Текст книги "Нюркин князь"

Автор книги: Марина Эшли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Нюркин князь. Марина Эшли

Сосланным в Донбасс посвящается

Их выкинули в чистом поле перед лесом. И раскулаченных русских, и куркулей украинцев. Привезли со станции подводами и оставили на голой земле. “Мужики завтра на работу!” – крикнул начальник или кто он там был, и телеги уехали.

Ноябрь-месяц. Подморозило. Не все тепло одеты. У большинства дети. Молодая баба качала младенца. Он разрывался от крика и отказывался брать грудь. Нюрка вспомнила: он в теплушке родился, по дороге сюда.

Нюрка покрутилась вокруг взрослых, начавших рыть землянки. Мать крикнула ей, чтоб собирала хворост. Любопытная Нюрка дошла аж до оврага. На той стороне стеной стояли могучие деревья. На этой – только одинокая сосна. Смеркалось.

“У-у-у”, – услышала Нюрка волчий вой и стремглав побежала поближе к людям, к огню, теряя по дороге найденные ветки.

“Вовкы, волки”, – загомонили кругом. “Ничого, люды, дэржимося до купы, воны нэ подойдуть до вогню”, – успокаивал кто-то. Они еще не успели познакомиться, два эшелона сошлись на станции. Вот так узнавали друг друга, по ходу дела. Русские тянули слова, чтоб соседи их понимали, хохлы старались говорить по-русски на свой певучий манер. Сроднились друг с другом в общей беде.

Рыли руками, помогая себе палками, камнями, кто что нашел. Легли спать в эти норы, оставив дежурных у костров. Нюрка прижималась к материнской спине. Страшно от волчьего противного воя. А где-то рядом заходился в крике младенец. К утру он затих – заголосила баба.

Утром мужчин повезли на шахту. Молодой парень все пытался спрыгнуть с подводы к своей рыдающей бабе. “Не дури, Степаныч”, – держали его мужики. “Жинкы досмотрять”, – обхватил его кто-то крепко. Нюрка первый раз видела у мужчины такой растерянный взгляд.

Бабы отобрали у несчастной безжизненный сверток. Закопали под одинокой сосной. Занялись самой бабой, утянули ей груди, чтоб остановить молоко. Что-то еще делали, но Нюрку прогнали. “Нечего тебе пялиться”.

Она пошла и положила на свежую могилку сосновых веток и шишек. Чтоб красиво было. Вернулась к матери помогать рыть землянку дальше. Мать толкнула ее в бок: “Поди, пригляди”. Нюрка отряхнула землю с колен и побежала за молодухой, что потеряла ребенка. Та перебралась через овраг и, не останавливаясь у могилки, побрела в лес. Нюрка за ней. Та оглянулась: “Не ходи за мной, девонька, волки загрызут”. “А вы как же?” “А мне все равно. Васильком звали сыночка”. “Тетенька, – взмолилась Нюрка, – не надо к волкам. А как же дядечка ваш? Степаныч?” – вспомнила она, как зовут мужа этой бабы. Молодуха постояла, покачалась молча, вздохнула и повернула обратно. Нюрка огляделась – ничего съедобного. Тоже вздохнула и пошла вслед за бабой.

Так началось их житье на новом месте. Ничего. Свыклись. Весной разбили огороды. Кто-то уже и мазанки поставил. С могилки под одинокой сосной пошло их кладбище. Не все пережили зиму.

Поселение с чьей-то легкой руки назвали Волчьей Балкой. Только волки или ушли, или вымерли – лес-то вырубили. Весь сожрала шахта – страшный подземный зверь, торчавший наружу серыми горбами терриконов. Холмы эти из пустой, уже без угля породы ничем не зарастали, ни травой, ни кустами. Поначалу, голые, остроконечные, изумляли они бывших деревенских. А потом глаз перестал их замечать. Не мешали. Другое дело овраги. Ихний засыпали. Но балка есть балка: подвалы в тех хатах, что поставили прямо над оврагом, мокли.

Одна сосна на краю оврага осталась напоминанием о старых днях.

