Текст книги "Подарок крестного"
Автор книги: Марина Александрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
ГЛАВА 12
– И тогда стена накренилась и упала прямо на возок, а нянюшка столкнула меня вниз, и я упала и ушиблась…
Настенька пустыми глазами смотрела в стену, говорила равнодушным, очень тихим и спокойным голосом ужасные вещи.
Монахи, толпящиеся вокруг, скорбно качали головами, видя оцепенение девушки и отчаянье Михаила. В одночасье потерял он и мать, и крестного-покровителя – осталась только Настенька…
– Неужто спастись им нельзя было? – спросил он как бы про себя. Настенька и головы не повернула, а сам Михаил понял с ужасом, что он знал, чуял близкую погибель своих родных, что в том багряном виденье, где явилась ему плачущая Настенька, он видел и обгорелые тела матери и боярина Василия Петровича… Но не внял он тогда предупреждению судьбы, а теперь уж поздно было горевать да каяться!
В тот же день Михаил забрал Настеньку из монастыря. Она почти пришла в себя, но была еще странно медлительна и бледна – словно в дреме. Попав в терем, где прошли лучшие дни ее жизни, она не оживилась, не дрогнула, была все так же спокойна и холодна. Михайла чувствовал свою вину перед ней – не удалось ему, как не искал он, найти бренные останки своей матери и ее деда. Растерли в пыль их, смешали с землей, и лишены стали сироты последнего утешения – уронить слезу на могилке…
Горьки стали дни двух сирот, но Михаил чувствовал – не имеет он права всецело предаться горю и оплакивать близких своих. Как же Настенька тогда? Лишится она последней поддержки и совсем замкнется в своей боли. Надо было отвлечь ее и себя, найти поддержку в этом неверном мире, найти какое-то дело, которое помогло бы забыться…
И таким делом стала для Михаила служба государева. Решил он – пока суд да дело, пока восстанавливается поврежденный дом, ехать в Воробьево к государю Иоанну. Сказано – сделано: собрались в одну минуту. Вроде бы и негоже тащить с собой в дальний путь, да ко двору государеву молодую девку-сироту, да не оставлять же ее? Сборы были недолгими, и вскоре Настенька с Михаилом тронулись в путь.
– Мишенька, что за шум? Нехорошо как-то… – робко молвила Настя, когда проезжали мимо кремлевской площади.
– Да когда ж в Москве тихо было… – пробормотал Михаил, но и сам встревожился, привстал и начал вглядываться в затуманенную багровым рассветом даль. По мере приближения неясный, беспокойный гул стал сливаться в слова, в дикие, страшные вопли.
– Глинских! Глинских нам выдайте!
– Княгиня Анна сердца у покойников вынимала, клала в воду и той водой кропила землю, оттого и пожар содеялся!
– Да что говорить – растерзать их как собак бешеных!
Услышав эти вопли, Михаил побледнел. Слава богу, Настенька немногое поняла – как сидела, так и обмерла.
– Беда, Настенька, – тихонько сказал Михаил. – Вовремя мы спохватились уезжать из Москвы. Страшный бунт грядет, – и понукнул лошадей.
Горькие мысли мучили государева постельничего – как же царь Иван покинул своих подданных в такой трудный час, как попустил такой шум великий? Иль не мил ему его добрый, хоть и непутевый народ?
Ехали шагом. То и дело на пути попадались паломники, убогие, спасшиеся из московской геенны огненной, некоторые из них просились Христа ради в возок, но Михаил побаивался сажать – мало ли какие люди ошиваются в эту пору под видом убогих! За себя бы не боялся, да с ним Настенька…
Уже подъезжая к Воробьеву, догнали щуплого нищего – видом иерея. Шел он размеренно, легко, хоть видно было – прошел уже очень долгий путь. Обернувшись к приближающемуся возку, он сошел с дороги и улыбнулся, светло и весело. Странно резанула Михайлу по сердцу эта улыбка, столь неуместная в годину жестоких бедствий, и показалось ему – то ли этот человек так близок к Богу, что не значат ничего для него человеческие горести, то ли напротив – сердце его горит, и знает он что-то такое, что непременно повернет этот мир к лучшему. Обуреваемый этой мыслью, Михаил выглянул из возка.
– Куда идешь, отче? – спросил он ласково.
– В Воробьево, юноша, – ответил священник, все так же тихо улыбаясь. – К государю иду, дело к нему имею…
У Михаила снова больно торкнулось сердце. «Уж не подосланный ли какой – погубить государя?» – подумалось ему, и он решил позвать иерея в возок и выведать у него, какое у него дело до государя, и коли дума его верна – предотвратить во что бы то ни стало!
Иерей охотно согласился сесть в возок – видать, намаялся за дорогу, хоть и виду не показывал. Степенно поздоровался с Настенькой – она обратила на нового попутчика столь же мало внимания, как на жаворонка, вспорхнувшего вдали. Вяло поздоровалась и снова уставилась в окно.
– Что это она какая, прости Господи? – тихонько спросил священник у Михаила.
– Сиротами мы с ней остались, – нехотя отвечал Михаил, – вот и мается, никак не отойдет.
– Вот оно как… – покачал головой иерей и вздохнул. – Много, много горя принес нам Иоанн Васильевич по несмыслию своему…
Михаил чуть не подпрыгнул на месте. «Вот – оно! Сейчас будет хаять царя, в подельщики себе уговаривать!»
– … Имею я, недостойный иерей, к нему поручение, – продолжал священник, – было мне виденье в тот день, как огню вспыхнуть – что суд божий прогремел над головой царя легкомысленного и злострастного, что огонь небесный, а не земной испепелил Москву…
В изумлении слушал Михаил слова священника. Даже Настенька с удивлением повернулась к нему.
– Не пустят тебя к царю, – сказал Михаил. – А и пустят по нечаянности – не станет он тебя слушать. Горд наш царь…
– Да что ж делать, – покивал головой иерей. – Сам знаю, что и не пустить могут, и смертью казнить за такие слова. Да только, значит, участь моя такая, а дойти до государя я беспременно должен!
Михаил глядел на него во все глаза и чувствовал – нравится ему этот странный человек, слова его, как мед, вливаются в душу! Нет, не был разбойным человеком этот усталый священник в запыленных одеждах…
– Я тебя проведу к царю, – неожиданно для самого себя сказал Михаил.
Священник пристально посмотрел на него и улыбнулся.
– На том спасибо. Вижу я – душа у тебя чистая, ясная, все равно как вода ключевая. Не бойся, не будешь каяться, коли мне такую услугу сделаешь!
Разговор пошел поживей. Узнал Михаил, что священника зовут отцом Сильвестром, идет он аж из-под самого Новгорода, несет царю божье слово. И сам Михаил много про себя порассказал – почитай что всю жизнь свою, а отец Сильвестр только головой кивал, и глаза его блестели, как слишком яркие звезды на ночном небе.
За разговором и не заметили, как доехали. Возле самого дворца царского одолели Михайлу сомнения – вдруг да не надо попутчика вести к царю? Но Сильвестр, видать, почуял это, положил жесткую руку Михайле на плечо.
– Идем, юноша, – только и сказал.
И они пошли.
Иоанн Васильевич, узнав, что приехал к нему наконец любимец его, обрадовался несказанно. Помнил он твердо, что был Михаил ему лучшим утешителем в горестях и обидах, что всякое движение темной Ивановой души мог он ему растолковать и в нужное русло направить… И удивился государь, когда Михаил вошел в горницу не одни, но с каким-то захудалым священником в пропылившейся насквозь рясе.
Михайла только поклонился, слова не успел молвить, как отец Сильвестр отодвинул его властной рукой и громко сказал.
– Спасибо тебе, юноша, а теперь дай мне государю с глазу на глаз слово молвить!
От такой дерзости Михаил опешил, аж задохнулся, но тут увидел близко-близко рядом с собой глаза иерея. О, как они странно изменились! Дрожали они, как слишком яркие звезды, но теперь была в них не безответная доброта, а пророческий огонь. Грозно вздымал отец Сильвестр перст к небу и голос его звучал иначе – твердо, гордо, убедительно…
Иоанн Васильевич никому и никогда не позволил бы так говорить в своем присутствии, но и он как-то стушевался – не успел даже слова привета сказать своему любимцу, только махнул рукой, чтобы тот вышел. Михаил повиновался и покинул тронную палату, а в переходе столкнулся с государыней.
Ласково поприветствовала его Анастасия, допустила приложиться к руке, а у Михаила застонала душа, когда увидал он исплаканное, с опухшими глазами и губами, лицо государыни.
– Расскажи мне, Михаил Захарович, чем живешь-можешь, все ли ладно в Москве?
И хотелось Михаилу поделиться с доброй своей царицей горестями и опасениями своими, да успел он заметить по многим приметам, даже неискушенному глазу понятным – в тягости она. И не стал плакать и жаловаться, вздохнул легко:
– Все в божьих руках, матушка, все в его воле. Нам что? Терпеть только. Только что пришел до нашего государя божий человек – иерей Сильвестр. Я его подобрал по пути, да привел во дворец. Говорил он, что знает, как государю быть должно и пришел вразумить его на этот счет…
– Дай-то Бог, – закивала государыня и снова обратилась к Михаилу. – А как у тебя дома, все ли ладно?
Тут не сдержался Михаил, рассказал ей все, как есть: и о том, как погибли мать его и крестный, и о том, что остался он один со свей молочной сестрой и нареченной…
– Да и не знаю я: точно ли она мне нареченная, – так закончил он. – Вроде бы обещал крестный перед самой кончиной выдать ее за меня, да теперь непонятно, с какого конца к этому подойти…
У государыни глаза заблестели: хоть и была она мудра и кротка, а все же была женщиной, и для нее все, что касалось жизни сердечной, свадеб да сговоров было интересно.
– А что ходить вокруг да около! – сказала лукаво. – Коли обещали ее тебе – так и бери. Родни-то у вас больше никакой нет?
Михаил покачал головой.
– Мне мать говорила, что есть у нее вроде тетка под Москвой. А Шориных и вовсе не осталось, Настенька вот последняя.
– Значит, никто к вам мешаться не будет. Надо ожениться. А то нехорошо – под одной крышей парень с девкой живут, далеко ли до греха?
– Что ты, государыня! – смутясь, воскликнул Михайла, но, взглянув на Анастасию, понял – шутит она.
– Шутка шуткой, а ты мои слова запомни. Где, говоришь, твоя нареченная? Так и сидит в возке? Ну-ка, веди ее ко мне, не пристало ей во дворе сидеть, как челядинке простой. Побудет у меня пока. Веди, веди, не благодари!
Обрадовавшись, Михайла козлом заскакал по ступеням вниз. Напугал Настеньку, тащил ее за руку из возка. Она как узнала, что ее государыня зовет – спрятала лицо в ладони: «Ой, нет, нет, не пойду!» Едва уговорил ее Михаил, и она, смущаясь, пошла.
Проводив нареченную до покоев государыни, Михайла сел и задумался. Что делать теперь, правильно ли он сделал, что допустил к государю этого странного человека? Но как следует поразмыслить не успел – из государевых палат выскользнул отрок, шмыгнул мимо – Михайла едва успел поймать его за полу.
– Стой! Говори: что там?
На отроке от страха лица не было.
– Ой, пустите, дяденька, – заныл он. – Знать ничего не знаю, ведать не ведаю…
Морда, однако, у него была хитрая до ужаса.
– Да не бойся ты, – увещевал его Михаил. – Скажи, что там деется, я тебе денежку дам!
Припрятав деньгу за щеку, отрок заговорил:
– Страсти-то какие, боярин! Я придремал было на скамье, они меня и не приметили. А как иерей этот стал кричать, я думаю: ох, порешит его государь прямо на месте!
– Да что кричал-то? – допытывался Михаил.
– Так сразу и не поймешь, все по-ученому, да святым писанием пугал, где, вроде, прописаны правила, какие Господь Вседержитель царям земным дал, и вроде говорил, что не сполняет наш государь эти правила. А государь-то слушает его, аж со слезой, вот как! Обнялись они и слезами заливаются, тут-то я и сбежал от греха подальше. А иерей-то страшный какой – ровно ангел карающий!
Сказавши это, отрок убежал, оставив Михаила в раздумьях. Но на сей раз он и испугаться не успел – распахнулись двери и Иоанн Васильевич самолично позвал милостивца своего. Михаил не помнил, как вбежал в палату.
И верно – на лице государя и отца Сильвестра заметны были следы слез.
– Вот, Михаил, – сказал Иоанн Васильевич, протянув руку к гостю своему. – Благодарю тебя за то, что привел ты ко мне сего Божьего человека и вовек твоей услуги не забуду! Глаза он мне раскрыл, всю душу истерзал, слезы раскаянья вызвал! Буду теперь просить прощенья у своего народа, а сей смиренный иерей станет у моего престола, дабы наставлять меня и ободрять!
Михаил стоял молча, только глаза его светились. Чуял он новое время на Руси – время счастливых успехов и великих намерений.
ГЛАВА 13
На третий день после явления Михаила в село Воробьево, на третий день после раскаянья Иоанна Васильевича, явилась в село шумная толпа бунтовщиков. В иное время, быть может, до икоты перепугалось бы все окружение государя, не знали бы, куда и спрятаться от разъяренной черни. Но теперь все утвердились душевно, и не было ни в ком страха, когда стали пришлецы требовать у Иоанна выдать княгиню Анну Глинскую и сына ее Михаила. Бестрепетно повелел юный государь стрелять в бунтовщиков, но толпа рассеялась, не ожидая кровавой расправы. Мало того – Иоанн не стал мстить бунтовщикам, многие из которых пошли к нему не от злобы, а единственно по недомыслию, подстрекаемые Шуйскими! Напротив, он позаботился, чтобы никто из них не остался без крова и хлеба, чем снискал себе их благодарность.
В тот же день Иоанн Васильевич воротился со всем своим двором в Москву и уединился на несколько дней для молитвы и поста, повелев своим приближенным сделать то же самое. Михаил, вернувшийся в свой терем, предался этому занятию с каким-то небывалым рвением, словно чувствовал великие перемены впереди… На эту пору стали ему как раз видеться чудные сны, в которых Иоанн Васильевич не был больше обуреваем мыслями мрачными, но скакал в полном воинском облачении на белом коне, и Михаил был с ним рядом, и пьянящее чувство победы сладко разрывало грудь…
Михайла поведал свой сон государю и увидел улыбку, скользнувшую по его тонким губам… От этой улыбки еще большей радостью преисполнилось сердце Михаила, и жил он в тревожном ожидании чего-то радостного. Не только перемены в жизни московской подогревали в нем это чувство, но и в своем доме ему тоже было чему радоваться. Видно, поговорила-таки матушка государыня с Настенькой по своему женскому делу – Настенька словно в себя пришла, стала поглядывать на Михайлу весело и лукаво, и уж проскользнуло между ними тихонько сказанное «да», и уж был запечатлен горячий поцелуй на румяных, как вишня, губах… Одним словом, пора было готовиться к свадьбе.
В день воскресный, после обедни, вышел царь из Кремля со всем духовенством, с боярами, с воинской дружиной на лобное место. Ближе всех к царю стояли отец Сильвестр, Алексей Адашев – один из любимцев Иоанновых и Михаил – нарядно одетый, преисполненный радостью и гордостью… Народ, собравшийся к тому времени, стоял в глубоком молчании. Все ждали чего-то. Молебен служили в глубоком молчании, и общий вздох пронесся над толпой, когда Иоанн обратился к митрополиту:
– Святый владыко! Знаю я твое усердие ко благу и любовь к Отечеству, будь же мне поборником в благих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели обо мне, присваивали моим именем чины и богатство, теснили народ – и никто не смел перечить им!
Гул пронесся над собравшимися, но государь поверх голов строго оглядел лобное место и продолжал:
– В жалком моем детстве я казался слепым и глухим калекою – я не внимал стенаниям бедных, и не было обличения в устах моих! – Тут слеза опять зазвучала в голосе государя, и он поклонился на все четыре стороны.
– Люди Божии, мне Богом дарованные! Молю: будьте великодушны! Не в моей силе исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от грабительств и притеснений.
Забудьте чего уж нет и не будет больше никогда! Оставьте ненависть – соединимся все христианской любовью! Отныне я один вам судья и защитник!
Народ плакал от умиления вместе с юным своим государем.
Так началась новая эпоха в жизни государства российского – мудрая умеренность, человеколюбие, дух кротости и мира стали правилом для царской власти. Немногие, самые злейшие из царедворцев были удалены, других обуздали и исправили. В самом семействе государевом, где издавна обитали вражда и зависть, холодность и недоверие, поселился мир и тишина. Узнав цену мирной семейной жизни, государь еще более узнал цену своему супружеству и оттого немало способствовал браку Михаила. Тот не то чтобы находился в колебаниях, но не привык еще действовать без опеки матери и крестного. Царь Иоанн постарался заменить ему двух близких людей, погибших такой внезапной и лютой смертью, и преуспел в этом. Государыня же Анастасия покровительствовала тезке своей и тоже способствовала браку.
Странная была эта свадьба – не было на ней никакой родни. Михаил поздно спохватился о тетке своей со стороны матери – так и не удалось узнать, где живет она, да и жива ли вообще. Ей должно было быть уже очень много лет. Но и без родни свадьба получилась почетная – сам государь был посаженным отцом, а венчал отец Сильвестр…
Не жалели ладана, свечи виднелись, как в тумане. Громко, так что екало под ложечкой, провозглашали долголетие. У Настеньки, стоящей под покрывалом, заметно дрожала рука. Она была весела, пока подружки обряжали ее в подвенечное, и девушки шептались – нехорошо это, мол, надо плакать, чтоб потом не намучаться… Испугалась она только теперь – так было жалко, так жалко чего-то! И ведь не за постылого незнакомца шла – шла своей волей, по наущению покойного деда, за милого товарища детских забав. Но все равно жаль было девичества, и непроснувшееся сердце звало куда-то в свежую туманную даль. Но перед глазами был только пахучий туман.
Михаил же был полностью счастлив. С детства он был рядом с Настенькой и не представлял себе, что они могут когда-нибудь расстаться. Только перед самой свадьбой подумалось ему, что не будь на то воли крестного – могла бы она пойти замуж за чужого человека, ускользнуть от него, остаться ему только сестрой милой. И от этой мысли неприятно похолодело внутри.
Он и сам не знал, любил ли он ее. Знал твердо одно – она должна была принадлежать ему, она была ему назначена с самого дня рождения. Как же иначе? Кроме того, именно женитьба на Настеньке делала его знатным боярином, а не отпрыском мужички из слободки, чудом попавшей в боярские хоромы… Но в этой мысли Михаил сам себе не признавался – испытывал только к Настеньке благодарность, а за что – и сам порой не понимал.
Теперь же смотрел он на ее тонкую руку, держащую свечу, и думал, что будет жалеть и беречь ее – такую слабую, такую милую, сужденную ему всей жизнью. И поклялся мысленно никогда и ничем не обижать ее.
Началась семейная жизнь. Челядинцы были рады тому, что остается стоять двор боярина Шорина, не появляется в нем новых господ и новых порядков. Все искренне любили молодую госпожу и служили с приличным рвением. Настенька после замужества остепенилась, была она теперь уже не Настенькой, а боярыней Анастасией Степановной, супругой царского любимца. Принимала ее в своих покоях царица, и это тоже прибавляло почета Михаилу.
После обретения семейного очага, насладившись радостями семейной жизни, он снова забеспокоился. Снова стали приходить те сны, когда он во всеоружии, на горячем коне скакал вместе с государем своим завоевывать новые земли для Отечества. Не было у Михайлы родни, не было наставника и некому было сказать ему, что многие поколения его рода, который он считал захудалым и обездоленным, были славными воинами и полководцами, многие славные победы одерживали… Теперь же кровь предков проснулась в Михайле и звала его на ратный бой.
Но нескоро осуществились честолюбивые замыслы Михаила, хотя давно лелеял государь мечту покорить Казанское царство. Теперь же он счел, что пришло для этого время – в ветреном месяце марте Казань лишилась царя. Напившись пьян, Сафа-Гирей убился насмерть и оставил двухлетнего наследника, Утемиш-Гирея. Много было жен и детей у поганого казанского царя, но милей всех была ему прекрасная Суюнбека, мать возведенного на престол младенца. Но как может царствовать дитя неразумное? Как защитит Казань от россиян? Поразмыслив над этим, Иоанн Васильевич понял – время пришло, следует воспользоваться мятежным безначалием в Казани и приказал собираться полкам…
Михаил обрадовался было, когда узнал о предстоящем походе, но чем более приближался он, тем более печалился храбрый воин. Грустно казалось ему расставаться с Настенькой. За два года, что прожили вместе, прикипел он к ней сердцем более чем за всю предыдущую жизнь. Одно только огорчало его – детей у них пока не было. Но и это не беда – Настя еще молода очень, и Михаил помнил к тому же, что мать ее скончалась родами, потому боялся за свою молодую жену и не думал попрекать ее бездетностью.
– Ты – и дитя мое, и сестра, и жена! – отвечал, бывало, когда Настенька сетовала на то, что вот, дескать, не дает Господь детей.
А теперь с Настенькой приходилось расставаться. Почему-то Михаил не думал о том, что его могут убить в бою, такая мысль ему и в голову не приходила. Но расстаться с женой на долгий срок похода казалось ему также немыслимым. Да что делать – служба!
Двадцать четвертого ноября сам митрополит благословил войска русские, и они двинулись из Москвы к Новгороду, где должны были соединиться. Михаил ехал вместе с другими дворянами подле государя, и с первых недель пути изведал все тяготы, которые возможны в столь дальнем походе.
Неопытен был Иоанн Васильевич, не лучшее он выбрал время для войны! Зима была ужасна: люди падали мертвые на пути от страшного холода. На ночевках жгли костры, но промерзшие до костей тела не могли согреться у самого яркого пламени.
Ропот уже шел в войсках, и кабы не терпение самого государя, который, забыв роскошь дворцовой жизни, ободрял и поддерживал своих спутников – быть бы бунту!
14 февраля стали под Казанью, изготовили туры. Боевой дух, упавший было за время пути, снова взыграл в войсках. До сей поры ни одному государю не случалось бывать за стенами мятежной столицы, только воеводам удавалось изредка попадать туда, наказывая непокорных жителей. Теперь же юный царь, горящий праведным гневом, обнажил меч. Он вникал во все, для всего находил время и призывал своих храбрых воинов к быстрой победе. Михаил не мог налюбоваться на Иоанна Васильевича – обычно бледный, болезненный, угрюмо задумчивый, он теперь совершенно преобразился, даже ростом выше стал и в плечах шире. Михайле всегда было неловко перед государем за свой высокий рост и поистине богатырское сложение…
Но одним боевым духом и отважными кличами не пробить городских стен – не пришел еще, видать, последний час для Казани. Михаил лелеял в глубине души надежду, что жители города, зная, что правитель их еще в пеленках лежит и под себя лужи делает, не станут сражаться и сдадутся на милость победителя. Но не тут-то было! Деревянная крепость, сотрясаемая ударами стенобитных орудий, дрожала, как лист, но стояла крепко. Битва длилась целый день, и много людей было убито и с той, и с другой стороны, но крепость оставалась стоять, словно врастала в землю, политая кровью враждующих народов.
Было приказано отступить, а с утра продолжить осаду.
Михаилу не спалось в царском шатре – было сыро, дышалось с трудом.
– Отчего не спишь? – услышал он голос Иоанна Васильевича. Тот приподнялся на локте, напряженно смотрел в темноту.
– Сыро… – с тоской сказал Михайла, и сам не знал, отчего печаль навалилась. Уже светало, бледная, зимняя заря занималась на востоке.
– Выди-ка, посмотри, как там и что… – попросил государь, вставая. – И я всю ночь глаз не сомкнул.
Михаил вышел. Ветер переменился, дул теперь с юга – мокрый, тяжелый. Воздух был пронизан сыростью и затруднял дыхание.
– Оттепель, государь, – доложил Михаил, воротясь в шатер.
– Плохи наши дела, – вздохнул Иоанн.
– Отчего? – удивился Михаил. – Потеплело, легче будет воинам.
– Как бы не так – легче! Порох-то отсыреет, дороги испортятся!
Как сказал государь, так и стало – пошли сильные дожди, вскрылся лед на реках. Невозможно стало подвозить продовольствие, и войско стало опасаться голода. Пришлось поворачивать назад.
Государь не потерял надежды на будущие свершения и возвращался в Москву с веселым лицом. Не таков был Михаил – он-то знал, понимал не умом даже, а темным чутьем – не простят на Руси такой промашки, всякая неудача кажется народу русскому виною…
Много позже он, тоскуя, размышлял – почему же не подсказала ему душа истинной причины такой тоски, почему волновали его только неудачи государя? Верно, потому, что и помыслить не мог он о такой беде…
