Текст книги "Красные холмы (СИ)"

Автор книги: Марина Аэзида

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Красные Холмы

I

Красные холмы окутывала тишина. Молчали птицы, дремал ветер, пряталась в неподвижной траве крылатая мелочь. Затишье, будто перед грозой, а на самом деле – перед смертью.

Яноро по привычке проверил колчан и перевел взгляд на сестру. Талэйта лежала и не шевелилась. Лицо серое, почти как халцедон в ее перстне. Она едва дышала, а желтоватая повязка, перетягивавшая грудь, становилась бурой.

Яноро схватил валяющийся неподалеку шерстяной плащ. Помогая себе кинжалом, оторвал очередную полосу льняной подкладки. Ткань затрещала, ненадолго разогнав тишину. Он осторожно, стараясь не разбередить рану, сменил окровавленную повязку. Снова всмотрелся в сестру. Она выглядела все хуже. Черты лица заострились, щеки ввалились, а губы потрескались и по контурам окрасились лиловым.

Сейчас бы хлебного вина – обработать рану, но одна фляга потерялась еще во время боя. На дне же второй плещется вода – только губы смочить. А помощи нет, и не будет. Позади – захваченный королем замок, убитые защитники. Государевы всадники грабят окрестные деревни. Раньше ночи туда хода нет – мигом схватят. Идти вперед? Так до ближайших селений не близко, а дороги Талэйта не выдержит. Впрочем, покой ее тоже не спасет… не в этом месте. Здесь только красная земля, бледная трава и проклятое солнце – палит, как сумасшедшее. Ни ручья, ни рощицы, где можно укрыться, ни надежды. Только колючие кусты торчат вдалеке.

Не иначе, как злые духи нашептали Яноро взять сестру с собой. О чем думал? Жила девчонка у тетки – да, сварливой и жадной, но, главное, жила, а не умирала. Пока ему не взбрело в голову пристроить Талэйту замуж. И не за голодранца какого-нибудь, а за воина или торговца. В деревне же такие не водились. Вот и решил Яноро показать сестре мир, а миру – ее.

Сам-то он давно в разъездах – от востока до запада, от найма до найма. Неудивительно: он – один из лучших стрелков, да и ребята из его отряда не сильно отстают. Дюжина хороших лучников завсегда в цене. А тут простой заработок намечался – графский замок охранять. Вернее, это Яноро думал, что простой. Вот и забрал сестру: знал, что в гарнизоне его сиятельства небедные воины есть, а на подворье время от времени купцы гостят.

Талэйту поселили вместе со слугами на нижнем этаже. Засматривались на нее многие – только отгоняй. И то сказать, малышка – просто красавица. Белая кожа, черные, как ночное море, волосы. Не того угольного цвета, что у Яноро, а с просинью. Брови вразлет, а уж глазищи! Темные, жгучие. Взглянет – испепелит.

Кто же мог знать, что в башку его сиятельства придет дурная мысль сделать из своего графства маленькое королевство, и на замок бросятся орды королевства большого.

А он-то надеялся, что со своими лучниками неплохо заработает. Вот и заработали. На шикарные гробы хватит, да еще и на гранитные надгробия останется. Талэйте суженого тоже подыскал – того бледного принца, что на мертвой лошади ездит, девиц забирает да за реку увозит.

Казалось бы: сглупил, выбрал не ту сторону, сам и расплачивайся. А расплачивается сестренка. Яноро же, притащивший ее в замок, жив и даже не покалечен. Вот в такие минуты и понимаешь – не разумом – сердцем: справедливости нет, не было и никогда не будет.

Словно над покойником прокуковала и расхохоталась кукушка. Яноро вздрогнул.

– Надо мной, дураком, смеешься? – каким же оглушительным кажется голос в этой тиши.

Отчаяние, бессилие, безнадежность. Остается только сидеть рядом, менять повязки и держать сестру за руку. А потом похоронить и сдохнуть самому. А как жить, если знаешь, что девчонка умирает из-за твоего тщеславия? Ладно хоть мать с отцом не дожили до этого дня и не видят этого. Хорошо, что он и Талэйта ни с кем из родни, кроме тетки, не знаются. Отец, влюбившись в мать, покинул своих: среди его народа запрещались браки с чужаками.

Кукушка затихла, отсчитав часы – или минуты? – до смерти.