Первыми стали приходить в себя дети. Отцы, вымученные, приползали с шахты, матери, уставшие за целый день, кормили их, и все валились спать, чтоб набраться сил к следующему утру. Ни тебе песен, ничего. Дети собирались, пели, что помнили, рассказывали сказки. Бабушек не было, пришлось выдумывать свои истории. Про ведьм, про русалок, мавок и леших, лыцарей и королевн. Кто-то знал про Золотую Рыбку. Все загорелись, спрашивали: “А ты б что пожелал? А ты?”. Смеялись, такие чудные у некоторых были желания – не только наесться, разбогатеть да чтоб тятька выздоровел. “Нюрка, а ты чего хочешь?” – спросила подружка. Нюрка задумалась. Какие-то смутные надежды, ожидание чего-то чувствовала. Но чего? Как будто спишь и ждешь, когда проснешься. Как будто живешь, но жизнь эта – еще не раскрывшаяся, не твоя, не настоящая, что-то вот-вот случится впереди. “А я не знаю, – ответила. – Чтоб скорее пришло то, чего жду?”. Все засмеялись. Ну и желание. Исполнись то, что и так исполнится, получается? Или о чем это она?

Нюрка сама не знала. “Давайте, я сказку расскажу!” – предложила она. Затаив дыхание, слушали, как заблудилась девушка в заколдованном лесу, перехитрила ведьм, вырвалась от русалок, убежала от лешего, уже вышла на опушку, перебралась через овраг, скорее, домой, к маме с батькой, к суженому. Но не хотел отпускать ее заколдованный лес так просто. И осталась она на всю жизнь сосной. Одиноким деревом между лесом и людьми. Кто-то всхлипнул. “Чего детей лякаешь, – Матвей взял на руки своего младшего брата, – спать ночью не даст, а мне на работу утром”. Матвей уже редко приходил на их посиделки. Вышел возрастом. Забрали в шахту. Нюрка посмотрела виновато, но он ей улыбнулся и пошел. “Это тебе сама сосна о себе рассказала? Ты часто у нее стоишь”, – прижалась к Нюрке маленькая девочка.

Мать перехватила Нюрку у порога, сообщила удивленно:

– Тебя, кажется, сватают.

– Не отдавайте! – испугалась Нюрка.

– Рано ей еще, – сказали родители.

– Ну, смотрите, – поднялся Матвеев отец.

– А за кого меня сватали? – поинтересовалась Нюрка вечером.

– Как за кого? За Матвея.

Матвей?! Нюрку как волной теплой накрыло ласковой. Матвей. Смотрит так серьезно на жизнь, отвечает рассудительно, держится солидно. Одна Нюрка знает, какой у него бывает беззащитный взгляд. Как у ребенка. Как будто спрашивает у нее совета. Точно она, Нюрка, может помочь его беде. Когда он такой, роднее человека для нее на всем белом свете нету.

А… вдруг… она это себе придумала? Ей показалось? Она ждет поймать этот взгляд, а он совсем обычно поведет глазами. Брови нахмурит. Или, наоборот, улыбнется снисходительно чужой грубой шутке. Как все.

И он чувствует то же самое? Раз посватался.

Нюрка стала избегать Матвея. Бредила, жила, как в полусне, а встретить боялась. Чтоб не разрушить чары.

“Это он? – погладила подруженьку-сосну по шершавой коре. – Это оно и есть? То самое, чего ждала душа. Матвей?” Нюрка голову задрала. До чего ж сосна высокая, верхушки не видно. И где-то там облака плывут. Вольные. У Нюрки голова закружилась. Побрела домой.

Через четыре месяца Матвей женился на Марусе. Первая свадьба в их Волчьей Балке. Собрались взрослые, набежали дети. Скромное угощение казалось царским.

“Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была, – затянул кто-то звонко, – одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра”.

“Молодая” засмущалась, спрятала лицо у Матвея на груди. Он обнял ее взрослым солидным жестом.

“Роспрягайтэ, хлопци, конэй та й лягайтэ спочивать…” – запел было дядя Мыкола. Однако голос у него пресекся. До раскулачивания держал он коней. И теперь убивался за ними больше, чем за всем остальным своим добром. Мужики постарались, чтоб не попал он в коногоны. Не рвал себе сердце при виде ослепших от подземной работы коняг горемычных. Пусть помнит своих славных лошадей.

Хохлы не дали оборваться песне, подхватили дружно: “А я пиду в сад зэлэный та й крыныченьку копать!”.

У дядечки Степаныча оказался неожиданно красивый и густой голос: “Ой да не вечер, да не вечер, мне малым-мало спалось…”

Он так пел, что за душу брало.

“…Мне малым-мало спалось да во сне привиделось”.

