Текст книги "Моя веселая Англия (сборник)"

Автор книги: Марианна Гончарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

К двенадцати годам моя популярность в школе стала просто зашкаливать и даже затмила мамину. Дома как упражнение по аудированию я слушала «Битлз» и по маминому заданию должна была записывать слова. Мои упражнения не остались домашним секретом. Я сказала подружке, подружка – другой подружке, та – брату, брат – друзьям. Меня уважительно отводили в сторону в школьном дворе, когда мы с девочками играли на перемене в классики, солидные толстые и лохматые по тогдашней моде музыканты ждали меня с уроков у школьных ворот, меня отлавливали в городе, догоняли на мотоцикле.

– Это выумеете записывать английские песни? – спрашивали почтительно.

Меня приглашали в лаборантскую физкабинета (наш физик Лев Алексеевич был флагом свободы и новой мысли среди молодежи нашего города, его обожали, просто все обожали). Меня усаживали перед магнитофоном с пластмассовыми бобинами и просили переписать слова песни, записанной вот только сегодня ночью с радио «Свобода» или «ВВС». Только русскими буквами – заискивающе просили они. Ох, сколько мы с сестрой тогда шоколаду съели, чуть диатезом не заболели!

У мамы, конечно, были неприятности. Во-первых, от моего нелегитимного участия в растлении советской молодежи западной музыкой. А во-вторых, не забывайте, мама моя была красива, стройна, умна, весела и загадочна. И ее часто встречал с работы папа – белозубый кучерявый спортсмен с атлетической фигурой. Ну кому же это понравится?

* * *

Ну дальше, если коротко, то по окончании школы, когда я уже догрызала школьную науку на предмет успешной сдачи экзаменов, на меня накатали анонимку, чудовищную и лживую по содержанию, хитроумную и изобретательную по форме. И по этому поводу мне не дали золотой медали.

Пришлось сдавать в университет все четыре экзамена. Как помню сейчас, на экзамене по истории мне попался вопрос «Революционная ситуация». И это опять был знак. Вся моя жизнь с тех пор состояла из революционных ситуаций.

Экзамены я сдала успешно, правда, мама немного подсуетилась и своим бывшим однокурсницам ткнула в меня пальцем, мол, вот эта, давайте, принимайте ее, девчонки, и проследите за ней, а то ее может унести в другую сторону, потому что она, как Мэри Поппинс, мотается по жизни за свежим ветром.

В университете хорошие люди меня сразу втянули в деятельность интерклуба (обязательно надо следить за звездами в августе, очень всем советую, эти Персеиды слов на ветер не бросают, пообещали – делают, проверено). Ну и я стала кататься по всему Советскому Союзу.

Какие были у нас замечательные интерклубовцы! Атмосфера свободы и интернациональной дружбы всех со всеми сыграла свою роль в воспитании студентов, моих товарищей по вечерним посиделкам с шипучкой яблочной и пирожным миндальным «Черновчанка ореховая двойная» из буфета Дома офицеров. Ах, разумница и талантище Женя Гельман, ходячая энциклопедия элегантный, французистый Саша Шапочник, луноликая красавица с мерцающей жемчужной улыбкой Шурка Каменецкая, душа-человек веселый Левушка Садовник... Светлые удалые головы, прекрасные люди. Почти все после окончания университета и прощального вечера в клубе интернациональной дружбы уехали кто в Израиль, кто в Штаты, кто в Германию, что было после такой общественной работы закономерно и естественно. Остались только Зинченко Ира и Саша, Аллочка Литвиненко и я. И все мы по мере сил старались крепить дружбу с прогрессивной молодежью других стран, как учил нас наш веселый, свободолюбивый и дружественный интерклуб. Саша стал одним из самых активных апологетов западной жизни и участников «оранжевой революции», Ирочка из телевизора в своей авторской передаче «Викэнд» рассказывала украинцам, чему нам можно научиться на другом полушарии нашей планеты. Аллочка вслед за Ирой в своей турфирме готовила и оформляла желающим туда съездить экскурсии и туры, а я, поездив по свету, сижу сейчас у своего компьютера и пишу эту книжку. То есть все в границах интересов выпустившего нас в мир клуба интернациональной дружбы нашего университета.