– Вот сволочь! – если бы видел ее, то пристрелил. А так – остается ругаться и кричать. А если не кричать, то плакать.

Яноро сжал холодную руку сестры и зажмурился. Зря он это сделал. Перед глазами тут же пронеслась отвратительная картина. Вот королевский воин хватает Талэйту за волосы, прижимает к стене, рвет платье, тискает грудь. Сестренка кричит, но мерзавца это только раззадоривает. Яноро забывает об уже проигранной битве, бросается в их сторону, натягивает тетиву и спускает. Стрела входит королевскому псу в спину, но несколько мгновений тот еще живет и, похоже, решает хоть кому-нибудь отомстить. Вялый замах, блеск кинжала – и острие пронзает Талэйту. Воин, падая, увлекает ее за собой.

Яноро подбежал к сестре, склонился над ней, осматривая рану. Клинок прошел справа, под ключицей. Талэйта еще дышала. Яноро снял плащ и, закутав в него сестренку, подхватил ее на руки. Оглядываясь и скрываясь за стенами дворовых построек, двинулся к выходу. Затихающее сражение уже переместилось внутрь замка, и ворота не охранялись. Большинство защитников погибли, у остальных был выбор: либо бежать, либо умереть в бою. Король запрещал брать в плен мятежников и тех, кто им помогает – об этом все знали. Впрочем, сейчас победители почти не обращали внимания на проигравших: увлеклись грабежом. Поэтому Яноро и удалось вытащить сестру.

Около получаса он несся, потом шел и тащился, но добрался до Красных холмов. Теперь можно было не опасаться королевских воинов – в этой пустоши грабить некого.

Положил Талэйту на землю, в траву, сам опустился рядом. Тут и понял, что сестренка не выживет. Он ее вытащил, но не спас. Так же, как не спас, не увел своих лучников. В кутерьме боя они растеряли друг друга. Теперь не узнать, выбрался ли из них хоть кто-то, или все полегли, защищая проклятого графа.

Яноро наклонился над Талэйтой, убрал влажную прядь с ее лба и вытер испарину.

– Не умирай, малышка, – прошептал он.

Девчонка горела изнутри, а полуденное солнце жгло ее снаружи. Он и сам одурел от зноя: язык прилип к небу, перед глазами мелькали багряные, черные, лиловые пятна, голова гудела. Вызолоченное небо и поблекшая земля сливались в дымное марево. Оно дрожало, ползло, колыхалось, словно живое, рождало образы и лица.

Небеленая рубаха до пят, рдяные волосы, васильковые глаза. Она не идет. Она – танцует. Нет – пляшет, подпрыгивая, как козочка. С травой в руках. Среди травы. Среди холмов. Смеется и поет. В плясунье шелест полей и рев ветра, трель жаворонка и крик пустельги. Она зовет, и эхо вторит: Яноро-ро-ро-ро!

Что за бред?! Хотя на солнцепеке и не такое почудится. Он помотал головой и на миг прикрыл глаза, отгоняя дурацкое видение. Да только оно никуда не исчезло, наоборот, стало четче. Девчонка с красно-рыжими волосами неслась с пригорка и размахивала руками, будто пытаясь удержать равновесие. Откуда она взялась? Ясно, не из воздуха. Значит, деревня – люди – близко!

Вскочить, окликнуть, пока не убежала далеко.

– Эй! Девочка! – а горло-то першит, и голос охрип. – Стой! Подожди! Девочка!

Она завертелась по сторонам, нащупала Яноро взглядом и, прикрыв ладошкой рот, хихикнула. Будто птаха тренькнула. Снова взмахнула руками, как крыльями, и поскакала навстречу. Не добежав несколько шагов, остановилась, склонила голову набок и взъерошила волосы. Тут-то Яноро и заметил рожки. Махонькие, серенькие, дерзкие. Нечисть. Сейчас зачарует, окрутит, уведет. Хотя, кто знает… Вдруг с ней договориться получится? Пусть для него договор боком выйдет, зато, может, Талэйту спасет.

Что-то решить не успел, девчонка опередила.

– Я вижу, я знаю, я чую, – защебетала она, указывая на Яноро пальцем. – Тебе нужно, ты желаешь. Чтобы жизнь не утекала хочешь. Я отдам, ты отдашь. Ты отдашь – я отдам.

