Текст книги "Волгарь"
Автор книги: Марина Александрова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Весь следующий день провела Лейла, погрузившись в сладкие грезы. Даже отец, зайдя поздороваться с дочкой на женскую половину дома, встревожился непонятному состоянию девушки, но решил, что это очередная девичья причуда, и расспрашивать ни о чем не стал.
А Ефим рассказал о своих планах Григорию. Тот аж с места вскочил:
– Господь с тобой, Ефим! В своем ли ты уме? Мало того, что не послушался ты меня сразу, а теперь вона чего удумал! Ну скажи, как собираешься ты ее увозить?
– Женюсь на ней и увезу.
– Ну да, дюжина рабов понесет паланкин с персиянкой, а следом караван верблюдов с ее пожитками! Эдаким макаром к Степану Тимофеевичу мы аккурат ко второму пришествию доберемся! Да и уверен ли ты, что не сбежит девка, когда поймет, что никакой ты не купец, а тайный прознатчик и казак безземельный, и везешь ее не в палаты мраморные, а на чужбину суровую, где ей и словом перекинуться не с кем будет. Коль не понимаешь, что никак нам девку с собой брать нельзя, все дело провалим, так хоть ее пожалей, она ж не сдюжит дороги-то!
Под нажимом слов Григория Ефиму волей-неволей пришлось призадуматься. А ведь и верно, отца-то ее обмануть может и удастся, но Лейла не глупа и быстро поймет, что лгал он ей бессовестно! Да и как, в самом деле, ее с собой вести, когда дело еще не сделано и впереди поход долгий и битвы кровавые?
Все это были думы, ой какие невеселые, но отказаться от прекрасной персиянки Ефим уже не мог: ее глаза, ее губы, ее стройное юное тело представали перед ним, стоило казаку только закрыть глаза, а далее услужливое воображение рисовало картины столь сладостные, что он просто сходил с ума.
Поздним вечером, как всегда встретившись с Лейлой, Ефим был молчалив и задумчив: тяжко ему было слушать радостный щебет любимой о том, как будут они жить после свадьбы. И уж совсем было собрался он открыться ей, да вспомнил вдруг, что не хозяин он себе, что его доклада ждет атаман и зависят от него жизни многих и многих казаков. А когда девушка, заметив, что любимый мрачен, вдруг сама прижалась к нему и обвила нежными руками его плечи, тут уж всякие горькие думы покинули его голову. Ефим прижал к себе любимую и принялся жадно целовать ее губы, шею, плечи, грудь, шепча ей на двух языках сразу о своей любви.
Видно то, что придется им расстаться в скором времени, подстегнуло казака: губы его произносили все известные ему нежные слова, а поцелуи становились все более страстными и настойчивыми; руки его ласкали спину Лейлы, и все тесней прижимал он к себе девушку. Когда она попыталась слабо запротестовать, он лишь закрыл ей рот поцелуем и еще крепче обнял.
– Зачем нам ждать, ладо мое бесценное? Все равно само небо соединило нас! Скоро, скоро ты станешь моей женой...
Так говорил распаленный Ефим Лейле, но, увидев, что она все еще слабо сопротивляется, вдруг разжал объятья и слегка оттолкнул ее:
– Ты, я вижу, вовсе не любишь меня, коли не веришь моему слову! – с обидой в голосе произнес казак: желание его было так велико, что он уже решил добиться девушки любой ценой.
– Как ты мог помыслить такое? Ты свет мой единственный, – с испугом проговорила Лейла.
– А коли любишь, так чего же ждать-то? Господь уже соединил нас, а люди могут и подождать!
– Но это грех!.. – бедная персиянка еще пыталась протестовать, даже слезы выступили у нее на глазах, но Ефим был неумолим:
– Не грех любить, а вот притворство и хитрость – это грех! Ты смеялась над моим сердцем, а теперь плачешь, потому что я раскусил твой обман! – и казак в сердцах выскочил из беседки.
Несчастная Лейла проплакала всю ночь, а утром, едва дождавшись, чтобы отец ушел по делам, послала к Ефиму свою доверенную рабыню: девушка так сильно хотела видеть его, что забыла приличия и не могла дождаться ночи.
