Текст книги "Том 1. Стихотворения 1906-1920"

Автор книги: Марина Цветаева

«Прости» волшебному дому

 
В неосвещенной передней я
Молча присела на ларь.
Темный узор на портьере,
С медными ручками двери…
В эти минуты последние
Все полюбилось, как встарь.
 
 
Был заповедными соснами
В темном бору вековом
Прежде наш домик любимый.
Нежно его берегли мы,
Дом с небывалыми веснами,
С дивными зимами дом.
 
 
Первые игры и басенки
Быстро сменились другим.
Дом притаился волшебный,
Стали большими царевны.
Но для меня и для Асеньки
Был он всегда дорогим.
 
 
Зала от сумрака синяя,
Жажда великих путей,
Пренебреженье к науке,
Переплетенные руки,
Светлые замки из инея
И ожиданье гостей.
 
 
Возгласы эти и песенки
Чуть раздавался звонок!
Чье-нибудь близко участье?
Господи, может быть счастье?
И через залу по лесенке
Стук убегающих ног…
 

На вокзале

 
Два звонка уже и скоро третий,
Скоро взмах прощального платка…
Кто поймет, но кто забудет эти
Пять минут до третьего звонка?
 
 
Решено за поездом погнаться,
Все цветы любимой кинуть вслед.
Наимладшему из них тринадцать,
Наистаршему под двадцать лет.
 
 
Догонять ее, что станет силы,
«Добрый путь» кричать до хрипоты.
Самый младший не сдержался, милый:
Две слезинки капнули в цветы.
 
 
Кто мудрец, забыл свою науку,
Кто храбрец, забыл свое: «воюй!»
«Ася, руку мне!» и «Ася, руку!»
(Про себя тихонько: «Поцелуй!»)
 
 
Поезд тронулся – на волю Божью!
Тяжкий вздох как бы одной души.
И цветы кидали ей к подножью
Ветераны, рыцари, пажи.
 

Брестский вокзал,

3 декабря 1911

Из сказки – в сказку

 
Все твое: тоска по чуду,
Вся тоска апрельских дней,
Все, что так тянулось к небу, —
Но разумности не требуй.
Я до самой смерти буду
Девочкой, хотя твоей.
 
 
Милый, в этот вечер зимний
Будь, как маленький, со мной.
Удивляться не мешай мне,
Будь, как мальчик, в страшной тайне
И остаться помоги мне
Девочкой, хотя женой.
 

Литературным прокурорам

 
Все таить, чтобы люди забыли,
Как растаявший снег и свечу?
Быть в грядущем лишь горсточкой пыли
Под могильным крестом? Не хочу!
 
 
Каждый миг, содрогаясь от боли,
К одному возвращаюсь опять:
Навсегда умереть! Для того ли
Мне судьбою дано все понять?
 
 
Вечер в детской, где с куклами сяду,
На лугу паутинную нить,
Осужденную душу по взгляду…
Все понять и за всех пережить!
 
 
Для того я (в проявленном – сила)
Все родное на суд отдаю,
Чтобы молодость вечно хранила
Беспокойную юность мою.
 

В.Я. Брюсову («Я забыла, что сердце в вас…»)

 
Я забыла, что сердце в вас – только ночник,
Не звезда! Я забыла об этом!
Что поэзия ваша из книг
И из зависти – критика. Ранний старик,
Вы опять мне на миг
Показались великим поэтом…
 

1912

«Он приблизился, крылатый…»

 
Он приблизился, крылатый,
И сомкнулись веки над сияньем глаз.
Пламенная – умерла ты
В самый тусклый час.
 
 
Что искупит в этом мире
Эти две последних, медленных слезы?
Он задумался. – Четыре
Выбили часы.
 
 
Незамеченный он вышел,
Слово унося важнейшее из слов.
Но его никто не слышал —
Твой предсмертный зов!
 
 
Затерялся в море гула
Крик, тебе с душою разорвавший грудь.
Розовая, ты тонула
В утреннюю муть…
 

Москва, 1912

«Посвящаю эти строки…»

 
Посвящаю эти строки
Тем, кто мне устроит гроб.
Приоткроют мой высокий
Ненавистный лоб.
 