Яноро догадался: она требует его жизнь взамен жизни Талэйты. Неужели нужно умереть, чтобы жила сестра? Но разве не этого он только что хотел? Разве не он недавно сетовал на несправедливость? Так вот, теперь все честно. Он не смог защитить сестру, значит...

– Спаси ее! Пусть лучше я умру.

– Нет-нет-нет, не хочу! – она замотала головой. – Ты не нужен, совсем не нужен. Твоя кровь не нужна. Другое хочу. Самое дорогое отдай!

– Или чего в своем доме не знаешь… – вот так и вспомнились сказки, слышанные в детстве.

Что же дороже жизни? Сейчас разве что жизнь сестры, да и то скорее из чувства долга.

– Так чего тебе надо?! У меня ничего нет, только жизнь и… золото.

– Глупое золото. Не нужно. У тебя много есть. Ума только нет. Язык певца есть. Уши музыканта, глаза лучника есть. Хочу! Глаза мне дай!

– Нет, постой! Подожди… – все походило на бред. Видать, полдень по темечку ударил. – Возьми… язык возьми. Или уши.

– Самое дорогое нужно. Глаза дай!

Забавная все-таки тварь – человек. Только что хотел умереть за Талэйту. А вот лишиться глаз не согласен. Умереть и ни о чем не думать куда проще. А тут лезут мысли: как же это – остаться слепым? Как жить безглазым калекой? Побираться? Чтобы его жалели или презирали, что часто одно и то же? Стать для сестры обузой? Нет, он не может, не может...

– Я согласен! – выпалил Яноро.

В конце концов, если станет невыносимо, убить себя он всегда успеет.

– Ты отдал – я взяла. Я взяла – ей отдам.

Она на цыпочках подкралась и коснулась пальцами лба Яноро. Тут же померкло небо, холмы затянуло мглой, перед глазами сплелись серые паутинки. Минуты пряли из них жирные нити, ткали грязно-бурое полотно. Последние просветы вспыхнули белым и погасли. Чернота. Захотелось кричать, и он закричал. Не от боли – от необратимости. Руки потянулись к векам. Глаза на месте. Ненужные, бесполезные глаза.

II

Посреди убранного поля – неподалеку от имения – трещали разложенные полукругом костры. Нестройные песни сливались с иступленно-веселой музыкой: вторили то пронзительным напевам скрипки, то густому зову тарогато. Проносились в неистовой пляске пары, а с поцелуйных игрищ долетал смех. Веселье и вино прогнали дневную усталость – она вернется лишь на рассвете. Одних – например, жениха с невестой, сейчас чинно восседающих на длинной дубовой скамье, – застанет на любовном ложе. Других настигнет в поле, на пепелище отгоревшей свадьбы. Что-что, а праздновать в Рдянках умеют.

Илонка хлопала в ладоши и смеялась вместе со всеми над парнем, догоняющим девицу, и над теми, кто пытался ему помешать. Досмотреть, вырвет ли охотник поцелуй у пышногрудой Като, она не успела. Гиозо – кузнец и первый красавец – обнял Илонку и утащил танцевать. Разумеется, из жалости и в честь праздника. Ну и пусть! Зато весело. Зато сейчас она кажется себе такой же, как все, ничуть не хуже. А глупая голова кружится! То ли от пляски, то ли от радости. Если повезет, кузнец Илонку поцелует – не в губы, конечно, хотя бы в лоб или в щеку...

Может, так бы оно и случилось, но взвыло тарогато, взвизгнули одна за другой скрипки и умолкли. Танцующие остановились. Кузнец тут же отпустил Илонку и отвернулся. Выходит, зря размечталась. Она проследила за взглядом Гиозо: сюда шел господин барон. Потому и оборвалась музыка.

Его милость Шандор Сабо переваливался с ноги на ногу, выпячивал грудь и оттопыривал необъятный зад, напоминая Илонке гусака. Смешного хозяина люди не боялись, а любили и почитали. Потому встретили приветственными возгласами и не отпрянули, а расступились, пропуская к жениху и невесте. Все-таки повезло им с господином: крестьян и прислугу зазря не обидит. Многих по именам знает, говорит по-хорошему, без крика, и, случись что, завсегда поможет. Правда, на шею сесть тоже не даст.