Нимало не мешкая, казак пробрался в знакомую беседку и воззрился на девушку: он уж и сам казнился, что был груб с нею, а ее заплаканные глаза просто душу ему выворачивали! Он уж было хотел пасть ниц перед невинной красавицей, повиниться и просить прощения. Да только опередила его Лейла:
– Прости меня, мой господин, я тебя обидела вчера. Но не вини меня за это, прошу: я впервые полюбила и еще мало что понимаю в жизни. Ты был прав, нет греха в любви! Только обещай мне, если ты еще не разлюбил меня, что попросишь у отца моей руки! Я сегодня молилась всю ночь, и милосердный Аллах сказал моему сердцу, что женщина создана, чтобы почитать мужчину и служить ему...
– Как же я могу разлюбить тебя, когда в тебе только вся жизнь моя! – вскричал обрадованный Ефим, разом позабыв обо всех своих сомнениях: перед ним вновь стояла желанная персиянка, такая нежная и покорная, что ни о чем другом, кроме ее объятий, он более не мог думать...
– Сегодня ночью я пришлю к тебе свою рабыню, – еле слышно прошептала Лейла, когда наконец смогла оторваться от любимого. – Жди!
И девушка легко выскользнула из беседки и побежала к дому. А Ефим не чуял себя от счастья! Он более не хотел думать о будущем: пусть все идет, как идет! Казак гнал прочь гнетущие думы, предвкушение обладания желанной персиянкой заставляло его забыть о жестокой судьбе, которую он уготовил любимой, сам того не желая...
... Весь вечер Ефим был как на иголках, даже невозмутимый Григорий стал подозрительно коситься на друга. А тот, картинно зевая, сделал вид, что притомился, и улегся спать. Но сам Ефим сторожко прислушивался, и, когда дыхание друга стало ровным и глубоким, тихонько оделся и стал дожидаться обещанную рабыню-провожатую.
Когда муэдзин возвестил с минарета правоверным о наступлении полночи, перед дверью отведенных казакам покоев раздались тихие шаги, затем их обладательница отодвинула шелковую занавесь и поманила Ефима за собой. Ефим молча встал и последовал за рабыней. Еще утром он удивился, когда Лейла сказала, что пришлет ее: ведь дорогу в беседку он уже прекрасно знал сам. Но оказалась, что путь их лежит совсем в другую сторону: Ефим осторожно пробирался следом за рабыней, петляя по внутренним коридорам дома. Он понял, что они направляются в святая святых мусульманского жилища – в гарем.
Наконец рабыня остановилась у неприметной дверки, отворила ее маленьким ключиком и, втолкнув туда казака, снова заперла ее. Ефим огляделся: он находился в маленькой комнате, стены которой были обтянуты розовым шелком и задрапированы кисеей. В центре под балдахином стояло невысокое ложе, крытое розовым же атласом с грудой небольших вышитых золотом подушечек, а в изголовье стоял резной столик, на котором помещался подсвечник с тремя ароматными свечами, блюдо фруктов и серебряный кувшинчик. По другую сторону помещалось венецейское дорогое зеркало в изящной раме, а под ним – низенький шкафчик, весь уставленный шкатулочками и флакончиками. Вся комната была пропитана запахами сандала и лаванды и источала аромат неги и чувственности. Казак понял, что попал в спальню своей любимой.
Наконец и она сама появилась в комнате. С распущенными волосами, босая, без украшений, только дареные Ефимом браслеты матово поблескивали на ее руках. Одетая в полупрозрачную белую струящуюся одежду, Лейла была так хороша, что у Ефима сразу же пересохло в горле. Одежда совсем не скрывала прелестей юной красавицы, при каждом шаге обрисовывая стройные бедра и тугие груди. Лейла нежно улыбнулась и, доверчиво посмотрев на Ефима, сказала:
– Я пришла к тебе, любовь моя, чтобы вручить свою жизнь и стать покорной женой моему супругу и господину, как повелевает Аллах устами Мохаммеда, своего пророка, – и она склонилась перед ним. Ефим кинулся к девушке, поднял с колен, подхватил на руки и понес к ложу, страстно шепча:
– Лейла, любима моя, голубка, ладо мое, жизнь моя...
