глазами по комнате, ища Ваше живое лицо, но мне попадаются только Ваши карточки, но и они иногда оживляются, п<отому> ч<то> я так внимательно смотрю. Мне все кажется: из темного угла, где шарманка, выйдете Вы с Вашим приятным, тонким лицом. Меня слушает всякий шум: кран, автомобиль, человеческий голос. Мне все кажется – все выпрямляется, когда я смотрю. Милый папа, я Вас буду бесконечно долго вспоминать. Целая бездна памяти надо мной. Я очень люблю слово «бездна», мне кажется, есть люди, которые живут над бездной и не погибают в буре.

– Я в маминой комнате хожу в осеннем желтом пальто. Ваша жизнь, мой прекрасный папа, черная бездна небесная, с огромными звездами. Над Вашей головой – звезда Правды. Я кланяюсь Вам до самой низкой земли.

– Милый папа, раз мы вечером гуляли, я посмотрела на небо, все небо кружилось. Я очень испугалась и сказала это маме. Мама сказала, что небо действительно кружится. Мне стало еще страшнее. На улице никого и ничего не было, кроме нас. Только тусклые фонари. И мама мне сказала, что нужно, чтобы не бояться звезд – сделать их своими друзьями. И мы спокойно пошли дальше. И теперь я уже без страха. И, опираясь на мамину руку, я буду жить. Целую Вас от всей моей души и груди.

Аля.

* * *

Декабрь. В слове «боты» есть какая-то неизъяснимая (вполне изъяснимая) вульгарность.

* * *

– «Кому живется, а кому и ежится!» (Баба, рассыпавшая на улице чечевицу, за которой стояла 2 часа на морозе в очереди).

* * *

Аля: Марина! Я бы хотела построить дом для поэтов – чтобы камины пылали, кофе кипел, а они бы ничего не делали, – только писали стихи.

* * *

«Мне снился праздничный сон – многолюдный. Большая мужская толпа и мои глаза».

1919 год

Январь: Трагическое во мне в последнюю минуту искуплено легкомыслием.

* * *

Есть женщины, у которых, по чести, не было ни друзей, ни любовников: друзья слишком скоро становятся любовниками, любовники – друзьями.

* * *

Нет маленьких событий. Есть маленькие люди.

* * *

Вся тайна в том, чтобы события сегодняшнего дня рассказать так, как будто бы они были 100 лет назад, а то, что совершилось 100 лет назад, – как сегодня.

* * *

Любовь разложима, но не делима.

* * *

Любовь – параллельная линия к нашей с Вами прямой, проведенная на миллиметр расстояния.

* * *

Аристократизм: враг избытка. Всегда немного меньше, чем нужно.

Вечно Вы любовнику.

* * *

Клянусь Богом, что Вы меня ни капельки не любите, клянусь Богом, что я от этого люблю Вас гораздо меньше и любуюсь Вами гораздо больше, а так как это и Вам и мне дороже, чем любовь, продолжайте не любить меня – на здоровье!

Все, что у меня осталось свободы с Вами – это мой смех.

* * *

Вы меня не любите, а я Вам не доверяю. (Любовь).

* * *

Февраль: Никогда не уступаю желанию, всегда – причуде. От сильных своих желаний мне как-то оскорбительно, от причуды – весело. В желании я – раб, в причуде – царь.

* * *

Аля: «Мне кажется, я выйду замуж, шутя».

* * *

Рассказываю Бальмонту о потере голоса. «Вы знаете, меня должно быть Бог наказал за то, что я слишком много говорила. Целых две недели я ничего не могла говорить, кроме „и“. Ни „а“, ни „о“ – только „и“. И тогда я поняла, что это, наверное, какой-нибудь Иван, которого у меня еще никогда не было».

Бальмонт, молниеносно: – «Конечно: Иван-Царевич!»

* * *

В двух словах об этом нашем с Алей визите к Бальмонту. В маленькой тесной кухне Бальмонт – «как царь под пледом» (выражение Нади), Анна Николаевна, Т<атьяна> Алексеевна, Мирра, Аля, я. У плиты – обезумев от жары и от того, что все сразу вскипело (знакомая трагедия!), Елена. В доме, очевидно, до сегодняшнего дня ничего не было, а теперь вдруг все стало: пекут блины, варят картошку, варят кашу, варят суп из телятины. И угощают, угощают, угощают. Бальмонт ест восторженно, Аля – истово. Мирра – причудливо. Я, случайно совершенно сытая, присутствую у стола в шубе, пью только кофе, любуясь классицизмом всей этой сцены.

Бальмонт восклицает: «Ах, я бы с таким удовольствием съел всю эту телятину один! И никому бы не дал».

И смеется, п<отому> ч<то>, как я, понимает классицизм, для Москвы 1919 года, этого возгласа.

– «Нюшенька, вы наслаждаетесь?»

– «Я знала, что вы меня спросите!»

Мирра влюбленно заботится об Але, кормит ее со своей тарелки, все наперерыв уговаривают меня есть. А я, счастливая тем, что так чистосердечно ничего не хочу, что все нас тут так любят, что всем нам сейчас так хорошо, а завтра будет так плохо – курю папиросу за папиросой, не зная, что это – дым ли я выделяю или вдохновение.

* * *

Буржуазии для очистки снега запретили пользоваться лошадиными силами. Тогда буржуазия, недолго думая, наняла себе верблюда.

И верблюд возил. И солдаты сочувственно смеялись: «Молодцы! Ловко обошли декрет!»

(Собств<енными> глазами видела на Арбате.)

* * *

Аля – Канун Весны – о 3<авад>ском: «Марина! У меня часто впечатление, что он не ушел, а исчез».

* * *

– «Марина! Вы сон – который снится всем».

– «Марина! Я видела сон весь из линеек и славянских букв, – целая наша кухня – огромные листы. Но нигде не было написано: Марина, мама, а везде: Женщина, Женщина».

* * *

– «Марина! Есть вещи, которые кажутся очень, очень трудными. А найти такие слова – и совсем просто».

* * *

– «В каждом человеке эта нитка тоски»…

* * *

9-го марта 1919 г.

Я: – «Аля! Что делают старухи в богадельне?» – Аля, не задумываясь: «Прядут Судьбу».

* * *

Вчера, возвращаясь домой по Арбату, было так черно, что мне казалось: я иду по звездам.

* * *

Я – бродячая собака. Я в каждую секунду своей жизни готова идти за каждым.

Мой хозяин – все – и никто.

* * *

Аля, 12-го марта 1919 г.

– «Марина! Может быть небо все из голубых глаз?»

* * *

– «И снится мне, будто весь пол в моей комнате – совсем круглый, выпуклый. Я точно предчувствовала, что придет ко мне кто-то Великий. Я привела свою комнату в довольно хороший вид, и в эту минуту послышался стук в дверь, и дверь сама открылась. Вошел Спаситель. Я молчала. Он сел на стул и грустно смотрел на меня. Я стояла и не хотела садиться и закрыла лицо руками. Моя комната, как только взошел Спаситель, наполнилась коралловыми крестами, перламутровыми мечами и распятиями. – Сон не прерывается, но я вижу, как Христа ведут на распятие в Терновом венце. (В „Терновом Венце“ с большой буквы.) Тогда я пошла в свою комнату и достала коралловый крест и перламутровый меч. Я пошла за ним. Он исчез. Но враги Его еще шли, ища его. И я перед собой в окне увидела реку».

* * *

Иду за Алиным обедом. Мороз. Руки без варежек. В левой руке муфта, прижатая к груди. Мне необычайно приятно нести ее так. Узнай этот жест, он у меня в руке. – Ах! Так в XVIII веке держали, входя в гостиную, треуголку.

* * *

14-го марта 1919 г.

Опыт этой зимы: я никому на свете, кроме Али и Сережи (если он жив), не нужна.

В каком году я жила!

Я прекрасно представляю себе, что в один прекрасный день совсем перестану писать стихи. Причин множество:

1) У меня сейчас в них (в писании их) – срочной необходимости (Imperativ’a) <нет>. Могу написать и не написать, следовательно не пишу.

2) Стихи, как всякое творчество-самоутверждение. Самоутверждение – счастье. Я сейчас бесконечно далека от самоутверждения.

3) Сейчас все летит, и мои тетрадки так бесконечно легко могут полететь. Зачем записывать?

4) Я потеряла руль. Одна волна смывает другую. Пример: стихи об ангелах: «Ангелы слепы и глухи». Что дальше? – Всё!