Ферко и Амаля вышли вперед и поклонились. А хороши! Он в белой, со свободными рукавами рубашке, расшитой замысловатыми узорами, в широких черных штанах и новенькой жилетке, украшенной тесьмой. На ней тоже жилетка. Тонкая талия красиво подчеркивается шнуровкой. Сборчатая юбка, надетая на множество нижних, яркие ленты и ромашковый венок.

Сегодняшние молодожены давно крутили любовь. Если, конечно, это можно так назвать… Юная сирота-бесприданница и управитель имения за сорок – какая уж тут любовь? Илонка ухмыльнулась, но сразу обругала себя за гадкие мысли. На самом деле она просто завидует: ей-то, убогой, даже старый муж не светит. Так и умрет нетронутой.

Господин барон хлопнул Ферко по плечу, а одну из Амалиных черных кос поднес к губам. Приобнял молодоженов и что-то тихо сказал. Жених хохотнул, невеста в смущении потупилась.

Потом снова были танцы и вино. Его милость восседал на скамье, благожелательно поглядывая на веселящихся и отхлебывая из кубка, в который то и дело подливали пьяный сок. Чуть за полночь барон поднялся, повелительно хлопнул в ладони и громыхнул:

– А ну, Ферко, заканчивай плясать! Веди-ка свою на чердак! Да смотри у меня! Чтоб он до солнца ходуном ходил!

Ферко ухмыльнулся, подхватил Амалю на руки и, не обращая внимания на ее притворный визг, двинулся к деревне. За ними увязались несколько друзей, затянувших срамные песни, от которых – Илонка не сомневалась, – невеста стала краснее свеклы.

Как только новобрачные скрылись, музыка заиграла с новой силой, а господин Шандор, борясь с одышкой, пустился в пляс. Надолго барона не хватило. Пять минут – и он выдохся, уселся обратно на скамью и жестом приказал музыкантам утихнуть.

– Вот что… – пропыхтел он. – Пусть нам Илонка споет.

Этого она ожидала и не удивилась. Ее всегда просили спеть – и на праздниках, и в обычные дни. Люди говорили: у нее голос, как у крылатых дев, заставляющих забыть о времени.

– Которую песню изволите, господин барон? – она приблизилась к хозяину и поклонилась.

– А давай хотя бы эту: "Заря поднялась..."

– Как угодно вашей милости, – сказала Илонка и замялась. – А то я и чего повеселее могу. Свадьба все ж таки… Только прикажите...

– Веселье весельем, а хочется, чтоб сердце затрепыхалось! – в подтверждение своим словам его милость похлопал себя по груди. Правда, с правой стороны – видать, по ошибке.

Илонка отступила к скрипачам. Песню они знали и по кивку певуньи коснулись смычками струн. Полилась беспокойная, недобрая мелодия – не то грустная, не то страшная.

Заря поднялась за рекою.

На берег старуха пришла

Стелился туман над водою,

Сердешная речь повела:

"Ой, сыну, уж год не видались,

Что ж бросил? В душе словно лед.

Одна я на свете осталась,

И смерть на пороге уж ждет".

Как всегда Илонку слушали, затаив дыхание, даже не подпевая. А она пела, забыв обо всем. До тех пор, пока не услышала: кто-то ей вторит. Мужской голос. Жесткий и мягкий одновременно. Как осенняя ночь среди горных отрогов, как пронзающий душу клинок.

Нахлынули волны на берег,

Зашептали в тиши камыши,

И голос далекий ответил:

"Хоть ты обо мне погрусти.

Лежу я на дне, в тьме и тине,

В плену у подводных чертей".

«За что же тебя погубили?»

"К невесте я ехал своей.

А братья ее – ой, лихие —

Богатая, злая родня.

Они меня утопили".

«А что же невеста?»

"Снесла…»

Илонка не выдержала, обернулась на голос и замерла. То есть, петь она не перестала, но сердце екнуло и словно остановилось. На земле, всего-то в трех шагах от нее, сидел, скрестив ноги, незнакомец. Не отрываясь, смотрел на Илонку и пел. Черные волосы падали на плечи, задумчивый теплый взгляд обволакивал, а легкая полуулыбка смягчала суровые черты. Красивый мужчина казался гостем из другого мира.

Илонка даже не заметила, как довела песню до конца. Скрипки смолкли, барон вскочил и хлопнул себя по коленям.