 
Измененная без нужды,
С венчиком на лбу,
Собственному сердцу чуждой
Буду я в гробу.
 
 
Не увидят на лице:
«Все мне слышно! Все мне видно!
Мне в гробу еще обидно
Быть как все».
 
 
В платье белоснежном – с детства
Нелюбимый цвет! —
Лягу – с кем-то по соседству? —
До скончанья лет.
 
 
Слушайте! – Я не приемлю!
Это – западня!
Не меня опустят в землю,
Не меня.
 
 
Знаю! – Все сгорит дотла!
И не приютит могила
Ничего, что я любила,
Чем жила.
 

Москва, весна 1913

«Идешь, на меня похожий…»

 
Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
 
 
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
 
 
Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
 
 
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились…
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
 
 
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед:
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
 
 
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.
 
 
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли…
– И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
 

Коктебель, 3 мая 1913

«Моим стихам, написанным так рано…»

 
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
 
 
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти,
– Нечитанным стихам!
 
 
Разбросанным в пыли по магазинам,
Где их никто не брал и не берет,
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
 

Коктебель, 13 мая 1913

«Солнцем жилки налиты – не кровью…»

 
Солнцем жилки налиты – не кровью —
На руке, коричневой уже.
Я одна с моей большой любовью
К собственной моей душе.
 
 
Жду кузнечика, считаю до ста,
Стебелек срываю и жую…
– Странно чувствовать так сильно и так просто
Мимолетность жизни – и свою.
 

15 мая 1913

«Вы, идущие мимо меня…»

 
Вы, идущие мимо меня
К не моим и сомнительным чарам, —
Если б знали вы, сколько огня,
Сколько жизни, растраченной даром,
 
 
И какой героический пыл
На случайную тень и на шорох…
– И как сердце мне испепелил
Этот даром истраченный порох!
 
 
О летящие в ночь поезда,
Уносящие сон на вокзале…
Впрочем, знаю я, что и тогда
Не узнали бы вы – если б знали —
 
 
Почему мои речи резки
В вечном дыме моей папиросы, —
Сколько темной и грозной тоски
В голове моей светловолосой.
 

17 мая 1913

«Сердце, пламени капризней…»

 
Сердце, пламени капризней,
В этих диких лепестках,
Я найду в своих стихах
Все, чего не будет в жизни.
 
 
Жизнь подобна кораблю:
Чуть испанский замок – мимо!
Все, что неосуществимо,
Я сама осуществлю.
 
 
Всем случайностям навстречу!
Путь – не все ли мне равно?
Пусть ответа не дано, —
Я сама себе отвечу!
 
 
С детской песней на устах
Я иду – к какой отчизне?
– Все, чего не будет в жизни
Я найду в своих стихах!
 

Коктебель, 22 мая 1913

«Мальчиком, бегущим резво…»

 
Мальчиком, бегущим резво,
Я предстала Вам.
Вы посмеивались трезво
Злым моим словам:
 
 
«Шалость – жизнь мне, имя – шалость.
Смейся, кто не глуп!»
И не видели усталость
Побледневших губ.
 
 
Вас притягивали луны
Двух огромных глаз.
– Слишком розовой и юной
Я была для Вас!
 
 
Тающая легче снега,
Я была – как сталь.
Мячик, прыгнувший с разбега
Прямо на рояль,
 
 
Скрип песка под зубом, или
Стали по стеклу…
– Только Вы не уловили
Грозную стрелу
 
 
Легких слов моих, и нежность
Гнева напоказ…
– Каменную безнадежность
Всех моих проказ!
 

29 мая 1913

«Я сейчас лежу ничком…»

 
Я сейчас лежу ничком
– Взбешенная! – на постели.
Если бы Вы захотели
Быть моим учеником,
 
 
Я бы стала в тот же миг
– Слышите, мой ученик? —
 
 
В золоте и в серебре
Саламандра и Ундина.
Мы бы сели на ковре
У горящего камина.
 
 
Ночь, огонь и лунный лик…
– Слышите, мой ученик?
 
