355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марина и Сергей Дяченко » Горелая башня » Текст книги (страница 1)
Горелая башня
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 18:45

Текст книги "Горелая башня"


Автор книги: Марина и Сергей Дяченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Марина и Сергей Дяченко
Горелая башня

…Никогда не знаешь, где тебя подстережет неприятность.

Скатываясь с моста, фургон угодил колесом в выбоину, старенький кузов содрогнулся, и Гай ясно услыхал грохот опрокинувшейся клетки. Пришлось чертыхнуться и остановить машину.

Стояло июньское утро, от реки Бухтармы тянуло рыбой, но не противно, как это бывает на общей кухне, а свежо и вкусно, будто на рыбалке, когда вода лежит зеркалом и упругое рыбье тело прыгает в росистой траве. В кустарнике у самой дороги сидела и рассуждала незнакомая зеленоватая птаха, и монолог ее настраивал на миролюбивый лад; SV прищурился на невысокое солнце и с удовольствием подумал о длинном и спокойном дне, который принадлежит ему от этого вот утра и до самой ночи, весь день – неспешная дорога, потому как торопиться некуда…

Никогда не знаешь, где тебя подстережет неприятность.

Скатываясь с моста, фургон угодил колесом в выбоину, старенький кузов содрогнулся, и Гай ясно услыхал грохот опрокинувшейся клетки. Пришлось чертыхнуться и остановить машину.

Стояло июньское утро, от реки тянуло рыбой, но не противно, как это бывает на общей кухне, а свежо и вкусно, будто на рыбалке, когда вода лежит зеркалом и упругое рыбье тело прыгает в росистой траве. В кустарнике у самой дороги сидела и рассуждала незнакомая зеленоватая птаха, и монолог ее настраивал на миролюбивый лад; Гай прищурился на невысокое солнце и с удовольствием подумал о длинном и спокойном дне, который принадлежит ему от этого вот утра и до самой ночи, весь день – неспешная дорога, потому как торопиться некуда…

Гай не знал, что упавшая в кузове клетка от удара потеряла крышку, и черная с блеском нутрия, обозначенная в накладной числом со многими нолями, оказалась таким образом на полпути к свободе. Гай не знал этого и беспечно распахнул железные дверцы кузова; ценный зверь вывалился ему под ноги и, отбежав на несколько шагов, замер между своим испуганным тюремщиком и берегом неширокой реки.

Нутрия ошалела от тряски и грохота и потому, оказавшись на воле, не сразу сориентировалась. К несчастью, Гай сориентировался еще позже.

– Крыса, – сказал он с фальшивой нежностью, делая шаг по направлению к беглянке. – Хорошая моя крыска…

В следующий момент он кинулся – неистово, словно желая заслужить лавры всех вратарей мира; он норовил ухватить за черный голый хвост, но поймал только воздух и немного травы. Нутрия, не будь дурна, метнулась к берегу и без брызг ушла в воду; некоторое время Гай видел ее голову, а потом и голова скрылась под мостом.

Некоторое время он просто сидел на берегу. Что называется, опустились руки. Потом, сжав зубы, поднялся и вернулся к фургону; пустая клетка без крышки лежала на боку, прочие были целы, и девять желтозубых тварей поглядывали на Гая с нескрываемым злорадством.

Вернувшись к воде, он лег на живот и заглянул под мост. На замшелых камнях играли блики; под самым брюхом моста было и вовсе темно – как на Гаевой душе. Потому что как минимум половина заработка… заработка ЗА ВСЕ ЛЕТО. И половина его канула в воду. В прямом и переносном… да что там, тьфу.

– Ты что-то потерял?

На дороге, даже и пустынной, подчас случаются путники, даже и любопытные. Ничего особенно странного в этом голосе не было – но Гай напрягся. И спустя секунду понял, что оборачиваться и отвечать очень, ну очень не хочется. А вовсе не отвечать – невежливо; потому, поколебавшись, он отозвался, все еще лежа на животе:

– Нутрия сбежала…

Незнакомец негромко засмеялся.

Гай повернулся на бок, увидел узкие босые ступни и защитного цвета штаны. По правой штанине взбирался муравей; Гай рывком сел и поднял голову.