Как бы ты ни учился, как бы ни лез из шкуры вон, если ты окончил иняз провинциального университета и твои родители отнюдь не дипломаты, а всего лишь пусть и блистательные, но обычные учителя, твоя карьера вряд ли будет декорирована золочеными куполами и музейными драгоценностями, от блеска которых заграничные миллионерши c фарфоровыми улыбками и серебристо-голубыми прическами валятся в обморок. Я все-таки думаю, что не от зависти или восхищения, а есть в этих камнях что-то мистическое, что кружит людям головы. Да так, что при палатах столичных, где выставлены на обозрение бриллианты и прочие царские драгоценности, в штате сотрудников есть врач с открытой ампулой нашатыря наготове.

Мои однокурсники, то есть в основном однокурсницы, стали опорой нашего образования. Но у меня дома был пример горького опыта, когда собственные дети воспитываются на стихийно выковырянной с верхних полок книжного шкафа литературе, а их родители занимаются чужими детьми. Детьми, которые постепенно становятся своими. И не всегда уловишь момент, когда какой-нибудь одинокий, затурканный, но добрый, умелый и рукастый мальчик Дима Скакун, еще маленький, но уже похожий на уставшего натруженного дядьку, когда ты возвращаешься из музыкальной школы, уже сидит на вашей кухне на твоем законном месте, с аппетитом хрупает жареную картошку с соленым огурцом, приготовленную мамой для тебя, пьет чай, мама отдает ему оставленную для тебя большую конфету «Гулливер», а потом он никак не уходит, сидит у тебя в комнате, не может оторваться от подаренных тебе мамой четырех томов рисунков Бидструпа, и видно, что ему уютно и непривычно хорошо у вас дома.

Нет, в учителя – нет. С провинциальной своей наивностью я сунулась в Интурист. И, как говорят, попала.

Кто-то, а именно друг Харлампий, в своей статье сообщил миру, что Гончарова – мастер спонтанных реакций. Мастер международного класса. Правильно он сказал, я даже не отрицаю. Потому что быть мастером международного класса по спонтанной реакции – это не талант. Это несчастье.

Ну вот, пришла я в Интурист, между прочим, пришла по объявлению, но – подчеркиваю – пришла после обеда, в пятницу и в августе, когда все успешные сотрудники Интуриста уже разъехались в якобы служебные командировки, а на самом деле славно отдыхали за границей за счет взносов рядовых комсомольцев, в том числе и взносов мастера спонтанных реакций. А уж неудачники, те, кто остался, чувствовали себя ущемленными и отыгрывались на редких посетителях, в основном комсомольцах, которых за ратный труд наградили путевками за границу.

Все кабинеты были или заперты, или совершенно пусты. Голые столы, отсутствие стульев. Компьютеров тогда не было. Тогда были огромные ЭВМ. Но ЭВМ в Интуристе комсомольском по имени «Спутник» не было. Потому что там не было специалистов по ЭВМ. Ну и потом, им площадь не позволяла. И в конце концов, зачем им, комсомольцам, ЭВМ?

Однажды я видела ЭВМ. Колоссально! Не представляла себе, как это на ней, такой фантастической, работать вообще. Она, ЭВМ, стояла в бывшей студенческой церкви на территории нашего университета. Сейчас-то там опять церковь, ее отреставрировали, и студенты, прежде чем развестись через месяц, наряжаются в белое и черное и бегут туда венчаться и там же устраивают фотосессию, потому что рядом с этой церковью очень красивые виды: старинный университет, восхитительная архитектура Иосифа Главки и пробегающие мимо преподаватели кафедры теологии. Кстати, многие туда перебрались с кафедры научного атеизма. А один – вообще, как по жизни мечется, вот уж кого ветер перемен заносит, не позавидуешь – значит, когда я училась еще на инязе, он пришел в университет, и все его повсюду пропагандировали, тягали то на телевидение, то на радио, потому что он был поп-расстрига. И он везде кричал, что Бога нет. Рыжий такой, коротенький, деловитый и хитрющий.

(Сейчас он ведущий преподаватель факультета теологии, когда я узнала – плакала от восторга, какие удобные переплеты парень себе в жизни устроил.)

Ну вернемся в «Спутник». Одна дверь была полуоткрыта. И в кабинете, развалившись, полулежа за письменным столом, вещал перезревший комсомолец. Сначала я думала, что он репетирует какую-то речь. Он скучно бубнил, постукивая карандашиком в такт:

– ...нож в правой руке, вилка в левой...

– ...на вопросы иностранцев не отвечать...

– ...на провокации не поддаваться...

Я в бешеном восторге от увиденного заглянула в комнату не только глазами, но и всей головой, довольно миловидной, как считали в моей молодости многие. Оказалось, что комсомолец проводил инструктаж. Напротив сидел смущенный мальчик с белесыми выгоревшими волосами, мальчик-дядька. Мальчик-дядька в трогательно выглаженной рубашечке, сам щуплый, сидел на краешке стула и не знал, куда девать большущие руки.

– Амха... умху... – кивал мальчик-дядька, уставший от жары и непривычной обстановки.

Ну что сказать, опытные профессиональные комсомольцы – это особая порода людей. Их видно, например, как видно учителей. Вот идешь ты по рынку, например. И купила (я пишу «купила», потому что очень часто думаю, что любая моя книга – письмо одному человеку, такой образ собирательный – наполовину из женщин, наполовину из мужчин. И когда я думаю, что меня женщина лучше поймет, я обращаюсь то к своим сестрам, то к подруге Юле или к Ленке, то к маме моей Нине Никифоровне, то к моим детям Лине и Ирочке)... И купила, например, своему сыну маленькому свистульку. Туда, значит, наливаешь воды, – опять же, специально купила в киоске минералки, чтоб ребенку радость сразу, и свистулька поет, как птичка, нежно и с переливами: трлрлр-трл-трлрлрлрлр...

А рядом стоят и покупают, например, персики, две тё... же... дамы. Уверенные, суровые... А твой мальчик, значит: трлрлрлрлрлр... трлрлрлрлрлр... утрлрл-рлрлр!!!

И одна из тё... же... дам, не стесняясь, громко: «Прекрати немедленно! (А твой мальчик продолжает. Он еще маленький и не привык, что незнакомая тё... же... дама может на него кричать. Тем более они друг другу не представлены. Алиса, это пудинг...) Я тебе говорю!» – супит брови и тоном выше тё... же... дама.

И твой ребенок испуганно, ошалело, задрав голову, смотрит на тё.. же... даму, и у него уже кривятся губы, и глаза наполняются слезами. А ты, если сообразительная, сразу успокой мальчика, скажи ему: не бойся, это не бабайка. Это всего лишь учительница. Профессионально нетерпимая. К шуму, проказам. К детям всех возрастов. Это всего лишь учительница – скажи своему мальчику. И попадешь в десятку.

А комсомольцы – наоборот. Они профессионально активные, профессионально веселые, профессионально энергичные, они ведут себя так, как будто вокруг пионеры, а они – старшие пионервожатые и надо быстро что-нибудь организовать. И при этом параллельно – чтобы парочка девушек хорошеньких и выпить. И чтоб песни: «Забота наша такая, забота наша простая, жила бы страна родная, и нету других забот...»

(Меня повергала в ужас эта песня, всегда... Потому что у меня лично, кроме благополучия страны, было полно всяких мелких забот. И как-то я дошла своим умом, что «страна родная» – это и есть старшие пионервожатые и более старшие их товарищи. И несколько меня удручало, почему я должна заботиться об этих вот профессиональных комсомольцах и коммунистах, они ведь не инвалиды. А я не юный тимуровец.)

Словом, профессиональные комсомольцы, каким и являлся Чесноков Геннадий Павлович, истязавший сейчас ударника комбайнера Диму, был еще тот овощ.

И когда я всунулась сначала глазами, а потом всей довольно миловидной лохматой головой, а потом всей фигурой в потрепанных джинсах и полосатой майке, комсомолец Чесноков взбодрился – он уже заскучал в жаре и неволе – и с профессиональным блеском и задором в глазах обратился ко мне.

– Куда едешь? – указав на меня лицом, поправляя галстук и приглаживая жиденький кустик над низким лбом, по-свойски, без церемоний поинтересовался Чесноков, предполагая, что я сейчас тоже сяду на краешек стула и он, любуясь собой, начнет учить давать гневный отпор империалистам на тот случай, если какой-нибудь империалист или сионист, или буржуазный националист случайно подмигнет мне на предмет вербовки меня в шпионы. Где-нибудь в Болгарии на пляже.

– Никуда... – растерялась я, – я по объявлению... Вот... – и протянула Чеснокову газету «Молодой буковинец».

– А-а-а-а... Вы – Люба... Ааа! Да-да! От Евгениваныча...

– Нет, я не Люба... Я... Я... – и застыла перед столом Чеснокова – он, кстати, не предложил мне сесть и сам не встал, крррасавчик! – и я почувствовала себя, как тот мальчик с птичкой-дудочкой на рынке...

А Чесноков, опершись ладонями о стол, как будто собирался подняться, выставил локти и, набычившись, запричитал:

– Она пришлаааа! По объявлеееению! Да ты кто такая?!

Между прочим, я именно тогда поняла, кто такие комсомольцы, когда увидела, как быстро его подобострастная блудливая улыбка сменилась на выражение превосходства на лисьей чесночной морде.

– Да ты знаешь, какое чистиииилище надо пройти, чтобы сюда попаааасть?! Да ты знаешь, КОГО мы уже сюда не взяааали?! Да ты знаешь, чьииих детей мы не взяааали?! Смотри, в каком виде она в обком пришлаааааа!

Он получал обалденное, могучее удовольствие, этот Чесноков, когда вот это все верещал, ужасно плевал. Брызги летели во все стороны. И мы с мальчиком-дядькой все время утирались. Это была пытка. Комсомольская пытка.

Короче, я вылетела оттуда пулей, а вслед мне полетело:

– Наглая самозванка!

В детстве я прочла книгу про уникальные исторические места в Великобритании. И там было написано, что в Ланкашире, в часовне в Гамильтоне, самое длинное эхо в мире. Оно длится 15 секунд. И если тебе, такой юной и хорошенькой, такой милой прелестной неглупой девочке, вдруг скажет там кто-нибудь: «Я люблю вас, Маруся», – то еще пятнадцать секунд ты будешь слышать: «люблю вас, Маруууся, лю... вас, вас, вас, только вас... Марууууся... вас...Марууууся... Марууууся... Марууууся...»

Оказалось, на лестничном марше обкома комсомола эхо было еще длиннее. Мне казалось, что, пока я бежала по ступенькам, со второго этажа старинного австрийского особняка мне в спину било: «Наглая! Наглая! Самозванка! Самозванка! Самозванка!!!»

Я как-то растерянно металась по двору в поисках какого-нибудь темного угла на предмет забиться туда и поплакать. Это сейчас я научилась давать отпор таким вот неудачникам, которые за мой счет отрывались на полную катушку, а тогда-то я была абсолютно открыта и беззащитна. Следом за мной выскочил мальчик-дядька, и очнулась я только от его вопроса: «Тебя куда везти?»

Оказалось, что я сижу в «уазике», и мальчик-дядька за рулем, и мы куда-то едем. И этот мальчик-дядька протягивает мне назад конфету «Гулливер», яблоко желтое и помидор. А такой помидор, как будто в нем внутренность не поместилась, как будто толстая купчиха в тесном платье. И мальчик-дядька сказал: «Это называется «бычье сердце», этот помидор. Очень вкусный. Ешь».

И я укусила этот сахарный, упитанный, нежно-розовый, весь в толстых складках, ломкий большой помидор и в него заплакала. А мальчик-дядька просто вел машину и молчал. А потом я съела яблоко, сладкое и с шершавой кожицей. И продолжала реветь. И потом посмотрела на мальчика-дядьку за рулем и спросила: «Конфету будешь?» И мальчик-дядька сказал: «Ну, отломай кусок».

Мы съели «Гулливер», и мальчик-дядька сказал: «Щас заберем Васильвасилича, Маня... Не реви».

– А ты кто? – спросила я.

– А я у твоей мамы учился, – ответил мальчик-дядька, – ты меня не помнишь? Ну да... Ты ж бегала куда-то все время. Я один раз в прорубь провалился, и у вас потом на кухне жареную картошку ел.

– С огурцом?

– Ну да, с соленым огурцом. А потом книжку большую смотрел с картинками.

– Бидструп, ага... У нас дома все мамины ученики любили эти книжки смотреть.

– Так я Дима Скакун. А ты – Манечка. Ты ж этих переводила, ну, где Естудэй...

– «Битлз»...

– Ага, «Битлз», да. Биииитлз...

Мы подъехали к областному сельхозуправлению, и к машине быстрым шагом пошел знакомый моих родителей, Васильвасилич Тригор. И Димка сказал, ну ладно, он тебе все устроит, наш Васильвасилич, ты ему расскажи, как и что, я пошел. Давай. Он вышел из машины, и на его место сел Васильвасилич и сказал мне, о привет, как мама-папа. И я стала рассказывать, аж захлебываться, и снова реветь, и не посмотрела, куда пошел Дима, а когда посмотрела в окошко и оглянулась, выворачивая шею в заднее стекло, то Димы уже не было, он куда-то ушел.

– Ты вот что... – сказал Васильвасилич, – приезжай завтра в управление, для начала переведешь письмецо одно, мы тут один договор подписали...

* * *

Эй, Дима, странно, да? Но с тех пор я вообще тебя не видела и не встречала. Думаю, тут не обошлось без моих Персеидов.

Там было так: ну, допустим, совещание там у них. И одна, искренняя такая, горячая звездочка всем, мол, что ж такое, мы же обещали, она же загадала, мы что, совсем уже ничего не стоим? Тогда зачем все? Зачем, я спрашиваю, тогда все это: август, звездное небо, мы падаем как сумасшедшие, рискуем, зачем тогда? Это что, шоу?! Что мы все упрощаем?! Она ведь уже вышла из дому в своих трепаных штанах и направилась в «Спутник», а там этот, Чесноков... У нее же душа сейчас споткнется, разочаруется напрочь. Во всем. А главное, в нас! И кому мы будем падать в августе? А там и Леониды тоже в ноябре... Они услышат, что такое происходит, тоже расслабятся, подумают, ай, можно и через раз мечту сбывать... Раз Персеиды себе такое позволяют...

– Ну хорошо, ты не кипятись, пожалуйста, – сказал главный по Персеидам, такой симпатичный, невысокий, в очках, в светлом пиджаке. – Как мы можем спасти положение? Предлагайте.

И она, эта МОЯ звездочка, молодая, задорная, дерзкая такая, тоже в очках, наверное, говорит: ну что, придется туда кого-нибудь послать...

– Диму давайте... Диму Скакуна пошлем. Он все устроит ей. Тем более он ее знает и помнит.

– Але, Дима? Привет. Что делаешь? Хлеб убираешь? Аааа... Заканчиваешь? Ну молодец. Выручить можешь? А ну-ка, давай ноги в руки – и в «Спутник», какой-какой... Обком комсомола знаешь? По дороге объясню. Туда девчонка одна идет...

Вот так и началась моя странная полукочевая жизнь толмача.

Через месяц я выехала в Москву за первой своей британской группой из «Young Farmers Organization».

ОНИ У НАС

Страсти по Изауре

Совершенно неожиданные вопросы задавали гостям на встречах с тружениками и общественностью. Например, смотрели ли британцы «Рабыню Изауру». И если в Британии этот фильм прошел раньше, то как там все было дальше?

А эту рабыню, честную угнетенную девушку, как говорят очевидцы, то есть верные телезрители, весь фильм выкупают из рабства. И бумага есть, но ее все время какие-то злобные бразильцы перекладывают из ящика в ящик, прячут. И был случай, когда Изаура эту бумагу искала, одна телезрительница шестидесятилетняя, ну просто на полном серьезе, грызя ногти нервно, стала подсказывать азартно девочке-актрисе в телевизоре: он там ищи, у в тому ящичку, шо справа вверху, ой, мамочки, та де ж ты ищешь, от ты ж дура, так и останисся у рабстви, ищет она, тьфу!.. И давай капли пить успокоительные.

Нет, на самом деле, это ж ополоуметь можно – она потом по ящичкам лазала еще несколько серий. И главное, весь Советский Союз знал, где, в каком ящичке, лежит откупная. И готов был подсказать бедной девушке, спасти ее от эксплуататоров, а может, даже выкупить ее, привезти на самолете в СССР и пригласить в Кремль и в «Артек». Но Бразилия на письма возмущенных советских телезрителей не отвечала, а нагнетала обстановку вокруг бедной честной красавицы Изауры все гуще и гуще.

И вот британскую делегацию на официальной встрече в зале заседаний облисполкома кто-то из чиновников абсолютно серьезно спросил, смотрели ли они фильм «Рабыня Изаура». И в зале стало тихо-тихо. Британцы ошалели прямо: все на них смотрят внимательно, как будто государственный вопрос решается или как будто они сейчас должны ответить, почему они так поздно открыли Второй фронт во время Второй мировой. Или должны немедленно ответить, где у них хранятся ядерные боеголовки. И от их ответа будет зависеть, настучат им эти украинцы по башке или нет.

– Нет! Нееееет! – вдруг закричали из задних рядов. – Если плохо заканчивается, – тут тетьки аж зажмурились от ужаса, – то лучше пусть не расскаааааазывают!

И тут некоторым гостям даже стыдно тогда стало, что они Изауру в Англии своей не смотрели, так серьезно украинцы относились к этому фильму и с таким укором потом на них косились. От же, фильм у них шел, а они не посмотрели!

– Изаура? А?

– I’m sorry, мы не знаем.

– Как?! А что такое фазенда, знаете? Фазенда, фа-зен-да...

– I’m so sorry...

– А что ж вы смотрите тогда?! – спросили у семьи Сэнсбери за ужином.

– Мы не смотрим Ти Ви, – сгорая от стыда, признались Сэнсбери и потупились, – мы – so sorry – только слушаем концерты Рахманонофф, Мозааарт, потом еще Тчайковски, потом Глинкэ.

Сори, сори... Ну дикари, словом, эти англичане оказались.

А тут мы, поскольку, можно сказать, руку на пульсе мировой культуры держим, то и праздничный ужин, куда пригласили семью Сэнсбери, – она – административный судья города Вустера, он – профессор университета, – не послужил препятствием, не помешал во время трапезы смотреть «Изауру», вскрикивать в некоторых местах и плакать, тыкая локтем в рядом сидящих гостей, чтоб они наконец прониклись и разделили общее горе. В этой как раз серии Изаура окончательно понимает, что не видать ей своей свободы, как англичанам сериала. Она полчаса тупо втыкала палец в какую-то бумажку и мечтала, чтобы ей кто-нибудь эту бумажку прочел, потому что она, оказывается, в связи с эксплуатационным бразильским режимом не ходила в школу и не умеет читать. Так вот, все-все женщины за праздничным столом прямо стонали от невозможности прочесть ей это письмо. А это как раз и была та самая вольная, которая отпускала Изауру на свободу. И эта придурочная опять положила бумажку на место в ту же шуфлядку. И коварный какой-то Леонсио ее, эту вольную, таки спер...

Ну а мы с англичанами в это время скучали, потому что разговаривать было неловко, все, кто смотрел телевизор, говорили: чшшшш, тихо, щас будет самое интересное...