Текст книги "Авантюрист"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Вы… это… Я купца не травила, это он точно сказал, но вот прочее… Господин, я ведь не спрашиваю, что вы такое натворили, коли он смерть вам назначил через год…

Я смотрел в её круглые, голубые, невинные глаза. Не орать же на весь трактир: «Заткнись, дура стоеросовая, что ты, так тебя разэдак, болтаешь?!»

Она поёжилась под моим взглядом. Нервно заморгала:

– То есть… это… Ювелир этот, он точно девку порешил, я знаю… Только он твердит, что призракам власти нет, а я боюсь, что есть-таки, так это… можно бы проверить…

Она замолчала, выжидая.

– Что проверить? – тупо переспросил я.

– Есть ли власть, – пояснила она терпеливо. – Ежели приговор… если не пугало, как он талдычит, ежели стражники не дураки… Так проверить же можно. – Она снова выжидательно замолчала, заглядывая мне в глаза.

Разбойник, закатив единственный глаз, орал песню; всё живое в трактире забилось по углам – округа давно знала, что здесь заливают пережитый страх «душегубы, которых из Судной выпустили». Любопытных собралось немало, но дураков среди них не было – в соседи к пьяному разбойнику никто не лез.

Я тряхнул головой. Обычная моя сообразительность куда-то подевалась – прошла долгая минута, прежде чем до меня дошло наконец, каким образом женщина собирается проверить истинность наших приговоров.

Как там Судья её огорошил, беднягу? «Объятия любого мужчины будут причинять тебе муку»?

Женщина улыбнулась – смущённо, будто извиняясь:

– Вы, господин, не подумайте… ничего такого… проверить только надобно. Знать надо, а то чего он болтает, что у призраков власти нет, а мне вот покойная бабка рассказывала…

Она замолчала. Открытое платье почти не прятало от мира высокий бюст, талия, не слишком тонкая, была безжалостно затянута корсетом, а бёдра под пышной юбкой казались крутыми, как тщательно сваренное яйцо.

Мой оценивающий взгляд был встречен как согласие; женщина заулыбалась смелее и даже ухитрилась покрыться нежным стыдливым румянцем:

– Вы, господин… красивый. В жизни таких красавчиков не встречала. Я уж с хозяином сговорилась про комнату…

Ну как тут не быть польщённым.

Я тоскливо оглянулся на пирующих. Повезло мне – наследника Рекотарсов предпочли пьяному разбойнику, юному воришке и седому старикашке, который, если верить Судье, девчонок насилует до смерти…

А, собственно говоря?.. Шлюха как шлюха. Даже получше прочих – аппетитная… И несчастная к тому же. Окажется, что приговор Судьи в силе, – куда ей теперь?..

Меня передёрнуло. Это вино заставило на время забыть о седом парике на паучьих ножках, а теперь я вдруг вспомнил всё: и мокрицу на стене, и обращённую ко мне нравоучительную тираду, и случившийся потом приговор, – я вспомнил Судную камеру, и некое подобие интереса, проснувшегося во мне во время лицезрения шлюхиных прелестей, увяло, как роза в песках.

– Ты уж с хозяином и обо всём прочем договорись, – посоветовал я, отворачиваясь. – А то ведь за комнату платить надо…

И, не оглядываясь, вернулся за своё место за столом – подле разбойника, спящего рылом в грибном соусе, пьяненького воришки и старикашки-ювелира, который всё твердил, стуча пальцем по столешнице и постепенно наливаясь желчью:

– У призраков над человеческой жизнью власти нет! Нечего пугать-то… Пугало смирно… маломощное, пугало-то. Только ворон на огороде пугает…

* * *

Женщина обиделась, но виду не подала. Сквозь мутную пелену, затянувшую мир после некоторого количества выпитого вина, я видел, как она подлащивается поочерёдно к хозяину трактира, к работнику и даже к поварёнку – но все, преодолевая соблазн, дают ей от ворот поворот.