Нюрка, примостившаяся у выхода, заплакала, это же как будто про нее пелось. Встала и потихоньку вышла. Во дворе какой-то мужик смоктал цигарку. Так жадно только младенцы, оголодав, тянут материнские титьки да шахтеры, томившиеся целый день в забое без табака, самокрутки.

– Не горюй, Нюрка, будет и тебе князь, – утешил он.

“Нету есаула, как в песне, кто б растолковал мне горькую мою участь”, – думала она по дороге домой, уходя подальше от веселья.

– Зря… – вздохнул вечером, глядя на зареванную Нюрку, отец, – Матвеев батька, говорят, червонцев царских зашил в пояс и привез. Бедствовать не будут.

Похоже на правду. У Нюрки дома ложки деревянные, самодельные. Да пара мисок на все про все. Матвеевы родители какой-никакой посудой обзавелись. Люди поговаривают, что и строиться скоро начнут по-настоящему.

А дядя Мыкола первым делом возвел конюшни. Мужики решили, что хохол умом тронулся: конюшни без лошадей. А польза вышла всем. И развлечение. Мыкола зазывал к себе кочующих мимо Волчьей Балки цыган. Они торговали по мелочи, меняли всячину. Цыганки гадали и пугали баб казенным домом и дальней дорогой. Можно подумать, мало казенного дома и дороги всем здешним выпало. А Мыкола тем временем пестовал цыганских коней, морды целовал и запахом ихним надышаться не мог.

Пришел мужик с Холодной Балки. Там построились уголовники, которым разрешили поселение.

– Цыгане у вас?

Можно подумать, ослеп. По юбкам же ступает, разложенным вокруг сидящих на земле гадалок.

– Проверка завтра. Пусть снимаются. А то и вам достанется, и их заберут.

Вот откуда уголовники наперед знают?

Цыгане засуетились.

Юрка-цыган, скрипя сапогами, подошел к Нюрке. Посмотрел в глаза, как в душу заглянул.

– Поехали со мной! – заговорил страстно. – Поехали! У вас как в клетке. Я тебе волю покажу. Степь за Волчьей Балкой громадная. Ковыль носит. Кони поскачут, нас унесут.

Глаза у него чернющие, где зрачки – не разберешь. Оттого они как омуты. Утонуть можно. И все забыть. Кудри темной шапкой. Нос чуток крючком, но это лица не портит. Придает только схожесть с какой-то гордой птицей. Орлом. Под правым глазом на смуглой щеке малюсенькая родинка. Ждет, чтоб ее расцеловали горячие губы.

– Поехали со мной. Мы сначала в Бессарабию. Там сытно. А потом дальше, куда глаза глядят, – он понял, что Нюрка колеблется, и сыпал доводами.

– Твои тут скажут, что похоронили тебя. А мы новый документ выправим. А?

Документ – это, конечно, враки, какие у цыган документы. Но может, и правда? Упорхнуть вольной птицей. В неведомую Бессарабию. С Юркой. Утонуть в его глазах-омутах, миловаться его родинкой? Разве ее что держит?

У Нюрки в голове помутилось было. Нашла в себе силы покачать отрицательно и пойти прочь. Вот бежать сил не было. Тянуло обратно.

– Ох, и счастливая же ты, Нюрка, – поднялась глупая баба с земли, где ей цыганка гадала, – мне б такого красавчика. Все б забыла в его объятиях.

А цыганка схватила Нюрку за руку:

– Ну-ка покажи. Первую свою любовь ты не обрадовала…

Нюрка вырвалась:

– Не надо, не хочу.

Цыгане покидали вещи в кибитки и тронулись. Нюрка не видела, она слышала, приложив ухо к окну. Камень стукнул в закрытую ставню. Нюрка выскочила на порог. Юрка! Яркий даже в сумерках. В белой кружевной рубашке. А исподняя рубаха, без рукавов, желтоватая.

– Хочешь, я останусь? Осяду! – простонал он. – На шахту пойду! Или по металлу, я кузнецом могу.

Смуглая кожа просвечивала на мускулистых руках сквозь белые кружева. А вот желтый цвет резанул по глазам. Нюркина судьба решалась, а она удивлялась, что не надел он белое исподнее. Ах, цыган-цыган, ему все равно. Только бы ярко.

– Нет. Ты не сможешь. Ты здесь зачахнешь, – вздохнула Нюрка.

– Эх, – махнул Юрка рукой, вскочил на коня и ускакал догонять своих.

– Теперь и не знаешь, что лучше, – неожиданно грустно сказал отец, глядя на Нюрку. – Такие времена.

Непонятно, о чем это он.

Нюрка к стволу сосновому приникла. Запах смолы. От Юрки похоже пахло. Смолой, костром. Тоскливо ей стало. Надо же, какая-то рубашка. Неужели это было то самое, что она всю жизнь ждала? Пропустила. Не исполнилось.

Прибывали новые люди, поселки вокруг шахт разрастались и сливались в один большой. Старожилы держались вместе и выражали недовольство, когда их дети дружбу водили и любовь крутили с чужими. “Он с Холодной Балки, там одна шпана живет!” Да разве запретишь молодежи: прошлой жизни она не знала, для нее эта стала привычная. За год еще две свадьбы случились в Волчьей Балке.

На Нюрку засматривались, но что-то всех отпугивало. Шутили: “Разве Нюрка пойдет за кого, цыганскому барону и то от ворот поворот дала. Она, не иначе, князя ждет”. Это Юрку-цыгана людская молва превратила в барона.

“Вот глупые, – жаловалась Нюрка сосне, – никого я не жду”.

Нюрка проснулась от странного ощущения. Как будто кто-то толкнул ее изнутри. Или что-то сказал во сне. Или позвал? Она почему-то не смогла усидеть дома этим утром. Ноги сами понесли ее на пятачок.

Пятачок – место такое, небольшой разъезд между поселками. Несколько контор, похожий на сарай магазин, открытый раз в месяц, когда им по спискам выдавали хлеб. Доска объявлений на обшарпанной стене. Направо – Волчья Балка, налево – Холодная, прямо – бараки. Дорога от станции, дорога к шахте, дорога на рудокомбинат…

Нюрка так спешила к пятачку, что испугала соседку. Тетя Шура, спозаранку копающаяся в своем огороде, выпрямилась и ойкнула:

– Нюрка? Сегодня десятое, я хлеб пропустила?

– Нет, десятое на той неделе. Я посмотреть, что нового.

Какой сегодня особенный, солнечный день. И Шурин огород казался волшебным. И грязный их пятачок. И окна контор, составленные из кусков битого стекла.

Увезли рабочих на комбинат. Вернулась из шахты и разошлась по домам ночная смена. Со станции подъехали две телеги. Новый народ привезли на ненасытную шахту. Люди слезли, топтались, ошалело оглядывались, пока их “определяли”.

Нюрка чего-то ждала.

– А с этим что делать? – спросил возница у начальства.

– А хто у тебя залышився? Трупак? Пошукай его документ и вези в…

– Вроде еще живой, – возница обшаривал кого-то на дне телеги.

– Вот морока. Ну вези. По дороге помрет. А нам тут заразы нэ трэба.

– Что, я его живым закапывать буду? – проворчал возница. – Подкинули ж мне такого на станции.

– А давайте его к нам, – подошла к телеге Нюрка, волнуясь.

– Точно, – обрадовался возница. – Помрет – туда ему и дорога. Оклемается – будет вам постоялец, твои давно собирались взять.

– Ты, дивчина, из которой хаты? – засуетилось начальство. – Из шестой? А ну распишись мне тут.

– Зря затеялись, – сплюнул второй возница. – Он не жилец. Окочурится еще по дороге к дому. Будут вам хлопоты. А мы привычные. Отвезли б и закопали.

– Ничего, – первый “привычным” не был, по болезни перешел недавно на легкую работу, – тут недалеко, пусть забирает. Авось оклемается.

Нюрка шла рядом с телегой, внутри все ликовало, непонятно с чего. Ненормальная она! Взяла какого-то чужого человека, не взглянув даже на него. Ой, что мать скажет!

– Господи, нам только тифозных в доме не хватало, – всплеснула руками мать, – ну ладно, заносите скорее.

Нюрка подходила время от времени и с непонятным наслаждением вглядывалась в незнакомое лицо. Нос крупный, прямой. Кудри темные. Бровастый. Глаза, когда откроет, густого карего цвета. Родинка под левым ухом на шее.

Откуда Нюрка его уже знает?

К вечеру пришел отец. Уставился с недоумением на гостя.

– Нюрка вот пожалела, – развела руками мать.

– Кто таков?