– Вот это да! – вскричал он. – Не, ну что Илонка у нас певунья знатная – то я знал. Но ты-то чего отмалчивался? Я-то думал, гончара приютил. Оказалось, певуна, – он расхохотался и снова ударил себя по коленям.

– Извиняйте, ваша милость, – незнакомец, по-прежнему сидя, склонил голову. – Знал бы, что песни любы, сказал.

– А ну, теперь на пару давайте-ка, порадуйте старика еще чем-нибудь грустным.

Кто-то поддакнул, кто-то рассмеялся. Мужчина поднялся, а Илонку подтолкнули так, что она едва в него не врезалась.

– Давайте вместе! – раздались крики.

Сильная горячая рука нащупала и сжала ее пальцы. Его рука. Илонку охватил жар, дыхание сперло, сердце заколотилось, как безумное. Она слышала только стук крови в висках, а человеческие голоса не различала. Ей сейчас и слова не выдавить, какая уж тут песня!

Илонка очнулась, лишь услышав вторую фразу: "Не узнать мне дороги твоей, никогда мне по ней не пройти..."

Сглотнула, набрала побольше воздуха и присоединилась. Ее и незнакомца голоса сплелись так же, как до этого руки.

Последние слова: "Лэй-ла-лу-ла-лэй, никогда не вернусь я с полей".

Музыка смолкла. Люди тоже несколько мгновений молчали. Потом скрипки и тарогато взрезали тишину чем-то веселым и яростным. Теперь наваждению конец. Сейчас незнакомец выпустит ее руку и уйдет. Илонку охватило щемящее чувство ускользающего счастья. Вроде вот она – радость, но миг – и ее не станет. Не удержать и не вернуть. Так может, не мучить себя и уйти первой?

Она попыталась высвободить руку, но незнакомец вместо того, чтобы отпустить, еще крепче сжал ее пальцы.

– Не уходи, – прошептал он.

Несмотря на шум праздника, она расслышала шепот, но едва поверила своим ушам.

– Не уходи, Илонка, – из его уст имя прозвучало, как музыка. – Потанцуй со мной.

Не иначе, это ей снится. И свадьба, и черноволосый красавец, приглашающий – о, чудо! – танцевать.

– Что? Я тебя даже не знаю. Кто ты вообще такой?!

Она намеренно заговорила грубо, изображая негодование. Правда, возмущенный взгляд пропал втуне: мужчина не обратил на него внимания – смотрел куда-то поверх ее плеча. Ну и что, зато слышал резкость в голосе. Пусть думает, будто Илонка – злобная ведьма. Кому-кому, а этому не позволено ее жалеть. Он – не Гиозо, с которым она знакома с детства.

Незнакомец, кажется, слегка растерялся, пожал плечами, но все-таки ответил:

– Да так… никто. Гончар. Яноро меня называют. Здесь всего третий день. Никого толком не знаю. Не злись. Если у тебя есть дружок или жених… так и скажи.

Жених? Да он что, издевается? Что этому Яноро вообще от нее нужно?

Она собиралась сказать еще что-нибудь недоброе, но гончар отпустил ее и шагнул в сторону, случайно или намеренно толкнув плечом. От неожиданности Илонка вскрикнула, и Яноро остановился. Зачем-то пошарил рукой в воздухе и сказал:

– Извини. Я… не очень хорошо вижу, – он горько усмехнулся и выругался: – Сучье племя! Да я вообще ничего не вижу! Проклятье… Тебе и впрямь слепец ни к чему.

Вот все и объяснилось. Илонка не знала, то ли плакать, то ли смеяться над нелепой случайностью. Она-то гадала, почему Яноро смотрел на нее. А оказалось, он вообще никуда не смотрел. Разве что в черноту.

– Как же ты собирался танцевать, если ничего не видишь? – пробормотала она, чтобы хоть что-то сказать и не дать ему уйти.

– Звуки, запахи… и воздух – он движется. Я чувствую людей, животных, деревья. И все остальное тоже. Сложно объяснить… Иногда такое "зрение" подводит. Когда злюсь… Но обычно я никого с ног не сбиваю.

Он сказал: "злюсь"? На нее, Илонку?

– Ну, раз так, айда плясать! – она улыбнулась, потом вспомнила, что улыбку он не видит, и хихикнула.

– Илонка, – ее имя снова прозвучало как музыка, – вот только жалеть меня не надо.

