Текст книги "Этюды для левой руки (сборник)"

Автор книги: Марианна Гончарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Маленький этюд про Андрея

Андрюша трехлетний играет с шестилетним Петечкой. Хитрый Петечка приобнимает Андрея и что-то шепчет ему на ухо, тыкая пальцем в направлении группы подростков. Те громко хохочут, курят, сплевывают. У Андрюхи мордочка ходит туда-сюда: то в удивление, то в слезу, то в недоумение, то в страх… Потом он решительно отталкивает лукавого Петечку, подходит в подросткам и, задрав кудрявую свою башку, доверчиво и смело спрашивает:

– Эй! Пацаныыы! ПацанЫ-ы! А вы меня набьете?

И, мотанув головой на испуганного Петечку, добавил:

– Мине Петечка обеСЧал!!!

И в голосе его даже сквозила надежда… Пацаны испуганно притихли.

Гудвин

Мы делали операцию маме в клинике микрохирургии глаза. На 30 мая провидцы дружно назначили землетрясение, поэтому мама очень волновалась, а не начнет ли трясти именно во время ее операции и не дрогнет ли рука хирурга, с нашим счастьем. Операция – не секрет – очень дорогая, поэтому весь персонал был профессионально и заинтересованно ласков. Правда, все равно все это было похоже на сетевую продажу, когда бойкий мальчишка мотает перед тобой набором ножей, предлагает бешеную скидку, а потом впаривает какое-то пошлое пластиковое корыто в цветочек по цене танка «Т-34». Ну да ладно.

Я уговаривала маму не бояться и убеждала ее: твоя задача, мама, посмотреть на Гудвина и рассказать мне, какой он, в подробностях. Про него ведь все говорили, что он – ООО! И что интересно – его почти никто не видел. И еще говорили, что он, микро-микрохирург собственной клиники микро-микрохирургии глаза Гудвин Великий и Ужасный, – самый Великий и Ужасный Гудвин на планете, о!

Сначала с нами проводили собеседование, и мы должны были подписать кучу бумаг, главная из которых расписка, что клиника НИ ЗА ЧТО не отвечает. Если что. И мы не будем потом на нее обижаться, ябедничать и тягать медперсонал по судам. Если вдруг. И брали подписи – все-все родственники подходите, зазывали администраторы, подписывайтесь! подписывайтесь! Тут вот, когда стали собирать всех родственников для подписей, мама забеспокоилась и спрашивает: а если меня перекосит, что тогда? Я как-то задумалась, а потом отмахнулась, успокоила маму и несколько взбодрила администраторов: «Ничего, мама! У нас же есть же Гаага. Ну?»

Администраторы нахмурились, и один из них куда-то побежал, видимо, сказать, что я прикупила маме суд в Гааге и что с нами надо поосторожней.

Вообще как-то странно – клиника давила именно на родственников, и чем больше сопровождало родственников, тем доброжелательней был персонал.

Я очень жалела, что мы с мамой пришли только вдвоем, потому что все пациенты ходили со свитой родственников, капризничали, огрызались, страдали в ожидании предстоящих испытаний, а родственники им потакали, подавали водичку, бутербродики, таскали за ними курточки, кофточки и прочее имущество. А шлейф за моей царственной мамой (кто ее знает, понимает, о чем я) тягала одна я.

Нас пригласил к себе в кабинет мальчик-доктор, очень похожий на Ивана Урганта, и сказал, пусть все родственники пациента Нины Николаевны зайдут. Мне стало стыдно, и я принялась оправдываться перед доктором Ургантом, что зять пациента в машине спит, остальные – дети и внуки – на работе, а госпожа Скрябин, самый близкий пациенту некровный родственник, осталась дома на хозяйстве. Ургант сказал: завтра возьмите с собой. А я спросила: кого? А он сказал, ну, композиторшу вашу. Ну и я сказала: это кошка. Да. Прекрасный мальчик был этот доктор. Засмеялся. Очень хорошее лицо. Урганты – они такие, ну. Доктор сказал, тем более – берите. Столько слышал о ней – хочу познакомиться. («Читает», – радостно подумала я. «Опять сумасшедшие», – спокойно констатировал доктор.) Я, конечно, спросила: «Доктор, а какое ваше семейное положение?» А доктор сказал: «В смысле?» А я спросила: «Или вы свободный, или как?» А доктор сказал: «Я не женат». И я ему сказала: «Ах, доктор, мы вам найдем: у меня в семье и среди хороших знакомых очень много прекрасных свободных девушек». Доктор Ургант размечтался, почувствовал родство душ, но предупредил, что они, Урганты, на кошках обычно не женятся.

В приемной толклись другие пациенты, и родственников у них было легион, не то что мы с мамой. Поэтому родство душ не остановило доктора. Он уговорил меня заплатить за одноразовые инструменты, взять для мамы хрусталик подороже и купить глазные витамины. Молодец.

Из кабинета Урганта нас выудила тетенька в костюмчике цвета бордо и представилась: «Я – няньчка, звуть Оленатоливна, пошли, важаимая Нинаколаивна и вы, росвиница», – мотанула Еленатоливна головой и завела нас в палату, где помогла маме переодеться в белоснежную пижаму и косынку. Она сняла с мамы обувь, часики, а потом приказала строго: «А тэпэр здайтэ мени зубы».

Но зубы у мамы были свои, и мама их не хотела отдавать. Я, конечно, сучила ногами от смеха, тетенька обиделась.

Пациентов-дяденек в тот день вместе с мамой было человек семь – их тоже нарядили в такие же белые пижамы на веревочках и косынки. Все было тесное, ничего на них не сходилось. Дяденек построили парами и повели в стационар – там стеклянные двери, и я видела, что дяденьки идут дружно за другой нянечкой в бордовом, бодро и синхронно переваливаясь, как утята. («На веселых на утят быть похожими хотят, быть похожими хотят не зря, не зря…») Наша нянечка Ленатоливна каждого догоняла, чтобы отобрать зубы. Она – специалист узкого профиля – по зубам, – как бравый морской пехотинец – видно, не впервой воевать – напала на одного дедушку, поймала его за пижамку и выдрала из дедушки зубья.

Маму и еще какого-то утенка в пижаме повели в операционную (меня туда не пустили), и я живо представила себе, как их уложили на столы и накрыли кучей простыней, оставив сверху только глаз. И когда их подготовили полностью, наконец позвали Его, микрохирурга Гудвина. И врачи все-все заволновались, еще спрашивали друг друга: мол, а ты это приготовил? А то? Смотри, а то будет как в прошлый раз. Ну мамина задача была – не бояться, не ждать землетрясения. Я же объясняла, мамина задача была – ПОСМОТРЕТЬ на Гудвина. А мама моя по жизни отличница, она всегда все задания выполняла безупречно. И вот маме сказали: сейчас придет Гудвин, будьте готовы. И мама под своими простынями пискнула по-пионерски: «Всигдаготова!» «Тщ-тщ», – сказали врачи каким-то очень сдавленным дисциплинированным голосом, как будто они стоят в строю по стойке «смирно» и сейчас перед ними появится маршал на белом коне.

И вот за дверью операционной мама слышит ропот: «Гудвин! Гудвин!» Там сидели другие беззубые утятки, ждали своей очереди. К слову, Гудвин делает по тридцать операций в день два, а то и три раза в неделю. Поняли? Это же ни выпить, ни закусить, ни в теннис. Небожитель, да.

Ну и дальше. Громко топоча, делая ветер, размахивая полами халата, как крыльями, по клинике пронесся Великий и Ужасный. Он – ооо! – был прекрасен, этот Гудвин, лыс, конопат, орлинонос, коротконог, пузат, с большой тяжелой попой. «О, Гудвин-Гудвин, – вот пишу сейчас эти строки, а сердце мое бьется как попало – неритмично и стремительно, когда вспоминаю я ваше триумфальное появление в коридоре стационара клиники, куда я подглядывала из окна над дверью палаты номер один, встав на табуретку (вопреки строгим наказам и предостережениям нянечки-фельдфебеля Ленытоливны). – О, Гудвин. Блистательный, прекрасный. От него исходил свет. Просто во все стороны – свет. Другие, кто ждал, тоже видели. И пересказывали, да». Потом.

Маме моей не повезло – ее положили первой, она не увидела Гудвина, нет. Потому что наверху был только один глаз, пусть пытливый, но плохо видящий. К тому же на Гудвине была маска СО ВСЕХ СТОРОН, как потом оправдывалась мама. А другие… Вот те, кому посчастливилось его видеть, думаю, потом в клубах выступать будут и в школах рабочей молодежи. С лекциями на тему: «Они видели Гудвина»

«О, Гудвин-Гудвин, – шептали пациенты, молитвенно сложив руки и провожая его плохо видящим взглядом. – О!..»

Его переодели – вся клиника в стекле, все видно, если на цыпочках стоять на моем наблюдательном пункте, вытянув шею, зацепившись ногтями за дверную раму, – его помыли, и он вошел в операционную, он, Гудвин. Нет, он вступил в операционную. Нет-нет, не так – он совершил маленький шаг. Его маленький шаг в операционную клиники микрохирургии глаза означал огромный скачок для всего человечества нашей отдельно взятой семьи. (Где-то я такое читала, ну да ладно, пусть.) Гудвин вошел и торжественно обратился к белой кучке с глазом: «Нина Николаевна, сейчас я сделаю вам укол». А из-под кучи басом сердито сказало: «Я – ВаЗилий Пэтровыч!» И моя зубатая мама Нина Николаевна – она чувством юмора в меня – стала гоготать из-под соседней кучки. (Там операционная на двоих пациентов.) И рассказывала потом, что, судя по произношению, у ВаЗилия Петровыча в неравной битве зубья тоже отобрали, ну та – нянька-омоновец Ленатоливна.

Операция длилась семь минут. Потом каждые десять-пятнадцать минут открывались двери стационара и прооперированных выводили в повязках и раздавали родственникам. И мою уточку тоже вывели, мою маму, она очень замерзла там, в операционной, но была бодра, решительна и с повязкой на глазу, как контр-адмирал Горацио Нельсон.

После операции мы приехали домой, и мама вот уже третий день бродит по дому, смотрит в окно, рассматривает все новеньким глазом, и удивляется, и радуется, какие яркие краски, как прекрасен мир и все такое.

Сегодня утром мама сказала, что ночью ей вдруг ни с того ни с сего приснился Гудвин. В мамином сне он тщательно мыл руки, готовился к операции и напевал: «…Всегда быть в маааске – судьбаааааа мааааяаааааа…»

Это наш папа

Его светлой памяти посвящаю

Боря – это наш папа. Папа – мастер спорта. Наш папа Боря – это самый душевный человек в мире. В моем мире. Обаятельный, веселый и общительный, как Чиполлино. Он у нас абсолютно не умеет кричать, ругаться, спорить, конфликтовать… Он только умеет свистеть в свой судейский свисток, и все. Бывает, кто-то бранится, даже выражается по-всякому. Боря слушает, слушает, слушает… А потом ка-а-ак зажмурится! И ка-а-ак свистнет!!! Еще он умеет показывать карточки желтого и красного цвета, шикарно размахивая руками. Со строгим выражением лица и со свистком во рту. Ужас какой справедливый. Поэтому раньше его часто приглашали судить соревнования. Он на этих соревнованиях непреклонен, неподкупен и непоколебим. Поэтому в последнее время его уже не так часто приглашают судить соревнования. Совестливый наш Боря! Ответственный! Этому всем нам учиться и учиться! И учиться еще разок.

Если мы, его девочки – мама и мы с сестрой, – чего-нибудь уж очень хотели, наш папа разбивался в лепешку, но добывал: черевички там, чтоб как у царицы… цветочек аленький… и даже собаку!

Вот такой вот наш папа: свисток, секундомер и большое доброе сердце.

И вот представьте себе: этой весной мы вдруг узнали, что наш Боря завел себе вторую семью. Он стал задерживаться на работе, потом вдруг мы обнаружили, что он таскает из холодильника сосиски, мясо и другие продукты. И уносит их на работу. Мы, конечно, заподозревали.

– Ну? И как же ее зовут?! – ревниво поинтересовалась мама, когда папа стянул из холодильника обеденную телячью отбивную.

– Кого? – покраснел папа.

– Ту, ради которой ты слямзил нашу фамильную телячью отбивную!

– Ксюша, – не стал отпираться наш правдивый Боря, – ее зовут Ксюша. Завтра приходите ко мне на работу. Пора вас познакомить. Только возьмите с собой сменную обувь! – строго добавил он. – И бинокль.

Утром мы, мама, моя сестра и я, принарядившись, пошли к Боре на работу знакомиться с его второй семьей. Переобувшись в раздевалке для девочек, мы на цыпочках вошли за Борей в его святая святых, в его спортзал, и подошли к окну. На подоконнике, на большом выступе со стороны улицы, на старой папиной спортивной куртке сидела роскошная сова. Сидела, задумчиво и взыскательно разглядывая нас через стекло.

– Сова! – церемонно обратился к сове Боря. – Это моя семья. Семья! – скомандовал нам Боря, оглядев нас строго и придирчиво, и мы тут же подровнялись, расправили плечи, подтянули животы, поставили пятки вместе, носки врозь. – Семья! Это сова. Ксюша.

– Угу! – удовлетворенно откликнулась Ксюша и уставилась на нас еще внимательнее.

– У нее пятеро детей.

– Угу, – подтвердила сова.

– Они под крышей. В вентиляционной нише. Обувайтесь, – скомандовал Боря, – пойдем их смотреть.

И никогда не забуду: когда мы, оглядываясь на окно, выходили из зала, сова на прощание щелкнула клювом, залихватски ухнула и перевернула свою круглую голову вверх ногами. То есть вверх клювом. А глаза ее, круглые и пронзительные, оказались почти на животе. У нас у всех – у первой папиной семьи – прямо дух захватило от восхищения, а Ксюша продолжала беспардонно и невозмутимо глядеть нам вслед перевернутой опрокинутой башкой.

Выйдя на спортплощадку, мы все по очереди смотрели в бинокль в вентиляционную нишу, где рядком восседали пять пуховых тючков, слепеньких, как новорожденные котята, и, как сказал Боря, абсолютно глухих. Тючки нетерпеливо раскачивались из стороны в сторону, с лапки на лапку, хотели есть. Ксюша не заставила себя ждать. Она приволокла в клюве большой кусок и, отрывая по кусочку, сначала прикасалась едой к голове совенка, потом к уголку рта. И только потом совенок разевал клюв, чтобы это проглотить.

В кусочках мяса, пристально глядя в бинокль, мама безошибочно опознала похищенную из холодильника нашу телячью отбивную. Но не сердилась абсолютно. Совята-тючки выглядели такими беспомощными, такими беззащитными, такими слабенькими, что мы все ужасно встревожились и абсолютно потеряли из-за них покой.

И не напрасно.

Начались ливни. У нас весной страшные ливни. Такие, что заливает все вокруг, и тогда в город – на радость мальчишкам – приезжают амфибии, и спасатели отлавливают в бешено текущих потоках воды телевизоры, кастрюли, диваны, велосипеды и поросят. Мы сами вытащили на днях из воды старушку в корыте и желтую собачку. Старушку, дивную замечательную старушку, которая, сидя в корыте, невозмутимо курила папиросу, забрали в панике набежавшие многочисленные ее дети и внуки, а вот собачку некуда было деть, и мы отнесли ее, жалкую и трясущуюся, к папе.

– Вот тебя-то как раз мне и не хватало! – воскликнул Боря.

И желтая собачка замахала хвостом и очень обрадовалась, что как раз ее нашему папе не хватало. Теперь будет хватать.

Да, так вот – пошли ливни, бешеные, почти тропические. Только очень холодные. И двое Ксюшиных тючков, переминаясь и толкаясь, перелезли на край ниши и со второго этажа кувыркнулись вниз. К счастью, они упали в траву и ничего себе не повредили, не сломали. Сообразительная Ксюша по одному переволокла их в лапах наверх. Но, поскольку в нишу запихнуть птенцов не было никакой возможности, она усадила их к Боре на подоконник. Да так, что если вдруг Боря открыл бы окно, они бы шлепнулись вниз по новой.

Конечно, папа собрал семейный совет. Мы опять примчались к нему в спортзал, и он даже не заметил, что в этот раз мы все подбежали к окну, не сменив обуви. Это было неслыханное нарушение, но до того ли было! Птенцы сидели на подоконнике, лицом к нам, мокрые, встрепанные, с полуоткрытыми глазами. Иногда совята устало зевали. Вы видели когда-нибудь, как зевают совята? Точно как маленькие дети, когда хотят спать. Только что кулачками глаза не трут. Ксюша то подлетала к ним, то взлетала выше под крышу, где сидело еще трое тючков. При этом она монотонно и печально кричала.

От этого отчаянного крика мы все прямо извелись. Нужно было запихнуть двоих совят назад в нишу и воссоединить Ксюшину семью. Но как? Такой высокой лестницы у нас не было. Входа в нишу со стороны чердака не было. Боря было кинулся к директору, объяснял терпеливо, рассказывал, размахивал руками, как крыльями, показывал в лицах, как тючки упали, как Ксюша их назад в лапах несла… Но директор – ой, фамилия у него Хижак, хищник по-русски, – так вот, этот Хижак так обругал нашего Борю, так обхамил, что Боря наш молчал-молчал и… даже не зажмурился. И даже не свистнул. Потому что тут свисток не поможет. И желтая карточка не поможет. Разве только красная карточка – удаление с поля. И из нашей жизни. Как человека. Хижак – он хижак и есть.

Потом папа звонил в милицию. Затем (видимо, от беспомощности) в ветеринарную лечебницу…

Короче, все самое умное в нашей жизни обычно придумывает наша здравомыслящая мама. И она позвонила прямо в райотдел МЧС. И своим ласковым многоцветным голосом мама рассказала про папину Ксюшу и ее совят и что, вероятнее всего, такая сова – хотя мы понятия не имели, какая это сова, – занесена в Красную книгу. А рядом с мамой подпрыгивал от нетерпения Боря и приговаривал: «Скажи, что они полуслепые и мокнут, что они маленькие, голодные, что им холодно».

– Обязательно скажи. Что им холодно! И скажи, чтоб быстрей, а то упадут! Упадут! – паниковал Боря.

И вы знаете, что значит настоящие мужчины?! Нет, не измельчал еще мужчина и не перевелся, нет! Не все, конечно, поймут масштабы моего восхищения, не все. Но через десять минут после маминого звонка во двор папиной школы стремительно въехала с оглушительной сиреной грандиозная яркая машина.

А дождь все усиливался. Боря наш бесстрашный бежал без зонтика, показывая дорогу, бежал перед этим огромным красным танком, оснащенным кучей всяких автоматических приспособлений: лестниц, ковшей, молотов, крюков, ломов, кранов. Машина остановилась под окном спортзала, загудела, из ее хорошо начиненного всякими штуками красного бока вылезла лестница. На лестнице стоял… Ох! Широкоплечий раскрасавец Алеша Попович. Нет, Добрыня Никитич! Нет, тот, третий… Ну, короче, кто-то из них. Словом, силач в комбинезоне МЧС, в роскошном комбинезоне, как у американских астронавтов, наш сосед, былинный богатырь Сашка Блейбер. Эх, такими богатырями должна гордиться и полниться земля наша украинская!!! Сашка доехал на лестнице до папиного окна, в обе руки взял по тючку – а ливень уже хлынул такой стеной, что мы совсем ничего не видели, – и лестница поползла еще выше. И Сашка, закрепленный специальным поясом, доехал до ниши, аккуратно усадил совят поглубже, заодно подпихнул вглубь и всех остальных, чтобы не свалились, и благополучно спустился вниз.

Ни Сашка, ни другие спасатели денег не взяли, папиного приглашения на рюмочку не приняли. Сказали, что это их работа, и уехали. Да, так и сказали – что это их обычная ежедневная работа. Тем более, хитро подмигнул Сашка Блейбер, раз сова внесена в Красную книгу. Или вообще это филин.

Тут мы все потупились. Конечно. Потому что могло быть и так, что мы насчет Красной книги обманули. Но я вам скажу: с нашей экологией в Красную книгу скоро занесут и сов, и филинов, и воробьев, и муравьев, а главное – таких людей, как наш папа. Так и будет написано в Красной книге: «Боря – редкий вид человека. Исчезающий вид человека».

Через неделю наши совята полностью открыли глаза и очень скоро научились летать. Иногда мы приходим к нашему папе в спортзал, захватив, конечно, сменную обувь, чтобы посмотреть, как Ксюша и наши тючки планируют под летним дождем. Оказалось, эти симпатяги очень любят купаться в дождевых струях. Планируют, иногда присаживаясь к Боре на подоконник, на его старую спортивную куртку, и принимают наше угощение. Сначала нужно прикоснуться куском сосиски к голове совенка, потом к уголку рта, и только тогда он разинет клюв и съест предложенный кусочек, аппетитно прищелкивая клювом…

Кошка Скрябин и другие

Иннокентий

У нашего Иннокентия сейчас сложный переломный период.

Иногда он мил, приветлив, заливается дроздом, воробьем и сигнализацией автомобиля «Ийау-виииу! Ийау-виииу!» и кокетничает со своим отражением в зеркале. Иногда у него вдруг возникают приступы наведения чистоты – он ловко изворачивается и клювом вычищает каждое свое перышко, в процессе чистки выдирая из себя половину своего нежно-синего покрова. И иногда он зол, подозрителен, встрепан и даже коварен. Не успеешь оглянуться, как получаешь клювом из мести за его бесцельно прожитую жизнь. Но это признак – мы уже знаем, спустя какое-то время он начнет приставать к обглоданной ивовой ветке – это его виртуальная дама. Иннокентий ужасно напорист, нахален, пылок и устраивает ревнивые разборки с мордобоем и перемирием, обдирает иву как липку, а потом сидит нахохленный, потерявший виды на будущее, и тихонько бормочет с хорошо поставленным армянским акцентом: «Я тибе адын вэщь скажу, толко ты нэ абижайся… Я тибе адын вэщь скажу, толко ты нэ абижайся… Я тибе адын вэщь скажу, толко ты нэ абижайся…» И потом сам себя обрывает: «Ну скажи уже! Скажи!»

С этого у него начинается процесс мышления. Он погружен в себя, почесывает озабоченно шею, меланхолично перебирает нажитое или сворованное имущество – щепочки, крышечки, колокольцы, бантики, – громко тарахтя и тоненько, жалостливо фальшиво напевает: «Давайте негромко… Давааайте вполголоса… Давааайте негромко… Давааайте вполголоса… Давааайте негромко… Давайте вполголоса…» На десятой-двадцатой минуте – как когда – рявкает сам на себя разными голосами. «Заткнись, Иннокентий!» – голосом нашего папы. «Шат ап, курица синяя!» – голосом моей дочки-подростка. И ласково, моим: «Ну что с нашим мальчиком… Ну что случилось с нашей птичкой… Ах, какой красивый у нас Кеша… Кеша – ореооол. Кеша красивый ореол».

Цитата из меня подымает его самооценку – Кеша успокаивается и принимается за еду, деловито щелкает, сплевывая шелуху, а на десерт я протягиваю ему кусочек яблока. Он берет в лапочку, откусывает от него и устало, с всхлипом вздыхает, как наплакавшийся ребенок.