Женщины пожали плечами.

– Цыган, что ли? – нахмурился отец, встретив взгляд карих глаз.

– Кто ж его знает. Еще не приходил в себя, – вздохнула мать, – не ровен час помрет у нас в доме.

Отец поднял из вороха одежды незнакомца, приготовленной к завтрашней стирке, пиджак. Городской, щегольской, горчичного цвета. Прощупал его.

– О! – осветилось его лицо.

Вспорол прокладку толстого шва. В слоях ткани нашлись две серые крупные монеты. Нюрка разглядела на одной скачущего на мускулистом коне короля в тяжелых латах.

Отец задумчиво покрутил монеты в руках. Он таких не видел. Попробовал на зуб.

– Серебро, – сказал удовлетворенно, попытался разобрать незнакомую надпись.

– Лях он, что ли, или литвовин?

Поглядел на парня.

– Как бы не цыган, – заключил. – А деньги украл. А уж как спрятал хорошо!

– Ой, очнется, обворует и сбежит, – огорчилась мать.

– Нет, – с убеждением сказала Нюрка. – Он не мог своровать!

Больше отец ничего не нашел в одежде приблудного. Монеты оставил на краю стола.

Парень открыл глаза, Нюрке показалось, что он смотрит на нее, как будто знает, узнал. Она улыбнулась. Он улыбнулся и заснул.

Нюрка от этой его улыбки легла спать абсолютно счастливой. Она будто согрелась после того, как долго-долго мерзла.

Утром подскочила стирать. Так приятно было брать в руки его одежду. Штаны добротные, но по цвету совсем не для такого пиджака. Нюрка на всякий случай еще раз ощупала этот пиджак. Не намочить бы какой важный документ. Что-то ее смутило, она распорола воротник. В картоне, придающем форму, Нюрка нашла фотографию.

Настоящую фотокарточку она один раз уже видела. У дяди Мыколы висела, прибитая гвоздем к стенке. Кто-то из родственников передал ему через вездесущих цыган. Наверно, что-то еще было, но разве цыгане отдадут какую стоящую вещь. Дядя Мыкола показал соседям изображение четырех хлопцев и девушки и повесил у себя на видном месте.

– Может, не надо? Спрячь, – спросил кто-то из мужиков.

– Пускай. Браты и сэстра.

Мужики перекрестились на пустой угол. Нюрка тогда поняла, что людей с фотографии уже нет в живых.

С кусочка картона смотрела на Нюрку барышня. Вся такая городская, в нарядном платье, беленькая, с завитыми локонками. На шее у нее была ленточка с камушком. Кружева. Чисто королевна.

Но… как же так? У него есть, нет, не жена, Нюрка была в этом уверена, невеста? Может, это сестра, правда, беленькая…

Нюрка перевернула карточку. Незнакомые слова латинскими буквами. Пририсовано сердечко и голубок. Какие тут сомнения.

– Что ты там? – крикнула мать.

– Ничего, иду, – Нюрка спрятала фотографию в карман фартука.

Она никому не покажет, раз он так старательно прятал от посторонних глаз, бережно пронес через все свои страдания. Не покажет чужим то, что ему так дорого.

Одежда высохла. Нюрка не так ловко, как было до того, зашила обратно в пиджак на старые места и монеты, и карточку.

Вечером зашел дядя Мыкола. Прислушался к словам, что быстро лепетал парень в бреду.

– А я его трошки разумею. Бульбаш чи лях. Точно.

– Темный такой белорус или поляк?

– А что? Бывають.

Гостю не лучшало. Нюрка слышала ночью слабые постанывания. Не выдержала. Встала на колени, прижала руки к груди, зажмурила глаза, вызывая в памяти образ Божьей Матери с Младенцем.

Отца возили на лесозаготовки для шахтных нужд. На пепелище какой-то хаты он подобрал и спрятал за пазуху икону. Хорошо, не обыскали. Привез домой. Небольшая доска с печальными безыскусными ликами. Младенец, хоть и маленький, но выглядел отроком и одет был во взрослую рубаху. Матерь держала Его на руках, а Он благословлял.

Икона треснула посредине и посредине же обгорела. Наверно, балка на нее упала во время пожара.

Нюркина мать обрадовалась иконе, как дорогому гостю. Засуетилась. Поцеловала.

Долго думали, куда спрятать. В доме открыто держать нельзя. Положили под половицу. Но мать огорчилась, неровен час, наступит кто-нибудь ногой на то место. Нюрка слышала, что собирались закопать в саду. Так и не узнала, куда дели. Ей не сказали.

Это событие – единственное, что связывало ее с верой. Может, не единственное, только другого она не помнила. Жизнь до Волчьей Балки стерлась у нее из головы. От той, прежней жизни в памяти осталась почему-то одна чашка. Маленькая чашка на большом столе. Настоящая, фарфоровая, белая с золотым ободком и коричневой шишкой на боку. И все.

О Боге вслух не говорили. Боялись. Молиться мать не учила. Слов Нюрка не помнила. А сейчас надо было что-то сделать. Что точно говорить и кому, Нюрка не знала. Потому она встала на колени и представила в мыслях образ. Она просила у Матери и Отрока не обращать на нее внимания, на ее глупые мечтания, а исцелить незнакомца.

Ничто до сих пор ее так сильно не волновало, как судьба этого человека.

Нюрка пропустила момент, когда гость очнулся. Она зашла в дом, он сидел на кровати и пил из металлической кружки отвар.

– Это и есть наша дочь, – сказала мама.

– Анна, – смутилась Нюрка внимательного взгляда карих глаз.

Он вернул кружку, Нюрка с мамой столкнулись: обе ринулись забирать.

– Юзеф, – карие глаза не сверлили по-цыгански, а светились мягким медовым светом. – Можна Юзек.

Он протянул руку, но не пожал Нюркину, а поднес к губам и поцеловал. Поцелуй получился как кипяток. Из-за горячего отвара.

– Дженькую, Анночка.

– Не за что. – Наверное, прозвучало сердито из-за того, что Нюрка вырвала руку.

– Иосиф, значит, по-нашему Осип, – слушал и комментировал вечером историю гостя отец.

Юзек, путая русские и польские слова, рассказал, что учился он во Львове, а сам родом из Лодзи.

– Миясто такое, – пояснил он, бросая взгляд на Нюрку.

– Город, знаю, слышал, – кивнул отец.

Товарищ позвал с собой на свадьбу к родне. Это не Польша, но совсем на границе, товарищ знал место, где речку можно перейти, сам много раз бывал, и ничего. Ну вот он и поехал с ним. Любопытно же мир посмотреть.

– Господи, – покачала головой мама, – в такие-то времена.

Его забрали прямо из постели, рано утром, еще до всякой свадьбы. Хорошо, хоть одеться успел, а то с ним и совсем раздетые люди в камере сидели. По-русски он плохо понимал, а говорить вообще не говорил. Это он в дороге в поездах выучился. Его все время куда-то везли да пересаживали. Сразу тогда не понял, что случилось. Оказывается, его обвинили в агитации. Пропаганде! Какая пропаганда? Чего? Тем более что он и по-русски-то не говорил.

Он посмотрел на Нюрку с немым удивлением в карих глазах. Может ли она поверить в такую чудовищную несправедливость.

– Разве что докажешь, – вздохнул отец.

– Слава Богу, что в живых оставили, – заключила мать.

Больше всего на свете его огорчает то, что бедные его родители ничего не знают о его злоключениях. Несчастная мамочка! Все глаза, не иначе, выплакала.

Он вдруг замолчал и посмотрел куда-то мимо Нюрки. С тоской. Нюрка догадалась, о ком он сейчас думает. О той беленькой барышне с фотографии.

Юзек вздохнул и заговорил опять. Он совсем не знает, что случилось с его товарищем. Это он вот жив. Благодаря Анночке. Посмотрел на Нюрку и опять от души сказал ей свое “дженькую”.

Нюрка испуганно спрятала руки за спину, чтобы не вздумал поцеловать. Юзек смущенно улыбнулся от ее жеста.

К нему пришли два поляка. Старый седоусый и молодой вихрастый. Воробьяновские. Неугодный новой власти, но почему-то оставленный в живых и сосланный в эти края, “интернационал” селился у Воробьяновского леса. Своими этническими группками.

– Панове! – обрадовался Юзеф. – Заходите!

Он уже начал вставать и сидел за столом.

Воробьяновские огляделись, уселись. Принялись о чем-то оживленно беседовать на своем пшекающем наречии с Юзеком.

Можно было не прислушиваться: и без слов понятно, что зовут Юзека к себе. К своим. “Хотя, какие они свои. Они светленькие, голубоглазые, а он темный, и он по-русски вполне сносно уже говорит”, – недовольно подумала Нюрка и с ожесточением продолжила оттирать казан.

“Уведут, – шепнула ей мама. – Жалко. Вежливый, сразу видно, порядочный, не шпана какая-то. Хорошим бы постояльцем был”.

Уведут. Воробьяновский лес далеко от Волчьей Балки. Она его больше никогда не увидит. Нюрка уронила кастрюлю. Паны испуганно обернулись на грохот. Нюрка встретила вопросительный взгляд Юзека, хмуро отвернулась.

“Он попросился остаться. Признался, что поляки звали его к себе, и попросился остаться. Сказал, что отблагодарить хочет. Отработать”, – ликуя, рассказала Нюрка сосне.

На следующий день Юзек поинтересовался, где тут почта, он хочет письмо написать и отправить. Домой. Мать за голову взялась от такой наивности.

– Что ж ты вчера у своих не спросил, может, они знают, как весточку передать, – сказал отец. – Нюрка, проведи к воробьяновским, а то случится с ним что по дороге.

Юзек посмотрел на нее с такой немой просьбой, как будто боялся, что она откажется.

Со стороны, наверное, смешно они выглядели вместе. Юзек такой опрятненький, застегнутый на все пуговицы, в щегольском своем пиджачке. И Нюрка в старом материном платье, до того застиранном, что не разберешь уже, какого цвета.

Нюрка робела, робела, прятала глаза, посмотрела – а он тоже смущается. Она первая улыбнулась. Тогда и он разулыбался. Так и пришли к Воробьяновскому лесу – молча, но подбадривая друг друга улыбками.

Нюрка ждала, пока он поговорит с поляками. Те посмотрели на нее и сказали что-то насмешливо. Юзек покраснел и сердито им ответил.

“Я знаю, они смеялись, что он из-за меня в Волчьей Балке остался. Девчата вон тоже смеются, что я подобрала и выходила себе жениха. Они же не знают, что у него есть невеста”, – жаловалась Нюрка сосне.

С утра Юзек уже подскакивал на все стуки и грюки, выглядывал на улицу

– Сиди, – велела ему Нюркина мать, – поляки твои еще и передать весть не успели, а ты уже ответа ждешь.

Он кивнул, соглашаясь. Однако все равно всякий раз вздрагивал, заслышав шаги. Потом виновато улыбался Нюрке.

Она одна знала, от кого он так ждет ответа.

Нюркин отец отвел Юзефа “определяться”. По слабости временно назначили его работать на поверхности. Кочегаром.

Отец хмыкал, рассказывая дяде Мыколе, что начальство недоумевало, как этот Осип выжил и сюда прибыл. Чудом, видать. Мыкола кивал головой.

– Ну что ж, на шахте люди нужны, – заключил отец.

Юзеф вставал рано. А Нюрка еще раньше. Кормила завтраком, собирала ему с собой кусочек хлеба с ломтиком сала и луковицей или отварное яичко, что было. И провожала тщательно застегнутого на все пуговицы, причесанного, в начищенных ботинках аж до поворота.

– Для меня ты так рано не вставала, – пошутил отец.

После таких слов Нюрка вставать рано не перестала, но на улицу больше не выходила, даже вслед не смотрела.

Юзек возвращался вечером грязный, аккуратно чистил и развешивал свой пиджак, наводил блеск на ботинках, которые завтра же утром испачкаются. Умывался и с улыбкой садился за стол.

Нюрке нравилось наблюдать, как он ест.

Первый раз Юзек попросил себе нож. Кухонный был всего один. Не успел Юзек отрезать себе второй кусочек, как нож потребовался обратно. После этого Юзеф стал перед едой нарезать себе в тарелке все на маленькие кусочки и возвращать нож. Ел не спеша, аккуратно, беззвучно. Нюрка даже не подозревала, что можно так красиво есть.

Юзек и от помидора или огурца не откусывал, не запихивал себе их целиком в рот, а нарезал предварительно. Если было сало или мясо, то он делил свою порцию на прозрачные тоненькие скибочки.

Поймал Нюркин взгляд и заверил ее, что так вкуснее, предложил попробовать. Невесомый ломтик растаял на языке, Нюрка признала, что вкуснее. Юзек улыбнулся ей.

Получалось у него обедать быстро, хотя не торопился. Ел он мало. Отказывался от добавки своим “дженькую”. Крошек возле его тарелки никогда не находилось.

