Текст книги "Портрет неизвестной в белом"

Автор книги: Мариэтта Чудакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 13
В метро. Фурсик

На трамвай до метро Фурсик никогда не садился. Расстояние и время были промеряны – от угла Короленко и Стромынки до «Сокольников» километр с хвостиком, пятнадцать – семнадцать минут быстрого шага. «А то и ходить разучишься!» – отвечал Фурсик на недоуменный вопрос одноклассников: «Ты че – пешком, что ли?!» Они все как один, кроме закадычного друга Коляна, предпочитали трамвай.

А чего тогда, спрашивается, качать мышцы?

Впрочем, таких вопросов к окружающим у Фурсика за его жизнь – еще недолгую, но осмысленную, – накопилось немало. Если все их задавать, вообще сдвинутым прослывешь.

В вагонах метро Фурсик давно уже не садился. Давно – то есть уже года полтора. Отец ему как-то сказал: «Ты чего это так торопишься место занять? Чтобы женщина, что ли, раньше тебя не села?» Повторять отцу не пришлось. Фурсику стало стыдно бросаться вперед и хлопаться на сиденье, как делали это перед носом у пожилых и не очень, но все равно усталых женщин множество его сверстников.

Вот и сейчас Фурсик стоял на своем любимом месте в торце и смотрел на человека, сидевшего в середине вагона. Даже если не видеть издали его отрепьев, можно было догадаться, что это – бомж: слишком много пустого места образовалось вокруг него. Хоть и издалека, но Фурсик узнал этого человека. Он не раз появлялся в их дворе, и прабаба раза два выносила ему на пенопластовой «подложке», как пишут на ценниках в магазинах, кое-что из еды. Бомж с усилием разлепил глаза, посмотрел в сторону Фурсика. Кажется, узнал его. И снова задремал.

…Месяц назад Фурсик вот так ехал себе в метро как обычно. Сделал пересадку на «Китай-городе», ничего особенного не заметив. Это потом уже, когда вспоминал этот день, понял, что нечто необычное было, что на его как раз линии стояла на платформе группа взволнованных людей, показывали руками то в тоннель, то в сторону выхода. А тогда он сел в вагон и поехал. Проехали четыре станции – и вдруг поезд резко затормозил и встал в тоннеле. Очень нескоро они двинулись. А на другой день пришел приятель отца, работавший в метро, и рассказал: как раз незадолго до того, как в поезд сел Фурсик, под этот самый поезд бросилась женщина. А машинист, сумевший нечеловеческим усилием ее не переехать, скоро повел этот же состав дальше. И через двадцать минут скончался от инфаркта, снова успев затормозить.

Вот почему тогда долго стояли в тоннеле…

Фурсик шел по «Театральной». Как он ни торопился к эскалатору, чтобы поскорей выйти на Театральную площадь, – пришлось остановиться около старушки с палкой. Очень уж затравленно озиралась она по сторонам.

– Помочь вам чем-нибудь? – солидно спросил Фурсик.

– Да вот, к «Библиотеке Ленина» мне надо – никак не пойму, как доехать-то.

Фурсик посоветовал ей перейти в середине зала на «Охотный ряд» и побежал дальше. За ним увязался какой-то долговязый дядька.

– Неправильно! – сказал дядька убежденно. – Ей вот сюда надо было идти.

– Почему? Там перейти короче.

– Так там в горку! А здесь – под горку.

Фурсик напрягся и представил себе длинный переход, на который послал бабку.

– Да, наверно… Маху дал. Ей вообще, наверно, лучше было на эскалаторе ехать.

На эскалаторе Фурсик попробовал было идти, но ступенек через сорок пришлось остановиться: левый проход был забит. И что интересно – опять двадцать пять! Четыре парня (он посчитал) один за другим поднимались перед ним. Натолкнулись на затор – и все один за другим остались стоять слева, а не справа!

Фурсик-то, конечно, встал справа, найдя свободную ступеньку. Стоял и смотрел на этих парней.

Они точно так забили сейчас проход, как те, что только что помешали пройти им… Дураки, что ли? Фурсик в который раз не мог понять – ну чего тут не ясно-то, а? Ведь вот именно так и забивается путь. А как еще-то? Ну раскиньте мозгами-то чуток, как прабаба говорит. Вот мы шли-шли, и нам помешали пройти. Так? Теперь мы встали слева – и затор удлинился! Кто-то торопится – а пройти опять не может. Так или нет, я вас спрашиваю?

Выход один – справа вставать! «Стойте справа – проходите слева!» – слышали в метро такие слова?

Почему не встают справа – он в толк взять не мог: его голова по-другому была устроена. «Может, думают – ага, мы не смогли пройти, ну и вы не пройдете! Да вроде не похожи с виду эти четверо на таких…»

Так и не решив задачки, сошел Фурсик с эскалатора. А тот дядька, оказывается, не отстал, а все шел и шел рядом с ним. Все объяснял, насколько выгодней для бабки была бы эта дорога. Ну что теперь делать-то? Догонять бабку? Так она уже села, наверно, в вагон и уехала к «Библиотеке». Фурсик не мог понять, чего дядька не отцепляется от него – дел, что ли, своих нет? Уже бубнит что-то не очень понятное.

Вдруг дядька сказал:

– А Дума сегодня не работает.

Сказал с грустью. И Фурсик сразу с каким-то даже облегчением понял, что это просто ненормальный. Он, наверно, и шел-то от Думы – хотел туда, видно, попасть… (Для не москвичей поясним: Государственная Дума России расположена в двух шагах от Театральной площади.) Фурсик ускорил шаг и быстро оторвался от дядьки. Дел – невпроворот. Он знал, что Женя уже подъезжает к Омску и тянуть резину не приходится.

Глава 14
В метро. Руслан

Качало, как в лодке, и кто-то тряс его за плечо. Но не хотелось просыпаться. Во сне подходила мама, склонялась над кроваткой, улыбалась, подтыкая одеяло. Он наконец сел, покачиваясь и поеживаясь со сна. И сразу стало холодно. Правда его кто-то тряс или это приснилось – он так и не понял. С трудом ворочая затекшей шеей, стал осматриваться. Рядом с ним на дерматиновом сиденье было влажное пятно. Он напряг голову. Вялая голова ему подсказала, что это как-то связано с холодом, разливавшимся по телу. Тогда он понял, что он в мокрых брюках. От них-то и шел холод. Но в то же время в брюках сохранялись остатки мокрого тепла. Главное было – не вставать. Тогда последнее тепло исчезнет.

Он все зябко поводил шеей, сам того не замечая, а пассажиры напротив замечали каждое его движение и сурово смотрели на этого грязного и мокрого человека, от которого по всему вагону шел плохой запах.

Никто из них не знал, как мама любила своего Русланчика и, гладя крупные белокурые кудри, приговаривала, бывало: «Ах ты, мой Русик!» Да, вот тоже вопрос – почему волосы-то так потемнели? Как-то, минувшим летом, он увидел себя случайно в зеркале – удивился. И куда делись крупные кольца, которыми в детстве прямо усыпана была его голова, так что женщины останавливались на улице, любуясь, когда мама вела его за ручку в синей матросочке? Вопросы, одни вопросы!

Тем более люди, сидевшие напротив, не знали, что мама и сейчас живет в далеком городе Кержаче и года четыре – а может, все шесть? – ждет от него письма.

Сколько раз собирался до нее доехать, да все время что-то мешало. Вот в прошлом году перед Новым годом уже и билет купил. И поехал на метро к Ярославскому вокзалу. А очнулся почему-то на одной из московских помоек, в снегу. Его разбудила старушка, приговаривавшая: «Замерзнешь, дурак ты эдакой!» Добрая такая была старушенция. Он потом две ночи ночевал в ее теплом подъезде. Она ему лапшу с мясом выносила. И один раз – кофе с молоком.

…Две девочки вбежали в вагон на «Комсомольской» и с размаху сели недалеко от мокрого человека. Но тут же, взглянув на него острым детским взглядом, старшая что-то пошептала младшей, и обе сразу вспорхнули и встали у дверей.

Бывший Руслан понюхал свои руки и тыльной стороной ладони потер глаза. Ему становилось все холоднее. Но вставать с насиженного места и тем более выходить из вагона не хотелось. Тут все же были свои. Его никто не трогал. А на платформе мог появиться милиционер и приказать идти с ним.