Ну и забава – друг друга в жалости подозревать. Яноро, глядя мимо Илонки, попрощался и отвернулся. Сейчас уйдет.

– Да стой же ты! – она схватила его за руку. – Я не из жалости… Я сначала-то злыдней себя показала потому… потому… – она замялась, выдумывая подходящую причину: настоящую открывать не хотелось. И выдумала: – Просто ты пялился на меня всю песню… ну, то есть я думала, что пялился. Боялась, болтать начнут. Вот и… Пойдем же!

Яноро, откинув голову, рассмеялся. Обхватил за талию, прижал Илонку к себе и закружил. Как же было ей сладко, и стыдно за свою радость, и страшно, что красавец окажется сном. Или же ему расскажут об ее уродстве.

***

Яноро ворочался на сеновале. Уснуть мешал то ли громогласный храп старика Пети, то ли до сих пор звучащий в ушах голос Илонки – ласковый, шелковистый, как южная ночь. Когда услышал, по спине пробежала горячая дрожь. Уже тогда захотелось сжать певунью в объятьях. Потом ее рука оказалась в его руке, а запах – женский, пряный – защекотал ноздри, и желание стало непреодолимым. Ни одна девка еще не волновала так сильно, а ведь он знал их не так уж и мало. Даже ослепнув, находил подружек – им нравилась его внешность.

Увидеть бы певунью! В голове рисовалась девица, чем-то напоминавшая сестру. После танца Яноро назвал Илонку красавицей, а она смутилась и сказала, что не очень красива. Может и так, или это обычное кокетство.

Сегодня Яноро впервые со дня, как ослеп, ощутил себя живым. Появилась надежда вернуть радость, а не прозябать, жалея себя. Он сделает все возможное и, несмотря ни на что, станет счастливым. К тому же, прошел почти год. Невыносимый, темный, пустой год. Как часто думал о смерти, как больно было осознавать, что он – калека, висящий у сестры на шее. Правда, убить себя все же не решился. Талэйте так и не открыл, почему лишился зрения. Сказал, что получил сильный удар по голове.

Тогда, вернувшись в родную деревню, в пустующий после смерти родителей дом, он неделю с лишним провалялся в кровати. Почти все время спал, почти ничего не ел. Талэйта беспокоилась, пыталась его расшевелить, говорила, что пойдет в пряхи, ткачихи, а то и в прачки. От ее слов становилось только хуже. Сестра не должна трудиться у чужих людей! Яноро убеждал ее вернуться к тетке, но Талэйта не хотела бросать брата. Тогда он и встал с постели. Появился смысл: сделать так, чтобы сестре не пришлось работать. Денег, заработанных в наемниках, пока хватало, но рано или поздно они закончатся.

Яноро попробовал делать стрелы, но выходило сущее уродство, не пригодное ни к бою, ни к охоте. Это он понял по неуверенному, полному жалости голосу сестры.

– Ну… в этот раз получше… мне кажется… уже почти...

Талэйта не умела притворяться. После ее слов Яноро ломал древки и уходил из дома. Взять палку, чтобы ощупывать дорогу, не позволяла глупая гордость. Яноро то и дело спотыкался, налетал на людей и огрызался, когда они пытались ему помочь или посочувствовать. Подумать только: не так давно он был удачливым главой наемников! А кем стал? Калекой.

Постепенно он привык не видеть. Обострились слух и обоняние, а пальцы обрели небывалую чувствительность. Тогда же Яноро обнаружил, что звуки – цветные.

Шорох шагов – желтый. Но не как подсолнух, а как песок. Слабый ветер – серо-голубой, а ураганный – темно-синий. Набегающие на берег речные волны золотые, цвета солнца. Кудахтанье кур – красное, блеяние овец – бурое. А речь у всех людей разная – от прозрачной до густо-черной.

Спустя два месяца после того, как ослеп, Яноро вспомнил об отце. Тот тоже был наемником, но не таким удачливым, и в глухое время промышлял горшками да кувшинами. Яноро попросил сестру найти старый гончарный круг. Она отыскала, а он накопал на берегу глины.