А ведь здесь таких, как мы – осуждённых, – видели-перевидели. Всякий раз после Судной ночи в этот трактир заваливается ополоумевшая от внезапной свободы толпа… Возможно, эти опасливо приглядывающие за нами люди знают о приговорах Судьи куда больше нашего, и потому ароматная одинокая женщина не находит среди них сочувствия. Даже у мальчишки-поварёнка, которому эдакое счастье перепадает нечасто. А разбойник надрался и спит, а воришка надрался тоже и пускает слюни, а я такой гордый, что самому противно, что ж ей, на старикашку кидаться?!

Сознание покинуло меня, кажется, всего на минуту – зато, когда я очнулся, была уже глухая ночь. Чисто вымытый пол пахнул мокрым деревом, разбойник постанывал на лавке, трактир был пуст, и только на лестнице, уводящей вверх, в жилые комнаты, скрипом отдавались крадущиеся шаги, ползла сквозь темноту горящая свечка да поднимались в такт шагам две обнявшиеся тени.

Я с трудом выпрямился. Завертелась, набирая скорость, пьяная голова. Карусель, да и только. Сучья карусель.

Повезло старикашке. Будто заранее знал – ни капли не выпил. Одной болтовнёй был пьян – и вот теперь тянется по лестнице, вдыхая приторно-сладкий запах её духов. Вот скрипнула, отворяясь, дверь…

Обеими руками я свирепо растёр лицо. Карусель приостановилась; ночь – время безнадёжное. Сегодня я вдыхал запах пыли и травы, смотрел на солнце и верил, что теперь жизнь моя пойдёт по-новому, забудутся волглые стенки, мокрицы и вши, весь последний месяц забудется напрочь…

«Дорожка твоя в тину, Ретано. Ты уже в грязи по пояс – а там и в крови измараешься…»

Светлое Небо, но зачем-то ведь на свете наплодилось столько дураков?! Если на ярмарку приезжает сборщик налогов – ну хоть кто-нибудь посмотрел бы внимательнее в его бумаги! Нет, поворчали и понесли – по доброй воле, чтобы неприятностей с властями было поменее. Сборщик натурой не брал, а только деньгами – кошелёк к земле не тянет, это не корзины на спине таскать… Ну разве я так уж их ограбил?! Родовое поместье в упадке, денег из него не выжмешь, всё равно что из камня молоко доить, а отпрыску Рекотарсов как-то жить надо, нет?!

Я ушёл за день до прибытия настоящего сборщика. Тому сперва морду набили – за самозванца приняли, налоги-то сданы уже, честь честью… Потом от местного князя усмирительный отряд прискакал – плохо обернулась ярмарка. Кого-то, говорят, до смерти затоптали…

Потом мне рассказывали, что хозяин, разъярившись, взыскал недостающую в казне сумму с этого самого сборщика. А тот повесился на воротах… Всё мне рассказали длинные языки. И на меня же потом навели – иначе как объяснить, что меня взяли на большой дороге, в двух днях пути от места происшествия?!

«Ты тот же разбойник – где лесной душегуб просто перерезает горло, ты плетёшь удавку жестоких выдумок…»

Дурака никто никогда не винит. Дурака жалеют; если ягнёнок шляется по лесу, то виноват, конечно, волк. Красиво говорит Судья – «удавка жестоких выдумок»… Прямо по-книжному. Как с листа читает.

«Год тебе гулять. По истечении срока казнён будешь…»

Я вздрогнул. Мне померещились шаги – наверху, над головой, кто-то ступал босыми ногами, не иначе как старикашка собирается с силами для занимательного эксперимента. В силе или нет приговор Судьи?

Собственно, эти, опознавшие во мне лжесборщика, могли разорвать меня голыми руками. И остановило их одно: близость Судной ночи…

Может быть, они тоже дураки? Законченные? И считают, что одна неприятная ночь, проведённая в обществе тонконогого Судьи, сполна накажет меня за разорённую ярмарку и труп сборщика на собственных воротах?..

Где-то там, наверху, сейчас заскрипит кровать. А потом шлюха, помятая, но счастливая, нетвёрдой походкой спустится вниз и объявит со смехом: прав был старикашка, во всём прав! Нет у призраков власти над живыми людьми, один страх бесплотный…

Гм! А если Судья знает про сборщика – значит, и всё, что он говорил про ювелира, тоже правда? И благообразный старикашка изнасиловал, а потом и убил девчонку, бывшую у него в услужении?!

Мне сделалось дурно. Поплыл перед глазами вымытый пол, новой каруселью завертелась голова, захотелось лечь лицом в стол и подольше не просыпаться…

А потом сверху послышался тяжёлый удар. И целую секунду было тихо. И ещё секунду.

…От крика дрогнули огоньки свечей. Кричала женщина – да не обычным женским визгом, а с подвыванием, взахлёб, будто от нестерпимого ужаса, будто коврик у её кровати поднялся на членистые лапы, алчно засучил бахромой и кинулся на горло – душить…

От крика заворочался на лавке разбойник. От крика проснулся воришка и повёл бессмысленными глазами. Застучали по всему дому двери, из комнаты для слуг высунулся перепуганный сонный работник.

Она всё кричала. Не уставая.

Трухлявые ступеньки чуть не лопались под ногами. Я рывком подскочил к двери, за которой захлёбывалась воплем женщина, и вломился, судорожно отыскивая на поясе несуществующий кинжал.

В комнате горела единственная свечка. Шлюха стояла на кровати в чём мать родила. Стояла, чуть не упираясь затылком в низкий потолок, и вопила, прижимая ладони к нагой груди. С первого взгляда мне показалось, что в комнате больше никого нет, но женщина смотрела вниз, в угол, я ожидал увидеть там, что угодно, хоть и вставший на членистые лапы прикроватный коврик…

Стоило только повыше поднять свечку.

Он лежал на спине, белки глаз отсвечивали красным. Из-под затылка чёрной тарелкой расползалось круглое пятно крови.

– А-а-а, – выла женщина, забыв о своей наготе и не смущаясь толпы, завалившейся в комнату вслед за мной. – А-а-а… Голова-а…

Я склонился над умирающим – а старикашка умирал, окровавленный рот подёргивался в предсмертной судороге, будто желая сказать мне что-то важное, исключительно важное, стоящее предсмертного усилия. Я прекрасно понимал, что ничего он не скажет, – ещё секунда… другая…

Старичок мучительно испустил дух. Женщине за моей спиной грубо велели заткнуться.

Я поднёс свечку к остановившемуся лицу. Так близко, что ещё мгновение – затрещала бы седая всклокоченная борода.

Старик приколочен был к полу. Падая навзничь, он напоролся затылком на огромный, кривой, торчащий из пола гвоздь.

* * *

Утром я был далеко.

Что мне до путаных объяснений хозяина – умывальник, мол, стоял, приколоченный к полу, а потом унесли, а гвоздя не заметили?

Что мне до всхлипываний шлюхи – она, мол, не успела ничего проверить, старик как нацелился на кровать, так и поскользнулся на собственной пряжке?

И хозяину было всё ясно, не зря он зябко ёжился и втягивал голову в плечи.

И шлюхе всё было ясно тоже – не зря она так рыдала, позволяя слёзам вымывать дорожки на лице и свободно скапывать с подбородка.

«Ты, Кох, поплатишься скоро и страшно. Сердце твоё выгнило, плесень осталась да картонная видимость; смерть тебе лютая в двадцать четыре часа…»

Прощай, убийца Кох.

Двадцать четыре часа миновало.

Один день из трёхсот шестидесяти пяти.

И встающее над лесом солнце показалось мне похожим на огромные, поднимающиеся над миром песочные часы.

Глава 2

Молодая женщина сидела на широком подоконнике, обняв руками колени. Девчоночья поза была ей удобна и привычна; ничуть не заботясь о том, как её легкомыслие может быть воспринято со стороны, женщина смотрела за окно – туда, где грохотали по булыжной мостовой пузатые кареты, расхаживали уличные торговцы, прогуливались богатые горожане и стайками носились чумазые дети.

По ту сторону стекла опустилась на подоконник оранжевая с чёрным бабочка. Женщина невольно задержала дыхание; казалось, с крыльев бабочки пристально глядят два чёрных недобрых глаза.

– Это «глаз мага», – сказала женщина вслух, хоть в комнате не было никого, кто услышал бы и ответил.

Некоторое время бабочка сидела, подрагивая крыльями, потом сорвалась и полетела – трепещущий оранжевый огонёк.

