Текст книги "Дневник смертницы. Хадижа"

Автор книги: Марина Ахмедова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Нет, так со мной не случится, продолжала я мечтать, я же только вид буду делать, на самом деле я же хочу выйти замуж за Махача. Мы будем сидеть за столом рядом, и если он коснется своим рукавом моего рукава, я даже отдерну руку, но так, чтобы гостям было не видно. Пусть знает, какая я порядочная. Все вокруг нас будут танцевать, веселиться. Одни мы будем сидеть, не шевелиться, как куклы в магазине. Потом настанет вечер, нас поведут к машине. Мы сядем в джипе рядом и не будем смотреть друг на друга. Так и пройдет вся дорога до их дома – в тишине, только звук машины будет слышен.

Я приложила руку к груди. Какая у меня рука горячая – согрелась. Мне трудно было представить тот дом, в который меня привезут, я же никогда не была в богатых домах, только снаружи видела дом генерала Казибекова. Говорят, в Махачкале возле дверей некоторых домов стоят каменные волки или львы. Что там туалеты бывают такого размера, как наши комнаты. Что там везде такие ковры, наступишь – кажется, нога утонула. Еще я слышала, что есть такие дома, в которых пол сам греется, но, честно сказать, не знаю, верить таким глупостям или нет. Как пол сам может нагреться, он же не печка?

И все равно ноги у меня потеплели, потому что я представила, что иду по такому греющемуся полу. Аллах, как некоторые люди живут. Почему мы так не живем? Почему одним ты даешь все, а другим даешь очень мало? Ты думаешь, это честно? Нечестно это совсем. Дедушка всегда говорит, что Ты справедливый. Только я пока особой справедливости с Твоей стороны не вижу. Может, когда выйду за Махача по-другому думать буду. Дай Аллах, чтобы так и было.

А что будет потом, после того как мы войдем в дом?… Мне было стыдно даже думать об этом. Я теперь понимала, что подслушивала бабушка возле дядиной комнаты в тот день, когда он женился. Неужели, у меня тоже такое будет? Какой грех думать об этом. Аман, какой грех. Уходите мысли, уходите – кыш, кыш! Я хотела, чтобы они разбежались, как куры. Я боялась, что кто-нибудь услышит мои мысли. Если Аллах все видит и слышит, он и мысли мои слышит. Я не хочу об этом думать, но почему-то, когда не хочешь думать о чем-то, все равно думаешь еще сильней. Мы заходим в спальню, там стоит большая кровать. Я приложила руку к щеке. Аман, она горит! Наверное, я сейчас вся красная. Махач подходит ко мне. Мне так стыдно. Я стою и умираю от стыда. Я отхожу от него назад, чтобы он не приближался ко мне, я же порядочная и еще через силу вышла за него. Я не замечаю, что так дошла до кровати, ударяюсь об нее сзади и падаю на белое шелковое покрывало. Какое это красивое шелковое покрывало. Все в оборках, гладкое, похожее на мое шелковое платье. Говорят, в Махачкале есть салоны, в которых продают самые дорогие платья из Европы. Я слышала, что один даже поменял новый джип на платье для своей невесты, потому что это платье шила та же портниха, которая шила для одной известной звезды из Америки. Сначала говорили, что это прямо ее платье – этой звезды. А тот, который с джипом, сказал: «А что, моя невеста должна после какой-то звезды платье надевать?» Тогда ему сказали, что не звезды платье, а такое же, как у нее, потому что одна и та же портниха им шила. Он тогда говорит: «Почему моя невеста должна носить одинаковое платье с какой-то звездой?» Ему ответили, что не одинаковое совсем, просто такое же шикарное, потому что та портниха лучше всех в Америке шьет. Он успокоился и поменял платье на джип. Зачем, да? Я не понимаю. Платье – один день надеть, а на джипе можно всегда ездить, тем более это джип, а не какая-нибудь «шестерка».