Он бережно уложил девушку на ложе и, сбросив свои одежды, принялся раздевать Лейлу, лаская каждую пядь ее тела, высвобождаемого из воздушного плена одеяний. Персиянка во все глаза смотрела на обнаженное тело казака, он казался ей самым прекрасным мужчиной, ее руки нежно касались его широких плеч, мускулистых рук, ласкали крепкую спину, гладили грудь и зарывались в буйных казацких кудрях.
А Ефим покрывал поцелуями горячее тело любимой, ласкал упругие груди, впадинку на животе, атласные бедра и нежные ступни с крохотными пальчиками. Его руки возбуждали Лейлу, пробуждали тайные струны ее существа, его пальцы заставили отвердеть соски ее грудей, а от них волна неги и желания прокатилась по всему телу и заставила выгнуться навстречу любимому. Девушка приглушенно застонала. Этот тихий стон страсти подстегнул Ефима: его поцелуи стали более страстными и жадными, а руки требовательными. Казак почти рычал от еле сдерживаемого желания.
Лейла поняла его состояние, она и сама уже жаждала полного слияния с любимым, лоно ее стало горячим и влажным, руки блуждали по телу Ефима, нежные язычок облизывал пересохшие губы. Она широко развела ноги, немного согнув их в коленях, и протянула руки навстречу напряженному копью казака. Ефим встал на колени меж ее раскинутых ног, взял в руки пышные ягодицы Лейлы и, не в силах более сдерживаться, рывком притянул ее к себе, сразу же пробив последнюю преграду девушки.
От острой боли она вскрикнула и попыталась отпрянуть, но казак удержал ее в руках и начал медленно неторопливо двигаться в ней. Постепенно боль отступила, а вместо нее волнами стало накатывать наслаждение, от которого Лейла начала выгибаться и двигаться навстречу Ефиму. Он еще крепче охватил руками ее бедра, рывком поднял девушку так, что ее груди оказались возле его губ и, целуя и покусывая соски, принялся плавно раскачивать ее на себе, постепенно убыстряя движение. Лейла обхватила голову любимого, зарывшись пальцами в его волосах, голова ее запрокинулась, глаза закрылись, а из груди вырывались стоны наслаждения. Наконец она почувствовала приближение высшего пика блаженства, ее тело забилось, словно в припадке, а стоны переросли в непрерывные всхлипы; Ефим еще крепче прижал ее к себе, и обоих влюбленных унесло в сладком водовороте...
... Еще не раз Ефим пробирался в спальню любимой персиянки и делил с ней ложе, наслаждаясь изысканными ласками осмелевшей после первой ночи девушки. Он не раз замечал, что на дне ее фиалковых глаз прячется малая толика боли, но не хотелось ему думать о будущем, пока можно было утонуть с любимой в бездонном омуте блаженства: Ефим никак не мог насытиться ее телом. Но однажды Лейла встретила его вопросом:
– Фируз, любимый, когда же ты поговоришь с отцом? Я же доверилась тебе, и теперь нет причины у тебя сомневаться в моей любви!
Ефим опешил: он совсем забыл о своем обещании, он просто растворился в блаженных ночах любви. Видимо, Лейла заметила его растерянность, глаза ее наполнились готовыми вот-вот пролиться слезами, а прекрасное лицо исказила гримаса боли. Казак обнял Лейлу и сказал ей:
– Не печалься, любимая! Я помню о своем обещании и не оставлю тебя: когда мой старший брат закончит дела, он перед нашим отъездом поговорит с твоим отцом, мы съездим домой, чтобы все подготовить к свадьбе, и я вернусь за тобой.
– Ты должен будешь уехать? – отчаянье пополам с неверием плескались в глазах персиянки.
– Я уеду не надолго, Лейла, нет причины грустить уже сейчас. Ведь ты же хочешь, чтобы наша свадьба была красивой? Поэтому я должен буду уехать: оповещу свою мать о том, что нашел себе самую лучшую на земле невесту, отдам приказания готовиться к свадьбе и сразу же вернусь за тобой, ты даже стосковаться не успеешь!
– А почему ты сейчас не хочешь поговорить с отцом? – спросила уже немного успокоенная девушка.
– Я боюсь, что он отправит тебя куда-нибудь из дома: ведь по обычаю невеста не должна находиться в доме, где живут холостые мужчины, и тогда мы не сможем видеться, а я не могу без тебя! – и Ефим страстно поцеловал девушку, увлекая ее на ложе. Лейла не сопротивлялась, она снова поверила казаку, потому что ей очень хотелось верить, а доводы его были так разумны и справедливы, а ласки так горячи и желанны...
... Григорий же все это время, махнув рукой на беспутство Ефима, действовал самостоятельно: он разведал все укрепления Исфагани, узнал, сколько войска у шаха и припаса воинского. Повезло казаку сдружиться с начальником дворцовой стражи, каковой имел изрядное пристрастие к игре в кости. Григорий приметил его в чайхане и, понаблюдав, предложил сыграть, тот сразу же согласился. Поначалу казак проигрывал, чтобы втянуть курбаши в игру, который бурно радовался каждому выигрышу. Потом хитрый казак легко обыграл азартного, но плохо играющего курбаши на немалую сумму и, когда тот, скривив лоснящееся потное лицо, полез доставать деньги, Григорий остановил его жестом и сказал:
– Ну какие счеты, почтенный курбаши! Завтра Аллах улыбнется вам, и вы все отыграете.
Такой поворот дела весьма обрадовал перса, и на следующий день все повторилось. Так Григорию удалось привязать курбаши долгами, а потом он начал исподволь выспрашивать царедворца о том, что происходит при дворе. Все это позволило стенькину прознатчику вызнать о важных для атамана вещах.
А события за это время произошли действительно весьма серьезные. Посланников Разина шах принял милостиво и благосклонно отнесся к атамановой челобитной. Житье и корм определил он казакам сообразно посольскому чину, но приставил охрану и выходить со двора и вести разговоры с кем ни попадя не дозволил. Лестно было Аббасу II, что все немалое войско донское просится под его руку на поселение и для службы справной. Наслышан был шах о казацкой удали и, верно, думал, что станет такая сила подспорьем ему немалым. Споро продвигались переговоры, и уже велись речи о том, где казакам выделить землицу, да сколь ее потребно будет. Казалось, что Стенькина хитрость удалась.
Но судьба повернулась иначе. Добрался до шаховой столицы Пальмар, гонец великого государя Алексея Михайловича с грамотой остерегаться воров и татей, что поднялись на царевых бояр да воевод. Это известие круто развернуло судьбу посыльных казаков. Шах понял, что разбойный атаман затеял с ним игру нечестивую: просит подданства, чтобы время выиграть, а сам учиняет разбой на землях шаховых. Да и просьба светлейшего брата, государя московского и всея Руси, не могла Аббасом без внимания оставлена быть.
Засим повелел шах есаула Разинского, что был главным посланником, на растерзание собакам отдать, а других казаков в кандалы заковать и заключить в темницу. И еще отдал Государь персидский повеление выступить противу Разина Мехмету-паше во главе большого войска. А зело знающий корабельное дело полковник Пальмар приступил к постройке пятисот стругов, кои решено было направить для учинения отпора казакам на море.
Вызнав от болтливого курбаши эти сведения, Григорий понял, что пора покидать им Исфагань да спешить к Степану Тимофеевичу, чтобы упредить того заранее о готовящемся мощном нападении персов.
...Григорий ворвался в отведенные им с Ефимом покои, когда тот, как уж повелось, собирался тайно в покои юной персиянки.
– Остановись, друже, кончились твои забавы, пора нам возвертаться, и промедлять нам более не можно! Сильно важные вести атаману доставить нужно: высылает шах войско против казаков и стругов строит числом пятьсот, дабы на море противу нас быть.
– Как же так... – совершенно опешил Ефим. – Дай хоть проститься с ней! – попросил он друга.
– Ай неугомонный же ты, Ефим! Пойми ж ты, что не в бирюльки мы тут играемся, кабы только наши животы спасать надо было, а то ведь судьба всего дела разинского в руках наших!
Но, видя упрямо насупленное лицо Ефима, Григорий смирился:
– Даю тебе сроку час! До свету выехать должны, не ровен час, сыск учинят за всеми, кто казацкой станицей интересовался! Посла-то нашего, казацкого, собакам бросили, а другие – в темнице!
Но оглушенный необходимостью спешно уезжать, Ефим плохо слушал друга: он скорейше пробрался в покой любимой и как безумный стиснул ее в объятьях.
– Что с тобой, мой бесценный? – спросила Лейла, почуяв недоброе, и попыталась заглянуть в глаза любимому, чтоб найти причину его тревоги.
И опять не смог он сказать ей правду, понимал, что никогда более не увидит красавицу, что последний раз держит ее в своих объятьях, но снова страсть затмила ему разум и, пробормотав, что все, мол, хорошо, что почудилось любимой недоброе, Ефим, как безумный, принялся целовать и ласкать Лейлу.
Казак неистовствовал на ложе. Казалось девушке, что бес вселился в любимого: он был совершенно неутомим и изощрялся всяко, раз за разом доводя персиянку до вершины блаженства. Она плавилась, словно воск, в руках любимого, растворялась в экстазе наслаждения и, наконец обессилев, задремала на груди Ефима.
А он притих, нежно поглаживая ее роскошные волосы, дождался, пока красавица погрузится в крепкий сон, и осторожно, чтобы не потревожить ее, выскользнул из постели. Ефим оделся, последний раз посмотрел на спящую возлюбленную, тихонько поцеловал ее в лоб и быстро пошел в свои покои, где ждал его Григорий, который уже истомился от нетерпения.
Подхватив свои котомки, казаки крадучись покинули дом гостеприимного караван-баши и поспешили к условленному месту, где поджидал их с оседланными конями нанятый предусмотрительным Григорием оборванец. Друзья-прознатчики расплатились и, вскочив на коней, покинули Исфаган, где один из них оставлял свое сердце.
Ефим действительно маялся: перед ним, как живая, стояла Лейла, он не мог забыть милую персиянку, ее тонкий стан, смоляные кудри и необыкновенные фиалковые глаза, которые так нежно и доверчиво заглядывали в самую Ефимову душу... Грустные думы одолевали казака, ведь предал он невинную девушку, как последний тать, обманул и бросил. Утешал он себя лишь тем, что осталась она в родном дому с любящим отцом, а его скоро позабудет и утешится, когда повстречает нового мужчину. Но эти мысли еще хуже бередили раненую душу казака: ну не мог он представить свою любимую в объятьях другого! И оттого все яростней нахлестывал он коня, пытаясь убежать от самого себя...
ГЛАВА 9
Пока же атамановы прознатчики были в Исфагани, в стенькином войске произошли многие перемены.
Поначалу казаки неплохо обосновались в Реште, но лихость и необузданность стенькиных удальцов довела до беды всю ватагу. Наткнулись они на винный погреб с запасами дорогого вина, да и перепились вдрызг! А уж там и до поножовщины дошло дело. Завязалась возле того погреба резня, побежал слух по городу, и замученные казацкими бесчинствами жители, схватив оружие, навалились на казаков. Едва прорвались к своим стругам удальцы, вытащив в усмерть пьяного атамана! Скомандовал Серега Кривой отчаливать, не дожидаясь отставших, и четыреста христианских душ полегли под Рештом! Подрастеряли казаки пушки свои и добро всякое, ни за понюх табаку чуть все не сгинули, весь поход чуть было прахом не пошел.
Да на то она и доля казацкая: нынче их верх, гуляют и пьют героями, а на завтра и убиты быть могут! Не загадывают казаки надолго, гуляй, однова живем!
Отошло стенькино войско от злосчастного города, встали казаки лагерем, окопались, посчитали припасы да убытки, залечили, как сумели, раны и снова вперед! Оправившийся споро после Решта атаман измыслил новую хитрость: как малой кровью взять прибрежный богатый Фарабант. Крадом, под покровом ночи, подошли струги к городу, разведали казачки, что слыхом не слыхивали еще жители об их проделках, да и попросились у градоначальника поторговать. А как скопилось их в городе множество, так и пошла кровавая потеха по стенькиному сигналу! Изрубили казаки гарнизон фарабантский в капусту, всех купцов и богатеев вырезали подчистую, а город разграбили и разорили напрочь.
Тогда ж и еще один городок сожгли разинцы, а затем погрузили добычу богатую на струги и отплыли скорейше. А потом обосновался атаман со своим войском вольным зимовать на полуострове Миян-Кале.
...Обратный путь Ефима и Григория не в пример труднее оказался. Наводнились дороги войсками, и кордоны стояли, выспрашивая у путников подорожные шахские грамоты. Не всегда удавалась казакам миновать их без боя. Деньги у них подходили к концу, подкупить дозорных было уже не на что, а заранее приметить их, скрытых в гуще садов, не всегда получалось. Только быстрые кони да сабли спасали их от лютой смерти. Потому как исчезли они из Исфагани, кур-баши поначалу обрадовался, что долгов ему игорных платить не надобно, а потом смекнул, что не просто так его расспрашивали, ох не просто! Понял царедворец, что не купец с ним кости кидал, а хитрый прознатчик, и снарядил погоню из верных ему воинов, дав наказ привезти голову подлого обманщика, который насмеялся над курбаши!
Поскакала десятка доверенных слуг, выпытывая попутно, не видал ли кто человека такого-то? Описал подробно хозяин своим верным псам, как выглядел Григорий, вот и шли они по пятам казаков, дышали в затылок!
На закате одного из дней догнали слуги мстительного курбаши казаков. Поняли друзья, что не уйти им от погони: притомились их скакуны после целого дня скачки, а преследователи, по всему видать, недавно коней меняли. Поэтому Григорий и Ефим поворотились навстречу врагам и принялись палить по ним из пистолетов. Троих удалось им положить, да подстрелил Ефим под одним лошадь. Но силы все равно оставались неравными. Жестоким был бой, наседали на друзей персы, ведь не разбойники это были, а хорошо обученные солдаты!
Яростно рубились казаки, защищая свои жизни, одному противнику снес голову саблей на всем скаку Ефим, другого с распоротым животом унесла вдаль взбесившаяся от запаха крови лошадь. Вскрикнул Григорий, перекинул саблю в левую руку из пораненной правой, у Ефима кровь струилась из бедра, по которому полоснул супостат. Но и противникам казаков приходилось несладко: поняв, что левой рукой он владеет не так хорошо, как правой, Григорий подрубил сухожилия на передних ногах коня одного из нападавших, несчастное животное рухнуло, подмяв под себя всадника, которого тут же добил Ефим.
Наконец битва пошла по-честному – один на один, но казаки дрались уже из последних сил, Григорий едва держался в седле, и противник все чаще и чаще оставлял на его теле кровавые отметины... Ефим, ухитрившись достать своего противника и пронзить ему горло, поспешил на выручку другу, но было уже поздно: злобный перс разрубил Григорию плечо, и тот свалился с коня. С яростным криком Ефим, забыв о собственных ранах, бросился на последнего оставшегося в живых врага и просто развалил его на две части до самого седла...
Соскочив с коня, казак кинулся к израненному другу. Уложив его голову на колени, Ефим отер струйку крови, сбегавшую из уголка Григорьева рта, и влил ему несколько капель воды из походной баклажки. Раны Григория были ужасны: правая рука располосована вдоль, плечо глубоко разрублено, а кровь струилась не только из этих ран, но и из многочисленных сабельных порезов по всему телу, и не унималась, несмотря на все старания Ефима. Молодой казак понимал, что не сможет спасти старшего друга, но никак не мог с этим смириться. Он развел костер, бережно уложил тяжело раненного Григория на конские попоны и, как мог, перевязал его. Потом занялся своей болячкой. Как ни странно, хотя бедро Ефима вначале сильно кровоточило, рана оказалась неглубокой, так, скользящий порез. Более никаких повреждений он не получил, словно и не было только что жестокой сечи.
Когда позднее Ефим задумался над этим, он понял, что прав был батюшка, блаженной памяти казак Харитон Парфенов, бережет кольцо своего владельца!
...Ближе к рассвету пришел в себя Григорий, попросил воды у Ефима и прерывающимся от муки голосом проговорил:
– Помираю я, Ефимушка, не успел исполнить службу Степану Тимофеевичу, видно, не судьба мне до родимой сторонушки добраться...
– Брось, Гришенька, мы с тобой еще повоюем, еще вернемся домой богатыми, поживем в достатке, – попытался подбодрить его Ефим.
– Зряшное говоришь, друже... Пустое это, вижу я ужо костлявую... зовет меня... Только обещай, что довезешь атаману весть важную. У меня в котомке грамотка, ты сбереги ее... а на словах скажи, что мол, войско шах послал и пятьсот стругов строит супротив нас... Дойди, Ефимушка, – сознание Григория мутилось, остатки жизни по капле вытекали из его истерзанного тела. Последними словами умирающего казака были слова, обращенные к любимой:
– Прощай, Дарьюшка... видно... не судьба...
... Ефим схоронил друга, вырыв могилу саблей и завернув тело казака в плащ, снятый с убитого перса. В изголовье могилы воткнул Григорьеву саблю, что служила хозяину верою и правдой. Помолился, постоял над могилою казака, да и поехал прочь, не оглядываясь. Думалось казаку, что вот и еще одна русская душа успокоилась на чужбине, и покоится друг его в басурманской земле без покаяния. Обещал себе казак, что как доберется до православной земли, так в первом же храме закажет по Григорию заупокойную службу и сорокоуст, а пока нужно поспешать исполнять службу атаману Степану Тимофеевичу...
...Верно хранил Ефима перстень на остатнем пути, без бед достиг он Решта, а там по слухам вызнал, где стоит Стенькино войско, и скорейше добрался до казацкого становища.
А Разин согнал всех пленников на работы, и вырос вал земляной, защищающий поселенье, да деревянный городок. Не взять тут было казаков, верно рассчитал атаман, и пушки, у персов отнятые, служили надежным заслоном единственного места, где можно было пробраться на полуостров.
Тянулись к казацкому стану со всех сторон беглые невольники, да и сами казаки продолжали обменивать ненужных более пленников на православных людей, что томились в персидском полоне. Нужны были люди поредевшему войску казацкому, ой нужны!
В это время и добрался Ефим до своих. Провели его к атаману, и ласково встретил возвернувшегося прознатчика Степан Тимофеевич, пожалел о погибшем Григории, а удачливому Ефиму пожаловал чин есаула за исправно исполненную службу да за важные сведения.
...Тяжко было этой зимой казакам: не грели домишки непроконопаченные, припасы подъелись, а иные гнилью пошли да зачервивили. Лихоманка одолевала многих, кашель кровавый, и почти все маялись животами; не было возможности помыться, и обовшивели казаки, а от тел их зело тяжелый дух шел.
Но нельзя было по зиме сниматься с места, да и не привыкли казаки по холоду воевать. Переждать надо было, пока не утихнет бурное море, которое в два счета размечет казацкие струги, потопит войско в ледяной воде.
Лишь с приходом весны собрал атаман своих отощавших измученных казаков на круг и затеял с ними совет держать: как им дальше быть? Домой возвращаться резону нет: видок у них у всех такой, что в гроб краше кладут, сраму не оберешься! А вновь по персидским городам шарпать – припасу воинского в обрез. Тут и выдал Стенька давнишнюю задумку:
– Не ждут нас туркмены на том берегу Хвалынского моря, нападем на них, отъедимся, отобрав у них жирный скот, в теплое оденемся, да вернемся обратно и ударим по Мазандерану! Поплывем на стругах к туркменской земле, а паруса поставим из паволок персидских, – не беда, что непрочны, вернемся – новых наберем!
– Знатно придумано! Любо! – кричали казаки, дивясь уму и хитрости своего атамана.
Не ждали они такого дива: по морю к туркменам идти! Много знало казачество удалых атаманов, но со Стенькой никому не тягаться: дерзости человек невиданной и выдумки необычайной.
...Весело бегут струги по волнам морским, раздувает попутный ветер самодельные паруса, благоволит Господь казакам, посылает им удачную погоду и спокойный быстрый путь! Инда весело казацким душенькам, чуют они добрую сечу да богатую поживу. Быстро добрались казаченьки до туркменской земли, словно тати ночные подкрались к становищу и ударили разом!
Ох и люто рубились казаки, выплескивали застоявшуюся силушку, рубили и резали туркменских воинов, волокли всякую рухлядишку из кибиток, хватали женок да отгоняли скот. Шла казацкая гульба да потеха!
Не раз еще, оставив струги, хаживали казаки в глубь степей да разграбляли богатые стойбища. Но не всяк раз легко удавалось им свершить налет: дрались насмерть туркмены, защищая свои дома, пускались вдогон за казаками, пытаясь отбить сое добро.
А в последнем набеге потеряли казаки Сережку Кривого. Не было в нем жадности к добыче, но никто не ведал его темного прошлого, а в битвах зверел Сережа, словно обиду тайную вымещал он так. Особливо, ежели попадал ему на пути боярский али воеводский человек али тайша какой, что имел рабов да холопов. Убивал таких Кривой беспощадно, крушил дома богатые, и не было на него удержу. Так и случилось, что напролом попер есаул на кучку воинов, что пытались спасти своего господина. Подоспели к нему на помощь Стенька с Ефимом, да поздно было: достала Сережу шальная пуля. А им пришлось отбиваться спина к спине, пока не подлетели казаки, да не изрубили туркменских воинов.
Горькой для Стеньки была та победа. Сильно горевал он о Сережке Кривом, потому был он совестью атамановой. Да и казаки жалели Кривого: добрый был воин, земля ему пухом!
Отслужил по Сережке вечно пьяный войсковой поп Феодосий, да и зарыли казаченьку во чужой земле.
...Ни царапины не получил Ефим во весь туркменский поход, да еще в последнем набеге уберег Степана Тимофеевича от смерти. Так что поставил его атаман дуванщиком зипуны делить вместо погибшего Сережки Кривого. Не посрамил Ефим казацкой чести, поделил по справедливости, никто обижен не был.
А пока добирался Ефим до Разина, да сидел с казацким войском на зимовке голодной, да в поход туркменский плыл, приключилось в покинутой им Исфагани вот что.
...Удивлен был караван-баши, когда два дня не увидел своих постояльцев, а потом, обеспокоившись, послал раба проверить их комнаты. Доложил раб, что кони купцов стоят на конюшне, а комнаты пусты, и осталось только под одной из подушек малая непонятная вещица. Кадыр-бей велел подать находку. Каковы же было его удивление и гнев, когда увидел он христианскую ладанку с начертанным распятием! Кричал и топал ногами почтенный купец, досадуя на свою глупость и доверчивость, что обманули его люди недобрые.
На крик прибежала с женской половины дома Лейла.
– Что случилось, почтенный отец? Почему вы кричите так и сердитесь? – спросила девушка.
Она и сама пребывала в тревоге немалой, когда пропал ее любимый. Да и ночь последняя показалась ей странной, и мрачные предчувствия мучили юную персиянку.
– Ах, дитя моего сердца! – вскричал караван-баши. – Две ядовитых змеи вползли в наш дом, два сына греха, пусть Аллах покарает их!
– О чем вы, о досточтимый отец? – непонимающе переспросила Лейла, хотя ледяная волна страха окатила ее.
– Об этих лжекупцах, будь трижды прокляты их имена, которых я сам привел в наш дом! Видно, Аллах отнял разум на старости лет у твоего отца! Это были переодетые неверные, да поразят их все болезни мира! – и Кадыр-бей потряс перед лицом испуганной дочери найденной ладанкой.
