355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марианна Гончарова » Моя веселая Англия (сборник) » Текст книги (страница 1)
Моя веселая Англия (сборник)
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 21:42

Текст книги "Моя веселая Англия (сборник)"


Автор книги: Марианна Гончарова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Марианна Борисовна Гончарова
Моя веселая Англия

Совпадения имен и фамилий случайны


Вместо предисловия

В маленьком городе на севере Англии я брела по мощеной улице и вдыхала аромат юной зелени и желтых даффодилов, брела в тот день беспечная и счастливая. И все, кто шел мне навстречу, – то ли так было принято в этом маленьком городе, то ли физиономия у меня была уж очень блаженной, – улыбались мне и бросали приветливое, немного насмешливое «Hello!».

Я жалела только об одном – что мои родные и друзья, мои любимые университетские преподаватели, а главное, моя мама, и сестра Таня, и тетя Лина, – что они не испытывают этого вот полного, абсолютного счастья в незнакомом маленьком городе на севере Англии. Нет-нет, я жалела совсем не о том, что они не видели Лондона или Эдинбурга, не посещали музеи или картинные галереи, – а вот именно о том, что не ощутили они вместе со мной блаженства такой вот безмятежной прогулки по древней узкой мощеной улочке мимо домов с черными перекрещенными балками, мимо закопченных каминной сажей стен под звон колоколов на городской ратуше. Навстречу бежали приверженцы здорового образа жизни, яркой стайкой просеменили малыши с воспитателями из школы для самых маленьких, прошел солидный, похожий на Санту господин с молодым игривым лабрадором и юная мама с коляской, где спал годовалый малыш. Торжественно проехали мальчик и девочка, подростки, верхом на стройных лошадках. Прошмыгнули велосипедисты в смешных шлемах. И в темно-синей с серым форме, в галстуках цветов школы к желтому автобусу прошагали дети с ранцами на спинах.

Ненадолго, на какие-то минуты я вдруг избавилась от своих обычных страхов и тревог, не испытала никакого внутреннего сопротивления радости, как бывало только в детстве...

И вечером, усевшись писать письмо, вдруг поняла, что не в силах передать на одном-двух стандартных листах все, что чувствую. Необходимы нюансы и детали, я должна размахивать руками и показывать в лицах, таращить глаза, орать, петь или говорить шепотом... И рассказывать, рассказывать. И про то, как мы с гидом Ханной прятались от дождя под старым мостом, и про то, как от большой реки родился вдруг в центре огромного города нежный звонкий чистый ручеек и жители бережно проложили ему, такому юному, глупому, доверчивому, удобную каменную дорожку, чтоб не высох, чтоб не испачкался, чтоб не потерялся. И про то, как незнакомая прежде собака в незнакомом прежде доме в первый же день нашего знакомства положила голову мне на колени, как будто сказала: «Ты неплохой человек, девочка, я тебе доверяю...» И хозяйка, взглянув краем глаза, суетясь на кухне, вежливо попросила ее:

– Sashya, darling, why wouldn’t you give a smile to Marie-Аnnа? (Саш я, дорогая, почему бы вам не улыбнуться Марианне?)

И Саш яумильно растянула огромную плюшевую свою морду цвета белого меда с черным кожаным носом в восхитительной искренней человеческой улыбке.

Про то, как трепетно и благодарно относятся британцы к земле своей, кормилице. И еще про то, как гордилась я иногда людьми моей страны, которых сопровождала в поездках по Британии, и как иногда бывало за державу обидно.

И еще о том, что рано или поздно, если чего-то сильно хочешь, о чем-то горячо мечтаешь, а главное, к этому себя готовишь, твоя мечта обязательно сбывается.

Поэтому со временем, уже глядя на прекрасную, так любимую мной страну сквозь туман воспоминаний, я и решилась написать эту книжку. Только для того, чтобы разделить с вами, дорогие читатели, уверенность, что и ваши мечты тоже обязательно сбудутся.

М. Г.

ТИХИМ ГОЛОСОМ

Говорят, тайны нужно открывать тихим голосом, даже шепотом. Так вот, прислушайтесь: с детства у меня была одна мечта.