 
И безудержно – мой конь
Любит бешеную скачку! —
Я метала бы в огонь
Прошлое – за пачкой пачку:
 
 
Старых роз и старых книг.
– Слышите, мой ученик? —
 
 
А когда бы улеглась
Эта пепельная груда, —
Господи, какое чудо
Я бы сделала из Вас!
 
 
Юношей воскрес старик!
– Слышите, мой ученик? —
 
 
А когда бы Вы опять
Бросились в капкан науки,
Я осталась бы стоять,
Заломив от счастья руки.
 
 
Чувствуя, что ты – велик!
– Слышите, мой ученик?
 

1 июня 1913

«Идите же! – Мой голос нем…»

 
Идите же! – Мой голос нем
И тщетны все слова.
Я знаю, что ни перед кем
Не буду я права.
 
 
Я знаю: в этой битве пасть
Не мне, прелестный трус!
Но, милый юноша, за власть
Я в мире не борюсь.
 
 
И не оспаривает Вас
Высокородный стих.
Вы можете – из-за других —
Моих не видеть глаз,
 
 
Не слепнуть на моем огне,
Моих не чуять сил…
Какого демона во мне
Ты в вечность упустил!
 
 
Но помните, что будет суд,
Разящий, как стрела,
Когда над головой блеснут
Два пламенных крыла.
 

11 июля 1913

Асе

 
Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом жесте, в каждом взгляде,
в каждом слове. —
Две сестры.
 
 
Своенравна наша ласка
И тонка,
Мы из старого Дамаска —
Два клинка.
 
 
Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы – натянутые в небо
Две стрелы!
 
 
Мы одни на рынке мира
Без греха.
Мы – из Вильяма Шекспира
Два стиха.
 

11 июля 1913

 
Мы – весенняя одежда
Тополей,
Мы – последняя надежда
Королей.
 
 
Мы на дне старинной чаши,
Посмотри:
В ней твоя заря, и наши
Две зари.
 
 
И прильнув устами к чаше,
Пей до дна.
И на дне увидишь наши
Имена.
 
 
Светлый взор наш смел и светел
И во зле.
– Кто из вас его не встретил
На земле?
 
 
Охраняя колыбель и мавзолей,
Мы – последнее виденье
Королей.
 

11 июля 1913

Сергею Эфрон-Дурново

 
Есть такие голоса,
Что смолкаешь, им не вторя,
Что предвидишь чудеса.
Есть огромные глаза
Цвета моря.
 
 
Вот он встал перед тобой:
Посмотри на лоб и брови
И сравни его с собой!
То усталость голубой,
Ветхой крови.
 
 
Торжествует синева
Каждой благородной веной.
Жест царевича и льва
Повторяют кружева
Белой пеной.
 
 
Вашего полка – драгун,
Декабристы и версальцы!
И не знаешь – так он юн —
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.
 

Коктебель, 19 июля 1913

 
Как водоросли Ваши члены,
Как ветви мальмэзонских ив…
Так Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив
 
 
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих,
Всегда полузакрытых глаз.
 
 
Летели солнечные стрелы
И волны – бешеные львы.
Так Вы лежали, слишком белый
От нестерпимой синевы…
 
 
А за спиной была пустыня
И где-то станция Джанкой…
И тихо золотилась дыня
Под Вашей длинною рукой.
 
 
Так, драгоценный и спокойный,
Лежите, взглядом не даря,
Но взглянете – и вспыхнут войны,
И горы двинутся в моря,
 
 
И новые зажгутся луны,
И лягут радостные львы —
По наклоненью Вашей юной,
Великолепной головы.
 

1 августа 1913

Байрону

 
Я думаю об утре Вашей славы,
Об утре Ваших дней,
Когда очнулись демоном от сна Вы
И богом для людей.
 
 
Я думаю о том, как Ваши брови
Сошлись над факелами Ваших глаз,
О том, как лава древней крови
По Вашим жилам разлилась.
 
 
Я думаю о пальцах – очень длинных —
В волнистых волосах,
И обо всех – в аллеях и в гостиных —
Вас жаждущих глазах.
 
 
И о сердцах, которых – слишком юный —
Вы не имели времени прочесть
В те времена, когда всходили луны
И гасли в Вашу честь.
 
 
Я думаю о полутемной зале,
О бархате, склоненном к кружевам,
О всех стихах, какие бы сказали
Вы – мне, я – Вам.
 
 
Я думаю еще о горсти пыли,
Оставшейся от Ваших губ и глаз…
О всех глазах, которые в могиле.
О них и нас.
 

Ялта, 24 сентября 1913

Встреча с Пушкиным

 
Я подымаюсь по белой дороге,
Пыльной, звенящей, крутой.
Не устают мои легкие ноги
Выситься над высотой.
 
 
Слева – крутая спина Аю-Дага,
Синяя бездна – окрест.
Я вспоминаю курчавого мага
Этих лирических мест.
 
 
Вижу его на дороге и в гроте…
Смуглую руку у лба…
– Точно стеклянная на повороте
Продребезжала арба… —
 
 
Запах – из детства – какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
 
 
Пушкин! – Ты знал бы по первому взору,
Кто у тебя на пути.
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти.
 
 
Не опираясь о смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
И отвергаю вождя,
 
 
Как я люблю имена и знамена,
Волосы и голоса,
Старые вина и старые троны,
– Каждого встречного пса! —
 
 
Полуулыбки в ответ на вопросы,
И молодых королей…
Как я люблю огонек папиросы
В бархатной чаще аллей,
 
 
Комедиантов и звон тамбурина,
Золото и серебро,
Неповторимое имя: Марина,
Байрона и болеро,
 
 
Ладанки, карты, флаконы и свечи,
Запах кочевий и шуб,
Лживые, в душу идущие, речи
Очаровательных губ.
 
 
Эти слова: никогда и навеки,
За колесом – колею…
Смуглые руки и синие реки,
– Ах, – Мариулу твою! —
 
 
Треск барабана – мундир властелина —
Окна дворцов и карет,
Рощи в сияющей пасти камина,
Красные звезды ракет…
 
 
Вечное сердце свое и служенье
Только ему, Королю!
Сердце свое и свое отраженье
В зеркале… – Как я люблю…
 
 
Кончено… – Я бы уж не говорила,
Я посмотрела бы вниз…
Вы бы молчали, так грустно, так мило
Тонкий обняв кипарис.
 
 
Мы помолчали бы оба – не так ли? —
Глядя, как где-то у ног,
В милой какой-нибудь маленькой сакле
Первый блеснул огонек.
 
 
И – потому что от худшей печали
Шаг – и не больше – к игре! —
Мы рассмеялись бы и побежали
За руку вниз по горе.
 

1 октября 1913

Аля

Ах, несмотря на гаданья друзей,

Будущее – непроглядно.

В платьице – твой вероломный Тезей,

Маленькая Ариадна.

 
Аля! – Маленькая тень
На огромном горизонте.
Тщетно говорю: не троньте.
Будет день —
 
 
Милый, грустный и большой,
День, когда от жизни рядом
Вся ты оторвешься взглядом
И душой.
 
 
День, когда с пером в руке
Ты на ласку не ответишь.
День, который ты отметишь
В дневнике.
 
 
День, когда летя вперед,
– Своенравно! – Без запрета! —
С ветром в комнату войдет —
Больше ветра!
 
 
Залу, спящую на вид,
И волшебную, как сцена,
Юность Шумана смутит
И Шопена…
 
 
Целый день – на скакуне,
А ночами – черный кофе,
Лорда Байрона в огне
Тонкий профиль.
 
 
Метче гибкого хлыста
Остроумье наготове,
Гневно сдвинутые брови
И уста.
 
 
Прелесть двух огромных глаз,
– Их угроза – их опасность —
Недоступность – гордость – страстность
В первый раз…
 
 
Благородным без границ
Станет профиль – слишком белый,
Слишком длинными ресниц
Станут стрелы.
 
 
Слишком грустными – углы
Губ изогнутых и длинных,
И движенья рук невинных —
Слишком злы.
 