Куда я лечу? Под землю? Я упала в старый дом, в котором уже была много лет назад, но с тех пор больше в нем ни разу не оказывалась. Я сразу узнала голый глиняный пол без ковров, пустую комнату, чайник в углу. Я думала, куда чайник пропал, а он оказывается тут – внизу. Я посмотрела на стену и увидела, что ковер еще не закончен, но он стал намного длинней. Осталось еще немного работы – и его можно будет снять со станка. У меня почему-то так сильно сжалось сердце, когда я подумала об этом. Не знаю почему, но мне хотелось, чтобы этот ковер никогда не заканчивался. Я хотела, чтобы он был бесконечным.

Женщина с черными волосами сидела тут, у станка. Аман, столько времени прошло, а она даже не изменилась. У нее в руке была зеленая нитка.

– Садись, – она опустила руку на пол рядом с собой.

Я села и почувствовала, какой пол холодный. На такой пол только одну ногу поставишь, как холод через нее быстро забирается наверх до самой шеи.

– Как ты выросла, Хадижа, – сказала женщина и посмотрела на меня своими черными глазами. – В город едешь? – спросила она.

– Еду, – ответила я.

– Рамазан! – позвала женщина.

Пришел мальчик. Аман, он тоже не вырос! Он остался такой, какой был, когда я его видела первый раз. А может быть, вся другая жизнь после смерти матери мне только приснилась, подумала я. Может быть, я до сих пор лежу на бабушкиной кровати с высокой температурой? Может быть, я только сегодня пряталась на кладбище за чужой могилой? Может быть, мама жива… У меня сердце так забилось. Я даже не могла понять, чего я больше хочу – чтобы мама была жива или чтобы я ехала в город.

Женщина внимательно смотрела на меня, пока мальчик наливал нам в стаканы чай из нашего старого эмалированного чайника.

Я больше хотела, чтобы мама была жива. Когда я об этом подумала, женщина кивнула головой. Потом я посмотрела на свою ладонь, она была большой. Я еду в город, все время, которое прошло, – правда. Когда я поняла, что это правда, я еще сильнее захотела, чтобы мама была жива.

– Ты бываешь мне прапрабабушкой? – спросила я женщину.

Она опять кивнула головой. Взяла моток красных ниток и стала их распутывать.

– У нас в доме было все, – начала говорить она, – мы если хотели покрасить нитки, то красили их дома, какой хочешь цвет у нас был.

Я попробовала чай – такой горячий!

– Когда пришли урусы, твой прапрадед ушел на войну и там погиб. Вернулся белый конь, он плакал вот такими слезами. – Она показала красный ромб на ковре, он был такого размера, как ноготь на моем большом пальце. – Я сразу поняла, что твой прапрадед погиб, и порвала на себе платье. Пришли родственники и все забрали. Посмотри, – она провела рукой по комнате, – ничего не осталось. Ничего не осталось, – повторила она. – Только ковер оставили, я просила их, умоляла, хотела ковер закончить, они разрешили мне приходить. Рамазана уже забрали, и он выпил из их чайника. Я никогда не плакала. Никто моих слез не видел. Если бы не ковер, я бы умерла от горя. Но я ничему не давала внимания, только ткала ковер. Что бы ни случилось, я сидела и ткала. Надо было его закончить.

– Зачем закончить? – спросила я.

– Потом узнаешь, сейчас тебе это знать не надо, – сказала она. – Я так спешила. Я знала, что, когда его закончу, я умру.

– Ты умерла?

– Я еще ковер не закончила, – ответила она. – Потом случился день, о котором тебе лучше расскажет старая яблоня.

– Расскажи, да, ты, – попросила я.

– В другой день придешь, узнаешь, – сказала она.

– Опять через десять лет? Я не хочу так долго ждать. Расскажи, да, сейчас, – попросила я.

Мне было так интересно узнать про тайну старой яблони, что я даже могла бы отдать за это вещи из пакетов тети Зухры. Не все, конечно, только одну или две.

– Ты быстрее узнаешь, не пройдет и двух лет, – сказала она. – Видишь, я уже заканчиваю ковер. Скоро совсем закончу.