Сначала посуда получалась столь же уродливой, как стрелы, но рыжее жужжание и влажная глина, ласкающая пальцы, успокаивали. В конце концов, с круга начало сходить нечто сносное. По крайней мере, так утверждала Талэйта, и на этот раз не врала. Сестренка помогала обжигать горшки в печи, а потом шла с ними на ярмарку. Удивительно, но их брали. Там же, на ярмарке, сестра познакомилась с мещанином из Кечи – близлежащего городка – и скоро тот пришел свататься. Яноро понравился голос жениха и то, что он говорил – из его слов следовало, что рядом с ним нищета Талэйте не грозит.

Отгремела свадьба, и сестра уехала. Уговаривала брата отправиться с ними: мол, у Барто дом большой. Яноро отказался. Горшки и кувшины помогут ему не помереть с голоду. Правда, справляться по хозяйству без Талэйты будет сложно, но лучше так, чем зависеть от милости ее мужа.

Сестра упросила соседку помогать Яноро, и та помогала. Вот только его в родной деревне ничто больше не держало. Оставаться здесь, где все знали его прежнего, стало невыносимым. Яноро продал дом и ушел. Можно сказать: куда глаза глядят. Да только они никуда не глядели. Потому отправился, куда ноги ведут. А что случится в дороге, неважно – хоть смерть.

Он шел то пешком, то напрашивался в проезжающие мимо крестьянские телеги. С одним из мужиков разговорился. Тот рассказал, что возвращается с городской ярмарки в имение барона. Обещал похлопотать, чтобы Яноро позволили там остаться.

Так он и оказался в поместье Шандора Сабо. Сначала не думал задерживаться надолго. Раз жизнь не радует, то лучше провести ее в поисках лучшей доли: либо найти, либо сдохнуть.

Кто бы мог подумать, что удача ждет его здесь, и что имя ей – Илонка. Даже не верится, что всего одна встреча с ней принесла столько радости. Переливы ее голоса растворяли в себе, проникали в кровь и будто бы возвращали зрение. Она пела, потом говорила, а у него перед глазами проносились лесная тропинка, усеянное раковинами побережье, костер в степи, залитая летним солнцем луговина, покрытые снегом верхушки елей. А в небе реяли птицы, на земле колосился ячмень, и черноглазая девка, обнаженная, наглая, купалась в нем. Наваждение, не иначе.

Не разочароваться бы только… Она так и не сказала, есть ли у нее дружок. Даже если нет, это еще не значит, что ей нужен слепец, перед которым даже новым нарядом не похвастать.

***

Илонка поднялась в прекрасном настроении. Даром, что гуляла полночи, а потом долго не могла заснуть: мешало сладкое смятение. Она тщательно причесалась, достала из сундука, стоящего в углу крохотной комнатушки, одно из самых красивых платьев и надела. Тут же хихикнула. Какая она глупая! Он же все равно не увидит. Ну и ладно. Хорошо, что не увидит.

Задвинула холщовую занавеску, скрывая кровать, и наскоро перекусила вчерашним хлебом и молоком. Подошла к ткацкому станку, заправленному тонкими синими нитями. Илонка гордилась, что ей доверяют ткать из дорогущей шелковой пряжи. А все потому, что она – одна из лучших мастериц в имении.

Поправив грузики, сняла челнок с крючка и протащила через зев. Теперь подбить уток, переместить ремизку, снова подбить и повторить все сначала. Руки выполняли привычную работу, а мысли блуждали в давешней ночи. Хотелось петь, и Илонка пела. То грустные тягучие песни, то развеселые прибаутки.

Незаметно время подползло к полудню. Обед, потом вновь работа и песни. К закату ткань была почти готова. Завтра утром закончит и отнесет в замок. Сейчас же можно поесть, но почему-то не хочется. Лучше присесть на крыльцо, полюбоваться закатом и помечтать.

Она открыла дверь и вскрикнула. У входа стоял Яноро.

– Здравствуй, – сказал он. – Думал постучать, да ты пела. Прерывать не хотел. Заслушался, – он усмехнулся и добавил: – Сладкоголосая ты.

– З-зачем… постучать?

– А что, незачем? Ладно, без стука буду входить, раз позволяешь, – кажется, он ее просто дразнил, но к щекам Илонки все равно прихлынул жар.

– Нет… нельзя так… нехорошо… – бестолковое бормотание, но ничего другого в голову не лезло.

– Идем, – он протянул в ее сторону открытую ладонь. – В поле. Ты на закат посмотришь, а я птиц послушаю. И тебя.