Юзек не гнушался никакой работой. Если кто-то что-то делал, а он был дома, то тут же брался помогать. Без просьб. Даже если работа считалась грязной или женской. Но никому и в голову не приходило посмеяться, что он моет полы или трет белье. Он ведь улыбался при этом.

Если с ночи женщины еще не вылили ведро, а Юзек уже встал, то он, ни слова не говоря, сам выносил это ведро в отхожее место.

Нюрка любила смотреть на Юзека, когда он брался чистить картошку. Из его рук картофелины выходили круглыми и гладкими, одно заглядение. А срезанная шкурка струилась тонкой-претонкой струйкой.

Вот чего Юзеф явно не любил, так это в огороде возиться. Но если было надо, он не отлынивал.

На каком-то веселье подвыпивший сосед спросил: “А что, красивые у нас девки?” Юзек ответил, что раньше он думал, будто нет красивее польских девушек. Нюрка глаза опустила, и было ей немножко досадно. И вспомнила панночку с фотокарточки. А Юзек продолжил, что теперь знает, что да, есть и тут красавицы. Нюрка глаза подняла, а он на нее смотрит.

Да разве так можно?! Сам фотографию носит, на каждый звук вздрагивает – не письмо ли. И при этом вот сейчас при всех на нее нежно поглядывает! Нюрка и на себя разозлилась, что ей это приятно, и на него. Нахмурилась, губы сжала.

Юзек огорченно ресницами захлопал. Назавтра улыбался ей уже только по-дружески. Ох.

Вот Нюркина мать заметила мимоходом, что Осе надо подстричься, а то лохматый. Вечером Нюрка его не узнала сначала. Обкорнали! Как всех. Ощущение было, что к знакомому лицу приставили чужую прическу. Юзек подрастерялся оттого, что Нюрка остолбенела, пошел, глянул на себя в осколок зеркала. Улыбнулся смущенно.

– Отрастут, зато вошек не подцепишь, – усмехнулся Нюркин отец, увидев, что парень страдает из-за такой чепухи.

Тетя Шура посадила цветы.

– Время зря тратишь, – ворчали завистливо, что не они первые додумались, соседки.

– Глаз радуют, – отмахнулась она.

– Гляди, Нюра, какие у меня майоры выросли, чернобрывцы, – горделиво показала она Нюрке и сорвала ей несколько бархатцев.

Нюрка положила их под сосной Васильку.

– Могилы? – голос Юзека вывел ее из задумчивости.

Мама послала его за ней, сказала, что Анночка точно у сосны, только он и не знал, что тут кладбище. Юзек печально посмотрел на букетик под ее ногами.

– Кладбище. С самого нашего первого дня здесь, – Нюрку почему-то начали душить слезы, – с первой нашей ночевки. Вон там стоял лес, и волки в нем выли. Каждую ночь, всю зиму. А Василек, – Нюрка поправила цветы, – он умер той самой первой ночью.

Она выпрямилась:

– А мне страшно не было. Как будто не со мной все происходило. И теперь не страх, а я не знаю что.

Нюрка не понимала, зачем она ему все это рассказывает, что же она хочет сказать-то. Но Юзек понял. Закивал согласно. С ним похоже все было: все равно, все едино, безразлично, что будет.

– Воля Божа. В ином свиете живу. Зоставьте мне в спокою.

Он хотел добавить еще что-то, но не стал, посмотрел на нее с состраданием. И они пошли домой.

Юзек принес свою первую получку и отдал все Нюркиной маме. Талоны, брусок мыла, еще что-то. Она отделила часть:

– Это за постой, остальные забирай.

Юзек принялся уверять ее, что она лучше знает, как всем этим распорядиться. Она же к нему относится, как к родному сыну. А он совсем не разбирается в этой жизни. Так пусть она руководит, а если ему что-нибудь будет нужно, он спросит, и она ему выдаст.

Нюркина мать, польщенная его словами, взяла талоны и сказала, что, если он не против, то она обменяла бы их сейчас на ботинки. Обувка у Нюркиного отца прохудилась, а Осе она вернет долг в следующем месяце. Конечно, закивал Юзек, хозяйствуйте.

– Мыло все с собой не бери – украдут. Давай я тебе кусочек отрежу, – добавила заботливо мать.

Нюрка с Юзеком обменялись улыбками.