Ему показалось, что из двух прищуренных щелей на него глянули два острых зеленых прожектора. Успел заметить копну светлых волос, разглядел кожаный футляр на шее – и поспешно отвел глаза. Все сразу. Вот так-то, все беды – сразу…

– Никогда не слышал, чтобы в здешних краях водились нутрии, – задумчиво сообщил прохожий.

Уходи, мысленно взмолился Гай. Я тебя не трогал. Уходи.

Прохожий не внимал его мольбам – стоял себе спокойно и чего-то ждал; тогда Гай пробормотал хрипловато:

– Нутрии… да вон их у меня… целый фургон.

Прохожий отошел – для того, чтобы заглянуть в открытый кузов и удивленно – а может быть, обрадовано – хмыкнуть:

– Ого… Побег из-под стражи. Что они у тебя, зубами прутья грызут?

Большой черный жук перебирался с травинки на листок подорожника. А вот не буду смотреть, твердил себе Гай. Нечего мне на него… на ЭТОГО… смотреть. Не зря болтали, что он… снова объявился. Не зря болтали, а я думал – зря…

Прохожий оставил нутрий. По-видимому, говорить с Гаем ему было интереснее:

– Чего нахохлился?

Жук оступился и скрылся из виду, безнадежно завалившись под листок.

– Как тебя зовут, молчаливый?

А тебе зачем, подумал Гай и втянул голову в плечи.

– Как-как, ты сказал?

– Гай…

– Что будешь делать?

Под сидением в кабине лежал обрезок свинцовой трубы – «на всякий случай». Нет, это совершенно неуместная мысль.

– Делать?.. Сниму штаны и полезу под мост.

– Надеешься поймать?

– Не надеюсь, – буркнул Гай в сторону.

– Хочешь, помогу?

– Нет!!

Гай вскочил, как ошпаренный. Следовало немедленно ехать прочь, но и бросить драгоценного зверя на произвол судьбы казалось немыслимым – а потому оставалось только откинуть крышку капота и тупо уставиться в мотор, давая тем самым понять, что разговор окончен.

Прохожий, однако, рассудил иначе и убираться восвояси не спешил:

– А почему, собственно, «нет»?

– Спасибо, – выдавил Гай, – но не надо.

Тянулись минуты; Гай с ужасом понимал, что устройство мотора совершенно вылетело у него из головы, мало того – сливается перед глазами, а ведь надо как-то имитировать бурную техническую деятельность…

– Чего ты испугался? – неожиданно мягко спросил прохожий. – Я хочу тебе помочь. Действительно.

– Я вас не трогал, – выдавил Гай.

– Так и я тебя, собственно… ты ведь в Лур едешь? На пушную ферму, как я понял… Где с тебя за эту крысу сдерут и штаны, и шкуру. Так почему ты не хочешь, чтобы я тебе помог?

Гай с грохотом захлопнул крышку капота:

– Потому что вы ничего не делаете даром.

Собственно, ему не следовало так вот прямо, в наглую, об этом говорить, но прохожий, к счастью, лишь рассмеялся:

– Точно… Но вот раз ты это знаешь, то и другое должен знать: о цене я договариваюсь заранее. Не по силам тебе цена – не соглашайся… А обещания я выполняю. И от других, соответственно, требую того же.

И он нежно погладил висящий на шее футляр. Гай отступил на полшага:

– У меня ничего нет.

– А чего нет, я и не попрошу… Подбрось меня до Лура, подвези, ты же все равно туда едешь.

Гай растерялся, позволяя прохожему продолжать как ни в чем ни бывало:

– Это даже не плата, а так, обмен услугами. Я достану тебе эту водяную крысу, ты возьмешь меня на борт. Идет?

Гай молчал, кусая губы.

Если бы эта зараза не была такой дорогой. Если бы… батрачить целое лето – да на эту поганую, под мостом затаившуюся тварь?!

С другой стороны, длинный-длинный день. В компании… этого. Собственно, будь Гай поумнее – давно смылся бы, и машину бы бросил и нутрий, так нет же – завел беседу, дурак…

– Эге-е, – укоризненно протянул его собеседник. – Ученый столичный мальчик, а боится слухов, сплетней, сказок… Тебя какая старушка ужастиками напичкала? Про то, что я скушаю тебя по дороге? А?

Гай сглотнул, мысленно сопоставляя разумную осторожность с огромным искушением. Собственно, он же ничего ТАКОГО не пообещает…

– До Лура?.. И что, больше ничего? Никаких… ничего?..

– Никаких ничего, – серьезно заверил его собеседник. – Потому как и мне поймать твою крысу несложно, прямо скажем… Давай, думай.

Гай подумал, и у него нестерпимо зачесался затылок.

– Решайся, – насмешливо наседал собеседник. – Ну?

«И упаси тебя Боже, сынок, – говаривала старуха Тина, – заводить разговор с Крысоловом. А уж в сделку с ним вступать – все равно, что продавать душу дьяволу».

– По рукам? – с широкой улыбкой спросил Крысолов.

– Да, – сказал Гай, не услышал своего голоса и повторил уже громче: – Да.

Легенды о Крысолове добирались даже до Столицы, а уж в здешних пустых и темных местах чего только на этот счет не болтали. История о каких-то пропавших детях повторялась во множестве вариаций, но старая фермерша Тина, в доме которой Гай вот уже третье лето снимал комнату – эта вот фермерша предпочитала истории пострашнее. И то, что в университетских аудиториях именовалось «актуальным фольклором» и служило темой для семинаров – все это приобретало среди пустошей совсем не академический, а очень даже зловещий смысл.

Все свои «правдивые истории» Тина рассказывала со знанием дела, как подобает – глухо, монотонно, раскачиваясь и глядя в камин:

– И кого позовет эта дудочка, тот и дубовую дверь прошибет, и в пропасть кинется, и в огонь войдет, как в реку… Мать забудешь и невесту бросишь, ему будешь служить, пока не сотлеешь…

А в комнате сгущались сумерки, а отблески огня превращали лицо старухи в медную ритуальную маску:

– И осела глыба, и сомкнулась щель, и говорят, что голоса их до сих пор слышаться… Вот только слушать никто не хочет – вдруг явится ОН и потребует свое – себе…

…Ладонь Крысолова была жесткая, вполне человеческая ладонь, и вполне дружеское пожатие. Печать, закрепляющая договор, который, как известно, дороже денег.

– Давай клетку, парень.

А ведь я сейчас увижу, как он это делает, подумал Гай смятенно.

– Дверцу-то прикрути чем-нибудь…

Гай поспешно закивал. Завозился с мотком проволоки, засуетился, стараясь не глядеть, как руки Крысолова расстегивают замок на кожаном футляре. И все равно нет-нет да поглядывая.

– Глазами-то не стреляй, иди сюда… Посмотри… какая красивая.

Никто не поверит, подумал Гай отстраненно. Никто не поверит, что я ее ВИДЕЛ.

Флейта была действительно… красивая. Покрывающие ее лак, темный, в мелких трещинках, казался живой кожей. Загорелой и гладкой. И впечатление усилилось, когда флейтист провел по ней пальцами:

– И разве можно ее бояться?..

Боятся как раз не ее, а тебя, подумал Гай сумрачно.

Крысолов поднял флейту к губам.

Звук, протянувшийся над речкой, меньше всего имел отношение к музыке. Скорее он походил на голос больного, очень старого и очень одинокого зверя; у Гая ослабели колени.

Из-под моста без малейшего плеска возникла черная голова.

Жутковатый звук оборвался; нутрия остановилась в нерешительности, но звук возник опять, громче и настойчивее, и беглянка направилась к берегу, выбралась на песок, потом на траву, покорно заковыляла, волоча мокрый голый хвост, и ошалевшему Гаю потребовался выразительный взгляд Крысолова – тогда он опомнился и захлопнул за пленницей дверку.

– Вот и все… Ты что же, парень, и не рад?..

– Спасибо…

Крысолов протирал свою дудку цветным лоскутком; даже не глядя не него, Гай ощущал на себе насмешливый взгляд.

– Можем ехать, – сообщил он, глядя вниз.

– Пустишь меня в кабину – или пассажиру к нутриям идти?..

Гай изобразил слабое подобие улыбки.

Дорога на Лур, прозванная Рыжей Трассой из-за постоянной, вездесущей желтой глины, знавала и лучшие времена. Когда-то здесь было оживленно, даже тесно, когда-то вдоль обочин толпились кемпинги и закусочные, и любая выбоина немедленно зализывалась, словно языком; трасса, возможно, и помнила былые дни – в отличие от Гая, который слишком молод и тех времен не застал. Теперь дорога изменилась – можно ехать целый день и не встретить ни человека, ни машины; за эту возможность спокойного одиночества Гай, собственно, и любил Рыжую Трассу.

Навстречу тянулись рощицы и перелески, холмы, поля, пустыри; иногда попадались заброшенные кладбища со вросшими в землю крестами, но чаще – железные скелеты придорожных строений. Иногда бросался наутек заяц, или мелькала в траве лисья спина, паслись одичавшие козы, меняли свою форму облака, водили хоровод дальние и ближние деревья, неизменным оставался только горизонт. Справа петляла река, то подбираясь к дороге вплотную, то убегая в сторону; Гай любил Рыжую Трассу, и даже сейчас она действовала на него успокаивающе. Как дружеская рука – не трусь, мол, обойдется…

Сначала путники ехали молча, Гай сидел, съежившийся и напряженный, и делал вид, что целиком поглощен дорогой. Но день, как на грех, был таким ясным и ярким, а небо таким невозможно синим, а мир вокруг так обласкан солнцем, что все страхи и опасения постепенно выцвели, поблекли, сделались неуместными и почти смешными. Все эти легенды, бодро думал Гай, хороши ночью у камина, а в полдень не отягощайте меня «актуальным фольклором», никакого, понимаете, эффекта… И, уверившись в собственном спокойствии, Гай повеселел, перестал хмуриться и принялся исподтишка разглядывать собеседника.

А тот сидел, подобрав под себя длинные ноги – кабина была ему маловата – и выставив локоть в окно; совсем, казалось, забыв о Гае, о смотрел куда-то в небо, и с лица его не сходила насмешливая, отрешенная полуулыбка. На коленях, обтянутых защитными штанами, лежала сумка, причем почему-то обгорелая, но не сильно, а чуть-чуть. Одна рука Крысолова покоилась на клапане сумки, другая рассеянно поглаживала футляр с флейтой, и при этом на мизинце вспыхивал и гас красный камень, встроенный в колечко. В опущенное окно врывался ветер, трепал желтые волосы Крысолова, теребил выцвевшую клетчатую рубашку, трогал шейный платок, состроченный из лоскутков, и Гай тут только осознал, откуда взялась эта кличка – Пестрый Флейтист…

– На дорогу смотри.

Гай вздрогнул. Покрепче ухватился за руль.

Дорога скользнула в сторону от реки, чтобы потом опять к ней вернуться; пропылил – редкий случай! – встречный грузовик, незнакомый водитель приветственно взмахнул рукой, Гай ответил и долго следил в треснувшее зеркальце за удаляющимся желтым облачком.

– Тебе не скучно целый день одному в кабине? – небрежно спросил Крысолов.

Гай пожал плечами. Вероятно, его попутчик не имел представления ни о прелести одиночества, ни о притягательности бесконечной дороги; объяснять что-либо Гаю никак не хотелось, и потом он только коротко вздохнул:

– Нет.

– И не страшно? – продолжал Крысолов все так же небрежно. – А вдруг мотор заглохнет, или там авария, или сердечный приступ?.. Впрочем, для сердечного приступа ты еще, пожалуй, молоденек.

Гай подозрительно на него покосился. Хотел сказать, что с подозрительными спутниками путешествовать куда опаснее – но не сказал, конечно. И не сказал, что знает Рыжую Трассу, как свою ладонь. И вжился, как в привычную одежду. И что скука приходит, как правило, в шумной толпе…

Среди местной молодежи Гай был безнадежно чужим, как, впрочем, безнадежно чужим он был среди братьев-студентов. Он умел рассказывать анекдоты и органично вписываться в попойки, он даже нравился фермерским дочкам – но своим от этого все равно не становился. Его, кажется, даже побаивались, и в друзья к нему никто не набивался; правда, и обижать не обижали, потому что в драку он бросался не раздумывая и дрался так, как дерутся загнанные в угол звери. И даже парни покрупнее, посильнее и позадиристей предпочитали с ним не связываться – «этот, который… бешеный, ребя, ну его…»

Горластой вечеринке – и даже в компании юных девушек – Гай предпочитал общество старой Тины; сидел, уставившись в огонь, слушал и молчал, истории заканчивались – а он все молчал, и даже старуха понимала тогда, что человек этот не здесь, а где – она догадываться не пыталась…

Гай вздрогнул. Крысолов больше не смотрел в небо, а искоса разглядывал его, Гая, и от этого взгляда ладони, лежащие на руле, вспотели.

– Как ты очутился на этой дороге? – спросил флейтист негромко, будто бы сам у себя.

Гай захлопал ресницами:

– Работаю… Ну, работаю. Работаю, а что?..

– Ничего, – Крысолов хмыкнул, как бы с досадой. – работай себе… В городе что нового?

– Ничего, – эхом отозвался Гай и тут же испугался, как бы его ответ не прозвучал издевкой. – ну, студенты там… бунтуют…

– А ты? Не бунтуешь, ты же студент?

А ты все знаешь, подумал Гай тоскливо. И буркнул сквозь зубы:

– Мне некогда. Летом не заработаю – чего зимой жрать-то?..

– С голоду умрешь, что ли?

Крышу кабины задела ветка, потом еще одна. Дорога сузилась и нырнула в маленькую рощу.

– Тебе что, больше негде подработать? Все-таки студент блестящего университета…

– Что сейчас блестит… – пробормотал Гай угрюмо. – Ничего не осталось… блестящего…

– Да репетитором бы нанялся… несложно и пристойно, а здесь… пыль глотаешь…

– Здесь лучше.

– Объясни.

Гай разозлился не на шутку. Вот прицепился, клещ, ничего не было в договоре о том, что он будет болтать всю дорогу…

– Платят хорошо, – выдавил он неохотно. Передохнул и добавил совершенно неожиданно для себя: – И потом, я отсюда родом.

Нет, ну что за сила дернула за его неболтливый, в общем-то, язык?!

Крысолов хмыкнул. Поерзал, устраиваясь поудобнее:

– Ой как интересно… Из Лура?

– Из Косых Углов. Это западнее.

– Смотри ты, совсем ведь рядом… К родителям ездишь?

Гай хотел соврать, но не решился:

– Нет.

Этим «нет» он изо всех сил попытался поставить жирную точку; Крысолов, однако, плевать хотел на все знаки препинания.

– Нет? Но родители живы, надеюсь?

– И я надеюсь, – пробормотал Гай устало.

– Да где же они у тебя?

– А кто его знает…

И снова они молчали, но Крысолов не отводил взгляда, смотрел на Гая, и сквозь Гая, и внутрь Гая, в самое нутро, и тот не выдержал наконец:

– Ну не хочу я говорить! Причем тут… Мы что, об этом уговаривались? «За жизнь» рассказывать – уговаривались, да?!

– Не кричи.

Гай осекся. Фургончик, пискнув тормозами, остановился у обочины; Гай стискивал зубы, ему казалось, что он – закупоренный кувшин со жгучим содержимым, и печать во-вот слетит, потому что нечто, наполняющее сосуд по самое горлышко, поднимается и растет, и просит выхода…

Его распирали слова. Он как мог сдерживался – но слова стояли уже у самого горла.

– Ну… Да ладно, не держи себя. Я слушаю, парень.

И, как ребенок, на чье плечо легла рука неумолимого взрослого, Гай начал, сперва медленно и запинаясь, а потом все быстрее и проще, и даже с неким странным облегчением:

– Ну… мать моя родом из столицы. Двадцать лет назад там была заварушка, еще самая первая… А она на вид была явная северянка, а к северянам относились что ни день, то гаже, ей пришлось бежать… В Косых Углах она как раз и осела. А отец тоже был пришлый, из предгорий, там ему видение было или что-то в этом роде, что он человечество должен… спасать… И когда я родился, отца уже и близко не было – предназначение у него… штука суровая, на месте не посидишь… Он пошел творить благо, мать осталась одна, и ей, я думаю, туго пришлось, и я, как говорили, потому только выжил, что родился уж больно здоровущим, килограммов на пять. Я очень долго себя не помню, в пять лет – не помню, в семь – не помню еще… А потом появился Иль.