Вот парнишка у дальних дверей. Знакомое лицо. Двор в Колодезном переулке. Это его бабка, кажется, выносила еду, и не раз.

Мысли текли трудно и как-то ни к чему не приводили. Впрочем, к этому мокрый человек давно привык.

Глава 15
В Омске. Харон

Топоча по лестнице, Саня и Леша бодро сбежали вниз. Распахнули тяжелые двери, вылетели на улицу. Открыли заднюю дверь джипа, чтобы поднять с пола и вывести связанных. И услышали хриплый, с какими-то совсем особыми, скорее собачьими, чем человечьими завываниями, смех.

Оба одновременно различили в полутьме кузова, что на полу – не два связанных, а один.

Саня направил на него фонарик. Во рту, широко раззявленном, сверкали два полных ряда металлических зубов. Хозяин (а это был он) страшно хохотал, извиваясь на полу, как огромный дождевой червь. В перерывах между взрывами смеха раздавалась чудовищная брань такого состава, какого «афганцам» не приходилось слышать и в рукопашном.

Саня ошарашенно спросил:

– Калуга, ты что-нибудь секешь вобще, а?

– Не понял… – медленно протянул Калуга. Но в следующий же миг соскочил на землю и, не говоря ни слова, кинулся в военкомат. Саня и без слов его понял. Сам же рванул к часовому у военкомата.

– Браток, ты видел – из джипа куда человек побежал?

Тот уже кое-что сообразил и виновато развел руками:

– Да понимаешь – задняя-то дверца мне не видна, а тут еще кореш подошел, закурить попросил – отвлек немного…

А Леша уже сбегал по ступенькам от парадной двери, и за ним топали тяжеленными бутсами двое бойцов. Генерал-майор Пономарев не утратил в своем уютном солнечном кабинете навыка быстрых и решительных действий.

Перемолвившись двумя-тремя словами с растерянным часовым, бойцы, еще громче топоча, разбежались в противоположные стороны.

А Леша снова полез в джип.

Хозяин снова захохотал, лежа на полу связанный. Леша же озирал кузов, пытаясь понять, чем и как смог Харон перерезать веревки.

И Хозяин прекрасно понимал, что ищет захвативший его человек, и от этого хохотал еще громче. Он знал, что песенка этих двух недоумков спета, потому что Харон уже вот-вот добежит до нужного дома по важному адресу. После этого Хозяина очень быстро освободят. А в наручниках по поводу похищения человека окажутся как раз эти двое недоделанных. И в свое время получат здесь, в омском суде, по месту совершения преступления, а совсем не в Москве, откуда они, похоже, прибыли по его душу (кто стукнул – вот вопрос!), от пяти до десяти (есть кому постараться, чтобы было именно десять) лет – поскольку преступление совершено группой лиц по предварительному сговору. Уголовный кодекс Российской Федерации Хозяин знал, хотя и путал иногда с советским. Тот у него было время выучить назубок – в тех самых местах, где оставил он свои зубы. Но прежде – это и заставляло Хозяина хохотать еще пуще – в ментовке им отобьют почки и другие жизненно важные органы. Так что мечтать о свободе им даже будет и незачем. Легче на суд выходить.

Неукротимый характер Хозяина заставил его все-таки выкрикнуть то, что сообщать его конвоирам было, казалось бы, ни к чему. Но удержаться было трудно:

– Зубками, зубками!

Леша, мысль которого умела в аховых ситуациях работать с бешеной скоростью, вмиг понял, как именно освободился Харон. Он тут же представил себе, как сначала, подкатившись к Хозяину, Харон пальцами связанных рук сумел сорвать пластырь с его пасти – Леша выругал себя последними словами за то, что не вогнали они в эту пасть кляп («Тоже мне, интеллигенты паскудные!»). А затем Хозяин, бешено работая своими тридцатью двумя металлическими зубами, перетер или перерезал веревку, которой было обвязано Хароново туловище. И тот, быстро крутясь на полу вокруг собственной оси, размотался сам, а потом уж, освободив руки, распутал себе ноги. Правда, трудно было Леше представить, как в течение нескольких минут можно развязать завязанные им морские узлы. Но когда речь заходит о том, чтобы избежать неминуемой тюрьмы, лишения свободы на много лет – все ускоряется во много раз. Люди, а закоренелые преступники тем более, оказываются способными сделать то, что никогда не сумели бы сделать в обычных условиях.

Через полчаса Хозяин сидел под замком и охраной в самом мрачном помещении военкомата.

Настроение у него было превосходное. Он не сомневался, что задержание его – дело временное, и наслаждался, рисуя в своем испорченном воображении картины будущих издевательств над «афганцами», а также и над предавшим его Часовым. Он хорошо знал, что весь Омск в его руках.

Возможно, оттого, что из неполной средней школы Хозяин вынес весьма слабые знания по географии (впрочем, как и почти по всем другим предметам), он не учел одного важного обстоятельства.

А именно – что город Омск находится в Сибири.

А Сибирь – большая.

И значит, помимо убийц, взяточников и всяких других подонков, в ней живут и действуют люди совсем, совсем другого разбора. И еще неизвестно, кого больше. И потому положение захваченного наркобарона, рабовладельца и убийцы – много хуже, чем рисуется оно в его голове.

Он не знал, что через полтора-два часа на военном аэродроме приземлится самолет и из него выйдет человек с хорошей сибирской фамилией, вообще не расположенный шутить, а сейчас – тем более. И выйдет не один, а в сопровождении людей, которых за полгода своего пребывания в должности сумел все-таки перешерстить и отобрать, – людей, неплохо вооруженных и настроенных после краткой его информации очень и очень серьезно.

Хозяин также не знал, что в совхоз «Победа социализма» (теперь уже бывшая) последовал срочный звонок по мобильному. И теперь оттуда несется черная «Волга», за рулем которой Часовой, – человек, который знает в Омске почти все его явки-хатки. И вот-вот эта «Волга» уже въедет в Омск.

Не знал – не ведал он и того, что и город Омск – не без честных людей, а также и того, что у омских кадетов сейчас каникулы и что это для них с Хароном – очень и очень неудачное обстоятельство.

Глава 16
Потьма. Рычков-младший

В этих местах – в далекой не только от Москвы, но казалось иногда, что и вообще от всей цивилизации Мордовии – Рычков работал давно. А до него здесь служил его отец.

Лес да высокие, в два и больше роста заборы вокруг десятков ИК (исправительных колоний), сколоченные из плотно прилегающих одна к другой узких, серых от ветров и дождей досок, сильно заостренных на концах, – только это он и видел вокруг с раннего детства. В Москве или в Питере школьники небось и не знают, откуда это слово взялось – «острог». А у классиков-то оно встречается – и у Достоевского, и у Толстого в «Воскресенье» (Рычков много читал классики – главным образом у кого про тюрьмы; «по специальности», как любил он говорить). К Катюше-то Масловой Нехлюдов в острог приходит. Ну, в Петербурге – это уже просто каменная тюрьма. А здесь, у них в Потьме, очень ясно, от чего это слово пошло – от этих острых (чтоб не перелезть), оструганных верхних концов бревен и отлётов – тех же бревен, но распиленных на две половины продольно. А потом уже и доски так обстругивали.

На памяти Рычкова-младшего расстреляли четырех невинных доказанных (естественно, доказали невиновность, уже когда их землей забросали – там, в лесу, в особом месте за колючей проволокой). Про еще троих, получивших пулю в затылок от имени Российской Федерации (значит, и от его, Рычкова, имени тоже), он имел уверенные подозрения, да только не его ума дело было. Сколько таких на самом деле – не знал никто. Отец говорил, что в его службу зазря вывели в расход десятерых уж точно, а вообще-то человек тридцать.

Раньше расстреливаемый знал – или, скорей, догадывался, что его ведут кончать. И те, кто впоследствии оказались невиновны, и те, кто были, наверно, виновны, рвались из рук конвоиров, кричали: «Я невиновен! Невиновен я!»

Крик человека, прощающегося с жизнью, вообще страшен. Но страшнее этого крика – когда человека убивают не бандиты, а облеченные властью, от имени государства, которое все уже порешало и от решения своего не отступится, – он ничего не слышал. Когда же потом становилось известно, что тащили убивать и взаправду невиновного, и сам-то человек про то знал, только расстрельщики не знали, – крик безвинно убиваемого начинал звучать в голове Рычкова-младшего раза в три громче.

Вот тоже насчет государства.

Рычкову больше нравилось, как было при царях. Ну, во-первых, при них за уголовщину вообще не казнили. Это еще Елизавета Петровна, дочь Петра Великого, так решила.

Милосердная была царица. Хоть четырнадцать человек зарезал – отправляли на каторгу, в Сибирь или на Сахалин. Виселица или расстрел полагались только за покушение на государственный переворот и цареубийство.

Вот Достоевский-то молодой был в революционном кружке, покушались они на все это, ну, похватали их – и приговорили к смертной казни расстрелом. И на Семеновском плацу уже первых трех в саваны одели и к столбам привязали. И крест уже поцеловали – священник давал. И капюшоны белые надвинули на глаза – только главный их сбросил колпак с лица головой: «Не боюсь смотреть смерти прямо в глаза!» А это не для них вовсе делали, а для солдат. Потому что трудно смотреть в лицо тому, в кого стреляешь, это сегодня киллерам все нипочем. Солдатам уже команду отдали – «На прицел!» Уже дула нацелились на троих, а остальные-то смотрят! Последние минуты их жизни текут, и Достоевского тоже. А тут скачет по плацу галопом – не рысью! – посыльный от императора. И уже ружья – дулами вверх. Читают бумагу от его величества: вместо расстрела – каторжные работы…

Это Рычкову очень нравилось. Чтобы именно человек не полностью отчаивался – до последней минуты мог ждать отмены. Рычков жалел, что у нас такого нет. И помилование могло прийти только загодя. А если уж повели – значит, отказано, конец, не жди спасения.

Отец рассказывал ему, как старший их – еще чекист давних времен – вспоминал про расстрелы. Главное, говорил, чтоб руки были крепко связаны – проволокой надежней. «Идешь сзади с заряженным револьвером, командуешь – “Налево!”, “Вниз!” И вот приводишь туда, где уже опилок или песку насыпали, но тот не замечает, не понимает, к чему это. Тут подводишь револьвер к затылку – но не касаешься, чтобы он так до последней секунды и не догадался. Нажимаешь на курок – и тут же даешь ему пинка…»

Вот это отца, помнится, изумило, да и Рычкова-младшего тоже. Зачем же так?.. Оказывается – чтобы кровью гимнастерку не забрызгать. Тогда столько стреляли, что женам надо было бы гимнастерки эти каждый день стирать.

А Достоевский все, что за десять минут пережил, потом описал – в романе «Идиот». Он там объясняет, почему нельзя, чтоб смертная казнь была, – ведь сам все пережил и знает.

Больше-то никто не мог рассказать. Потому что кто это испытал – того через две минуты уж на свете нет. Фотографий и кинокадров таких Рычков немало видел – вот он живой, а в следующую минуту валится мертвый. Правда, это все не наши кадры – гитлеровцы или еще кто. При Сталине вон без счету своих за так перестреляли, а снимков или кадров про это Рычков никогда не видел.

А почему, действительно, не снимали? Вот, мол, ликвидируем (слово такое было – вместо «убиваем») банду «врагов народа» (тоже из сталинского времени слова) – и оставляем фотодокумент в назидание потомству… И казалось Рычкову иногда, что значит – сомневались!.. Чувствовали, что ли, что зазря людей кладут?

Рычков все не мог понять – почему те, кто за смертную казнь, не верят великому-то писателю, что – нельзя? Ведь сами говорят – «Достоевский, Достоевский!» А небось и не читали его.

Сам он не раз открывал заложенную страницу в «Идиоте» и перечитывал – там князю Мышкину один политический рассказывает, что он пережил. Ну ясно, что с себя Достоевский писал. «…Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченной крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты как-нибудь сольется с ними. Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны: но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжелее, чем беспрерывная мысль: “Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, – какая бесконечность!”»

Вот потому, наверно, и написал потом, когда с каторги вернулся, так много – цену жизни узнал, каждой ее минуты. А прожил-то всего шестьдесят лет! Рычков уже понимал, что это – немного. А в детстве казалось – у-у, шестьдесят лет!..