Хаос. Один образ вытесняет другой, случайность рифмы заводит меня на 1000 верст от того, что я хотела раньше, – уже другие стихи ο ними та же история, – уже третьи – и в итоге – чистый лист и мои закрытые – от всего! – глаза.

* * *

5) Что хочу сказать? – Мир. – Мир сам себя скажет.

* * *

Могу писать только по команде. Пример: единственные – за последние 3 месяца – настоящие стихи: Стаховичу.

(Любовный долг).

Спасти меня сейчас может только новая любовь, со всем пафосом самоуничтожения в другом. Но это должен быть человек, к<оторы>й сможет вместить меня, т. е. бездна.

* * *

Я, конечно, кончу самоубийством, ибо вое мое желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» и «не хочу».

И может быть я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что «там хорошо».

* * *

Есть во мне что-то, что вопреки всем моим уверениям, всему моему явному уничтожению в другом и вразрез со всем беспримерным людским тщеславием, заставляет говорить всех, кого я любила:

– «Вы не меня любите. Вы любите что-то другое».

* * *

16-го марта 1919 г.

Странное чувство: в горе я не погружаюсь, горе во мне работает, роет какие-то подземные ходы.

* * *

В конце концов мне придется поверить в бессмертие души!

* * *

Мне, чтобы жить – надо любить, т. е. быть вместе. Значит: или умереть (быть со С<тахови>чем), или любить другого. Князь В<олкон>ский! Вы совсем не знаете, что я Вас уже люблю.

Только одно – ради Бога! – пусть я Вам буду нужна, мне больше ничего не нужно.

* * *

Для памяти: 16-го марта утром, когда таяло, я, любя Стаховича, решила, чтобы не умереть, любить Волконского. Они жили вместе и на нем – каков бы он ни был – должен быть какой-то отблеск Стаховича.

* * *

Моя любовь – это страстное материнство, не имеющее никакого отношения к детям.

* * *

Жесточайший эгоизм: не желать брать. Его у меня нету. Я чаще всего не умею брать, п<отому> ч<то> люди – чаще всего – не умеют давать.

Бывает так, что беру сама, и этим освобождаю и себя и другого.

* * *

Мое требованье – всегда просьба, моя просьба – всегда требованье.

* * *

Не могу – хоть убейте – чтобы человек думал, что мне что-нибудь от него нужно.

Мне каждый нужен, ибо я ненасытна. Но другие, чаще всего, даже не голодны, отсюда это вечно-напряженное внимание: нужна ли я?

* * *

С<тахо>вич умер как раз от того, от чего сейчас так мучусь (хочу умереть) – я: от того, что я никому не нужна.

Никто не поймет бездны, к<отор>ую разверзает во мне это соответствие.

* * *

Чувствую, что не смогу любить В<олкон>ского.

* * *

О биогр<афии> Лозэна: биогр<афию> Лозэна должны были бы писать женщины. Мужчинам он и в гробу не дает покоя.

Только мужчинам может прийти в голову такая бестактность: оправдывать, выгораживать Марию-Антуанэтту в истории с Лозэном.

Для королевы – предлагать свою любовь, такой же восхитительный жест, такая же доблесть, как для нищенки – отвергать миллионы.

Я думаю, что каждый, кто пишет биографию Лозэна, вместо Марии-Антуанэтты подставляет свою невесту – и так пишет.

– Лозэн и Мария-Антуанэтта, – какая прекрасная – в веках – пара! Для меня это лучше, чем Данте и Беатриче.

* * *

Женщины любят не мужчин, а Любовь, мужчины – не Любовь, а женщин. Женщины никогда не изменяют. Мужчины – всегда.

* * *

19-го марта 1919 г.

Три определения: Для других собственная душа наверное также туманна и неопределенна, как для меня, близорукой, моя собственная Поварская, в 2 ч. ночи, когда нет фонарей.

* * *

Ответ человека «не знаю», когда дело касается его собственной души, также поражает меня, как других мое вечное «не вижу» – (близорукость).

* * *

Если бы я каким-нибудь чудом очутилась на секундочку в чужой грудной клетке, я бы, наверное, почувствовала такой же ужас от всей этой путаницы, туманности, неразграниченности чувств и понятий, как другой, если бы взглянул на мир моими близорукими глазами.

* * *

Москва сейчас смотрит на трамваи с недоверием, как на воскресшего Лазаря.

Мне не дано возбуждать в людях жалость. Элементарный пример: иду в 11 ч. дня по Поварской с переполненной кошелкой в руках. – «Цвету, как роза».

(Со вчерашнего дня во рту – ничего, кроме стакана поддельного чая, не было. В кошелке – старые сапоги, которые несу продавать.)

* * *

Как одинок человек всю жизнь! В детстве мать, к<отор>ая вечером, когда ее безумнее всего любишь, – уезжает в концерт…

* * *

Пока вся Москва 1919 г. несла снежную повинность, я несла – нежную.

* * *

Иду по Николопесковскому.

– Зайти к Бальмонтам? – И сразу видение самой себя, – смеющейся, курящей, курящей, курящейся, – над стаканом чая, к<отор>ый не пью, потому что без сахара – скучно, а с сахаром – совести не хватает, ибо кусок сахара сейчас 4 р<убля> – и все это знают.

И от этого видения – почти физическая тошнота.

* * *

Мое веселье скорей удивляет, чем очаровывает. – «С чего это она?»

* * *

Дуракам мое веселье подозрительно: смеюсь, как дура, а через секунду – китайская грамота какого-нибудь рассужденья об аристократизме.

* * *

В. Гюго. «Общие места». – Да, если солнце – общее место.

* * *

К маленьким поэтам: Для того, чтобы воспевать японские вазы или край ноготка Вашей возлюбленной – достаточно казаться.

Чтобы говорить о Боге, о солнце, о любви – нужно быть.

* * *

Стиль есть бытие: не мочь иначе.

* * *

21-го марта 1919 г.

Почему я так глубоко беспомощна во всем, что другим так легко? – найти чей-нибудь дом, взять билет на вокзале, выкроить по готовой выкройке – детскую рубашечку.

Определенная атрофия какой-то части мозга. О, как я издалека чую то, чего не могу, и какой у меня тогда кроткий – от неизбежности – голос!

* * *

Душа у меня – царь, тело – раб.

* * *

Бог, давший мне широкие плечи и крепкие руки, знал, что он делал. Но Бог, давший мне при этом такую душу – определенно не знал.

* * *

Аля: Марина! Когда у нас совсем нечего будет есть – даже гнилой картошки – я сделаю чудо. Я теперь его не делаю, п<отому> ч<то> раз мы едим гнилую картошку – значит, ее можно есть?

* * *

– «Марина, я только представляюсь маленькой девочкой, я только представляюсь, что я труслива, что я ленива, что я не хочу есть.

Я – существо, Марина! Я знаю все вперед – и все назад».

* * *

«Марина! Ведь Вы тоже не простой человек!»

– «Ты думаешь?»

– «Неужели Вы этого до сих пор не знали? Как же Вы можете быть простым человеком, когда у Вас – такая дочь?!»

* * *

Заставить изображение Спасителя портретом Наполеона (глаза, как угли – в золоте киота!). Вот мои 16 лет. (Внучка священника Владимирской губ<ернии>!)

* * *

Я во Франции XX века – бессмысленно. Все мои партнеры (указывая на небо или в землю): – там.

* * *

Революция в Венгрии: Будапешт. Демонстрация кельнеров с цыганским оркестром.

* * *

Благовещенье 1919 г.

У телефона: – Я слушаю. Муж<ской> голос: – Попросите, пожалуйста, Марину Ивановну. – Это я. – Ах, это Вы, Марина Ивановна? Я не узнал Вашего голоса. Говорит К. В. К<авдаур>ов. – Здравствуйте, К<онстантин> В<асильевич>. – М<арина> И<вановна>, я получил известие из Крыма и должен Вам сказать, что Сережа… – Убит, – мысленно подсказываю я. – Жив и здоров и просил Вам кланяться.

* * *

Минут пять спустя начинаю плакать. – Точное чувство до краев переполненных глаз, – слезы еще не текут. Колени дрожат. Чувство легкой физической тошноты.

* * *

Благовещенье! Благая весть! Недаром это мой любимый праздник! Я ровно 6 мес<яцев> ничего не знала о Сереже!