Он был… ну, вообще-то он был рыжий. В дом войдет – будто факел внесли… Он тоже когда-то бежал из Столицы, потому что северяне – северянами, а рыжих тогда не то что не любили – лютой ненавистью, будто это они во всем виноваты… И вот он прибился в Косые Углы и стал мне вместо отца. И мать при нем успокоилась, повеселела, орать перестала… на всех… Кем он был в Столице – не знаю, он молчал… но уж был он не из простых, это точно. Выучил меня грамоте, сказки сочинять… Кораблики в лужах, змеи какие-то воздушные, с хвостами, как у драконов, и все говорил, говорил – чужие страны, лето круглый год, а в других круглый год зима… Я с ним был, как в крепости, и мать с ним была, как в крепости, он пах табаком, но не сильно, а приятно, он мало курил… У него был шрам над левой бровью. Он каждое утро мылся в бадье, даже в холода, и меня приучил… И он был очень добрый…

Гай замолчал. Старые, забитые в дальний угол памяти, запретные воспоминания все еще имели над ним власть.

– А потом?

Гай проглотил комок в горле:

– Потом мы поехали на ярмарку, там мальчишка стянул у кого-то кошелек, а его поймали… мальчишку… И забили ногами до смерти. То есть они только начали его бить, а тут Иль стал белый, как стенка, даже веснушки… пропали. И… кинулся отбивать того… пацана. А ведь рыжий, рыжих все ненавидели… и до сих пор. Ему бы в тени держаться… внимания к себе… А он кинулся. И они его тоже забили – много, целая толпа, и женщины, и все хотели пнуть, когда привезли домой, то только по волосам и… узнали.

Стояло безветрие.

Солнце подернулось дымкой, и с запада на него ползло, надвигалось нечто зловещее и серое; в кузове тихонько возились нутрии.

– И сколько тебе было лет?

– Десять.

– Ты точно все помнишь?

– А что мне еще помнить? – Гай даже засмеялся, правда, не особенно весело. – Уж то, что было потом, помнить совершенно незачем. Мать после похорон неделю молчала, потом собрала вещички, меня – и вперед, к черту на кулички, в веселый город Гейл… Сперва чуть с голоду не померли, потом мать устроилась на работу и стало полегче. А еще потом в одночасье разбогатели, у матери завелась куча платьев, она по нескольку дней… короче, не было ее. Потом она отдала меня в пансион, что-то вроде привилегированного приюта; вот тут-то мне стало совсем кисло, я сбежал раз – вернули и выпороли, я сбежал два… Не знаю, чем кончилось бы, но мать снова осталась без гроша, бросила прежнюю работу, переехала со мной в предместье… И я очутился в бесплатной школе для бедных. А там был учитель Ким.

Он был… ничего в нем не было рыжего, он лысый был, совсем, как колено, но это был первый человек, который напомнил мне Иля. Жил при школе… Глобус с дырой в боку. Пыль… книжная, она не просто пыль, она будто… будто время слежалось. Собственно, если бы не учитель Ким, черта с два мне быть в университете. У него была дочка… Ольга. Она писала стихи, то есть не писала, а они из нее лезли. Ночью проснется, плачет, дрожит, температура… тридцать восемь… пока не запишет. Запишет – все… Она их потом жгла. И рвала, а они все равно ее мучили, она мне говорила – ну что это, может я ненормальная…

Гай остановился. Перевел дыхание; сумерки, щель в обветшавшем заборе, а за щелью бледное лицо, серый глаз, круглый, как глобус, в обрамлении светлых коротких ресниц…

Ну что за странное существо. Платьице серенькое, как глаза… И шея такая тонкая, что страшно коснуться – вдруг переломишь… Тень, просто тень, серая ночная бабочка на дне белой фарфоровой чашки, живая, даже, кажется, теплая, безбоязненная…

Гай оперся локтями о руль:

– Ну, а потом ее изнасиловали в темном углу двое парней с лесопилки. Соседи узнали, ославили шлюхой… Те парни – она даже лиц не запомнила… Они же наемные, сегодня здесь, а завтра след простыл…

Он криво улыбнулся. Те ли, другие – побить его успели; он помнил исступленную жажду крови, когда, ввалившись в деревенский кабачок, сгреб за грудки первого попавшегося верзилу – ведь это он, он! – и приложил мордой об стол, и что было потом, и как он не чувствовал боли, и как кулаки стесались до мяса, а он все выплескивал ненависть и жажду возмездия, пока, наконец, мир не сжался до размеров ладошки и не померк…

– Короче говоря, учитель с дочкой уехали. Потому как… ну, она даже на улицу не могла выйти. Они уехали, адрес… сперва писали, потом… ну, неразбериха была. Потерялись…

Гай потупился. Вздохнул:

– Вот тут-то мать… встретила свою большую любовь. Я, по счастью, уже большой был. Все понятно… я никогда не смел бы… никогда в жизни… ну… осуждать.