Женщина вздрогнула, будто о чём-то вспомнив. Соскользнула с подоконника; дверь не стала дожидаться, пока она коснётся ручки. Дверь распахнулась сама собой, в комнату без приглашения шагнула девочка или, скорее, девушка, потому что вошедшей было пятнадцать лет, тело её понемногу обретало подобающие формы, но лицо оставалось вызывающе подростковым, угреватым, некрасивым и дерзким.

– Ты была в моей комнате? – спросила девушка вместо приветствия.

– Я принесла тебе книжки, – отозвалась женщина с подчёркнутым спокойствием.

– Я просила НЕ ПЕРЕСТУПАТЬ порога моей комнаты! – сказала девушка, и глаза её сделались двумя голубыми щелями. – Никому, кроме прислуги!

– Считай, что я прислуга, – сухо усмехнулась женщина. – И я не трогала твоих вещей.

Девушка сжала губы. Женщина с тоской разглядывала её лицо – знакомые черты дорогого ей человека претерпели здесь странное изменение, девочка казалась карикатурой на собственного отца.

Женщина подавила вздох:

– Где ты была вчера, Алана? В «Северной корове»?

– Почему бы мне там не быть, – фыркнула девушка с вызовом.

– Разве отец не просил тебя…

Девушка круто повернулась и пошла прочь, на лестницу. И, уже спустившись на несколько ступенек, обернулась:

– А ты, Танталь? «Притон», «кабак»… Ты что, никогда не ходила по кабакам?!

– Сегодня утром отец запретил привратнику выпускать тебя из дому, – устало бросила женщина в удаляющуюся гордую спину.

Девушка споткнулась. Обернулась, и сузившиеся глаза казались уже не голубыми, а чёрными:

– Чего?! Он… ну так… Так будет хуже! Будет хуже, так и передай!

И побежала вниз, подметая ступени подолом тёмного мятого платьица.

* * *

На закате распахнулась входная дверь, слуга поспешил в прихожую, на ходу кланяясь, не умея сдержать глупую улыбку от уха до уха:

– Добрый вечер, хозяин! Вернулись?

Женщина подавила желание бежать вслед за слугой. Поправила перед зеркалом причёску, пощипала себя за щёки – чтобы не вызывать беспокойства нездоровой бледностью – и только тогда вышла, остановилась на верхушке длинной лестницы, дожидаясь, пока человек со светлыми, наполовину седыми волосами поднимется по желтоватым, как клавиши, ступеням.

Это было своеобразным ритуалом. Она всегда дожидалась его здесь.

– Добрый вечер, Танталь.

– Добрый вечер, Эгерт…

Хорошо, что в вечернем полумраке он не может разглядеть её лица. Её безнадёжно бледного лица с ввалившимися глазами, и невинная хитрость с пощипыванием щёк ничего не может скрыть, тем более от него…

– Всё в порядке, Эгерт?

Её голос звучал тепло и ровно. Как обычно.

Он кивнул. Она взяла его под руку, пытаясь придумать какую-нибудь ничего не значащую фразу, но ничего подходящего не придумывалось; он молчал тоже, и так, в молчании, оба отправились в дальнюю комнату – самую большую и светлую спальню в доме.

На столе горел светильник. В глубоком кресле сидела женщина – ничей язык не повернулся бы назвать её старухой. Чёрные тени лежали на белом, потрясающей красоты лице. Тёмные глаза смотрели в пространство.

– Привет, Тор, – ласково сказал Эгерт.

Сидящая улыбнулась и кивнула.

Вот уже три года она не делала ничего другого – сидела, глядя в пустоту перед собой, а услышав знакомый голос, улыбалась и кивала. Душа её летала где-то так далеко, что даже самые близкие люди не могли до неё дозваться.

– Всё в порядке, Тория, – спокойно подтвердила Танталь. И только внутри её сжался невидимый комочек, та часть её, что не любила лгать.

Женщина в кресле улыбнулась и кивнула снова.

– Мы пойдём, – глухо сказал Эгерт.

Женщина кивнула в третий раз.

Танталь и Эгерт вышли, осторожно прикрыв за собой дверь. В коридоре вежливо дожидалась сиделка – добрая женщина, приходившая вечером и уходившая утром, она сменила компаньонку, которая с утра и до вечера сторожит спокойствие госпожи Тории, балагурит в пустоту и читает вслух книги, до которых госпоже Тории нет никакого дела…

– Что случилось? – отрывисто спросил Эгерт, когда служанка убрала со стола недоеденный ужин.

«Всё видит», – подумала Танталь устало.

– Алана?

– Заперлась в комнате. Я сказала ей, что ты…

Вертикальные морщины на белом лбу Эгерта сделались глубже.

– Да, я думал. Ты знаешь, как я надеялся, что она… Перерастёт. Тем более после поездки в Каваррен…

– Каваррен пошёл ей на пользу, – пробормотала Танталь, водя пальцем по узору на скатерти.

– Надо было её пороть. – Эгерт нервно передёрнул плечами. – Когда всё это началось… Надо было наступить себе на горло и…

– Ерунда, – меланхолично отозвалась Танталь. – Ты просто устал… ты устал сегодня.

– Отвезти её в Каваррен, – Эгерт сплёл пальцы, – изменить… обстановку… надолго. Я бы перебрался в Каваррен, но Корпус…

– Что тебе дороже – чужие мальчишки или собственная дочь?

Танталь сама удивилась словам, сорвавшимся с её губ как бы между прочим. Как бы невпопад.

– Извини, – добавила она тихо. – Собственно, и переезд ничего не изменит. Мне так кажется.

Эгерт молчал.

– Извини, – повторила Танталь уже с беспокойством. – Я… я уже устала твердить тебе, что в этом нет твоей вины. Алана…

– Те дни её сломили, – сказал Эгерт, глядя в стол. – Танталь, есть ли в этом доме человек, перед которым я не виноват?!

Наверху грохнула дверь. Послышался звон разбитой посуды, минуту спустя в столовую вбежала перепуганная служанка, и при виде её окровавленного лица Эгерт поднялся из-за стола:

– Что?!

– Госпожа Алана, – служанка хлюпнула носом, – изволят… Ужинать не хотят, так посудой кидаются…

Танталь натянула платок на плечи. Непривычный, старушечий жест.

* * *

Поперёк проезда стояла свинья.

Вероятно, то была королева свиней. Серая пятнистая туша занимала всё пространство опущенного моста, от перил и до перил – а ведь мост не был узок, когда-то, в незапамятные времена, здесь свободно катались кареты!

Свинья неохотно посмотрела в мою сторону и отвернулась снова. Где ей было меня узнать – когда я последний раз навещал родовое гнездо, дедушка этой свиньи был ещё розовым поросёнком.

Тишина и упадок. Вздумай враги напасть на замок – вот он, берите голыми руками, вода во рву высохла, и мост не поднимается, потому как подъёмный механизм проржавел до самого нутра…

С другой стороны, на кой ляд врагам старая развалина, призрак давней славы Рекотарсов?

– Уйди, – сказал я свинье. Та не обратила на меня никакого внимания – разве что серое ухо лениво дрогнуло, стряхивая муху.

* * *

…Куда возвращается путник, когда дорога намозолила ему ноги? Правильно, в отчий дом. Даже если вместо привратника его встретит серая свинья, вместо друзей – равнодушные собаки, а вместо заботливых родителей – располневший, подслеповатый слуга. Теперь, сидя перед камином в поросшем паутиной зале, я и не помнил толком, зачем так стремился сюда. Откуда взялась эта лживая надежда: вернусь, мол, домой, и всё образуется, будто по воле мага.

Поместье, как и следовало ожидать, доходов не приносило никаких, жалкой ренты хватало только на прокорм домашним животным. В первый же вечер управляющий по имени Итер принёс мне, вздыхая, груду пыльных расходных книжек; с отвращением пролистав мелко исписанные страницы, я отодвинул бухгалтерию прочь. Если старый слуга немножечко и крадёт – что он, не имеет на это права?!

На другой день я открыл сундук со своими детскими вещами и среди школьных принадлежностей отыскал затейливо разукрашенный календарь. Лет двадцать назад я изготавливал его сам, под присмотром учителя – по краю деревянного круга хороводом вились цифры, ближе к центру были коряво выписаны названия месяцев, и каждый из них сопровождался подобающей иллюстрацией: в детстве я любил рисовать. Щекастое солнце перебирало щупальцами-лучами, вились косматые бороды ветров, из пузатых туч охапками сыпался нарисованный снег; я устало присел на краешек сундука, мне страшно захотелось туда, в двадцатилетней давности вечер, когда, выпучив от усердия глаза, я покрывал лаком уже готовую картинку…

А теперь я держу в руках собственную жизнь. Вернее, её жалкий остаток, потому что от вынесения Приговора прошло уже две недели, а значит, жить мне осталось триста шестьдесят пять минус четырнадцать…

Я отыскал в письменном столе иголку и аккуратно отметил день, от которого, по воле Судьи, ведётся столь важный для меня отсчёт.

А потом кликнул Итера, оделся во всё лучшее, нацепил шпагу, как подобает наследнику Рекотарсов, и отправился в посёлок.

* * *

Староста поначалу перепугался – думал, бедняга, что я хочу скачать с него денег. Слово «подати» с некоторых пор резало мне слух, а потому я с милой улыбкой замял неприятный для обоих разговор. Староста развеселился, но тут же и притих, узнав, какие именно сведения меня интересуют. Почесал в круглой башке, потёр лысую бровь, сказал с сомнением:

– Вы, господин Ретанаар, этого… Что магов в последние годы расплодилось – это правда, что тех крыс… При каждой деревеньке, куда ни сунься, теперь колдун сидит… Много и обманщиков, но есть и справные – хутор, если помните, ниже по речке, год назад наводнением смыло, среди сухого лета вдруг гроза, смыло подчистую, и я знаю, чьих рук дело, да только связываться с ним… Раньше болтали – перевелись, мол, маги, скучно стало и тяжко – так на вам, теперь весело, век бы такого веселья не видывать, сынишка мой сдуру повздорил с ЭТИМ – так назавтра молния средь двора как лупанет! Дырку прожгло, курицу убило, я быстренько подарки на телегу – и во двор ему, заразе, чтоб ему пусто было, а он щерится, лыбится, подарки принимает, ничего, мол, помни мою доброту, что только курицу поджарило тебе…

– ОН – это который? – небрежно поинтересовался я.

Староста поморщился:

– Имя его, батюшка, язык колет, горькое имечко… Я тебе на дощечке нацарапаю. Грамоте, по счастью, учён…

Я удивился таким предосторожностям; староста послал чумазого мальчишку за грифельной доской, долго трудился, помогая себе языком, и наконец продемонстрировал мне жуткими каракулями выведенное имя: «Черно Да Скоро».

– Правильно написал-то? – с сомнением поинтересовался я. – Уж больно имя какое-то…

– Так маг же, – пожал плечами староста. Видимо, это обстоятельство могло оправдать в его глазах любую странность – от непривычно звучащего имени до третьего уха на затылке.

– А живёт где?

Староста не счёл нужным скрывать гримасу отвращения.

* * *

На околице меня догнала старуха; я узнал её. Сколько себя помню, а она всё была старухой, неизменной, в тёмно-красном платке, с вислыми сиреневыми щеками и чёрными усиками над верхней губой. Жила знахарством, травами, мелким колдовством и сомнительными услугами по женской части.

– Гос… подин… Ежели к Чёрному пойдёте, то не ходите ради Неба, тварь, он, простите, скотина распоследняя, потом не поймёте, откуда беда… Ежели приворотное зелье – это и я могу, если кого-то со свету сжить… ну, труднее, но помогу тоже, а к Чёрному не ходите, у него не то что совести – подсовестка мелкого нету…

Старуха казалась по-настоящему встревоженной; на душе у меня царапнула непрошеная кошачья лапа, в то время как подбородок, гордый подбородок наследного Рекотарса сам собой задрался кверху. Старуха осеклась:

– Не хотела обидеть-то, господин… Не хотела…

Присела в неуклюжем подобии поклона, повернулась и затрусила прочь.

