Текст книги "Анна, Ханна и Юханна"

Автор книги: Мариан Фредрикссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Да и тебе повезло, бедняжка. Тебе будет шестнадцать, ты будешь почти взрослым, – довольно шептала она Августу, прижав его к груди.

– Вид у тебя просто счастливый, – заметил Йон, придя в дом к обеду, и Ханна кивнула, но не стала объяснять причину. В ушах ее до сих пор звучали прощальные слова Юханнеса: «Одно слово Бруману о нашем разговоре, и он, чего доброго, умрет из одного только духа противоречия».

Когда они вечером легли спать, Ханна, невзирая на усталость, никак не могла заснуть. То и дело она вспоминала мать, и воспоминания эти причиняли ей боль, вызывая мучительные мысли.

– Вид у тебя совсем измученный, – сказал ей Йон за завтраком.

– Меня изводят дурные мысли. – Ханна покраснела, но не смогла сдержаться. – Это было той зимой, когда я носила Рагнара. Мать заставила меня помогать резать скотину, она велела отмывать требуху от крови в ведре! Когда же в доме на холме умерла одна старуха, она – вы не поверите – велела мне пойти туда и обмыть тело. Она делала все это для того, чтобы мальчик в моем животе загнил и умер. – Ханна торжествующе улыбнулась и уставила палец в Рагнара, спавшего на сундуке. – Но он родился в срок и был здоровее и красивее всех ее собственных детей.

Йон в ответ смог лишь покачать головой. Но, уходя на работу, он остановился в дверях, обернулся и сказал:

– Из всего этого можно сделать один вывод: старые суеверия – страшная чепуха.

Во время уборки урожая Август Ольссон вдруг почувствовал боль в груди и прилег под дерево отдохнуть. Через несколько часов сыновья решили разбудить его и, подойдя, обнаружили, что он умер. Они молча стояли вокруг него. Его смерть не удивила и не испугала их. Старый Август просто не пережил смерти Майи-Лизы.

Завещания старик не оставил, поэтому усадьба досталась сыновьям. Роберт, отказавшийся от намерения уехать в Америку, и Рудольф, такой же трудолюбивый, как Ханна, обосновались в Люккане. Адольф еще на несколько лет остался работать на мельнице у Норвежских водопадов. Когда сыновья мельника повзрослели и начали работать сами, Адольф взял свою долю наследства деньгами и уехал в Америку.

Ни один из братьев Ханны не женился.

На похороны отца приехала наконец Астрид с мужем и детьми. Йон часто внимательно поглядывал на свояченицу, которой очень шло фабричное цветастое платье. Она была красива, дружелюбна со всеми, охотно и много говорила, любила петь колыбельные песни детям и пела в церковном хоре.

Нравом и характером сестры были совершенно не похожи друг на друга. Конечно, между ними было некоторое сходство – в осанке, фигуре, в чертах лица.

Но в сравнении с красавицей Астрид Ханна выглядела по-крестьянски тяжеловесной. Если Астрид взбегала на холмы бегом, то Ханна поднималась по склону степенно и размеренно. На лице Астрид отражались все ее чувства, и выражение его менялось как апрельская погода. Лицо Ханны было больше похоже на застывшую маску. Астрид без умолку болтала и пела, Ханна молчала; смеясь, Астрид, не стесняясь, запрокидывала голову, Ханна же в лучшем случае могла несколько раз фыркнуть, но потом смущенно закрывала ладонью рот, стыдясь своего смеха. Йон очень нежно относился к жене, но все же раздражался и думал, что ей не мешало бы снять платок и показать людям свои красивые волосы, а заодно надеть что-нибудь другое вместо черной или коричневой домотканой одежды.

Астрид говорила это вслух:

– Ну почему ты одеваешься как старуха? Пойдем, примеришь мою зеленую юбку и цветастую блузку.

– Я никогда не осмелюсь это надеть, хоть дай мне десять крон в придачу, – хихикнув, ответила Ханна, и Астрид поняла, что сестра не притворяется, она и в самом деле никогда не осмелится это сделать.