* * *

У меня есть судьба. Поэтому – быть может – я так – дотла – лишена честолюбия.

Вижу ее ясно, как на географической карте. Если бы я была на острове, у меня тоже была бы судьба.

* * *

Я в любви: Гибкость до последнего предела, и – в последнюю минуту – отпор. (Гордыня).

* * *

3<авад>скнй: – «М<арина> И<вановна>, я хочу прийти к Вам. Можно?»

Я: – «Нельзя. У меня дверь заперлась и не открывается».

А<нтоколь>ский: – «А помните, что Вы говорили про красоту? Помните: красота – отмычка».

3<авад>ский, деловито: – Нужно будет прийти.

* * *

Два несчастных счастья:

1) Несчастье для души и счастье для тела: – Брать в долг. 2) Счастье для души и несчастье для тела: – Отдавать долг.

* * *

Аля, ночью: —…и небо было, как черный пурпур.

* * *

Апрель. Трагическая Вербная Суббота. Потеряла (в воду канули!) 500 р<ублей>. Спрятала – вместо них – две ложечки сахара в конверте. – 500 руб<лей>! 50 ф<унто>в картофеля – или почти башмаки – или калоши +20 ф<унтов> картофеля – или…

Потеряла за три дня 1) старинную овальную флорентийскую брошку (сожгла), 2) башмаки (сожгла), 3) ключ от комнаты, 4) ключ от книжного шкафа, 5) 500 р<ублей>.

О, это настоящее горе, настоящая тоска! Но горе – тупое, как молоток бьющее по голове.

Я одну секунду было совершенно серьезно – с надеждой – поглядела на крюк в столовой.

– Как просто! —

Я испытывала самый настоящий соблазн.

* * *

У некоторых людей тело более духовно, чем у других душа (Аля, Сережа).

* * *

Аля, слушая «Пара гнедых»: – «Марина! Стыдно генералу засыпать на груди у молодой блудницы. Лучше бы сражаться в бою».

* * *

История с Волконским

«К<нязь> Волконский! Я пишу слово К<нязь> и чувствую себя в восторге» – вот начало моего письма к В<олкон>скому. Дальше ласковый и веселый рассказ о том, как я уже однажды стояла у ворот с письмом, но встретила М<чеде>лова и ушла с ним по мартовским московским лужам 1919 года, так и не узнав про старинную Англию. (Повод к моему письму. Что это просто любовь – я написать не решилась!) – Еще такая фраза: «Я Вас никогда не видала и ничего о Вас не знаю, кроме того 1) что Вы были на острове Мадере, 2) влюблены в родительный падеж, 3) только что выздоровели от сыпного тифа. – Три разных источника». – Дальше извинение за то, что я, будучи незнакома, пишу, и надежда, что он не сочтет это за невоспитанность. Еще пожелание выздоровления. И привет. И все. – Письмо на мой, и на моей породы людей – взгляд: простое, доверчивое, ласковое, очаровательное, на средний взгляд: странное. Можно, дурно относясь ко мне, назвать его экстравагантным. «Так незнакомым людям не пишут».

Экзаменуя себя строго: письмо вольное, но не фамильярное. Мне даже унизительно писать это слово.

И вот, на другой день, в воскресенье, – звонок по телефону.

– Мне нужно такую-то.

– Я.

– Говорит Волконский. Вы ко мне писали. Я ничего не понял из Вашего письма. Что Вам от меня нужно?

– Не поняли почерка или содержания?

– Содержания.

– Я просила Вас дать мне некоторые сведения о старинной Англии.

– Я старый человек и считаю такие шутки неуместными. («Я пишу слово К<нязь> и в восторге»). Это наглость!

– Вы меня не поняли.

– И как старый человек считаю долгом сказать Вам, что незнакомым людям не пишут. Это невоспитанность.

– Я очень жалею, что…

– Я был в Англии 25 лет назад, три дня. Какая наглость!

– Если Вы так сердитесь, то лучше давайте прекратим разговор.

– Я не сержусь, но должен Вам сказать, что это нахальство. И советую Вам в другой раз так не шутить, п<отому> ч<то> такие шутки могут очень плохо кончиться. – Это неслыханно!

– Мне остается только пожалеть, что Вы меня не поняли. Опускаю трубку. Все время говорила нежнейшим голосом, очень спокойно. Он лаял.

На глазах слезы и чувство, что посреди лица – плевок.

* * *

В течение недели я всем рассказывала эту историю. Защищали меня:

Мчеделов, его собственная племянница Сонечка Голлидэй. У него на все была одна реплика: «Она издевалась». М<чеде>лов после разговора с ним сказал: «Дурак».

А Бальмонт, к<оторо>му я рассказала всю эту историю, спокойно сказал: «Так говорить с женщиной? Это орангутанг».

Но что бы ни говорили все мои друзья, у меня все-таки – когда я вспоминаю этот разговор – чувство, что я незаслуженно и безвозвратно оплевана.

* * *

Страстной Четверг: «– Ах, Аля, – грустно! – Повеситься? – Нет, Марина. (Пауза.) Повеситься – на Жизнь!»

* * *

(На улице): – «Марина! Эта женщина думает только о роскошестве. Она беззаботна. Она бессмысленна».

* * *

Бальмонт и солдаты у автомобиля.

Б<альмон>т ночью проходит по какому-то из арбатских переулков. Сломанный автомобиль. Вокруг – трое солдат.

– Повинуясь какому-то внутреннему голосу, перехожу было на другую сторону, но в последнюю минуту – конечно – остаюсь. И в ту же секунду один из них: «Эй, поп!» Тогда я подхожу к ним вплоть. – «Я действительно священник и скажу вам следующее: – ты (указывая на одного) скоро умрешь от сыпного тифа, тебя (указываю на другого) – повесят, а ты уцелеешь, тебе ничего не будет».

– Почему же Вы пощадили третьего?

– Чтобы он помешал двум первым разорвать меня.

(Все это с бальмонтовской четкостью, быстротой, экспрессией.)

* * *

Разговор с В. Алексеевым: Я: – «Володечка, Вы читали эти надписи: „Митинг Искусств“».

Он, спокойно: – «Да, это нечто вроде „Кадрили литературы“». (Бесы).

Аля: – «Марина! Мне кажется, когда мы говорим, люди нас не понимают, – как зверей».

* * *

Страстная суббота: Аля, глядя на освещенную церковь Бориса и Глеба: «Марина! Тайная радость церквей».

* * *

– «Марина! Я хочу играть в театре не для того, чтобы на меня смотрел народ, а для того, чтобы увидать себя в чуждом».

* * *

Диалог: Я: «Ах, Аля, как я хотела бы сейчас фунт масла!» Аля: «Ах, Марина, как я бы хотела сейчас, чтобы была хорошая погода!»

– «Марина! Я не люблю слово „фраза“, это вроде „актриса“!»

* * *

– «Марина! Мне кажется, что я должна это держать шелковыми руками!»

(Держа в руках Лермонтова)

* * *

«Я не терплю – счастья!»

* * *

– «Как мне горько, что я дитя! Мне почему-то жалко и чуть-чуть восторженно. Но я бы ничего не хотела, кроме детства. Я не хочу 11-ти и 12-ти лет».

* * *

Глядя в окно. Чудная погода. Солнце. – «Хорошо в такую погоду быть нищим».

«Марина! Как Вы думаете, что такое храбрость?» Когда человек боится и все-таки идет. «Значит: темная ночь со звездами».

* * *

Целуя луч: – «Луч наконец получил то, за чем лился в комнату».

* * *

Вчера я видела Стеньку Разина на Лобном месте. Впечатление случайной талантливости (так рука пошла) – как кустарные игрушки в детские рисунки. Лицо хитрое, узкое, ярко блещущие черные глаза. По обеим сторонам – болваны: огромные каторжные головы, вырастающие из дерева: там три, здесь четыре. Ватага. По левую сторону от Разина – в ногах – персияночка: балерина из кордебалета с огромным декольте и юбочкой до колен. Похоже еще на сахарную куклу. Между фигурами Разина и персияночки никакой связи, ни внешней, ни внутренней.

* * *

21-го апреля, день Егория Храброго.

– «Марина! Мне кажется, что на дне каждого колодца непременно должно быть что-нибудь синее».

* * *

На могиле у Стаховича:

Аля, восторженно: – «Мама! что я нашла! Оно не целое, – только кусочек, но все равно я положу его на могилу!»

В руках – яичная скорлупа. Сама того не зная, повторяет какой-то древний обряд, когда на могилу приносили яйца.

* * *

<Лето 1919>

Я стала писать пьесы – это пришло как неизбежность, – просто голос перерос стихи, слишком много воздуху в груди стало для флейты…

Пишу, действительно, себя не щадя, не помня.

<Май 1920>

Перечитываю сейчас «Quatre-vingt-treize». [138]138
  «Девяносто третий год» (фр.).


[Закрыть]Великолепно. Утомительно. Сплошное напряжение. Титаническое, как весь Hugo. Это перо стихии выбрали глашатаем. Сплошные вершины. Каждая строка – формула. Все мироздание. Все законы – божеские и человеческие. Безошибочность утомляет. Есть тончайшие разницы:

Он думал, что он непогрешим,

Он был – только безошибочен.

Из каждой страницы бы вышла книга. Пристрастие к очертанию (архитектурность, может быть).

Да. – Нет. – Черное. – Белое. – Добродетель. – Порок. – Моряк. – Воин. – Девушка. – Старик. – Дитя. – Роялист. – Республиканец.

Великолепие общих мест. Мир точно только что создан. Каждый грех – первый. Роза всегда благоухает. Нищий – совсем нищий. Девушка – всегда невинна. Старик – всегда мудр. В кабаке – всегда пьянствуют. Собака не можег не умереть на могиле хозяина.

Таков Hugo. Никаких неожиданностей.

Hugo видит в мире только правильное, совершенное, до крайности выявленное, но не индивидуально-выявленное…

…Жизнь всегда перехитрит Творца.

Жизнь всегда перехитрит Hugo.

Никто так не видал общего в отдельном, закона – в случайном, единого – во всем.

Мать – Колокольня – Океан – Полицейский – все в порядке вещей и в таком Порядке, что даже я не восстаю!

Но почему: такое отсутствие во мне тяготения к Hugo-человеку? – Все равно, чтó ел, чтó пил, как одевался, кого любил…

Творец исчез за творением.

<Июнь 1920>

Скульптор зависит от мрамора, резца и т. д.

Художник – от холста, красок, кисти – хотя бы белой стены и куска угля!

Музыкант – от струн…

Скульптор может ваять незримые статуи – от этого их другие не увидят.

Художник может писать невидимые картины – кто их увидит, кроме него?

Музыкант может играть на гладильной доске – но как узнать: Бетховена или Коробушку?

У ваятеля может остановиться рука (резец).

У художника может остановиться рука (кисть).

У музыканта может остановиться рука (смычок).

У поэта может остановиться только сердце.

Кроме того: поэт видит неизваянную статую, ненаписанную картину, слышит неигранную музыку.

* * *

После вечера у <…> [139]139
  Неразборчиво.


[Закрыть]

28-го русск<ого> ноября 1920 г.

То, что я чувствую сейчас – жизнь, т. е. – живая боль. И то, что я чувствовала два часа назад, на Арбате, когда Вы – так неожиданно для меня, что я не сразу поняла! – сказали: – «А знаете, куда мы поедем после Москвы?» И описание Гренобля – нежный воздух Дофин: недалеко от Ниццы – библиотека – монастырь – давно мечтали.

Дружочек, это было невеликодушно! Лежачего – а кто так кротко лежит, как я! – не бьют.

Понимали ли Вы, что делали – или нет?

Если нет, так расскажу: рядом с Вами идет живой человек, уничтоженный в Вас, – женщина – (второе место, но участвует) – и Вы, в спокойном повествовательном тоне вводите ее в свою будущую Жизнь – о, какую стойкую и крепкую! – где ей нет места, где и тень ее не проляжет.

А если нарочно (убеждена, что нечаянно!) – это дурной поступок, ибо я безропотна. Вы – для меня растравление каждого часа, у меня минуты спокойной нет. Вот сегодня радовалась валенкам, но – глупо! – раз Вы им не завидуете.

– Хороша укротительница?

Мне кажется, я могла бы так жить – месяцы!

Только бы знать, что Вы в Москве, ходите по тем же улицам – счастливы! – Я так сильно в Вас, что как-то могла бы – без Вас, – только знать бы, что Вы изредка обо мне думаете и что однажды, подумав сильней, придете.

Но довольно об этом! (Как страшно, что вот строки, пронизанные ужасом разлуки. Вы уже будете читать по совершении ее, – как страшно для меня!)

– Халат устроен, старуха уломана. – Молодец я?! Но я так просила, у меня был такой убедительный голос, что и каменная баба не отказала бы!

Так – клянусь Богом – умирающий просит воды.

Ваш халат будет шиться в подвале – аристократическими руками – вата с моей шубы – подкладка с моего платья – сам он, халат – из Туркестана, украден в прошлом году моими руками в одном доме, где со мной плохо обращались.

– Родословная! —

<О С. М. Волконском>

<1921 год>

Вы сделали доброе дело: показали мне человека на высокий лад…

Немудрено в Дневнике Гонкуров дать живых Гонкуров, в Исповеди Руссо – живого Руссо, но ведь Вы даете себя – вопреки… О искус всего обратного мне! Искус преграды (барьера). Раскрываю книгу: Театр (чужд). Танец (обхожусь без – и как!), Балет (условно – люблю, и как раз Вы – не любите)… Но книгу, которую я от Вас хочу, – Вы ее не напишете. Ее мог бы написать только кто-нибудь из Ваших учеников, при котором Вы бы думали вслух. Гёте бы сам не написал Эккермана…

Ведь это тот самый Волконский, внук того Волконского, и сразу 1821–1921 гг. – и холод вдоль всего хребта: судьба деда – судьба внука:

Рок, тяготеющий над Родом…

Когда князь занимается винными подвалами и лошадьми – прекрасно, ибо освящено традицией, если бы князь просто стал за прилавок – прекрасно меньше, но зато более радостно… но – художественное творчество, то есть второе (нет, первое!) величие, второе княжество…

Его жизнь, как я ее вижу, – да, впрочем, его же слово о себе: «История моей жизни? Да мне искренно кажется, что у меня ее совсем не было, что она только начинается – начнется, – Вы любите свое детство? – Не очень. Я вообще каждый свой день люблю больше предыдущего… Не знаю, когда это кончится… Этим, должно быть, объясняется моя молодость».

* * *

Учитель чего? – Жизни. Прекрасный бы учитель, если бы ему нужны были ученики. Вернее: читает систему Волконского («хонского», как он произносит, уясняя Волхонку) – когда мог читать – Жизнь!

* * *

«С<ергей> М<ихайлович>! Ваш отец застал Февральскую революцию?» – «Нет, только Государственную Думу. (Пауза.) Но с меня и этого было достаточно!»

* * *

30 августа 1921 г.

Смерть Блока. Еще ничего не понимаю и долго не буду понимать. Думаю: смерти никто не понимает…

Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось, – отделилось. Весь он – такое явное торжество духа, такой – воочию – дух, что удивительно, как жизнь – вообще – допустила…

Смерть Блока я чувствую как вознесение.

Человеческую боль свою глотаю. Для него она кончена, не будем и мы думать о ней (отождествлять его с ней). Не хочу его в гробу, хочу его в зорях.

* * *

1921 год

Не потому сейчас нет Данте, Ариоста, Гёте, что дар словесный меньше – нет: есть мастера слова – бóльшие. Не те были мастера дела, те жили свою жизнь, а эти жизнью сделали писание стихов. Оттого тáк – над всеми – Блок. Больше, чем поэт: человек.

* * *

О Боже ты мой, как объяснить, что поэт – прежде всего – СТРОЙ ДУШИ!

* * *

Встреча с поэтом (книгой) для меня благодать, ниспосланная свыше. Иначе не читаю.

* * *

Мое непревозмогаемое отвращение к некоторым своим стихам – прекрасным, знаю, но из мутных источников. Будущим до этого не будет дела, а мне дело – только до будущих.

* * *

Не надо работать над стихами, надо, чтобы стих над тобой (в тебе!) работал.

1921 год

Чего искала Марина Мнишек?.. Власти несомненно, но – какой? Законной или незаконной? Если первой – она героиня по недоразумению, недостойна своей сказочной судьбы. При мне бы ей родиться какой-нибудь кронпринцессой или боярышней и просто выйти замуж за какого-нибудь русского царя. С грустью думаю, что искала она первой, но если бы я писала ее историю…