 
– Ворожит мое перо!
Аля! – Будет все, что было:
Так же ново и старо,
Так же мило.
 
 
Будет – с сердцем не воюй,
Грудь Дианы и Минервы! —
Будет первый бал и первый
Поцелуй.
 
 
Будет «он» – ему сейчас
Года три или четыре…
– Аля! – Это будет в мире —
В первый раз.
 

Феодосия, 13 ноября 1913

«Уж сколько их упало в эту бездну…»

 
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверстую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
 
 
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось:
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос
 
 
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все – как будто бы под небом
И не было меня!
 
 
Изменчивой, как дети, в каждой мине
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой,
 
 
Виолончель и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
– Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
 
 
– К вам всем – что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Чужие и свои?!
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
 
 
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто – слишком грустно
И только двадцать лет,
 
 
За то, что мне – прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность,
И слишком гордый вид,
 
 
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
– Послушайте! – Еще меня любите
За то, что я умру.
 

8 декабря 1913

«Быть нежной, бешеной и шумной…»

 
Быть нежной, бешеной и шумной,
– Так жаждать жить! —
Очаровательной и умной, —
Прелестной быть!
 
 
Нежнее всех, кто есть и были,
Не знать вины…
– О возмущенье, что в могиле
Мы все равны!
 
 
Стать тем, что никому не мило,
– О, стать как лед! —
Не зная ни того, что было,
Ни что придет,
 
 
Забыть, как сердце раскололось
И вновь срослось,
Забыть свои слова и голос,
И блеск волос.
 
 
Браслет из бирюзы старинной —
На стебельке,
На этой узкой, этой длинной
Моей руке…
 
 
Как зарисовывая тучку
Издалека,
За перламутровую ручку
Бралась рука,
 
 
Как перепрыгивали ноги
Через плетень,
Забыть, как рядом по дороге
Бежала тень.
 
 
Забыть, как пламенно в лазури,
Как дни тихи…
– Все шалости свои, все бури
И все стихи!
 
 
Мое свершившееся чудо
Разгонит смех.
Я, вечно-розовая, буду
Бледнее всех.
 
 
И не раскроются – так надо —
– О, пожалей! —
Ни для заката, ни для взгляда,
Ни для полей —
 
 
Мои опущенные веки.
– Ни для цветка! —
Моя земля, прости навеки,
На все века.
 
 
И так же будут таять луны
И таять снег,
Когда промчится этот юный,
Прелестный век.
 

Феодосия, Сочельник 1913

Генералам двенадцатого года

Сергею

 
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.
 
 
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след —
Очаровательные франты
Минувших лет.
 
 
Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.
 
 
Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера.
 
 
Вам все вершины были малы
И мягок – самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
 

 
Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я встретила, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик,
 
 
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена…
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.
 
 
О, как – мне кажется – могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать – и гривы
Своих коней.
 
 
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век…
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
 
 
Три сотни побеждало – трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы все могли.
 
 
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
 
 
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.
 

Феодосия, 26 декабря 1913

В ответ на стихотворение

 
Горько таить благодарность
И на чуткий призыв отозваться не сметь,
В приближении видеть коварность
И где правда, где ложь угадать не суметь.
 
 
Горько на милое слово
Принужденно шутить, одевая ответы в броню.
Было время – я жаждала зова
И ждала, и звала. (Я того, кто не шел, – не виню).
 
 
Горько и стыдно скрываться,
Не любя, но ценя и за ценного чувствуя боль,
На правдивый призыв не суметь отозваться, —
Тяжело мне играть эту первую женскую роль!
 

<1913–1914>

«Ты, чьи сны еще непробудны…»

 
Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.
 
 
О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю – пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!
 
 
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
 
 
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.
 
 
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
 

<1913>

Восклицательный знак

 
Сам не ведая как,
Ты слетел без раздумья,
Знак любви и безумья,
Восклицательный знак!
 
 
Застающий врасплох
Тайну каждого . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Заключительный вздох!
 
 
В небо кинутый флаг —
Вызов смелого жеста.
Знак вражды и протеста,
Восклицательный знак!
 