…Крик возникал в середине дня, а особенно ближе к ночи, и уже не утихал до того момента, как Рычкова смаривал сон.

Сделать ничего было нельзя.

Он пробовал поговорить с невропатологом. Тот посоветовал пить валерьянку, три раза в день, не меньше двух недель подряд. Он пил. Но разве какие капельки от такого помогут?

Крик не прекратился.

Главное – он помнил их лица. И на свою беду помнил лицо матери одного из них. Сын был у нее единственным.

После его расстрела поймали реального убийцу, тот показал, где спрятал труп и все такое.

Позже за казнимыми приезжал уже автозак, сопровождение – внутренние войска. Обычно он выходил провожать заключенного в последний путь – присутствовать при выводке было положено начальнику тюрьмы. Были случаи, когда не находил для этого сил. Ведь не только он видел тех, кого увозили на смерть, – и они бросали на него взгляд, его лицо было одним из последних человеческих лиц, которые они видели в своей жизни. И они знали это.

Потом смертную казнь отменили. А уже несколько лет спустя он увидел женщин – женщин! – с плакатами: «Вернуть смертную казнь!» Когда он видел это, у него туман поднимался в голове. Как же они не боятся за своих сыновей, мужей, братьев? Не понимают разве, что жертвой судебной ошибки может стать любой – в буквальном смысле любой! – человек?

Что такое ошибка? Это или чей-то навет, или – холодная душа следователя, желающего отделаться, наконец, от «висяка» (когда «висит» на нем нераскрытое убийство) и навешивающего на того, кто попался ему в руки, все, что было – не было. Или – непрофессионализм: копал-копал и уверен, что все сошлось. И судья смотрит материал – все вроде сходится, виновен…

Как эти, с плакатами, не понимают, что смерть – это непоправимо? Вскрылись новые обстоятельства, приговор отменили. Но оживить человека уже нельзя…

Ему все хотелось подойти к ним, сказать: «Что вы, женщины! Что вы делаете? Ведь вы – женщины! Что ж вы руки свои кровью пачкаете – это ж наше, мужское дело…»

А главное, никто не понимал того, что так хорошо знал он, Рычков, – какое ужасное наказание человеку пожизненное заключение, которым заменяют теперь высшую меру. Сколько таких, кто просит расстрелять его, чтоб не мучиться. Это ведь каждый Божий день просыпаться в камере – и знать, что до конца дней ничего, кроме нее да двора, обнесенного забором высоким с колючкой, ты не увидишь.

Все по-разному такую жизнь выносили.

Одному парню Рычков втайне сочувствовал. Хотя тут и ошибки никакой быть не могло, парень убил троих: жену свою, ее мать и двухлетнего своего сына… Вот такое затмение на него нашло. Сам во всем признался, во всех деталях рассказал, как дело было… Мать родная от него после суда отказалась, а это редко бывает. Ну да – он же ее всего сразу лишил: и сына, и внука единственного, и самой возможности других заиметь. А вот когда заступал утром Рычков на службу и видел, как парень этот сидит и смотрит в одну точку…

Он говорил с ним раза два. Парень себя, свою конченую жизнь не жалел нисколько – только мучительно, буквально ежеминутно жалел тех, кого убил, и в первую голову – маленького своего сына. И когда приехали как-то люди из комиссии по помилованию, предлагали – может быть, делать пожизненникам игрушки для детских домов? Чтобы хоть с ума не сойти. Все, кого спрашивали, очень радостно соглашались. А этот заключенный – нет. «Как же я буду делать что-то детям, – сказал он тихо. – У меня такого морального права нет».

Вот потому еще пожизненное правильнее высшей меры – оно для раскаяния дается. Кто может, конечно, раскаяться.

А совсем недавно привезли на отбывание парня – тот будто сам не свой. Сидит, уткнув голову в ладони, и все. По приговору – девушку убил семнадцатилетнюю, в Сибири где-то. А самому – девятнадцать только что исполнилось. И – все. Кончена жизнь.

«Вот что люди со своей жизнью делают», – в который раз подумал Рычков.