Он замолчал. Наваждение закончилось так же внезапно, как и началось – теперь он был пуст. Пустой сосуд, гулкий, спокойный, и даже дно уже успело высохнуть…

А ведь все это не то что для чужих ушей – это для собственных досужих воспоминаний не предназначено!.. Обрывки и отрезки – да, вспомнятся иногда, ничего с этим не поделать, но чтобы так последовательно, будто на бумаге, не то исповедь, не то мемуары, вот черт…

Он сжал зубы, удерживая раздражение:

– Да уж. Развлек я вас, да?.. А вот все это враки, на самом-то деле я побочный сын герцога, подброшенный в пеленках с гербом… к стенам монастыря. А ведь в пеленки с гербом – в них тоже писают и это… какают, короче. И герб от этого… страдает. И мой августейший отец…

Он осекся. Собеседник молчал; Гай посидел, опершись локтями о руль, потом сказал совершенно спокойно:

– Мой августейший отец лекцию читал в университете. В прошлом году. «Пути спасенья». Вот я его и увидел… Хорошо, что я запомнил, как его зовут. Даже, дурак, подойти хотел… Потом, слава Богу, вразумился и раздумал. И даже не напился по этому поводу… принципиально.

Он хохотнул. Когда человек смеется – он не выглядит жалким; во всяком случае, если он смеется хорошо, натурально, искренне. А вот искренности-то Гаю и не хватило, смех застрял у него в горле, потому что он – вспомнил.

Именно в тот день – когда он «принципиально не напился» – Гаю приснился впервые этот знаменательный сон.

Ему снилось место, где он никогда не бывал – не то город, не то поселок с уродливо узкими и кривыми улочками, а над ними серым брюхом нависали слепые, без окон, дома. Небо над городом было неестественно желтым; под этим желтым небом его, Гая, волокла безлицая толпа, волокла с низким утробным воем, и он знал, куда его тащат, но не мог вырваться из цепких многопалых рук, но страшнее всего было не это. Страшнее были моменты, когда в толпе он начинал различать лица; выкрикивала проклятия мать, грозил тяжелой палкой учитель Ким, скалились школьные приятели, мелькало перекошенное ненавистью лицо старой Тины – и Ольга, Ольга, Ольга… Гай пытался поймать ее взгляд, но слезы мешали ему видеть, он только пытался не свалиться толпе под ноги.

А толпа волокла его, выносила на площадь, посреди которой торчал каменный палец; Гай чувствовал, как впиваются в тело железные веревки, не мог пошевелиться, привязанный к столбу, его заваливали вязанками хвороста выше глаз, и он просыпался с криком, от которого соседи по комнате вскакивали с постелей…

Сон повторялся. Приходил то чаще, то реже, обрастал новыми подробностями, уходил и забывался, возвращался снова вопреки надежде, и не помогали ни травы, ни заговоры, ни отчаянные усилия воли…

Пальцы его на руле свело судорогой.

– Вспомнил? – негромко спросил его спутник.

Гай мельком взглянул на него – и отвернулся.

Что «вспомнил»? Что за интерес в чужих потаенных воспоминаниях?

– А вот про это, пожалуй, не спрашивайте, – проронил он, глядя на собственные ладони, белые и непривычно мозолистые. – А вот об этом я, пожалуй, и не скажу…

– Да и не надо, – неожиданно легко согласился его спутник. – А погодка-то портится… Поедем?

Гай посмотрел на часы, вздрогнул:

– Ох ты елки-палки…

И завел мотор.

Налетел ветер, рыжая пыль взвилась столбом; Крысолов убрал локоть из окна и поднял стекло. Солнце пропало; Гай сидел за рулем, желая слиться с машиной, стать машиной, ничего не знать и не помнить, кроме биения мотора, запаха бензина, мелких камушков, щекочущих шины, и крупных, остающихся между колесами, и выбоин, от которых вздрагивает кузов…

– Не гони так, – попросил Крысолов. – Не жалко меня – пожалей своих нутрий.