* * *

Дом был новёхонький. Были в нём роскошь и щёгольство, показное богатство и несомненный вкус, но отпечатка давних и славных времён, того особенного шарма, который самую захудалую развалюху способен превратить в Родовой Замок, – ничего этого не было и в помине. К благородной древности жилище господина Черно Да Скоро не имело никакого отношения: всего пару лет назад он изгнал из окрестностей соперника, колдуна помельче, и угнездился на холме со всем своим колдовским хозяйством.

Подниматься пришлось долго. Надо полагать, длинная и неудобная дорога вверх проложена исключительно для гостей – сам господин Черно не иначе как на помеле летает…

Перед воротами я остановился, но не из робости, а чтобы предаться ностальгии: вот так, согласно семейной легенде, на высоком холме стоял дом моего предка, Великого Мага Дамира, который был суров, но никого безвинно не обижал, знался с Прорицателями и самого Ларта Легиара, победителя Мора, держал одно время на побегушках…

Тем временем моё присутствие не осталось незамеченным. Чёрная ворона, бесстрашно сидевшая на воротах, покосилась на меня блестящим глазом и гаркнула, широко разевая клюв:

– Кто?!

Есть у меня недостаток – когда на меня орут, я сам начинаю орать в ответ.

– Кто?! – повторила ворона на повышенных тонах.

– Корова в манто! – рявкнул я, и ворона взмахнула крыльями, пытаясь удержать потерянное равновесие.

Некоторое время было тихо; ворона глядела в сторону, делая вид, что совсем меня не замечает. Потом скрипнули ворота; в образовавшейся щели показалась сперва рука с узкими ногтями на длинных пальцах, а потом и хозяин дома собственной персоной – а в том, что передо мной сам господин маг, сомневаться не приходилось, достаточно было один раз поймать взгляд цепких, раскосых, малость сумасшедших глаз.

В первую секунду мне показалось, что господин волшебник лыс, – голова его, голая, как яйцо, радостно ловила солнечные блики.

– Господин Черно Да Скоро? – осведомился я с церемонным поклоном.

Господин маг удивлённо поднял бровь. Некоторое время мы смотрели друг на друга; хозяин высокого дома был немногим старше меня. Не годы проели плешь у него на макушке – продолговатый череп господина мага выскоблила до блеска острая бритва брадобрея.

– Чего? – переспросил наконец господин маг.

– Я хотел видеть господина Черно Да Скоро, – повторил я внятно и терпеливо. – Мне указали на ваш дом.

Длинное лицо моего собеседника сморщилось, будто он собирался расхохотаться. Зрачки раскосых глаз сошлись на переносице.

– Чонотакс Оро моё имя… Что касается чёрных, скорых и прочих эпитетов – не соблаговолите ли поцеловать в задницу вашего информатора?

Очень не люблю чувствовать себя дураком; именно это неприятное ощущение заставило меня закрыть глаза на грубость господина мага.

– Прошу прощения, – сказал я с самой милой улыбкой, на которую был способен. – Примите мои приветствия, любезный господин Чонотакс. С вами говорит правнук Великого Мага Дамира – возможно, вы слышали, что в замке у озера владычествует сейчас некий Ретанаар Рекотарс…

У него был совершенно непроницаемый взгляд. Как у лягушки. Он не снизошёл не то что до поклона – даже до небрежного кивка. Как будто я сообщил ему, что пасу стадо овец на ближайшем лугу.

Я подавил раздражение. Разобидеться и уйти было проще всего, но вряд ли господин маг что-то от этого потеряет. Бритоголовому субъекту ничего от меня не надо, а вот у меня есть надобность, и значительная, я не красна девица, чтобы отказываться от обеда только потому, что рожа повара мне не по нраву…

– У меня дело к господину магу, – сказал я, твёрдо глядя в ничего не выражающие глаза. – Незамедлительное.

* * *

Мне, ожидавшему, что гостиная в доме мага обязательно погружена в полумрак, пришлось прикрыть ладонью глаза – так туго било в окна солнце. Три больших зеркала отбрасывали солнечные лучи, на высоком потолке лежали три овальных световых пятна, и я не рискнул бы назвать их зайчиками. Ничего прыгуче-игривого в них не было, это были в лучшем случае «солнечные хряки», а то и вовсе «солнечные коровы», массивные, обрюзгшие, почему-то неприятные на вид; у меня, во всяком случае, сразу же заныл затылок.