Опять у меня сердце сжалось – почему-то я не хотела, чтобы она его заканчивала. У меня из глаз потекли слезы. Зачем заканчивать ковер? Зачем?

– Не плачь, – сказала женщина, – это еще не случилось, но так будет. Что написано, того не исправишь.

– Где написано?

– На ковре. Все написано на ковре.

Я посмотрела на ковер, но не увидела никаких букв. Ни одной буквы там не было – только узоры: ромбы, квадраты, треугольники, линии, похожие на сломанные ветки деревьев.

Мальчик налил мне еще чая.

– Пей, – сказал он, – не бойся, это вода из нашего чайника.

Он сел напротив меня и стал смотреть. Зачем он так смотрит, думала я.

– Дай мне еще раз выбрать нитку, – попросила я женщину.

Ее черные брови почти соединились и стали одной полоской. Она покачала головой.

– Ну дай, да… Я другую нитку хочу… – Я еле могла говорить, так у меня схватило горло.

– Ты уже взяла свою нитку, – сказала она. – Я другую дать тебе не могу.

– Почему? – спросила я.

– Потому что на ковре уже все написано, я заканчиваю его.

Я заплакала. Мне так было обидно. Она мне как не прапрабабушка, она не любит меня. Как будто ей нитку жалко. Я плакала, но я знала, что она мне все равно не даст нитку, даже если бы я попросила ее две тысячи раз. Откуда я это знала?

– Пей, не бойся, – сказал мальчик, и я стала пить, выпила весь стакан.

– Ты едешь в город. – Женщина стала заплетать мои волосы в косу. – Я не буду тебе ничего говорить, – сказала она. – Все получится, как написано, поэтому я уже ничего говорить не буду.

Она опустила мою косу. Я посмотрела – коса доставала почти до колен. Откуда у меня такие длинные волосы? Аман, зачем она заплела в нее зеленую нитку?!

– Аман, зачем ты это сделала?! – крикнула я.

– Это твоя нитка, ты сама выбрала ее, – ответила она.

Еще так спокойно говорит, злилась я. Она же знала, что я хочу другую нитку!

– Я не такая! – крикнула я. – Не такая! Не такая!

– Хадижа, что стало, да? – Надира толкала меня в плечо. – Ты что кричишь? Весь дом разбудишь.

– Ничего не стало. – Я вытерла слезы.

– Ты что плачешь?

– Сон плохой приснился, – сказала я.

Мои глаза стали как каменные. Голова снова упала на подушку. Я закрыла глаза и открыла их, только когда в них попал солнечный луч из окна. Я быстро вспомнила, что еду учиться город. Какая я была счастливая. Все село сейчас, думала я, сплетничает о том, как мне повезло. Когда солнце заходит в окно, сразу душа легкая становится. Даже если вечером все было плохо, утром, если солнце, плохого не боишься – хорошего ждешь. Про сон я забыла. Зачем мне было помнить о нем? Учитель в школе один раз сказал, что сон – это шепот души. Пусть душа шепчет по ночам, а утром пусть поет. Шепот я не слышу, громкую песню я люблю.

* * *

Я прошла мимо годекана. Мне было неудобно посмотреть, сидит там дедушка или он у соседа. Когда я была совсем маленькая, я всегда думала, что старики на годекане говорят одни мудрости. Они там сидят и решают, как надо делать, с кем надо делать, зачем надо делать. У них у всех такие серьезные лица, наверное, потому, что они такие старые и мудрые, считала я. Старики на годекане никогда не улыбаются. Они ставят перед собой посохи, кладут на них руки и наклоняют к ним головы в папахах. Так они могут сидеть целый день и молчать. Я считала раньше, что они что-то другое знают, которое нам неизвестно, потому что у них мужской ум, а у женщин – женский. И мудрость приходит, только когда у тебя уже есть посох и папаха. Если большой папахи на голове нет, мудрости в голове тоже откуда взяться? Они когда весь день сидят и молчат, я думала, что они решают такие случаи, которые решить нельзя. Если ты сам свой случай решить не можешь, значит, к тебе мудрость еще не пришла и тебе надо пойти к тем, к кому она уже пришла. Надо рассказать им про свой случай, и они тогда будут сидеть на годекане, молчать и думать. И их мудрости под папахами будут вместе решать твой случай. Кому-нибудь из стариков первому мудрость даст решение, и он тогда скажет – вот так мне только что сказала моя мудрость, значит, альхамдулилля, давайте вместе похабарим и решим – права была моя мудрость или ваша правее. Потом они еще молчат и думают – права была его мудрость или есть другая, которая правее. Кто-нибудь еще говорит – вот мне моя мудрость подсказывает, что твоя мудрость права, и давайте решать этот случай, как твоя мудрость сказала, а моя согласилась. Тогда они снова молчат и думают – права или нет была та мудрость, которая решила, что первая мудрость права. К вечеру кто-то третий говорит, что его мудрость соглашается со второй мудростью, которая согласилась с первой, и они все вместе принимают решение. Так оно бывает, потому что мудрость у старых людей под папахами похожа, и одна мудрость не будет спорить с другой, потому что мудрость же одна, просто она к кому-то раньше приходит, к кому-то позже. Когда солнце идет на закат, старики сообщают тому, кто просил решить их случай, свое мудрое решение. Как они решат, так и будет. А если ты не согласен, зачем тогда пошел к старикам на годекан? Теперь ты, что ли, с ними станешь спорить? Не станешь, потому что это – неуважение. Как можно ослушаться стариков? Стариков ослушаться нельзя. Вот так я всегда думала про стариков, сидящих на годекане. Но один раз я узнала, что старики говорят о таких же вещах, о каких говорят все, – судачат и хабарят, как бабушка с соседками.

– Еще вчера мы на годекане с Исрапилом поспорили, что вон там, за горой у озера, живут шайтаны. Юсуп говорит: живут, Исрапил говорит: Валлахи, не верю, – сказал дедушка бабушке, пока они пили чай. – Юсуп говорит: Исрапил, успокойся, в Коране тоже про шайтанов сказано. Исрапил говорит: пока своими глазами не увижу, Валлахи, не поверю. Спорили-спорили, пошли к мулле. Мулла тоже говорит: Исрапил, успокойся, да. Зачем споришь, Исрапил? Есть мир духов, есть мир людей. Не спорь, Исрапил, не иди против Аллаха, Исрапил. Исрапил тоже иногда упрямый бывает – упрется, как баран в новые ворота. Нет, говорит, вы мне шайтана покажите, я тогда, говорит, тоже поверю, а так, говорит, зачем я буду верить в то, чего не видел.

– Астагфирулла! – сказала бабушка. – Он шайтана увидеть хочет! У-у-у, зачем такие вещи хотеть?

– Валлахи, своими ушами слышал, как он мулле сказал: ты мне покажи хоть одного шайтана, тогда я поверю. Мулла сказал, завтра приходи, ко мне женщину тоже приведут, в нее шайтан поселился, буду сурами изгонять.

– Вах! Кто это?!

– Клянусь, не знаю. Говорят, в городе она живет, у нее родственники знают нашего муллу. Они ее привезут. Юсуп говорит: Исрапил, ты не боишься, что шайтан в тебя запрыгнет? Исрапил тогда тоже говорит: вах, что ему во мне делать, что ему в женщине не сидится? Женщина – существо слабое, все его капризы будет выполнять. Очень, говорит, я сомневаюсь, что он захочет из нее в меня перейти. Юсуп тогда говорит: если ты не веришь в шайтана, ты в Аллаха не веришь, потому что Аллах в Коране про шайтана написал. В огонь ада ты попадешь, Исрапил. Клянусь, я таких упрямых людей, как Исрапил, никогда в жизни не видел, – сказал дедушка. – Завтра он к мулле пойдет, посмотрим, что потом скажет, другие песни петь будет.

Аллах! Я слушала своими ушами, что дедушка говорил, и не верила. Если старики на годекане судачат о шайтанах, то чем тогда они отличаются от бабушки с соседками? Как в такое поверить – в то, что дедушка говорит? Где тогда мудрость, которая должна сидеть под их седыми папахами? Не могла я поверить в такое. Я вспоминала, что, когда проходила мимо них, такие лица у них серьезные тоже были. У меня даже сердце замирало, когда я шла и думала, что они такие важные случаи решают, а если не решат, то в нашем селе, и в других селах, и в городе, и даже во всем мире плохо будет. А женщине к годекану даже приближаться нельзя. Такой позор будет, если какая-нибудь женщина сядет на годекане. Только такого позора ни разу не было ни в нашем селе, ни в других селах. О таких позорах я даже не слышала. Женщина сама знает, что она ниже мужчины, что она глупая, сплетница, что мудрость даже никогда не подумает опуститься к ней на голову. Все женщины об этом знают с рождения. Но если старики, как бабушка с соседками, на годекане про шайтанов говорят, то почему я должна считать себя ниже их, думала я. Аллах, пусть я так думать не должна была, но я так думала.

* * *

Наконец настал тот день, когда я уезжала. И зачем он настал, не понимала я. Еще бы неделю побыть в селе или хотя бы день. Я же не успела со всеми попрощаться. Через две недели Айка выходит замуж за одного нашего сельского, а я уезжаю. Как она на меня обиделась, что я не буду на ее свадьбе! Я хотела приехать, но тетя Зухра сказала, что в это время я буду сдавать экзамены.

Экзамены – стоило мне повторить про себя это слово, как у меня от страха начинала кружиться голова. Как я буду их сдавать, я же ничего не знаю. Тетя Зухра сказала, я буду писать сочинение по русскому, сдавать экзамен по английскому и литературе. Аллах, я ни слова на английском не знаю! Аллах, я не умею писать сочинения, я же не писатель. Я только в тетради своей пишу, больше ничего никогда не писала. Вдруг я приду и там все надо мной станут смеяться, потому что я ничего не умею, и выгонят меня с позором. Аллах, страшно мне было.

Я представляла очень большое помещение, как банкетный зал. Я в таких залах не была, но Анна-Ханум один раз ездила к родственнице мужа на свадьбу в город, потом рассказывала, что там было помещение – как десять наших магазинов. Вот я захожу в такое огромное помещение, там темно. Везде стоят столы, очень много столов. За ними сидят люди – серьезные, как в телевизоре. Они мне говорят непонятные слова, а я молчу и ничего не знаю. Тогда они мне дают бумагу и говорят: «Пиши сочинение!» А я не знаю, что мне сочинять. Я ничего не пишу. Эти люди выгоняют меня из университета. Я не сдала экзамены. Иду оттуда и плачу. Возвращаюсь в село, и все на меня пальцем показывают, говорят, вот она поехала сдавать экзамены и не сдала, потому что глупая. Айка не сдавала экзамены, поэтому никто не знает, что она глупая. Все думают, может быть, она и умная, этого же все равно никто не проверял. На ней, конечно, тот сельский женится. А я сдавала экзамены, и теперь все село будет знать, что у меня ума нет. Айка, конечно, глупая, она в сто раз глупее меня, в школе она делала в одном слове десять ошибок. Она еще у меня столько раз списывала. Но ее жених же об этом не знает. А про мою глупость все знать будут. Аллах, как я боялась этих экзаменов! Мне казалось, у меня сердце разорвется в тот день, когда я буду их сдавать! Я в обморок от страха упаду! Зачем мне это надо было?! Я больше не хотела учиться! Ничего больше не хотела. Только в селе сидеть хотела! Потому что я – не такая.

Тетя Зухра сама приехала за мной на их машине. Они с дядей Вагабом спешили вернуться в город, но зашли в дом для приличия, поели хинкал, попили чай. Я красиво оделась. Страшно было подумать, сколько я не была в городе. Я уже мало его помнила – только нашу секцию, в которой я жила с родителями, и море.

– Остались бы, – говорила бабушка тете Зухре. – Почему тут переночевать не хочешь? Я постель постелю, вечером барашка тоже зарежем, утром встанете, поедете.