Но в одном ошибиться было нельзя: сестры любили друг друга. Ханна не испытывала ни капли зависти или отчуждения, хотя могла иногда пройтись насчет высокомерия и тщеславия сестры. К этим словам Астрид относилась легко, но сестру любила нежно и сочувственно.

– Ты слишком зажата, – говорила Астрид.

– Такая уж я уродилась.

Этим такие разговоры всегда и ограничивались.

Йона сильно тянуло к свояченице, к ее легкому, светлому характеру, но он стеснялся этого чувства и никогда не давал ему воли. Однажды он, правда, сказал:

– Знаешь, ты не от мира сего.

Астрид рассмеялась, но Йон заметил, что Ханна сильно испугалась.

В разговор вмешался свояк, говоривший на сочном норвежском наречии.

– Мой женка ангел, – сказал он, – когда она не тролль. Так что, понимаешь, мне не так уж легко приходится.

Все рассмеялись, все, кроме Ханны, которая покраснела и закусила нижнюю губу. Она вспомнила безумную выходку Астрид, подумалось Йону.

За последние годы Йон Бруман сильно привязался к мужу Астрид, честному рыботорговцу, надежному норвежскому парню, великодушному и умному. Они стали друзьями, часто встречаясь на озере ранним утром. Именно здесь, на озере, сидя в лодке, Бруман узнал, что между Норвегией и Швецией назревает кризис, а может быть, и кое-что похуже.

Голос Арне Хенриксена загремел над озером с такой силой, что распугал всю рыбу.

– Настает конец шведскому владычеству! – кричал он. – Это уже носится в воздухе. Это уже можно пощупать. У нас есть и люди, и оружие.

Йон вспомнил свои поездки во Фредриксхалл, где бедные крестьяне из шведского Даля смиренно стояли в очереди на рынке, чтобы продать скот, сено и сливочное масло.

– Я говорю о господах в Стокгольме, – сказал Арне, – а не о вас.

– Но именно нас вы будете убивать, если придете к нам с оружием.

– Мы претерпели множество несправедливостей, и виноват в них ваш король, этот негодяй.

Йон Бруман несказанно удивился своим чувствам. Никогда прежде не думал, что он до мозга костей швед. В какой-то момент он испытал непреодолимое желание сбросить этого норвежского болтуна в воду. Но Арне не заметил его враждебности и пустился в длинные рассуждения о духе и букве Эйдсволльской конституции, которая давала невиданные в истории права простым людям. Потом Арне принялся говорить о консульском кризисе.

Бруман слышал разговоры обо всех этих предметах, но, как и большинство шведов, не придавал им – в отличие от норвежцев – никакого значения. Только теперь он узнал, что делала в стортинге партия «Венстре», желавшая иметь в Норвегии собственного министра иностранных дел. Узнал он и о том, что норвежцы уже давно пытаются избавиться от значка унии на государственных флагах, поднятых на мачтах норвежских кораблей, бороздящих международные воды.

Мельник внимательно слушал, стараясь правильно понять собеседника. Но Йон Бруман не на шутку испугался, услышав, что Стортинг на восемь миллионов риксдалеров закупает броненосцы и что новый министр обороны Норвегии, бывший подполковник Станг, развернул строительство укреплений по всей длине шведско-норвежской границы.

– Станг – чертовски храбрый парень, – сказал Хенриксен и поведал Бруману, как намеревается министр использовать новое немецкое оружие. – Укрепления во Фредрикстене оснащены пушками с очень большой дальностью стрельбы. – Хенриксен испытующе посмотрел на Брумана и сказал, заканчивая разговор: – Мы мало об этом говорим, но каждый честный норвежец знает: самое главное – оружие, все остальное потом…

Они продолжили этот разговор вечером, когда выпили за ужином. Хенриксен был необычным человеком. Трезвый он был говорливым и громогласным, но, выпив водки, становился деловым и спокойным.

– Ты и сам можешь понять, это полнейшее безумие, что у норвежских моряков, которые плавают по всему миру, нет соотечественников, способных о них позаботиться.

Это Бруман понимал.

– Стортинг решил учреждать наши собственные консульства в других странах, – продолжал Хенриксен. – Мы уже выделили на это большие деньги. Но король в Стокгольме, как всегда, упрямится.

Йон кивнул:

– Король Оскар – просто болван.

Сестры, накрывавшие стол, слышали эти слова. Ханна побледнела так, словно была готова упасть в обморок. Астрид же просто рассмеялась.

Норвежские родственники изрядно обиделись, когда узнали, что Йон один раз в месяц бывает во Фредриксхалле. Почему он не показывается у них? Йон не знал, что ответить, и в конце концов сказал, что он пока смущается.

– Чепуха, – заявил Арне, а Астрид, как обычно, рассмеялась и сказала, что теперь все будет по-другому. В следующий раз Бруман будет ночевать у Хенриксенов, да и вообще станет приезжать к ним отдохнуть. Через несколько месяцев маленького Августа можно отлучать от груди, и тогда Йон будет брать с собой и Ханну.

– Я не могу приезжать из-за матери, – сказала Ханна и покраснела, вспомнив, что Майя-Лиза умерла. – Я хочу сказать, – поправилась она, – что для ребенка лучше, если его кормят грудью до двух лет.

Астрид впервые разозлилась:

– Тебе понадобилось десять лет, чтобы освободиться от матери и ее страшных суеверий. Наступил новый век, Ханна.

Ответ Ханны сильно удивил Йона:

– Я думала об этом, и все равно побаиваюсь. И почему все, во что верили старики, должно быть неправдой?

– Это каждый решает для себя сам, – сказала Астрид, как будто это был самый простой в мире вопрос.

Сестры заговорили о родных местах. Астрид не нравились происшедшие перемены, люди из Касы уехали в Америку, в Боне остались одни старики, усадьба Клева заросла лесом, умерли Йонас, Клара и Ларс.

– Ведь они не были стариками!

– Нет, но и мама с папой тоже не были старыми.

– От чего они умерли, Ханна?

– Жизнь слишком сильно их утомила.

– Я думаю, что это следствие голодных лет.

Вспомнили они и своих соучеников: где Рагнар, где Виталия, Стен, Еран, Олена?

Это знала Ханна: в Норвегии, в Гётеборге, в Америке – кто где.

Ханна никогда не задумывалась об этом раньше, и только теперь поняла, как одиноко ей живется в долине. Только теперь она нашла подходящие слова.

– Быстро же обезлюдела долина, – заметила Астрид.

Астрид была просто влюблена в Рагнара, темноглазого одиннадцатилетнего мальчишку с обворожительной улыбкой и легким характером.

– Прямо божье дитя, – умилялась Астрид. – Как же непостижима жизнь, Ханна.

– Он очень похож на своего отца, – сказала Ханна, спохватилась и добавила, что это касается его внешности. – Рагнар очень добрый и милый мальчик.

– Да, трудно его не баловать.

Ханна и сама это понимала, видя, что Йон Бруман относится к пасынку с большей нежностью, чем к своим собственным сыновьям.

Правда, Хенриксен говорил Йону, что ему следует остерегаться мальчишку.

– Ты его испортишь, а потом, когда станет взрослым, он будет вить из тебя веревки.

Йон согласно кивал – он и сам уже об этом думал.

Перед тем как норвежцы уехали домой, было решено, что во время своих посещений Фредриксхалла он будет останавливаться у них, а каждое лето станет брать с собой Ханну.

– Мы купим тебе новые красивые платья и пойдем к фотографу, – сказала на прощание Астрид, и Ханна поежилась от страха, но от взгляда Йона не укрылась и ее радость.

Ранним утром, на восходе солнца, норвежская коляска со спящим ребенком и его родителями покатилась к границе. Ханна махала, стоя на крыльце дома, а Йон проводил гостей до ворот. Когда коляска исчезла за поворотом, он обернулся и некоторое время стоял, внимательно глядя на жену. В лучах низкого солнца ее фигура отбрасывала на землю длинную, темную и очень отчетливую тень.

Первая поездка Ханны в многолюдный город стала для нее большим событием. Ей понравилось все, что она увидела, – оживленные перекрестки и множество магазинов и лавок. Но больше всего поразило ее отношение иностранцев друг к другу.

– Ты только представь себе, – говорила она Йону, – ты только представь: идешь по дороге, заходишь в лавки, и нигде не надо ни с кем здороваться.

Ее сестре стоило неимоверных усилий загнать Ханну в магазин готового платья. Для Ханны это было настоящим мучением, она до смерти стеснялась, пот тек из подмышек, отчего Ханна смущалась еще больше.

– Мне так неудобно, – отчаянным шепотом говорила она Астрид. Но та не сдавалась, брала для примерки следующее платье и заставляла сестру смотреть на себя в зеркало. Но Ханны хватало лишь на несколько секунд, после чего она зажмуривала глаза и закрывала их ладонями.

Под конец усилия Астрид все же увенчались успехом, так как Ханна согласилась купить платье с воланами и зелеными цветочками на белом подоле. Правда, к фотографу она пошла в своем лучшем бордовом домашнем платье. В течение всего сеанса она сидела неподвижно и серьезно смотрела прямо в объектив.

Дома она повесила фотографию в застекленной рамке на стену и часто останавливалась перед ней, избегая встречаться взглядом со своим собственным портретом.

По дороге домой она сказала Бруману, что не могла себе раньше представить, насколько в Норвегии… спокойно. Она побыла там совсем недолго, но никогда не забудет, какие они счастливые, эти норвежцы.

Бруман охотно согласился с женой. Он часто уезжал из Вермлана еще в детстве, но в других местах не видел больших отличий от родной деревни, однако теперь ощутил разительное отличие. Норвегия источала живую энергию, в ней била ключом жизнеутверждающая сила, и он почувствовал это, как только они пересекли границу. Давно зная Хенриксена, Бруман теперь отчетливо понимал причину этой разницы. Норвежцев объединяют общий язык и великая мечта. Но ему не хотелось тревожить Ханну, и поэтому он не стал рассказывать ей о кризисе унии. Вместо этого они говорили об Астрид. Ханна считала, что в Астрид под одной личиной уживается великое множество разных людей.

– Да, у нее много разных платьев, – поддакнул Бруман, и Ханна рассердилась на него за непонятливость.

– Сестра разная не из-за платьев. Она делает с собой что хочет. Она может быть одновременно ангелом и чертом, матерью и маленькой девочкой, благородной дамой и веселой крестьянкой.

Бруман задумался о том, что скрепляет все эти черты в одном человеке, и решил, что это какая-то таинственность, загадка, составляющая сердцевину существа Астрид.

Приехав домой, Ханна тотчас повесила на окна привезенные из Норвегии тяжелые хлопчатобумажные занавески. Маленькие оконца сразу стали выглядеть по-другому.

– Как красиво, как красиво! – восторгалась Ханна, не помня себя от радости.

Многие косо смотрели на занавески, считая, что это тщеславие и высокомерие – иметь такие модные шторы. Но Ханна стояла на своем и не рассталась с занавесками.

Правда, она так и не отважилась надеть свое новое платье с зелеными цветочками.

У Ханны в доме не переводилось масло. Маслобойка никогда ее не подводила, ни один нищий, входивший в ее кухню, ни разу не посмотрел косо на маслобойку. Но однажды хромая жена кузнеца Малин сказала, что старики не зря говорят, будто у распутных девок всегда есть маслобойки, так как масло приносит им счастье.

Кровь бросилась Ханне в голову.

– Вон отсюда, тварь колченогая! Не смей больше показываться на мельнице!

С тех пор прошло уже много лет. Но дружба между двумя домами на берегу Норвежских озер дала трещину навсегда. Бруман долго не знал, что стало тому причиной. Для него это было огорчительно вдвойне, так как кузнец нужен был ему не только как собутыльник по субботам, но и как помощник во многих делах, в которых Бруман просто-таки зависел от кузнеца. Раз в один-полтора месяца Бруману приходилось снимать и чистить жернова. Это была тяжелая работа, а для зачистки поверхностей ему нужен был хорошо заточенный инструмент.

Он частенько упрекал Ханну:

– С соседями надо дружить.

Но Ханна была непреклонна – хромая Малин никогда больше не переступит порог их дома.

– Спроси ее, спроси, – крикнула она однажды, – зачем мне маслобойка!

Бруман и правда пошел к соседке и задал этот вопрос, и Малин ответила, как говорила и Ханна, что изготовление масла позволяет ей содержать в чистоте как коровник, так и кухню.

Только вечером, вернувшись домой, Бруман узнал, что именно сказала Малин Ханне. Йон так рассердился, что тотчас побежал к соседям, ворвался к ним в дом и хорошенько отругал жену кузнеца. С тех пор мужчины по субботам пили водку в большой пещере на берегу Длинного озера.

Да и сама Ханна раскаялась, решив, что зашла слишком далеко. К тому же она не могла помешать своим сыновьям играть с детьми кузнеца, их ровесниками.

Десять лет назад она бы и глазом не моргнула, услышав, как кто-то обзывает ее распутной девкой, думала она. Но теперь, когда стала приличной женщиной, это сильно ее злило.

Она разочаровалась в приличиях, они не соответствовали ее чаяниям. Вначале она стала ходить в церковь, сидела там среди других женщин. Она, как правило, садилась на верхних скамьях, где не было молоденьких девочек. Но никакой радости от церкви не получала и растерялась, когда Бруман спросил ее, какого утешения она хочет от Бога. Прошло уже много лет с тех пор, как она в последний раз была на службе.

В конце зимы Рагнар однажды пришел из школы избитый и весь в крови. Да, он подрался, другой мальчик был виноват больше, чем он, говорил Рагнар, вытирая текущую из носа кровь тыльной стороной ладони.

Ханна послала одного из детей за Бруманом.

Он пришел, попросил горячей воды, промыл раны, смыл кровь с лица сына, а потом сказал, что хочет знать подробности происшедшей ссоры.

– Он назвал меня сыном шлюхи, – ответил мальчик.

– О господи! – воскликнула Ханна. – Есть из-за чего поднимать шум, ведь это действительно так.

В следующий момент Бруман повернулся к жене и влепил ей пощечину. Ханна отлетела в противоположный конец кухни, ударившись спиной о длинную скамью под окном.

– Ты спятил! – выкрикнула она.

– Да! – заорал Бруман. – Это ты свела меня с ума.

Он вышел, с треском захлопнув за собой дверь.

Рагнар заплакал, но Ханна заметила, что, несмотря на слезы, взгляд его был холоден как лед.

– Это вы, мама, спятили.

Он сказал это и тоже выбежал из кухни.

Ханна долго не могла унять бившую ее крупную дрожь, но в конце концов ей это удалось. Она посмотрела на себя в зеркало – лицо припухло и начало синеть, но крови не было. Хуже было со спиной – она сильно болела от удара о скамью.

Слава богу, что детей нет дома, подумала она, но тут же вспомнила, что они у хромой Малин, которая кормит их хлебом и поит сиропом.

Ханна приготовила ужин, пришли сыновья, и она послала Эрика за отцом и Рагнаром. Вид у Брумана был грустный, но он молчал.

– Вы заболели, мама? – спросил Эрик.

– Где Рагнар?

– Убежал в лес, – ответил Бруман, и Ханна в панике прошептала:

– Господи милостивый, надо идти его искать.

Вид у нее был ужасный – лицо опухшее, бледное как полотно, на щеке уродливые синие пятна. Бруман смутился, но, когда заговорил, голос его был твердым и уверенным.

– Мальчик вернется сам. Он сказал мне, что ему надо побыть одному и подумать. И это можно понять.

Ханна с трудом поднялась из-за стола и принялась собирать тарелки. Бруман взглянул на нее, и Ханна, словно оправдываясь, сказала, что сильно ударилась спиной о скамью. Бруман смутился еще больше.

Рагнар вернулся, когда семья укладывалась спать. Как и Бруман, он молчал.

Когда они легли, Бруман спросил:

– Я хотел бы знать, почему ты не можешь простить Малин, которая обозвала тебя б…, но не возражаешь, когда Рагнара называют сыном шлюхи.

Ханна долго молчала, потом ответила:

– Я не шлюха, меня изнасиловали. Но Рагнар… родился вне брака, и никто не может этого отрицать.

– То есть ты невинная жертва, а он виноват?

– Этого я не говорила.

Утром спина у Ханны болела так, что она с трудом могла пошевелиться. Однако Бруман, закрыв глаза на недомогание жены, продолжил допрос:

– Ханна, ты же не глупа, ты умеешь думать. Ты должна все объяснить мне и мальчику.

Ханна думала целый день, но так и не смогла найти слова, понятные другим. Для нее все было ясным и само собой разумеющимся. За ужином она сказала Рагнару, что слова сорвались у нее случайно, помимо ее воли.

– Я так испугалась, что сама не понимала, что говорю, – призналась она.

Это была мольба о прощении, но мальчику оказалось мало этого. Взгляд его остался ледяным и колючим. Целую неделю в доме царило тягостное, гнетущее молчание. Они не разговаривали друг с другом – Рагнар, Ханна и Бруман. Шли дни, у Ханны перестала болеть спина, с лица исчезли синяки, ушла припухлость. Но на душе было черно от стыда и бессилия.

Однажды утром, прежде чем идти в школу, Рагнар вдруг сказал:

– У тебя, мамаша, точно не все дома.

Впервые он обратился к ней на «ты» и назвал мамашей. Она долго сидела за столом, погрузившись в тягостные раздумья, и поняла, что потеряла Рагнара и что он был самым дорогим для нее человеком.

Она бы дорого дала за то, чтобы заплакать, но глаза ее, как и всегда, остались сухими.

Бруман отправился во Фредриксхалл продавать муку, и Ханна очень боялась, что он расскажет сестре о случившемся у них дома. Правда, она успокаивала себя тем, что Бруман никогда не был склонен к сплетням.

Но когда Бруман вернулся, Ханна поняла, что ошиблась. Муж коротко сказал Ханне, что они со свояком договорились, и Рагнар поедет во Фредриксхалл работать в рыбной лавке, как только ему сравняется трина дцать лет.

Увидев, что жена пришла в отчаяние, Бруман сказал, что она должна понять: мальчик взрослеет, и ему надо приучаться к самостоятельной жизни. В этот миг Ханна поняла, что ей надо делать.

– Он должен решить это сам, – возразила она.

– Да, он будет решать сам.

– Он нужен на мельнице.

– Нет, людей у нас хватает – мне помогают Адольф и наши мальчики.

– Мы спросим его за обедом, – сказала Ханна, и Бруман согласно кивнул.

Как только на следующее утро мальчики ушли в школу, Ханна затеяла печь сладкий пирог. Она не стала экономить ни на масле, ни на сахаре и, попробовав на вкус жирное, густое тесто, осталась довольна. Взяв с собой испеченный пирог, она пошла в дом кузнеца и постучалась в дверь. Хромоногая Малин едва не онемела от удивления.

– Я подумала, – сказала Ханна, – что нам, соседям, надо держаться вместе.

Малин была поражена так, что даже не поставила на плиту кофейник. За это Ханна была ей очень благодарна. Ей было тяжело находиться в доме кузнеца – там было очень грязно, да и дышать было нечем. Ханна поговорила с Малин о ее мальчиках, похвалила их за ум и развитость. Потом они немного посетовали на зиму, которая никак не хочет кончаться.

Вернувшись домой, Ханна обратилась к Богу на небесах, сказав, что помирилась с соседкой. «Теперь ты должен явить мне свою милость».

Но когда Бруман за обедом рассказал Рагнару о возможности отъезда во Фредриксхалл, парень был вне себя от радости.

– Я очень хочу уехать туда! – воскликнул Рагнар. – Как вы здорово придумали, отец. Я очень хочу…

Бруман сказал, что у Хенриксена есть постоянные покупатели, живущие в разных частях города, и ему нужен мальчик, который бы на велосипеде развозил заказанный товар. По средам некоторым покупателям надо развозить свежую селедку, другим по четвергам макрель, а по субботам развозить почти всеми любимую треску.

Йон проявил небывалое красноречие, описывая торговлю и коммерцию, но Рагнар его и не слушал.

– Я буду развозить рыбу на велосипеде? Это значит, у меня будет велосипед?

В тот момент Ханна поняла, что Бог не услышал ее и на этот раз.

После отъезда Рагнара в доме стало пусто и тоскливо, и Бруман понял, что до сих пор именно Рагнар наполнял дом своим веселым смехом. Тревожился он и за Ханну, которая, утратив всякую живость, выглядела изможденной и усталой. Она была не похожа сама на себя. Он попытался поговорить с ней:

– Ты правильно сделала, что заключила мир с кузнечихой.

– Это оказалось лишним.

Как всегда, Бруман не понял жену.

Пришла весна, снег таял, вернулись скворцы. Начала оживать и Ханна, она стала проявлять интерес к остальным своим детям. Да и Бруман наконец заметил маленького Йона, своего рыжеволосого невысокого старшего сына. Йон-старший с удивлением обнаружил, что его Йон-младший заполнил пустоту, возникшую после отъезда Рагнара. Мальчишка был неутомимый выдумщик, так же любил смеяться, как его единоутробный брат, любое дело в его руках становилось легким и веселым.

Йон рос нежным, чувствительным мальчиком. Если мать была чем-то расстроена, Йон всегда это замечал и делал все, чтобы ее утешить. Отношения его с отцом были более прохладными, но Бруман ясно видел, что Йон – единственный из сыновей, кто лучше всех работает на мельнице.

– Ты намного выносливее, чем твой брат, – сказал Бруман однажды Йону почти против воли. Когда мальчик покраснел от удовольствия, услышав похвалу, Бруману стало стыдно. Он понял, что упускает сыновей, и не только Йона, но и Эрика и Августа. Младший вообще постоянно раздражал Брумана своими вечными болезнями и плаксивостью.

Эрик прилежно учился в школе. Ханна уже давно сказала, что Эрик настоящий книгочей. Прошло совсем немного времени, прежде чем приходский учитель преподал Эрику почти все, что знал сам.

Бруман принялся рыться в своих старых книгах, которые привез с собой из Вермлана. Он нашел «Робинзона Крузо» и печально улыбнулся, вспомнив, как эта книга воспламеняла его детские сны.

– Никакое слово не бывает лишним, – сказал он Ханне, спустившись с чердака с книгой. Когда они покончили с ужином, Бруман сказал Эрику: – Сейчас ты получишь подарок.

Эрик зарделся от радости, как и его брат. После ужина он исчез на чердаке, где стоял жуткий холод. Он вообще убегал туда каждую свободную минуту. Ханна очень беспокоилась за Эрика и постоянно носила ему одеяла и теплые свитера, укоряла его, говоря, что он может простудиться и умереть.

В конце концов она сдалась и стала топить на чердаке печку.

Несколько дней спустя Ханна сказала, что от такого холода у Эрика, пожалуй, испортится кровь, и пусть он устраивается на кухне и спокойно читает свои книжки. Но Эрик в ответ только посмеялся. Ханна снова научилась чувствовать смех. У Эрика он был такой же снисходительный, как и у Рагнара.

Скоро Эрик принялся сам копаться в сундуке со старыми книгами Брумана.

Той весной Август заболел коклюшем. Ханна ночи напролет носила малыша на руках, поила его горячим молоком и медом. Но это не помогало. От еды мальчика часто тошнило и рвало. Йон тщетно пытался отдохнуть в зале, в него снова вселился старый кашель. Теперь отец и сын кашляли на пару.

– У тебя же так давно не было кашля, – говорила ему встревоженная Ханна.

Впервые до Брумана дошло, что кашель перестал беспокоить его после того, как целитель Юханнес напророчил ему долгую жизнь.

Хенриксен был ревнив. Астрид, которая чувствовала перемены настроения в других людях до того, как они сами начинали их замечать, не вмешивалась в решение забрать Рагнара во Фредриксхалл.

Она была рада за мальчика, но не выказывала своей радости, сердечно его приняла, но вскоре после приезда поселила в общей комнатке на чердаке.

– Он не должен иметь преимуществ перед другими работниками только потому, что он наш родственник, – сказала она Хенриксену.

– Он был очень избалован дома, ему придется трудно, – сказал рыботорговец.

– Да, именно так, поэтому мы не должны и дальше его баловать.

Так и получилось, что Хенриксен стал проявлять к мальчку больше дружелюбия, чтобы сгладить неприязнь со стороны жены.

Первое, чему должен был научиться Рагнар, – это отказаться от шведских слов. Теперь он был обязан говорить только по-норвежски. Правда, язык был почти такой же, и Рагнар стал болтать по-норвежски уже через неделю.

– У парня хорошая голова на плечах, – говорил Хенриксен.

Но Рагнар так и не понял, зачем ему надо отвыкать от шведской речи. Фредриксхалл был небольшой городок, большинство из тех людей, с которыми он встречался, знали, что он швед, племянник жены рыботорговца. Да и народ здесь не имел ничего против простых людей из Даля или Вермлана.

Для Рагнара гораздо важнее было то, что никто не знал здесь подробностей его происхождения. Для местных жителей он был только сыном мельника, жившего на Норвежских озерах по ту сторону границы.

Велосипед ему пришлось ждать до тех пор, пока он не научился свободно ориентироваться в городе. С полгода он возил заказы по улицам в ручной тележке. Когда хозяйки открывали ему дверь, он улыбался им своей обворожительной улыбкой, и женщины таяли. Вскоре он сообщил Хенриксену, что может продавать больше рыбы, чем ее было заказано, и с этого времени тележка превратилась в магазин на колесах.

– Он очень расторопный продавец, – сказал как-то Хенриксен. Астрид ничего на это не ответила, и Арне рассердился и добавил: – Он способный и трудолюбивый. Он не жалуется на слишком продолжительный рабочий день и может отчитаться за каждый эре.

В один прекрасный день на одной из тесных улочек, ведущих к замку, у Рагнара состоялась встреча, наложившая неизгладимый отпечаток на всю его дальнейшую жизнь. Он встретил важного господина из Христиании. Этот господин приехал в Фредриксхалл на машине с шофером! Невиданный экипаж настолько поразил мальчика, что он застыл на месте со своей тележкой, которую как раз в это время катил в порт. Он долго стоял, провожая горящими глазами самодвижущуюся повозку, до тех пор пока она не скрылась за торговыми рядами. Отец ко гда-то говорил об автомобилях, однажды даже вслух прочитал газетную статью об этом новом средстве передвижения. Эта повозка ехала сама, пугая на улицах людей и лошадей своим грохотом и большой скоростью. Но слова не произвели тогда на Рагнара большого впечатления. Они ни о чем ему не говорили. Теперь же он был поражен до глубины души и буквально светился от счастья. Автомобиль настолько сильно потряс его, что в тот день он опоздал к заказчикам.

Вечером он спросил Хенриксена, сколько стоит такая машина.

– Около пяти тысяч крон, – ответил тот.

Для мальчика это была немыслимая сумма. Он попытался представить себе пять тысяч крон в виде сияющей груды монет, лежащих на полу. Не достанет ли она до потолка?

С этого момента Рагнар начал откладывать каждую монетку.

* * *

Уже несколько лет Йон Бруман выполнял свое тайное обещание и не прикасался к Ханне в постели. Ей уже исполнилось тридцать лет, и повитуха предупредила Брумана, что следующие роды могут стоить Ханне жизни.

Старая Анна овдовела, но продолжала жить одна в своем доме. Сыновья ее уехали в Америку, и она сдала свой участок соседям. Зима в год смены столетий выдалась очень жестокая, и Йон с Ханной уговорили старую повитуху переехать к ним на мельницу. Оба надеялись, что она принесет с собой хорошее настроение, и очень огорчились, когда наступила весна, и Анна решила вернуться в свой дом.

Бруман был мрачен, возвратившись домой после того, как помог Анне перевезти вещи. Его стали обуревать прежние тяжелые мысли. Они с Ханной снова остались одни, и под крышей их дома опять повиснет свинцовое молчание.

С годами Йон Бруман становился все более немногословным, к тому же он понимал, что никогда не был с женой особенно близок. Он молчал теперь неделями, а если и говорил что-то, то обычно от злости. Как правило, это было замечание жене за болтливость.