Я, сколько себя помню, всегда мечтала путешествовать. Неважно, куда ехать или даже идти: за моря-океаны или в соседнее село. Потому что здесь и там есть для меня самое интересное – люди. С их привычками, верой, укладом, ритуалами, праздниками. Как они живут, как ходят, как одеваются, какие танцы танцуют, какие песни поют, какие праздники празднуют, что едят, ну и, конечно, с какого – острого или тупого – конца разбивают за завтраком яйцо.

С реализацией мечты в нашей семье всегда было туговато. Ну, например, папа. Он, мастер спорта по гимнастике, мечтал стать участником олимпиады. И что? Дошел до спартакиады народов СССР и получил несовместимую с гимнастикой травму руки. Теперь он не так уж и безукоризненно крутит солнце на перекладине или прыгает через коня, но зато знает, как.И тренирует молодежь.

Теперь мама. У нее вообще были мечты – одна фантастичней другой. У них в Черновцах, на улице Фрунзе была отличная компания в детстве. Заводилой был мальчик постарше по имени Вилен, мамин друг. И вот они всей компанией во главе с Виленом мечтали поймать Гитлера. Дело в том, что в мамином старинном австрийском доме был чердак, а ход в этот чердак был почему-то замурован, и только маленькое круглое слуховое окошечко говорило о том, что где-то там есть чердак. И если бы они, моя мама, Вилен, их друзья, не были детьми войны, они бы искали там клад, а так они мечтали обнаружить там спрятавшегося Гитлера. Открыть однажды чердак, найти Гитлера и... Вот тут вот дальше они не придумали, что будут делать. Главное, обнаружить Гитлера и сказать: «Ага! Попался?!»

А сокровенная мамина мечта (ей тогда было шесть лет) стать балериной... Но что вы... Мама мечтала до тех пор, пока не увидела картинку в старом журнале «Нива» с фотографией балерины Марии Мариусовны Петипа в балете «Голубая георгина».

Мама как глянула на эту фотографию, так и поняла, что не получится у нее с балетом ничего. Мама ведь была тонюсенькая, прозрачная, а Мария Мариусовна стояла, отставив кокетливо ножку и вытянув ручку, такая шикарная: пышная, нарядная в своих кружевах, как купчихина подушка, ручки – пухлые в ямочках, ножки – коротенькие и толстенькие, а бюст – ого, где-то размера «D», если по-нашему, а то и «Е»... А раз она дочка Мариуса Петипа, значит, эталон балерины. Мама осмотрела себя в зеркало и поняла – нет, ничего не светит, как ни горько, но с этой мечтой придется расстаться.

Вот как человек понимает, что именно это его мечта и даже сбудется она или нет? Мама увидела фотографию Петипа – и всё. Поняла, что не осуществится... А вот Резо Габриадзе рассказывал, что, например, Бунин, Иван Бунин, писатель... Он ведь тоже однажды, лет в пять, вдруг увидел фотографию. В медицинской энциклопедии. Необычный человек на фоне необычного пейзажа. И всё! И сразу Бунин в свои неполные пять лет вдруг почувствовал трепет внутренний, вибрации вдохновения, желание создавать.Главная его смутная мечта получила конкретные очертания.

Подпись была под этой медицинской фотографией: «Кретин в горах».

Вот и я хорошо помню, что и мое неосознанное желание открывать, узнавать, познавать новое – ездить, ходить, рассматривать людей, изучать их прошлое и настоящее – вдруг приобрело отчетливые формы, явный силуэт и даже запах благодаря привету с гор. Точнее, с Кавказа.

Однажды мои родители поехали на Кавказ. Что их вдруг туда понесло? Они вообще только повода ждали – вышмыгнуть побыстрей из дому и умчаться куда-нибудь, чтобы ехать, идти, лазить, плавать, карабкаться и топтать нашу землю, чтобы она быстрей вертелась, а нас с сестрой, как всегда, подкинуть бабушке.

И вот оттуда вдруг приходит нам письмо. И не просто письмо! Значит, большой сочный лист какого-то дерева или куста, похожий на лист фикуса у бабушки в спальне (мама сейчас вспоминает, что это был лист магнолии вроде бы, если она ничего не путает). На нем – марки. Три. И круглые почтовые печати. Все как полагается на почтовой карточке. И там, на листе, маминым красивым разборчивым учительским почерком написано:

«Дорогие девочки, мы в пути, прошли 62 километра. Слушайтесь бабушку. Целуем, мама и папа».