– Сегодня надо вернуться, клянусь тебе, – сказала тетя Зухра, пальцами вытирая губы, жирные от мяса. – Вагабу по дороге звонили, сказали, чтобы в отдел срочно ехал. Опять там какой-то смертник в городе взорвался, четырех с собой забрал.

– Астагфирулла. – Бабушка покачала головой. – Что делать, да, в такое время живем.

– Он тоже объяснил, что сейчас уже не может – в село, мол, поехал, не возвращаться же с полдороги. Все равно, кровь из носу, вечером ему там надо быть. Поэтому сидеть долго не можем. Валлахи, я тоже думала, посидим, может, переночуем, утром встанем, поедем. Такую дорогу все-таки сделали – из города сюда. Темнеть тоже скоро начнет. Кто хочет по таким дорогам ездить? Только что делать? Теперь никогда не знаешь, что через пять минут будет. Валлахи, правду говорят, человек полагает, Аллах сам все по своим местам располагает.

– Какие времена настали… – сказала бабушка. – Как мы спокойно раньше жили. Никто никого не взрывал, не убивал. Куда мир катится? Что будет?

– Валлахи, не знаю. – Тетя Зухра взяла с тарелки еще кусок мяса, откусила и стала жевать. – Каждый день засыпаю – благодарю Аллаха, что все живы, утром просыпаюсь – не знаю, что вечером будет. Давление прыгает. Устала уже.

– Что будешь делать…

Надира вынесла во двор чемодан. Там лежали мои вещи, а под ними – тетрадь.

– Это что? – спросила тетя Зухра, показывая на чемодан. – Что по телефону не сказали, что чемодана нет? Я бы свой привезла. Этот выкинуть надо. Стыдно людям с таким показываться.

Надира положила чемодан в багажник. Бабушка стала хихикать. Тетя Зухра поцеловалась с ней и Надирой и села в машину спереди. Она сначала поставила в нее одну ногу, потом вздохнула и села вся. Мне тоже надо было попрощаться с бабушкой, Надирой и дедушкой. Аман, как мне стало жалко дедушку! Он смотрел на свои галоши и не хотел поднимать на меня глаза. Надира меня обняла и крепко прижала к себе – какие у нее сильные руки, какие крепкие кости. Бабушка опять захихикала и обняла меня несильно. Потом стала вытирать руки о фартук. Так смешно на нее было смотреть – она вытирала руки и хихикала.

– Дедушка, я скоро приеду, да… – сказала я.

– Приезжай, Хадижа, – ответил он. – Дедушка всегда будет рад видеть тебя. Дедушка всегда будет ждать тебя.

Я была так рада, что дедушка постоянно смотрел на свои галоши, потому что, если бы он посмотрел мне в лицо, я бы не выдержала и заплакала. Я быстро подошла к машине, открыла заднюю дверь и только хотела сесть, как бабушка подскочила ко мне и еще раз обняла.

– Куда я отпускаю тебя? – спросила она. – Зачем я отпускаю тебя?

У меня появилось такое чувство, как будто бабушка, как в детстве, хочет накрыть меня юбкой, унести в дом и не пустить в город. Я быстро убрала бабушкины руки, села в машину и закрыла дверь. Когда машина выезжала из двора, я обернулась. Они мне не махали, просто стояли. Дедушка крутил волосы на виске и даже не смотрел на машину. Надира опустила руки по бокам, и глаза у нее были как у соседской собаки. Бабушка стояла согнувшись. У меня сердце подпрыгнуло. Мне стало так жалко бабушку, что, если бы машина уже не поехала, я бы выбежала из нее и сильно-сильно обняла бабушку. Зачем, говорила я себе, ты же ее все равно не любишь. Она тоже тебя всегда била палкой. Но бабушка стояла такая маленькая, и такой вид у нее был, как будто она несла что-то в фартуке, уронила и не успела поймать. Не надо плакать, сказала я себе. Никто не умер, все здоровы. Ты не насовсем уезжаешь, когда захочешь, вернешься. Но слезы все равно выступили. Я боялась, тетя Зухра обернется и увидит их. Я думала, что не буду моргать, чтобы слезы остались в глазах и не катились по щекам, но слез было так много, что глаза их не могли держать, и они все равно капали. Я бы даже, наверное, хотела, чтобы бабушка накрыла меня своей юбкой и унесла в дом. Я провела по воздуху рукой и как будто погладила их троих. Аллах, как сильно я их люблю! Аллах, мое сердце сейчас разорвется от любви к ним! Аллах, зачем ты сделал так, чтобы люди так сильно любили?!

Мы поехали мимо кладбища, и я погладила рукой его новые и старые могильные камни. Мое сердце сейчас разорвется! Мама, как сильно я люблю тебя! Мама, как я не умерла без тебя, я сама не знаю! Мама!

Я так старалась скрыть свои слезы, что даже перестала дышать.

Мы быстро выехали из села, ведь наш дом крайний. Я увидела вдали тот домик, в окно которого смотрела, когда была совсем маленькой, когда мы с мамой еще только переехали в село. На минуту я даже снова испугалась, когда вспомнила, как в темноте на меня двигался саван. Мы поехали по узкой горной дороге: с одной стороны стояла гора, в которой когда-то были похоронены белые кости, с другой – высокий обрыв, а внизу речка. Бабушка рассказывала, что давно, может быть двадцать лет с тех пор прошло, к ним в село из соседнего села на свадьбу ехал грузовик с женихом и его родственниками. Невесту уже одели, собрались гости, бабушка сама была среди них. Ждали только, когда приедет жених и заберет невесту в свое село. Но грузовик недалеко от нашего села перевернулся и упал в обрыв. Погибли все – жених и его родственники, ни один человек не выжил. Когда весть об этом пришла в дом невесты, она упала в обморок, а когда очнулась, то похоронила себя вместе с женихом – она знала, что больше на ней никто не женится. Оба села – и наше, и жениха – говорили о том, что невеста, значит, проклятая, раз такое случилось, когда за ней ехали, она родне жениха принесла несчастье – только старики, женщины и дети в их роду остались. Невеста надела траур и не снимала его, пока через несколько лет не умерла от горя. Как, наверное, тяжело жить, если ты проклятая, думала я. Какие только случаи не случаются в нашем селе.

Все знают, что по горной дороге надо ехать осторожно, потому что она узкая – две машины сразу по ней ни за что не проедут. А когда идет дождь, она становится скользкой из-за глины. Тогда могут ездить только грузовики или те, кто не боится смерти.

Солнце начало садиться, и верхушки гор опять, как каждый вечер, покрылись тонким золотом. На горах тесно-тесно росли деревья. На первый взгляд горы казались пушистыми и светло-зелеными, но когда смотришь на них долго, понимаешь, как темно и страшно в горном лесу. Только мне было не совсем страшно, потому что тут родилась моя мама, а я тут выросла, и когда я смотрела на эти горы, пусть даже зимой, а зимой они сильно лысеют, то сразу представляла бабушку и дедушку. Рукой я погладила горы. Мои слезы высохли.

Мы уже отъехали от села так, что его было давно не видно. Тетя Зухра спала, положив голову набок. Она храпела. Я собиралась начать мечтать о Махаче, о том, как я его встречу в городе и он в меня влюбится, как вдруг неожиданно услышала крик. Это кричал мужчина. Крик был хриплый и короткий, он как будто звал, приказывал мне вернуться. Я не знала, чей это был голос. От страха я тоже закричала.

– Что стало? – Тетя Зухра подняла голову и посмотрела на меня глазами с толстыми веками.

– Кто-то кричал. Ты не слышала?

– Как кричал? Когда? Вагаб, ты слышал что-нибудь? – повернулась она к мужу.

– Ничего не слышал, все было тихо. Хадижа все выдумывает.

Мы поехали дальше. Постепенно темнело. Мое сердце и глаза высохли от слез, я уснула и проснулась, только когда мы уже въезжали в Махачкалу.