<1913>

«Взгляните внимательно и если возможно – нежнее…»

 
Взгляните внимательно и если возможно – нежнее,
И если возможно – подольше с нее не сводите очей,
Она перед вами – дитя с ожерельем на шее
И локонами до плечей.
 
 
В ней – все, что вы любите, все, что, летя вокруг света,
Вы уже не догоните – как поезда ни быстры.
Во мне говорят не влюбленность поэта
И не гордость сестры.
 
 
Зовут ее Ася: но лучшее имя ей – пламя,
Которого не было, нет и не будет вовеки ни в ком.
И помните лишь, что она не навек перед вами.
Что все мы умрем…
 

1913

«В тяжелой мантии торжественных обрядов…»

 
В тяжелой мантии торжественных обрядов,
Неумолимая, меня не встреть.
На площади, под тысячами взглядов,
Позволь мне умереть.
 
 
Чтобы лился на волосы и в губы
Полуденный огонь.
Чтоб были флаги, чтоб гремели трубы
И гарцевал мой конь.
 
 
Чтобы церквей сияла позолота,
В раскаты грома превращался гул,
Чтоб из толпы мне юный кто-то
И кто-то маленький кивнул.
 
 
В лице младенца ли, в лице ли рока
Ты явишься – моя мольба тебе:
Дай умереть прожившей одиноко
Под музыку в толпе.
 

Феодосия, 1913

«Вы родились певцом и пажем…»

 
Вы родились певцом и пажем.
Я – с золотом в кудрях.
Мы – молоды, и мы еще расскажем
О королях.
 
 
Настроив лютню и виолу,
Расскажем в золоте сентябрьских аллей,
Какое отвращение к престолу
У королей.
 
 
В них – демон самообороны,
Величия их возмущает роль, —
И мой король не выдержит корону;
Как ваш король.
 
 
Напрасно перед их глазами
Мы простираемся в земной пыли, —
И – короли – они не знают сами,
Что – короли!
 

1913

«Макс Волошин первый был…»

 
Макс Волошин первый был,
Нежно Майенку любил,
Предприимчивый Бальмонт
Звал с собой за горизонт,
Вячеслав Иванов сам
Пел над люлькой по часам:
Баю-баюшки-баю,
Баю Майенку мою.
 

1913

«В огромном липовом саду…»

 
В огромном липовом саду,
– Невинном и старинном —
Я с мандолиною иду,
В наряде очень длинном,
 
 
Вдыхая теплый запах нив
И зреющей малины,
Едва придерживая гриф
Старинной мандолины,
 
 
Пробором кудри разделив…
– Тугого шелка шорох,
Глубоко-вырезанный лиф
И юбка в пышных сборах. —
 
 
Мой шаг изнежен и устал,
И стан, как гибкий стержень,
Склоняется на пьедестал,
Где кто-то ниц повержен.
 
 
Упавшие колчан и лук
На зелени – так белы!
И топчет узкий мой каблук
Невидимые стрелы.
 
 
А там, на маленьком холме,
За каменной оградой,
Навеки отданный зиме
И веющий Элладой,
 
 
Покрытый временем, как льдом,
Живой каким-то чудом —
Двенадцатиколонный дом
С террасами, над прудом.
 
 
Над каждою колонной в ряд
Двойной взметнулся локон,
И бриллиантами горят
Его двенадцать окон.
 
 
Стучаться в них – напрасный труд:
Ни тени в галерее,
Ни тени в залах. – Сонный пруд
Откликнется скорее.
 

«О, где Вы, где Вы, нежный граф…»

 
«О, где Вы, где Вы, нежный граф?
О, Дафнис, вспомни Хлою!»
Вода волнуется, приняв
Живое – за былое.
 
 
И принимает, лепеча,
В прохладные объятья —
Живые розы у плеча
И розаны на платье,
 
 
Уста, еще алее роз,
И цвета листьев – очи…
– И золото моих волос
В воде еще золоче.
 

«О день без страсти и без дум…»

 
О день без страсти и без дум,
Старинный и весенний.
Девического платья шум
О ветхие ступени…
 

2 января 1914