А ниже папиным почерком было приписано:

«Мама, не корми девочек на ночь пирожками! Целую, Боря».

Еще ниже – маминым почерком:

«И варениками. Целую, Нина».

Вся улица сбежалась смотреть и читать это необычное письмо. Соседки галдели и ахали. А тетя Маруся Береговенчиха обиделась, видно, и крепко обзавидовалась, что все внимание улицы теперь приковано не к ней, а к нашей бабушке. И все благодаря необычному письму моих родителей. Потому что еще вчера она была самая популярная на нашей улице и задирала нос из-за того, что какой-то приезжий отдыхающий из города Ярмолинцы Хмельницкой области сказал ей, что она – копия Смирнова из кинофильма про милиционера Анискина, ну копия. И тетя Маруся повсюду ходила и всем рассказывала, что один курортник, ненормальный какой-то – и ручкой отмахивалась, – сказал, ну копия, вы, Мария Анатольевна, артистка Смирнова. Вечно молодая красавица Смирнова Лидия. Говорит он: иду-иду, а навстречу ну чисто Смирнова! Он глазам не поверил. Так и, говорит, не поверил глазам, Мария Анатольевна, своим сначала, что это просто вы, а не вечно молодая красавица артистка Смирнова. И тетя Маруся ходила неделю как именинница, прическу сделала, как у Смирновой из журнала «Экран», с таким валиком надо лбом, и губы красила рельефно. И только ведь привыкать начала... как тут бабушка с этим диковинным письмом взяла и подпортила ее популярность. И она, эта тетя Маруся Береговенчиха, сложив руки под грудью, заметила ехидно: а шо это твои дети, Шура, уже на растениях письма пишут, все равно как Робинзон Крузо из кино «Робинзон Крузо» или как этот, дикарь этот, Дерсу Узала из кинокартины одноименного же названия. Не могли уже карточку красивую прислать. Вон мой зять прислал один раз. «Привет из Крыма» называлась. С котяточками. Это у твоих детей, наверно, деньги закончилися. Прогуляли все. Может, они и едят их, листья эти...

И тут же эта бесстыжая тетя Маруся стала требовать у бабушки дать ей наш листок с собой домой, чтобы показать своим детям. Они прямо напротив жили, но дети тети-Марусины гордые были оба, и дочка ее, тети-Марусина, и ее зять. Они только из-за забора смотрели и шеи тянули, чего у нас во дворе люди собрались и кудахчут. И зять ей сказал, а знаете что, вы, мама, а ну давайте-ка принесите нам сюда этот листок посмотреть. Чего это мы туда пойдем, мы ж сами з Киева и с высшим образованием, нам невдобно.

А бабушка обиделась, что моих родителей обозвали дерсуузалами, и сказала, что ничего она не даст, что это детям прислали. Тем более листок наш с письмом уже стал совсем подсыхать и сделался хрупким. Но Береговенчиха так задурила нам головы своей Смирновой, что мы опомниться не успели, она – шасть в калитку, а письма и нет. Мы с сестрой – в слезы. А бабушка – она у нас такая героическая! – однажды даже через линию фронта не побоялась, молоденькая совсем, бежать с двумя сыночками-погодками, пять и шесть, и с детьми потом в землянке в лесу пряталась от немцев, потому что у нее муж был офицер Красной Армии и еврей – так что ей Береговенчиха – тьфу! Бабушка ее на дороге догнала, за руку – цап! – и назад к нам во двор. А ну давай письмо обратно! – говорит. А та захихикала подло, стала изворачиваться: та какое письмо, Шура? Ты шо, Шура! Бабушка, не стесняясь, отвернула у Береговенчихи воротник ее сатинового халатика в белый и серый цветочек, как у Смирновой Лидии в кино. И там, под халатом, и покоилось прилипшее к Береговенчихиной просторной груди письмо наших родителей. И что интересно – от жаркого и влажного климата у Береговенчихи под халатом на бюсте ее отпечаталось наше письмо слово в слово, но только в отражении. Потому что оно чернилами же было написано и перьевой ручкой. Тогда шариковые ручки уже у всех были, но в маленьком почтовом отделении где-то в горах, как потом рассказывала мама, стояла чернильница с чернилами и была привязана к гвоздю, вбитому в стол, перьевая ручка. Ну вот, бабушка отобрала листок и сказала Береговенчихе, иди, показывай своим детям, разворачивай халат, как героический матрос – тельняшку, и показывай. Пусть читают:

«аниН .юулеЦ .имакинерав И. яроБ, юулеЦ .имакжорип ьчон ан кечовед имрок ен ,амаМ»

И Береговенчиха даже не извинилась, только ухмыльнулась накрашенными губами Смирновой Лидии и ушла, покачивая бедрами, кинув скороговоркой через плечо:

– Подумаешь... Та-а, лишьбынебыловойны!

Мы были ужасно огорчены. Мало того, что буквы расплылись, так еще и кусочек листка откололся. Бабушка дала нам с сестрой еще раз подержать необычное письмо, и мы представили, как мама и папа стояли под южным деревом, как подняли упавший листок и придумали на нем написать нам письмо. Как, обаятельные оба, они уговорили девочек на почте его взять. Как кто-то там за стеклом в почтовом отделении крикнул:

– Натэла, слушай, Натэла, складывай письма там осторожно, да? Там есть листок магнолии, видишь, да? Одни ненормальные сюда приходили с рюкзаками, туристы, своим детям письмо написали на магнолии, молодцы, да? Так ты смотри, не сломай, да?

И как оно, аккуратно упакованное Натэлой, летело самолетом, как Валя-почтальонка, бабушкина приятельница, бежала к нам, предвкушая нашу радость, удивление, и как она будет пить холодный компот с еще теплыми пирожками у нас во дворе под орехом за столом, накрытым белой клеенкой в цветочек синенький и рассказывать:

– А я им говорю, да знаю я их – это Шуры Гончаровой дети. Конечно, знаю. Ну все на почте, конечно, прочитали. А что ж, такое оригинальное, как не прочитать? Да мы вообще-то всегда открытые почтовые карточки читаем. Ну так интересно же! А эту особенно...

Бабушка бережно обернула листочек в папиросную бумагу и положила на верхнюю полку буфета, где хранились все письма, открытки и фотографии наших родителей, заядлых путешественников. Где они на Шацких озерах, на фоне объявления, написанного на куске фанеры: « Купацца в зоне пож. вода заборе запрещено», вот они под Рязанью, на конезаводе, мама, папа и длинноногий, длинногривый конь в яблоках – все трое смеются, обнялись, счастливые. Вот они в Ялте – мама в смешной белой лохматой шляпе и папа-стиляга в рубашке с пальмами. Вот мама в Праге, в молодежном лагере. Рядом с ней Бари Харвуд, шотландец, красивый, как кинозвезда. Оба они, и мама, и Бари, в складчатых юбках. Этот факт, кстати, что Бари в юбке, всегда действовал как-то утешительно и на папу, и на бабушку, мамину свекровь. (Мужчина, конечно, видный, но в юбке же, пожимала плечами бабушка.) Вот папа в Карловых Варах на фоне Карловых Вар. Вот они на Валааме, вот – на Дворцовой площади в Ленинграде, вот – в Карпатах с огромными рюкзаками.

Вечером мы сидели во дворе под большим орехом. Наша юная тетя, бабушкина младшая дочь Линочка, готовилась поступать в институт, исписывая химическими формулами и уравнениями десятки блокнотов. А мы с бабушкой, с Таней, моей младшей сестрой, глядели в небо и, как велела бабушка, загадывали желания. Был август, и, оставляя за собой легкий быстро исчезающий след, падали Персеиды. Я знала, что загадала бабушка, она подумала о том, чтобы наша Линочка поступила в институт. Я знала, что загадала Танька: она хотела котенка, велосипед и бросить музыкальную школу. А я, робко провожая взглядом падающую звезду, прошептала:

– Я хочу путешествовать... Я бы хотела поехать... Поехать... Для начала я бы хотела поехать...

Вдохновленная пряным зовущим запахом нездешнего растения, удивительным сюрпризом моих родителей, которые были счастливы в своем путешествии и захотели разделить эту радость с нами... Под впечатлением недавно в утешительной посылке (их родители посылали нам часто, с книгами и конфетами, чтобы скрасить разлуку) присланных мамой и уже прочитанных книг «Мария Стюарт» Стефана Цвейга и «Мифы Британии», самых притягательных для девочки-подростка историй о Тристане и Изольде, о рыцарях Круглого стола и короле Артуре, о Робине Гуде, я загадала... Даже, кажется, совершенно неожиданно для себя очень потаенное, очень сокровенное (тайну нужно открывать тихим голосом) я прошептала туда, к звездам:

– Я хочу побываааать... На... В... В Британии! Я хочу поехать в Британию! И не один раз! – повторила я шепотом в небо. («И... не один... раз», – кто-то деловито повторил за мной, занося мое желание в список всех, кто смотрел в эту ночь в небо.) Моя Персеида, перечеркнув небо, немного повисев над нашим двором, мигнула и медленно, как бы нехотя, утонула за горизонтом.

* * *

Для осуществления мечты надо не только наблюдать падающие звезды, но и самому не плошать. То есть, если ты хочешь в Британию, надо как минимум, приближая время отлета твоего самолета в Лондон, коротать жизнь, изучая язык страны.

Преподавание иностранных языков в школе оставляло желать лучшего.

Французский преподавал интеллигентнейший, умнейший Натан Самойлович Пикман. Являясь во многом примером для мужчин нашего маленького города, он приподнимал шляпу, когда здоровался, хамоватые продавщицы молочной колбасы и карамелек «Раковые шейки» робели в ответ на его «Будьте любезны...», учеников, независимо от возраста, он называл на «вы», у него был очень четкий график жизни, маниакальная пунктуальность, безупречный вкус, блестящее знание французского языка, всегда начищенная обувь и выглаженная одежда, зонтик был сложен складочка к складочке, он был вдовцом и воспитывал своего сына Фиму сам.

Хочется думать, что Вы, Натан Самойлович, живы и здоровы. И что сын Ваш, Фима, который подавал такие надежды, вырос порядочным, умным, благородным человеком. Похожим во всем на своего отца. Мы помним Вас, Натан Самойлович. Nous vous rappelons, notre cher professeur.

Но. Кому нужен был тогда французский язык? Ну да, тому, кто слушал Эдит Пиаф, Шарля Азнавура, Жильбера Беко. Кто рассматривал книжки Жана Эффеля, моего доброго друга, который скрашивал мое одиночество во время частых ангин. Французский интересовал тех, кто читал мудрую правдивую сказку «Маленький принц». Таких – увы! – было не очень много.

Вот, скажем, Байбаки и их компания. Нет, они явно не из таких. Они ходили в школу получать удовольствие. Дома – их было, что ли, семь мальчиков в семье или больше, – дома было полно работы, а вот в школе можно было развлекаться – дразнить и обзывать Дарину, техничку, а потом от нее удирать и петлять, стараясь не попасть под ловко выброшенную, как лассо, грязную половую тряпку из тяжелой мешковины. И еще изводить Натана Сэмэновыча, как месье Пикмана называли в школе. Он ведь был такой доверчивый – просто ужас. Байбак подпирал ухо спичкой со стороны затылка, ухо торчало, краснело от непривычного положения, Байбак кривил морду, поднимал руку и, ухмыляясь, говорил: «Натан Сэмэновыч, опьядь ухо болыдь од вашойи французькойи мовы».

Натан Самойлович отпускал Байбака с урока, и тот шел обзывать Дарину. Однажды во время урока французского такие же прогульщики, как Байбак, но из старших классов, затащили Байбака в спортзал, вдели его ноги в спортивные кольца и подтянули их к потолку. А сами ушли. И на призыв о помощи в спортзал пришла уборщица Дарина.

– Ага, – кивнула головой Дарина. И отвязала от шведской стенки специальную веревку, которая поддерживала кольца.

Ничего, Байбак выжил, правда, отбил чуть-чуть пятую точку. Но у Натана Самойловича были неприятности – его журили за то, что он отпустил ученика со своего урока. И тот подрался в спортзале с уборщицей. И Натан Самойлович перестал отпускать Байбаков из класса.

А тогда эта изобретательная продувная братия придумала новое развлечение – они после уроков шли к дому Натана Самойловича и стояли у него под окном. Просто стояли неподалеку. И смотрели в окна. И так неделями. Месяцами. В любую погоду. Все лучше, чем у отца в столярной мастерской подносить, подметать, мыть.

А матери говорили, что ходят на французский. И вся школа потешалась. Все, кто не слушал Жильбера Беко и Азнавура, потешались. А таких было достаточно. Многие заходили посмотреть, как Байбаки стояту Пикманов под окнами. И смотрят. И как Пикманы, интеллигентный Натан Самойлович и его сын Фима, мелькают нервно за занавеской. Пару раз Пикман выходил во двор спросить, чего они хотят. Байбаки пожимали плечами: «Та неее, та ничоооо». Но на вопрос, что же вы тут стоите, Байбаки отвечали: так а шо? А шо, мы разве ж вам мешаем? Мы ж не хулюганим, не стучим у двери до вас, не кричим ничо, мы тут просто стоим, мы тут ждем. Одного дядьку ждем...

Не знаю, может быть, что и это странное необъяснимое для нормальных людей поведение Байбаков послужило катализатором быстрого отъезда Натана Самойловича и его сына Фимы в страну, куда их давно звали, где их ждали и где в таких безобразных случаях, как вышеописанный, можно было искать (и получить) защиты у полиции.

Мои родители страшно жалели об отъезде Натана Самойловича и его сына Фимы, мы с мамой и сестрой всплакнули. После отъезда Пикманов преподавание французского в школе отменили.

Pardonnez-nous, monsieur Peakman. Pardonnez-nous.

* * *

Немецкий язык у нас был страшно непопулярен. Но тут в город прислали какую-то активную даму поднимать профсоюзы, улучшать качество их деятельности, наших тред-юнионов. И у дамы оказался муж, Гарри Михайлович. Прекрасный. Нет, это не фамилия... Он был действительно прекрасен – играл на аккордеоне, был хотя и грузный, но веселый и обаятельный, ходил в костюме и кедах, немецкого языка ни черта не знал (потом выяснилось, что то, чему он так уверенно учил нас, был натуральный идиш. А я-то думаю, ну что такое знакомое. И не только я. Но и Нюмка Липис, и Люба Якир, и Фимка Ройзман думали, надо же, какой знакомый язык. Вот теперь я пойму, думали они, о чем дедушка и бабушка секретничают на кухне). А немецкий у нас в городке не знал никто, и по требованию профсоюзной дамы Гарри Михайловича взяли к нам его преподавать.

Но недолго дойч был в расписании школы. До тех пор, пока на школьном концерте хор мальчиков не исполнил песню «Лесной орех». Естественно, на немецком. На настоящем что ни на есть немецком языке. (Видимо, тут он поднапрягся, наш Гарри Михайлович, и выучил два куплета, а может, это глубинная память.) Словом, Гарри Михайлович аккомпанировал на аккордеоне, а хор пел на немецком марш «Лесной орех», бойко запевая в куплете «О, лари€-лари€-лари€-лари€-ла! Ух-ха-ха-ха€!».

Даже у меня, никогда вживую не слышавшей нацистские марши, вдруг пробежал холодок по коже... А уж те обкомовские бонзы, которые у нас присутствовали, они сразу распознали в недалеком легкомысленном Гарри Михайловиче врага народа, но, к его счастью, уже были новые времена, и они просто уволили его. На этом немецкий язык в нашей школе тоже прекратил свое существование.

Ну, вот я и подобралась к английскому. До маминого прихода в школу английский преподавала Изольда Леонидовна.

Директриса была в школе ну совершеннейший монстр и чудовище. Без всякого преувеличения. Вообще, ее мозги жили не с ней – они отчаялись, не захотели, капитулировали и бежали. Далеко. Ее потом сняли без объяснений и объявления войны, но она повоевала и осталась в школе преподавать историю. И все мы у нее были вот где! (Тут кулак поднять повыше и посильнее сжать.) Директриса эта вызвала мою маму, хмуро оглядела ее сверху вниз, снизу вверх, мою маму, на тот период уже круглую сироту, со мной годовалой на руках и мужем-студентом, брезгливо хмыкнула и сказала:

– Что ж это вы ото все время в одном и том же платье ходите? Вы же ж учительница. Вот до вас работала Изольда Леонидовна, как она шикарно одевалась. И какая у нее была обувь, и такие у нее были воротники: лиса-чернобурка, норка... А блузы! А броши! А вы?! Вам не стыдно, что ли, совсем?!

Сейчас трудно поверить, что это могла сказать директор школы.

Или не очень трудно поверить?

Но, как оказалось, достоинство Изольды было только в том, что она действительно красиво одевалась, дарила директрисе подарки, и муж ее был секретарем райкома партии. По идеологии. Ну и все. Английский язык не был сильной стороной Изольды Леонидовны. Уроки она проводила кое-как, не торопясь, не суетясь. И не готовясь. Изольда входила, долго, любуясь собой, стояла у доски и ждала тишины, потом кивком головы сажала класс и сама уютно усаживалась, удобно вытянув и сложив под столом ноги в красивой обуви, и делала перекличку. Затем вставала из-за учительского стола и Морозом-Воеводой начинала свой путь по проходам между парт, проверяя домашнее задание. Она наклонялась над каждой партой, смотрела упражнение, заданное домой, и каждому – каждому! – говорила загадочное слово. Их в ее словаре было два. Одним она говорила «Карэт». И эти счастливцы могли рассчитывать на пятерку по английскому языку, а другим «Нотсакарэт» – тут могла быть четверка или тройка. Двоек Изольда не ставила из-за собственной лени и равнодушия – не хотела конфликтов, дополнительных занятий и прочей суеты.

Это уже маме рассказали ученицы старших классов. Я помню еще, как наша соседка Лариса говорила: ай, можно не учить, да что там учить в том английском: мазе-фазе-шисте-бразе. От и все. Что это были за странные слова – карэт и нотсакарэт – никто не мог постичь. Мама тоже пожимала плечами, хотя окончила университет с красным дипломом. Искали в словарях, спрашивали у знатоков – таких удивительных слов в английском языке не было.

И только спустя много времени мы с мамой вдруг поняли, какой глубоко безграмотной была Изольда. Если упражнение, на ее взгляд, было написано правильно, она произносила слово «карэт». Что в ее английском означало «correct», являлось прилагательным и означало «правильный». А уж если, по ее представлениям, упражнение было написано неправильно или там были ошибки, она произносила слово «нотсакарэт», что в ее английском означало «не так уж и правильно» и, как мы догадались, было абсолютно неверным набором слов «not so correct».

Но и это еще не все. Одна хитрая ученица, Олька Крояло, не утруждая себя упражнениями по иностранному языку – она была спортсменкой, и ей все сходило с рук, – просто переворачивала вверх ногами тетрадь по русскому языку и равнодушно подсовывала ее под нос нарядной учительнице. И всегда получала оценку «карэт».

Так что маме моей пришлось поднимать целину. Это было и очень интересно, но и сложно – обучать иностранному языку в то странное время. Прививать любовь не только к языку, но и к странам этого языка, и к носителям этого языка, которые в то время находились за железным занавесом и являлись нашими идеологическими противниками.

Ну и я, конечно, отличилась именно по этой статье. Но об этом чуть позже.

* * *

Как будто в поощрение за осознание моих целей, за четкую формулировку моей мечты, жизнь стала одаривать меня событиями и знаками. Знаками и событиями. Ну, например, через пару дней после ночи падающих звезд, 1 сентября, нас с сестрой нарядили в белые фартуки и капроновые банты, мы пришли на унылую, из года в год повторяющуюся по одному и тому же сценарию линейку, замдиректора школы по воспитательной работе, кивая головой при каждом слове, громко объявила в микрофон:

– Та-аржествен-ну-ю! линейку! посвященную началу учебного года... разрешать! начинаю!

Все ухмыльнулись, а я вдруг расценила это как знак. Нет, это я не сейчас так думаю. Это я тогда поняла вдруг – это знак. Жизнь начала мне разрешать.

Вообще-то жизнь снаружи, за окнами нашего дома, была ужасно серьезная. Это был такой период, когда наша учительница Любовь Пантелеевна наобещала нам коммунизм через пару лет, и шутить было совсем некогда. Надо было построиться и идти по направлению, указанному канонической бронзовой рукой. Я это свое время помню вот так: утром я строилась и шла. Даже если одна, все равно уныло гребла строем. И так эта жизнь шла вразрез той, которая была у нас дома. Нет, ничего особенного, ничего уж такого диссидентского у нас дома не происходило. Ну слушали родители голоса. Как и все порядочные люди в то время. Ну побывали за границей. Ну письма и посылки стали получать из-за рубежа. Ну вызвали маму как неблагонадежную в одну контору и там, поддавшись ее обаянию, надарили английских и американских журналов, отобранных у туристов на границе. (Какие загадочные были эти журналы. Иногда невозможно было понять по картинке, что именно она рекламирует. Женщины поймут, да.) Но мама тогда категорично отказалась забегать за новыми журналами или позвонить иногда, если что.Ссылаясь на двоих детей, работу в обычной школе, вечерней школе, участие в танцевальном коллективе учителей «Современник» и проверку тетрадей по ночам.

– Тогда, – обиделись в конторе, – мы вам больше не дадим никаких журналов.

– Хм, – мама пожала плечиком, – ну и не надо.

– Ну вот и идите, – окончательно обиделись в конторе.

– Ну и пойду! – И мама ушла.

На тот момент она выписывала по почте польский журнал «Мозаика» на английском языке и англоязычный вариант газеты «Московские новости». Для моего обучения этого пока было достаточно. И потом к нам приходили и приезжали гости со всех концов света – мамины и папины друзья, ученики, бывшие однокурсники, родственники. И всегда привозили в подарок книги и журналы, на русском и обязательно на английском. У нас дома, в отличие от серьезной жизни за окном, много разговаривали и смеялись. Мы с сестрой прижимались к стенам и становились прозрачными и невидимыми, когда у взрослых за столом заходил какой-то разговор. Но мама была бдительна, гнала нас к себе, и только из своей комнаты мы иногда слышали смех и необычную, часто заграничную музыку.

У нас, конечно, были какие-то запреты, но не очень строгие. Например, дома можно было померить шелковый нашейный платок с фотографиями четырех длинноволосых парней, послушать пластинку с их песнями. Но одолжить пластинки друзьям на время или, не дай бог, надеть платок с парнями, чтобы выйти на улицу, – нельзя. Можно было читать абсолютно все, до чего долезешь в книжном шкафу, но нельзя лежа и ночью.

Английский язык становился все более популярным в нашей школе. Мама же была загадкой для всех. Старшеклассники часто подходили ко мне и спрашивали: «Это ты дочка англичанки? А сколько ей лет?»

И на протяжении лет пяти или шести я отвечала: «Двадцать девять».

Однажды десятиклассник Йося Фелик долго кружил у двери нашего класса, потом заглянул и, подзывая корявым указательным пальцем, мотнул мне лохматой головой:

– Эй, м алая, ты, ты! Выдь в колидор! Шо-то спрошу. Слышь, это твоя мать энглиш у нас ведет, твоя? Ух тыыыы... Па-вез-лооо тебе. А она англичанка, не? А ты была в англичании?

Благодаря маминому авторитету и популярности предмета, который она преподавала, меня частенько пропускали через «заборную команду», как назвал папа дежурных у входной двери в школу.

Если вдруг ты опаздывал, приходил или со звонком, или после звонка, тебя выхватывала дежурная команда и волокла на общешкольную линейку. И там тебя страшно изощренно унижали, выставив в центре как недостойный пример поведения. Некоторые переносили это спокойно, даже специально опаздывали, чтобы побыть в центре внимания, чтобы покривляться и чтобы вся школа смеялась, а завуч по воспитательной работе и пионервожатая от ярости краснели и орали в два голоса. А мне как-то было не по себе, что вот я такая маленькая, любимая дедушкина внучка, мамина и папина гордость иногда, когда послушная, буду стоять на виду у всех, и все будут шептаться, что я дочка англичанки. И моей маме будет стыдно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю