Текст книги "За стеной 77"

Автор книги: Мари Сиврэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Глава 1. Нина

Я залезаю в кровать и закрываюсь одеялом с головой, потому что не хочу, чтобы кто-то видел, что я делаю. Яркий дневной свет проникает сквозь стеклянные стены, и в нашей квартире-соте светло. Даже сквозь одеяло понятно, что на улице полуденное солнце. У меня в руках шоколад, и я разворачиваю его, стараясь не шуметь фольгой. К сожалению, это плохо получается, и родители включают телевизор погромче, чтобы дать мне возможность свободно пошуршать. Шоколад есть запрещено. Конечно, если тебе исполнилось восемнадцать, и ты достиг совершеннолетия, то запрет снимается. Но если ты несовершеннолетний ребенок, то тебе этого делать нельзя. Для детей еще очень много разных запретов. Они говорят, что все это на благо. Шоколад, в частности, разрушает мозг и не дает ему развиваться. Ребенок, евший шоколад, вырастает глупым и отсталым. Что уж говорить об алкоголе. До восемнадцати лет дети не употребляют ни капли. Тут уже не спрячешься – даже под одеялом микроскопические датчики, встроенные в твое тело, дадут им знать, что в кровь поступила жидкость с градусами. Не стоит рисковать. По крайней мере, мне всегда казалось, что мои отсталые знакомые, кто тайком ел шоколад и пробовал под одеялом алкоголь, после исправления возвращались еще более отсталыми, чем были. Хотя начеку нужно быть всем и всегда, потому что даже после восемнадцати датчики в теле контролируют объем поступившего в кровь спиртного и извещают о переборе незамедлительно.

Мне восемнадцать через три недели. Алкоголь я так ни разу и не пробовала – было страшно больше за родителей, чем за себя. Они привыкли жить, не нарушая законов и подчиняясь руководителям во всем. Если бы я нарушила что-то, боюсь, родителям пришлось бы за меня хлебнуть. Но вот шоколадом я никогда не пренебрегала. А сейчас, когда до совершеннолетия осталось всего три недели, я точно не боюсь, что он как-то повлияет на мозг. В этом плане менять что-либо уже поздно, шоколад сделал свое дело… Из-за этого я и мыслю как-то по-другому. Может быть, он и вправду расхолаживает серое вещество? Делает его более восприимчивым к окружающему? Наверное, поэтому я очень часто думаю о том, что многое из того, что происходит вокруг, мне не нравится… Не ела бы шоколад – не задумывалась бы об этом…

У них еще много разных правил и запретов, как для детей, так и взрослых. Большинство из запретов для взрослых снимается, когда тебе исполняется восемьдесят. Но по мне, так это совершенно бесполезно – наш сосед через правую стеклянную соту – восьмидесятитрехлетний старик, и ему уже все равно, что в центре Констеллы (так называется наша столица) он может задерживаться больше пяти часов – жутчайший энурез все равно не позволит ему наслаждаться красотами Констеллы все это время. Хотя, таких, как он, доживших до старческого возраста, в нашем государстве совсем мало. Большинство умирают не от естественных причин – всему виной санитарные обработки и мобильные фургоны, увозящие людей в неизвестном направлении. Поэтому о том, как живется и дышится после того, как снимается последний запрет, можно сказать, ходят только слухи и легенды. Но им наплевать. Ведь они сделали добрый жест. Иногда меня это злит. Я плотно стискиваю зубы, когда не могу сказать что-то не по Уставу. Терпеть приходится довольно часто, потому что я все чаще замечаю в себе сердитость. Не могу сказать, на что конкретно. Возможно, на то, что некоторые вещи я бы сделала по-другому. У меня бурная фантазия. Но потом я осекаю себя – откуда мне знать, как лучше?? Я никогда не видела иного мира, а тот, что окружает меня, существует в таком виде уже довольно долго, и он стабилен, все в нем работает. Значит, и Устав – идеальный документ с идеальными сводами.

Устав – это самый главный документ с директивами, изданный правительством. Все должны действовать в рамках Устава, а чтобы знать его рамки, мы учим Устав за зубок. Начиная с детских лет все параграфы сдаются нами на четвертных зачистках, и, кроме того, заучиваются на Социознании изо дня в день. В Уставе изложены четырнадцать основных запретов, на которых строится вся наша жизнь. Все наши прочие книги с кодексами берут начало именно из этой самой первой и главной книги.

Кто такие руководители? Это руководители нашей страны. Их двенадцать, и каждый из них отвечает за свой сектор – экономика, культура, здравоохранение, надзирательство, ликвидация… Но самый главный над всеми ними – он. Наш Вождь. Генеральный Секретарь Партии Равенства. Его все любят и им восхищаются. Он, кажется, идеален. Всегда улыбается, любит детей, ему можно довериться, так все думают… Так и я должна думать, по крайней мере. Но я не испытываю к нему теплых чувств. И когда я начинаю слишком много думать об этом, то мне становится страшно. Думать о Вожде страшно. Даже мысли о нем никогда не приводили ни к чему хорошему. Бывало, что на следующий день после разговоров, семьи не досчитывались одного из своих. Именно поэтому рабочие зоны, в которых мы обитаем, застроены стеклянными высотными блоками для жилья. Чтобы о Вожде не думали и тем более не говорили лишнего. Чтобы не собирались группками и не обсуждали правительство. О них лучше не говорить вообще. Отведешь себя от беды. Да и что толку говорить, когда на следующий день всех говоривших вытравливают, как крыс? Мы постепенно перестали…

В таком мире я и родилась…

Я доедаю последний кусок шоколада и молниеносно скомкиваю фольгу в ладони. Родители делают телевизор потише. Я высовываю голову из-под одеяла и осматриваюсь по сторонам – ничего не произошло. Солнце все еще светит, соседи заняты своими делами: кто-то ест, кто-то пьет, кто-то спит. Никто ничего не понял… В нашем секторе четвертой рабочей зоны, к которой я принадлежу, как правило, спокойно, и надзиратели не слишком наблюдают за ее обитателями. Только за отдельными ее «неблагонадежными элементами», соседи которых и сами за ними присматривают, чтобы, не дай бог, не попасть под следствие вместе с ними. На крышах каждого стеклянного блока установлены специальные надзирательные будки. Они для «надзирателей». Так мы называем неприметных с виду людей в серых формах, которые зачастую сливаются с гражданскими своим цветом, из Министерства Надзирательства, и функция которых следить за соблюдением запретов и параграфов Устава.

Нашей стране сто шестьдесят лет. Сто шестьдесят лет идеального социализма, который мы построили в двадцатом веке и с тех пор наслаждаемся его плодами. Когда-то они стремились достичь самой высшей степени социализма – коммунизма, но очень быстро поняли, что нашей стране больше подходит новое направление. Режим Равенства. Более развитое и продвинутое ответвление, конечная ступень социализма, превосходящая коммунизм по всем параметрам. Теперь они гордятся вновь изобретенным строем и мусолят это название при каждой возможности. Они утверждают, мы добились того к чему стремились: каждому в итоге достается по его потребностям, и каждый отдает в меру своих сил. Так они говорят, по крайней мере. Но на самом деле все абсолютно по-другому. Мне иногда кажется, что со стороны мы, граждане Великого Союза, – рабочие винтики, больше напоминающие живой материал для производства сока, который питает Систему.

Десять лет назад мы отмечали большой юбилей – вся страна гуляла неделю. Этот праздник снимали на видео и показывали в новостях в других странах. Что сказать… Их журналисты здесь живут в обособленных зонах, стараются ни с кем не общаться, да и мы тоже не рвемся с ними поболтать. Да даже если и рвались бы, то это вряд ли получилось бы. Что там за границей нашего Великого Союза – мало кто видел своими глазами – перемещение не допускается. Общение с иностранными гражданами на территории Великого Союза тоже не приветствуется – можно заразиться болезнями и неизлечимыми вирусами (всех приезжающих досконально проверяют и осматривают). Да и что на себя наводить беду, ведь один раз перебросился парой словечек, а за тобой потом толпой будут следить надзиратели, не дай бог ты иностранцу передал что-то важное. Пусть даже ничего важного ты и в помине не знал, потому что так устроен наш Союз – простые граждане только работники. Судьбы же решают те, кто стоит у руля… Но, если говорить об иностранцах, то это не единственная причина. Они мыслят как-то по-другому. Как принято у нас говорить, "мозг как будто бы с червинкой". У них нет такой дисциплины, как у нас, поэтому и развитие оставляет желать лучшего. Так написано в Большой Библиотеке. И это часто обсуждают меж собой знатоки в телевизионных шоу. Но мне, если честно, всегда было интересно, в чем именно заключается эта червинка, и я тайком кидаю на них пытливый взгляд, словно вскользь, когда есть такая возможность. Она, конечно, бывает редко, но этого и достаточно. Будь иностранцы сплошь и рядом, я бы не смогла хранить свою тайну. Даже мама не знает, что я на них заглядываюсь.

Но сейчас все эти мысли уходят на второй план, потому что я сплю и думаю только об одном – о совершеннолетии. Это не просто слова. Это не просто праздник. В восемнадцать лет официально наступает период "спаривания". Да, звучит нелепо, но в действительности – это от слова "пара". Подростки получают себе Партнера на всю оставшуюся жизнь, и имеют право съехать от родителей в отдельную стеклянную соту вместе со своим Партнером и начать строить свою собственную жизнь. Даже не имеют право, а так надо…

Я не против… Я давно уже думаю о парнях, и за это мне, конечно, стыдно. Но больше всего я думаю о своих шансах и страхе. Каковы шансы, что мой Партнер мне понравится? И мне страшно, что он будет мне отвратен…

Мама зовет к столу. Я спускаю ноги с кровати, и они наудачу попадают сразу в тапочки. Внизу стеклянный пол, и я вижу, как Бонэ растянулся на своей койке в трусах на этаж ниже прямо подо мной и листает газету. Ему всегда было наплевать, что соседи видят его в нижнем белье, а вот я так не могу… Мы, конечно, привыкли не стесняться переодеваний, но все же… Я бы сделала по-другому. Слава Богу, что стекло затемняется, когда наступает "интимный час", иначе я бы точно со стыда сгорала каждый раз, когда приходило бы время.

– Нина, ну побыстрее. – Мягко командует мама, призывая начать есть суп, и я беру железную ложку с квадратиками на основании. На конце ложки – изображение Вождя, запечатанное в акриле, и на дне стеклянной тарелки тоже. Мне кажется, он везде, куда ни плюнь, и порой я уже даже его не замечаю. Они почти всюду вывешивают его одинаковое изображение – улыбающийся, толстощекий, крепкий на вид усатый мужчина, смотрящий куда-то вдаль.

– О чем думаешь? – Спрашивает мама, глядя, как я без аппетита ковыряю вареные кусочки картофеля.

– Все о том же. – Отвечаю я, отрываясь от своих мыслей.

У меня очень добрая мама. Папа строгий, а мама ласковая, она как мягкая подушечка между мной и отцом. Если бы не мама, мы бы с папой чаще спорили о разном. Чаще возникали бы вопросы. Даже тот же шоколад. Раз в месяц мне уж точно необходимо съесть хотя бы плитку горького, иначе вместо шоколада я съем чью-то голову, но отец все еще против. Те моменты, когда у меня что-то не получается в школе, он обосновывает поеданием шоколада. Говорит: «Спасибо маме, разбаловала»… А когда я шепотом говорю что-то совсем антисоюзное, он крутит пальцем у виска и жестом показывает то, как люди засовывают охапку шоколада в рот, что расшифровывается как "это все твой шоколад, больше ешь – еще больше мозг сгниет". Инакомыслие отец не терпит…

– Не переживай, у тебя будет самый лучший на свете Партнер. – Произносит она, успокаивая меня.

Я поднимаю на нее глаза, мысленно передавая ей послание не говорить со мной об этом при отце, и перевожу на него взгляд, чтобы понять, не догадался ли он. Мама отмахивается рукой и произносит:

– Что ты думаешь, что он не подозревает, что в твоей голове?

Папа откусывает хлеб и отправляет вслед за ним ложку супа с маленькими буковками алфавита из муки и бобами. Мамин фирменный «Крестьянский суп».

– От тебя ничего не зависит. – Выдает отец, прожевывая фиолетовые бобы. – Какой будет – такой будет. Стерпится – слюбится.

Я знаю это выражение и уже ненавижу его. Я бы сама хотела выбирать себе Партнера…

У меня остался последний экзамен, он через несколько дней, и я должна усиленно готовиться. Так все делают – проходят три экзамена перед своим совершеннолетием, а потом можно вступать во взрослую жизнь, съезжаться с Партнером и работать по тому профилю, который определит для тебя Суперкомпьютер.

Наши специалисты информационных технологий – самые лучшие в мире. Они создали Суперкомпьютер, который вот уже пятьдесят лет помогает нам во всем, знает ответы на все вопросы, оказывает несоизмеримую помощь нашему Вождю. Суперкомпьютер не делает ошибок при «назначении». И поэтому на этот счет я вовсе не беспокоюсь – мне сейчас почти неважно, чем именно будут заняты мои девять часов в течение дня с девяти утра до шести вечера – стрижкой волос или ведением тупых развлекательных передач по телевизору – Суперкомпьютер выберет для меня то направление, к которому у меня больше способностей. Меня в последнее время больше волнует и в правду только мой будущий Партнер… Хотя и его назначение тоже происходит благодаря Суперкомпьютеру. Только вот здесь я почему-то ему меньше доверяю. Но слишком много думать об этом нет смысла. Все равно ты ни на что не можешь повлиять…

Когда во всех жилых блоках выключается освещение, я нехотя выключаю его у себя в комнате тоже, чтобы свет не мозолил глаза соседям. Но все уже привыкли, что в нашей соте всегда горит моя маленькая лампа – я открываю компьютер и выхожу в Интернет. Конечно, говорят, наш Интернет немного отличается от Интернета за границей, но в чем именно его отличие, я не знаю. Мне бы очень хотелось сравнить, но такая возможность вряд ли когда-то подвернется, а сама по себе я даже и представить не могу, насколько огромной может быть разница. И в какую сторону думать. И можно ли вообще считать Интернетом то, что мы так называем.

У меня, как и у каждого гражданина, есть доступ к одному из нескольких ресурсов нашего Интернета, а именно Большой Библиотеке – нашему большому великосоюзному хранилищу электронной информации, которым можно пользоваться хоть двадцать четыре часа в сутки. Здесь можно найти все. Абсолютно все, что тебя интересует. Этакая книга знаний, написанная нашим правительством. Ответы на все вопросы, которые могут мучить союзных граждан от мала до велика. И мне еще осталось выучить 12 страниц из раздела «Раздел для подростков 11-18», по которому у меня экзамен. За три дня я точно управлюсь. А потом совершеннолетие. И «спаривание».

Я закрываю глаза и переворачиваюсь на спину, чувствуя, как учащается мое сердце. Я никогда так не волновалась, как при мысли о нем. Моем будущем Партнере. Молю все высшие силы, которые только можно молить, о том, чтобы он попался мне симпатичным, смышленым и добрым. Не знаю, сработает ли. Когда тикает двенадцать ночи наступающего дня совершеннолетия, твое имя автоматически загружается в базу совершеннолетних, находящихся в поиске Партнера, и Суперкомпьютер начинает подбирать тебе идеального человека. Поэтому, когда твой человек найден, перевыбрать ты не можешь, ведь он для тебя идеален. Так решила Машина. Даже если с первого взгляда можно подумать иначе. Инна, соседка с нижнего этажа, уже шесть лет живет с Партнером, отсталым в развитии. Такого подобрал ей Суперкомпьютер. Я не против отсталых. Но сомневаюсь, что их союз прекрасен. Она сама не блещет умом, совершенно не умеет экономить, часто допускает логические ошибки. Ее саму два раза исправляли, когда она тайком выпивала алкоголь в плохих компаниях. Поэтому, я считаю, такой как она, наоборот, нужен умный тип мужчин. Ведь уже даже сейчас их сота считается одной из проблемных. Надзиратели все чаще обращают на них внимание. Но, видимо, Суперкомпьютер определил их как идеально подходящих друг другу людей.

Если все-таки человек тебе не по нраву, от него ты можешь только отказаться. Но тогда все, конец. Больше Суперкомпьютер для тебя выбирать не будет. Ты в списке одиночек на всю жизнь. Это, во-первых, привлечет к тебе внимание надзирателей как минимум на год, потому что ты пошел против Всевидящего Ока. Так мы называем меж собой великосоюзную Систему. А во-вторых, уж лучше жить с девять раз исправленным Партнером, чем всю жизнь одному… Никаких тебе отдельных сот, никаких повышений, никаких льгот при старости. Даже лишних талонов на еду или питье невозможно будет получить. И никаких детей. Впрочем, дети – это отдельная история…

Отсталыми считаются люди, которые больше пяти раз подвергались процедуре исправления. Эта процедура, при которой сквозь твой мозг проводят электрический ток в течение нескольких минут, предназначена для уничтожения всякого желания нарушать запреты, предписываемые твоему возрасту. Говорят, она болезненная, но прошедшие ее, как правило, мало помнят, что она собой представляет, и испытывали ли они боль при ее прохождении. Они отключаются уже на первых секундах, а кто-то со слабой психикой и вовсе ее не выдерживает. Если после десяти исправлений человек все равно нарушает запрет, то его переводят жить в другое место. Однако, как правило, все люди, прошедшие процедуру, после десяти раз больше похожи на овощи, чем на людей. На растения. На застывшие в анабиозе мумии. Похожи на кого угодно, но только не на людей. Картинки с изображениями таких исправленных вывешивают и постоянно обновляют везде, где только можно. Чтобы другим неповадно было. Не знаю, как внутри тех мест, где они обитают после десяти исправлений – я лишь проходила мимо, когда нас отводили на экскурсию во втором классе. Внутри не довелось побыть – у этих зданий зарешечены окна и вход по пропускам, а эти их «пансионаты» всегда стоят бок о бок с психбольницами и городскими кладбищами. Унылые места, одним словом. Но даже когда очень захочется нарушить запрет, стоит только вспомнить фотографии повидавших исправления людей в инвалидных колясках в промокших взрослых подгузниках, которые на вид давно не менялись, то всякое желание нарушать запреты у тебя просто отпадает…

Глава 2. Экзамен

– Нина, вставай.

Этими словами мама всегда будит меня, добавляя после них поцелуй в лоб.

Я мычу сквозь нос. Мне совершенно неохота вылезать из-под теплого одеяла, но в голове всплывает осознание того, что три дня пролетели, как один, и сегодня последний экзамен, и я вскакиваю с кровати, откидывая одеяло в сторону. Оно приземляется на пол, закрывая стеклянный пол, под которым лениво и важно расхаживает Бонэ, как будто обдумывая план каких-то действий.

У нас в ванной стоят большой флакон с жидким мылом, большой флакон с зубной пастой и такие же флаконы с шампунем и гелем для душа. Так принято. Принято почти во всех домах иметь такие огромные одинаковые склянки с нажимным устройством наверху. Но я всегда прошу маму покупать еще несколько баночек для волос, которые по большей части не используются другими. Мои волосы – каштановая проволока, и чем больше средств и времени потрачено на их укладку, тем меньше они заставляют меня краснеть перед людьми.

Я выжимаю сосиску зубной пасты на щетку, и, водя ей по зубам, задумываюсь о том, будет ли мой будущий Партнер лоялен к таким излишествам, как жидкость для волос… Будет ли он считать это перебором? Каким он вообще будет? Будут ли его интересовать мои мечты и потребности? Или всю жизнь он будет только думать о себе и никогда не будет знать, о чем думаю я? Я начинаю уже себя ненавидеть за невозможность выкинуть его из мыслей хотя бы на минуту. Самое ужасное, что я сама не могу сделать ровным счетом ничего. Стерпится – слюбится? А что если это будет «калечный» союз? Так я называю пары, где неравные партнеры. Или исправляли, или больной, или отсталый. Я понимаю, плохо так думать. Суперкомпьютер не делает ошибок. Если назначил тебе такого, значит, он и составит твое счастье. Но… Черт побери. Это ведь несправедливо. Я стискиваю зубы плотнее, как и всегда по привычке, когда мне что-то не нравится, сдавливая зубную щетку против воли. Чертов Суперкомпьютер может закинуть меня и далеко от Констеллы, в холодный край, где живут охотники. Тогда я больше никогда не увижу семью. И вся жизнь моя будет проведена без пользы. Впрочем, кого это интересует, Нина? Суперкомпьютеру уж точно не до твоих переживаний и проблем. О чем ты вообще думаешь? Ты ведь – всего лишь винтик, который питает Систему.

В нашей высотке очень старый и тесный пассажирский лифт. Туда можно поместиться только вдвоем, и, если честно, это будет отчасти подобно интиму из-за близости, с которой придется в нем мириться, проезжая этажи. Я нажимаю кнопку вызова, стоя на своем уровне, и слышу, как железная громадина начинает свое шумное движение сквозь стеклянные слои по направлению ко мне откуда-то сверху. Пол подо мной сцарапан, и стекло почти утеряло прозрачность. Скоро его, должно быть, заменят. Они делают так всегда, как только возникает какое-то препятствие Всевидящему Оку. Сцарапанный пол – упущенный враг народа.

Сквозь толщу прозрачных этажей черная железная точка, наконец, приобретает четкие очертания, увеличиваясь, и за несколько слоев я уже даже различаю на дверях лифта огромное нацарапанное слово «ОКО» и глаз с чересчур широким зрачком, что между нами всеми означает око Вождя, который не дремлет, а высматривает. Даже там, где ты, казалось бы, в своих стенах. В своих прозрачных стенах… Этот глаз с широченным зрачком – старая эмблема. Связана с какой-то старой антиправительственной группировкой, действовавшей лет тридцать-сорок назад. Пока их всех не уничтожили под корень. Сколько помню себя, эта штука всегда была на лифте. Интересно, кто был этот человек, который нацарапал здесь эту эмблему, и почему ее до сих пор не зашлифовали. Двери лифта смотрят прямо на надзирательную вышку. Наверное, он был очень смел, тот, кто царапал это…

Лифт тормозит на моем этаже, и ОКО останавливается аккурат напротив моих. Я подросла. В детстве глаз был выше меня.

От мыслей о Всевидящем Оке меня отвлекает мама, выбегающая за мной следом со словами:

– Ты забыла талончик! – Она сует мне легко рвущуюся бумажку, по которой школьники приобретают еду в школьной столовой.

– Я специально не взяла. – Спокойно отвечаю я. – Экзамен всего пару часов, поем дома. Надоели эти хлебные котлеты…

– Возьми на всякий случай! – Она успевает засунуть его в мой передний карман школьной формы, потому что я уже одной ногой пячусь в узкие лифтовые двери.

Кусочек талона остается висеть над карманом, и я утрамбовываю его пальцем, стараясь не порвать бумагу. Порванный талон – просто бумажка. Ею можно только костер разжечь. Еду по ней не выдадут, только рассмеются в лицо.

Двери лифта, грохоча, закрываются, и я успеваю разглядеть мамин взволнованный взгляд. Я знаю, сейчас она мысленно провожает железную махину, мчащуюся вниз сквозь стеклянные этажи, и уменьшающуюся в размерах, теряя черноту среди белесого стекла.

Талоны – отрывные бумажки, выдаваемые подведомственными министерству здравоохранения ПродХозТоргами каждой семье соразмерно ее членам и их степеням, чтобы народ не вспучился от голода. Одни можно обменять на питание в учреждениях, другие предназначены для обмена на товары народного потребления в магазинах: продукты, бытовую химию и легкие бытовые приборы, по типу дуршлагов, тесаков или фенов. Все это можно получить по талону, который выдается в виде насильственной премии, когда они на самом деле отбирают несколько десятков процентов от твоей заработной платы и вручают их тебе в виде талонов. Хочешь – не хочешь, а брать надо, иначе они пропадут. Скоропортящиеся – с разбивкой на недели. Крупы, соль, сахар и прочее, что может простоять хоть годами – с разбивкой по месяцам. Какие-то товары можно получить только по талонам. Какие-то товары можно получить только по дефицитным талонам. Какие-то крупные вещи для соты, ты можешь получить только встав в очередь, записав свое имя в большую магазинную книгу поставщика. И когда дойдет время до тебя, будь готов отдать несколько десятков талонов соответствующей категории, чтобы получить, что хотел, иначе очередь перейдет следующему человеку в списке. Но в основном талоны это, конечно, еда… По этим бумажкам выдают ровно столько, сколько может съесть в определенный период времени, указанный на талоне, один взрослый/один ребенок – два различных тарифа, отличающиеся объемом. Или даже, вернее сказать, не сколько может, а сколько положено, потому, если честно, даже ребенок может съесть больше, чем положено по взрослому объему…

На самом деле, мне всегда казалось, эта карточная система – еще один способ правительства сказать «нет» деньгам и сделать шаг по направлению к полному нивелированию денежной оплаты труда. Это их конечная цель – построить в итоге государство, не использующее денежную оценку стоимости товаров и услуг. Талоны, как они говорят, еще раз доказывают, что все равны. Все равны и все получают ровно столько, сколько заслужили. Если услужил кому-то хорошо – на тебе лишний талон. Купи себе еще две штуки ливерных пирожка. Не густо, но жить можно. Голод он ведь стимулирует кого-то на действия. Кого-то даже на плохие действия… Ведь голод – не тетка. А еще, на мой взгляд, эти талоны – попытка правительства не заморить с голоду тех, кто не может достать дефицит. По талону ты имеешь право на дефицитный товар хотя бы раз в квартал. Но если бы не было талонов, его бы раскупали те, у кого каким-то образом оказалось скоплено много денег, и кто после смены в силах стоять в очередях всю ночь, а потом снова отправляться на смену… А за особые заслуги перед Великим Союзом Система отблагодарит тебя сверх того – ты сможешь получить дефицитный товар в три раза больше и в три раза чаще, чем другие. Чем не система поощрения?

С другой стороны, я всегда ненавидела эту карточную систему. Особенно, когда в очередях мне попадались на глаза сморщинившиеся деды с трясущимися от старости руками. Редкие экземпляры, пережившие репрессии и сумасшествия двадцатых и тридцатых. Мне всегда казалось, что вот-вот и в конце очереди, когда они, наконец, достоят и подойдет их время, этих стариков положат на каталку и увезут в последний путь, уж слишком тяжелые и длинные очереди приходится отстаивать, чтобы получить свою долю. Хотя, конечно, никакой каталки не будет, если так и случится. Не приедет даже скорая помощь. По крайней мере, не за тем, кому за семьдесят. Никто не будет торопиться, если ты стар и болен. Стой и надейся, что отстоишь. По-другому никак, больше никому не получить еды по твоему талону, потому что он – именной. Поэтому выхода нет. Болеешь – вставай и иди. Хромаешь – бери костыли и иди. При смерти – тут уж оставайся лежать, все равно все скоро закончится…

На 14-м этаже мой лифт делает остановку, и в двери входит массивный мужчина, который оттесняет меня к стене, и мы стоим бок о бок друг к другу. Интересно, откуда берутся толстяки в четвертой зоне? Меня всегда это удивляло. Вряд ли он вспух на хлебе, воде, почках деревьев (весеннее лакомство) или крапиве, которую народ удумал рвать и ошпаривать для салата от безысходности, как это бывает с остальными бедняками из рабочих зон. По крайней мере, мне так кажется, из-за того, как он лукаво улыбается, подпирая меня животом… В лифте темно, брезжит всего лишь одна десятиваттная лампочка, и мне кажется, что я даже слышу его дыхание. В такой темени хоть глаз выколи, не видно ничего, кроме очертаний двери и потолка, того и гляди, заходя в лифт, вот-вот наступишь в дыру между этажом и лифтом. И я всегда этого боялась… Мы едем медленно, громадная махина не торопится спускаться, и у меня складывается ощущение, что он принюхивается к моим волосам, но я не могу ничего сделать, и когда мы прибываем на первый этаж, я с радостью выбегаю из него, делая огромный вдох свежего воздуха. Вот когда у меня будет Партнер, он обязательно защитит меня от таких представителей социума. Что бы они ни говорили, а наш мир не идеален, проносится у меня в голове.

Я иду по серой улице. Здесь на первом уровне все совсем тускло и уныло. Наши высокие стеклянные небоскребы закрывают собой солнце, и, хоть здесь всегда все искусственно подсвечено, я не могу представить, как бы жила на первых этажах. Была бы, наверное, бледная как поганка, или как луковица, проросшая на темной полке, без признаков жизни, потому что даже сейчас я все равно не отличаюсь румяностью. «Кровь с молоком» – это не про меня, это, наверное, больше про тех, кто каждый день отведывал говядины и бутербродов с маслом.

Мы собрались у остановки. Я и еще несколько ребятишек помладше. Кажется, я одна такая взрослая среди них. Им еще далеко до последних экзаменов, а я сажусь в этот школьный автобус в последний раз. В 7:25 он подъезжает и забирает всех, кто успел собраться под небольшим продуваемым навесом. Я всегда сажусь на правый ряд, предпоследнее двойное кресло, и даже знаю наизусть все надписи, накарябанные чьей-то твердой рукой на заднике кресла напротив. Автобусы меняются, а вот надписи почти всегда одни и те же. Наши ребята мыслят об одном и том же. Откидываюсь на спинку, и в памяти встают картинки полугодичной давности: моя подруга Лика, сломя голову, бежит к цифровым табло Дворца Советов, держа меня за руку. Мы торопимся, я чувствую адреналин и необузданную радость. Она тоже смеется, и я теряю верхний шарик мороженого из рожка, от того что мы взбираемся по огромной лестнице Дворца. Там наверху возле информационного табло собралась огромная куча народа, несмотря на мокрый снег. Все подходят, судорожно ищут глазами свое имя, что-то записывают в блокнотик и отходят. В тот день утром Лике позвонили по коммутатору и сказали, что Суперкомпьютер, наконец, подобрал ей идеального Партнера. Поэтому она была так счастлива. Она никогда так не красилась и не прихорашивалась, даже для того чтобы просто увидеть его имя на том табло. Всего лишь увидеть его имя. Даже не его самого. Мы вместе ждали, что Суперкомпьютер подберет ей Партнера, целых три месяца. А потом, когда она познакомилась с ним через два дня на Вечере Встреч, оказалось, что его имя только три дня назад внесли в списки совершеннолетних, и он был ее на три месяца младше. Они понравились друг другу. Вот такая вот любовь. Лика уехала в другой город. Там они получили отдельную соту. С тех пор я только переписывалась с ней бумажной почтой, потому что ехать слишком далеко, а я пока не могу – несовершеннолетняя. И для того чтобы куда-то ехать, нужно получить открепительное удостоверение, иначе датчики затикают, и все, ты будешь нарушителем закона. Получить открепительное несовершеннолетнему, конечно, можно, но нужно доказать свою необходимость ехать. «Дружба» – для них не нужда. Необходимо иметь экстренную потребность в поездке. Перемещение – не для рабочих, как я. Все эти препоны, так или иначе, отбивают желание даже отправлять запрос, будь ты хоть совершеннолетним, потому что в девяноста процентах случаев его все равно отклонят. Проще переписываться. Впрочем, со временем даже письма между мной и Ликой стали совсем редкими, так как вскоре мы поняли, что все, что мы пишем друг другу, они вскрывают и читают. Вчитываются в каждое слово, выискивают тайные антиправительственные замыслы, как будто мы, две маленькие девчонки из рабочих зон, можем докладывать друг другу что-то архиважное и сверхсекретное. А затем вновь заклеивают каждое письмо красным скотчем, как бы даже не стесняясь, что прочли. Красная полосочка скотча на посылках и письмах с клеймом Союза – отличительный знак, говорящий «досмотрено, пропущено». Посылать почтой что-то тайное нельзя – не дойдет. Пошлешь – вскроют, найдут, а потом обе стороны сгинут в никуда совершенно внезапно. Никаких тебе объяснений, комментариев или причин. Оставшиеся от них соты опишут, вымоют, освободят от личных вещей и вновь отдадут новой ячейке общества. Такой вот неустанный конвейер Великого Союза.