Мне было предложено кресло, по удобству сравнимое с пыточной скамьёй. Впрочем, я и ожидал подвоха – а потому сделал вид, будто устроился вольготно.

Минут десять полагалось говорить ни о чём, хвалиться древностью рода и разглядывать висящее на стенах оружие; так, во всяком случае, я привык поступать, посещая в странствиях чей-нибудь кичливый замок. Господин Черно Да Скоро – вот приклеилось имечко, мысленно я называл своего собеседника именно так – этот самый господин оружия на стенах не держал, украшением служили развешанные тут и там пучки грубых ниток, напоминающие колтуны нечистых волос, и разглядывать их у меня не было никакой охоты.

Черно Да Скоро сидел напротив, за низким столиком, уперев локти в резную столешницу и положив подбородок на сплетённые пальцы. Чуть позже я узнал, что во всех случаях жизни он сидит только так – как будто слабая шея его не в состоянии выдерживать груз бритой головы, как будто обязательно нужно найти другую опору. Раскосые чёрные глаза сверлили меня насквозь – и при этом по-прежнему ничего не выражали. Ни вопроса, ни любопытства, ни даже насмешки.

– Любезный господин Чонотакс…

Я перевёл дыхание и подумал, что, если каждая новая фраза будет даваться мне с таким трудом, разговор, пожалуй, не сложится.

Я рассчитывал получить нужные сведения, при этом ни единым намёком не раскрывая собственных печальных обстоятельств. Интересующей меня темой был Судья вообще, конкретным примером – некая юная дама, незаменимая с точки зрения сердечной привязанности и угодившая в Судную камеру, после того как своими руками зарезала ревнивца-мужа. Дама получила приговор с отсрочкой – я надеялся выяснить, кто из ныне живущих магов пролил бы свет на её теперешнюю судьбу. На самого Черно надежда была невелика – после рассказов старосты он представлялся мне скорее самоуверенным провинциалом, нежели сколько-нибудь серьёзным волшебником…

Время было начинать рассказ, но слова не шли с языка. Мы молчали минуту, пять минут, четверть часа; для хозяина, в чьём доме объявился неожиданный гость, это уже достаточный срок для того, чтобы начать беспокойно ёрзать: а в чём, собственно, дело?

Черно Да Скоро сидел неподвижно, как изваяние. И не сводил с меня взгляда, так что ёрзать приходилось мне.

– Любезный, э-э-э, господин… Чонотакс. Меня привела к вам… необходимость проконсультироваться со сведущим в магии человеком. Вы, конечно же, знаете, что род мой берёт начало от мага исключительной силы и заслуг, – однако ни сам я, ни покойный батюшка… к сожалению, к этой области… не имели… касательства. Вы знаете также…

– Давай на «ты», – негромко предложил Черно.

Меня трудно сбить с толку, но теперь я растерялся. И не сразу смог эту растерянность скрыть.

– Давай на «ты», – повторил Черно, и его неподвижные глаза впервые за все это время мигнули. – Дело-то действительно есть; чем болтать – давай сразу и по-простому.

Я молчал. Мне очень не нравилось, когда инициатива так запросто уплывала к собеседнику, да и предложения сделать что-либо «по-простому» не радовали меня никогда.

Черно сильнее налёг подбородком на пальцы – теперь его раскосые глаза смотрели чуть исподлобья.

– Не вертись – не отвертишься… Замок развалился, имение оскудело – или ты от хорошей жизни бродяжничаешь? Чего ты по миру искал, не моё, конечно, дело, но что приволок петлю на шее – это заметно… Не сразу и не всякому глазу, но видно, Ретано, отметили тебя от щедрот, давай рассказывай, а байки я и сам выдумывать могу…

Я поморщился – слишком уж ярко бил отражённый зеркалами свет. Слишком уж резко.

Господин маг был чересчур волен в выражениях. Ретанаар Рекотарс никогда не «бродяжничал». Он странствовал инкогнито. Хорошее слово «инкогнито», покрывает все неизбежные шероховатости, вот только больно уязвимо для болтливых языков…

Черно наблюдал, как я пытаюсь сообразить, кто и где меня разоблачил; он заранее был уверен, что все мои попытки тщетны.