Казалось, Яноро не сомневался, что она пойдет с ним. И правильно не сомневался. Разве осмелится она перечить темноволосой мечте?

Илонка молча подошла и вложила свою руку в его. Кое-кто из возвращавшихся с виноградников крестьян косился в их сторону, ну и ладно. Пропади пропадом все сплетники, когда она так счастлива, что хочется летать!

Илонка подсказывала Яноро дорогу, но он и сам неплохо ее чувствовал. Лишь несколько раз споткнулся.

Поле. Красным золотом волновалась рожь, полыхал порыжевший солнечный диск, чирикали птахи, с отдаленных лугов доносился гул пастушьего рожка и коровье мычание. Где-то поодаль крестьяне затянули песню. Влажное тепло, исходящее от земли, спорило с посвежевшим к вечеру воздухом. Руки Яноро сомкнулись на талии Илонки, увлекли в высокие колосья, его лицо зарылось в ее волосы. А она пошевелиться не могла от незнакомой истомы.

– Скажи, ведь у тебя нет дружка? – спросил он.

Она замотала головой, потом поняла, как это глупо, и прошептала:

– Нет...

– Теперь есть. Теперь моей будешь.

Снова эта власть в голосе. В пору бы возмутиться, а ей хочется смеяться и целовать, и любить… Да что же это такое?! Неужели и она – даже она! – может быть "чьей-то"?

Он гладил ее по лицу, целовал губы, потом его рука сползла на ее грудь, попыталась справиться с завязками и...

– Нет! – крикнула Илонка и отстранилась. – Если так, ищи себе другую девку, посговорчивее!

Какой бы она ни была, но гулящей не станет. Или все-таки станет? Для кого себя хранить-то? А что если сейчас Яноро послушает ее и уйдет?

Он не ушел. Рассмеялся и сказал:

– Вот значит как? Ну и леший с тобой! Придется тогда на тебе жениться.

Она решила, что ослышалась, потому переспросила:

– Что?

– Женюсь, говорю, – он помолчал и спросил: – Или ты против?

В словах Яноро ей почудились нотки неуверенности и затаенная надежда. Он что, боится отказа? Но Илонка не может и не хочет отказывать. Только как бы завистливая нечисть не спросила с нее потом за незаслуженное счастье.

– Вот так сразу… Мы же только вчера… Ты же меня совсем не знаешь, – пролепетала Илонка. – А я тебя.

– Мне хватает того, что я узнал. А ты спрашивай, что хочешь.

– Ты… ты ведь не всегда был гончаром, да?

– Догадливая… Конечно, не всегда. Только когда ослеп, пришлось.

– А раньше?

– Людей убивал. Веришь?

Ну зачем он ее пугает? Хотел, чтобы она, не расспрашивая, замуж пошла? Наверное. А она, бестолковая, начала вопросы задавать, вот он и мстит ей за дурость.

– Не верю.

– Зря. Наемником я был. Водил отряд лучников.

Вот почему он отличается от крестьян и статью, и повадками. Вот откуда эта решительность в его голосе.

– Ну что, согласна? – спросил Яноро.

– Я… да.

Он прижал ее к себе и выдохнул:

– Хорошая моя!

Встал, потянул Илонку за собой и, обняв, закружил так, что ее ноги оторвались от земли.

– Ой да девка меня к ложу не пускает, – пел Яноро, – так я факел возьму, ее хижину спалю, а девку к себе в ложе заберу!

Илонка смеялась, Яноро хохотал. Потом снова целовал и дразнил очередной бесстыжей песенкой. Казалось, будто они одни в мире. Даже птицы умолкли и рожь затихла. Только пастушьи дудки все еще звучали вдали, подпевая жениху.

***

Вот ведь надумал, дивился Яноро, проводив Илонку. Чтобы он, да женился?! Нет, вообще-то он собирался, но «когда-нибудь потом». А тут вдруг слова взяли и слетели с губ. Если бы это была не Илонка, а другая девка, уболтал бы ее и всего делов. Певунью же обижать не хотелось. Наоборот: порадовать, защитить, приголубить. Что ли это и есть любовь?

Едва смог отпустить Илонку домой. Так бы и стоял там, в поле, лаская нежную кожу, вдыхая теплый, живой аромат, теребя шелковистые косы, прижимая к себе желанное тело.