Ну я и дурак, думал Гай, все крепче сжимая зубы. Ну я и кретин… И как это он меня так легко раскрутил?!

– Ну и дорога, надо сказать, – тут Крысолов чуть не ударился головой о крышу кабины, – ну и водитель, надо сказать, адский… Ты имел в виду, что вот именно за это тебе прекрасно платят? И набор, вероятно, по конкурсу, охотников полным-полно?

– Нет, – выдавил Гай.

– Что, никому деньги не нужны?

Да что ж он не отстанет никак, подумал Гай почти жалобно. Ну чего ему еще надо-то?..

– Дорога, сами видите… Никому не охота по этой дороге… да еще мимо… ну, места такие. Мимо Пустого Поселка…

Крысолов заметно оживился:

– Пустой Поселок? Парень… словесник, филолог, фольклорист. «Актуальный фольклор в его саморазвитии», а? Купи у меня тему, дешево возьму, а хочешь, бери бесплатно, «глубокие исследования молодого ученого», «юноша, вам уже готово местечко в аспирантуре»…

Гай прерывисто вздохнул. Ладно, смейся.

– Шагающие деревья!.. – продолжал потешаться Крысолов. – Гигантские пауки! Летающие кровососы! Ползучие запальцеукусы!.. Нет, серьезно? Ты мне про Пустой Поселок – в порядке лекции или ты в это веришь?..

Гай хмыкнул. Комичность ситуации заключалась в том, что самым яркий представитель «актуального фольклора» ехал с ним в одной машине.

– Ладно, – отсмеявшись, сказал флейтист. – Хорошо… Пустой Поселок. А что в нем страшного?

Гай молчал. Смотрел на дорогу.

– Пустой – ну и пустой себе… Ты вроде бы пустоты не боишься?

Гай зябко повел плечами. Про Поселок говорили всякое, и так живописно, что, не будь у Рыжей Трассы объездного рукава – нет, никто бы не сел здесь за руль. И он, Гай, не сел бы…

– Нет, парень, ну серьезно… ты в Пустом Поселке бывал?

Гай поперхнулся. Крысолов пожал плечами:

– Сам же говорил – «мимо езжу!» Он же на дороге лежит, неужто не бывал?!

– Прямая дорога, – наставительно сказал Гай, – не всегда самая короткая.

Теперь поперхнулся Крысолов:

– Да? Ну-ну… «Этот парень был смышлен, он не перся на рожон… Этот парень был смельчак, не мечом, а не речах»…

Гай тяжело вздохнул. Крысолов шутил, смеялся и подтрунивал, и поводов для беспокойства вроде бы не находилось, но в Гаевой душе зашевелились почему-то все прежние страхи; совершенно в соответствии с его душевным состоянием на небе сгустились тучи. День съежился, навалилась предгрозовая темень – и в этот самый момент впереди показалась развилка.

Старая дорога, не меняя направления, углублялась в лес и терялась за стволами; новая круто сворачивала вправо, к реке, намереваясь втиснуться между кручей и берегом, пробежаться по самой кромке и избавить путника от пути через Пустой Поселок. Гай решительно свернул.

За окном мелькнул дорожный указатель; далекая вспышка выхватила из мути трудноразличимую надпись «Объезд». Крысолов вдруг тихо засмеялся, и от этого смеха Гаю сделалось не по себе.

– Славный ты парень, – сообщил флейтист, все еще смеясь. – Хочешь, легендочку подарю? Украшеньице актуального фольклора? Про Того, кто живет под землей, и питается исключительно путниками. Объявится где попало, схватит жертву за что придется – и тянет, туда, под корни, глубоко-глубоко… И рытвины от него остаются – ну точно как от экскаватора… Не слыхал?

Земля вздрогнула.

Не гром – и молнии-то не было, глухой подземный грохот; фургон подскочил, на мгновение оторвав от земли передние колеса.

Тормознув, Гай едва не высадил лбом стекло.

– Легче, парень!.. – Крысолов еле успел подхватить свою сумку.

– Что это? – выдохнул Гай. Крысолов улыбался – от уха до уха:

– Подземная тварь дебоширит, по всему видать… А что, страшно?

Гай ощущал вкус собственной слюны. Противный, надо сказать. Металлический.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю