Текст книги "Проникновение"

Автор книги: Марго Па

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Да, давай сбросим карты со стола и сделаем всё неправильно. Возможно, это самообман верить в добро и зло, в свет и тьму, в двуликость символов Таро, в предопределённость времени и пути. В последние дни мне всё чаще снится, что прорехи между кадрами жизни заполняются чудесами – необъяснимыми с точки зрения человеческих чёрно-белых констант. Мы не способны видеть в пустоте и потому перепрыгиваем с картинки на картинку. Наше кино – иллюзия движения.

Вы пересечёте страну и в Порт-Саиде сядете на паром до острова Афродиты, где находится один из самых известных в Европе Институтов сна. Яркое солнце, причудливые изгибы скал, бирюзовое море так и просятся на полотна художников. Но художники на Кипре не задерживаются: слишком красиво, не с чем бороться, нечего преображать. Природные цвета затмевают краски. Вдохновение уходит, художники возвращаются на дождливые материки, а на острове любви лечат бессонницу и кошмары. Ждёте, что там вас научат смотреть простые человеческие сны, без сновидений, без путешествий за край и падений на дно колодца. Привыкнете просыпаться обыкновенными – чужими друг другу – людьми. Забвение – лучшее лекарство от прошлого.

Я поеду за вами. В мире действуют два правила: золотое и бумеранга, и зачастую награда даётся за преступление, а подвиг грозит катастрофой, которую можно избежать, равнодушно пройдя мимо тех, кого спас. Это не ирония Демиурга, а высшая справедливость джет, способность судить всю цепочку событий. Многомерный кадр ангела вместо плоских квадратов фотобумаги.

Третьи сутки бодрствования. Сторожите друг друга, дремлете по очереди, боитесь провалиться в пёсью пасть снов. Осталось продержаться всего одну ночь. Будете петь, танцевать, пить шампанское и веселиться: бары, рестораны и казино на пароме – в вашем распоряжении. Думаете, вы победили? У Псов достаточно могущества превратить огромный паром в корабль-призрак. Но Псы не учли, что один из них сорвался с цепи. Захотелось напоследок прогуляться по радуге. И вернуть себе ангела.

– Я не перекрывал воду, позволяя ей течь.

Но и не наблюдаю трусливо за волной с берега, когда можно прыгнуть в стремнину и поплыть по течению.

*** *** ***

– Высоко забрались! Последняя палуба, звёзды как на ладони. Шторм и ветер – качели из счастливого детства. А где же шампанское? Вы же празднуете.

– Да, празднуем. Новую жизнь без сновидений.

– Я опять опоздал, какая жалость!

– Тебя и не ждали. Псы же не устраняют людей физически?

– Нет, только во сне. Так что расслабьтесь, поднимите бокалы, а то лица у вас застыли, как на фаюмских портретах.

– А вы будто сошли с одного из них…

– Прости, Кира, не представила вас друг другу. Аморген – мой бывший наставник и учитель, хранитель Братства Псов.

– Вы похожи на грека. Думала у потомков Гипербореи светлые глаза, кожа и волосы…

– Он – Фаэтон. Пришёл сжечь нашу дорогу!

– Ты, как всегда, нетерпелива, Маугли, предвосхищаешь события. Лучше налей мне выпить.

– …и хорошо говорите по-русски.

– Я говорю свободно на десяти языках, остальные вспоминаю по необходимости. У меня было много времени на учёбу. Хотите, поговорим с вами, Кира, о звёздах?

– Да. Вы не вызываете страха. Псы умеют вселять в людей доверие?

– А как иначе проникнуть в их сны? Я не взломщик. Люди сами отдают мне ключи. А дом может многое рассказать о хозяине в его отсутствие. Нужно присмотреться: тайники всегда на виду.

– Доверие… С первых же дней знакомства задавал мне чересчур личные вопросы. Знала, что должна ответить не потому, что ты – мой наставник, а потому что и так знаешь ответы, спрашиваешь, чтобы проверить, смогу ли рассказать всё откровенно. Между нами была связь, почти телепатия, ты будто чувствовал меня.

– Предвидел. Итак, о звёздах. Многие из них давно превратились в чёрные дыры, а мы наблюдаем свет их прошлого. Вселенная создана взрывом, явлением точки в круге пустоты. В чёрном ящике хранилась плёнка с записью нашего мира, и кто-то там, наверху, нажал кнопку «play», с тех пор Вселенная расширяется, время идёт вперёд, картинки меняются на экране, мы живём и умираем. Когда фильм закончится, нажмут на быструю перемотку, космологи прозвали её Большим сжатием. Фильм начнётся сначала, но ни герои на экране, ни зрители в зале не узнают, сколько всего было кинопоказов и что ждёт в финале. Тем не менее, фильм давно снят и смонтирован. Можем закидать экран поп корном. Режиссёр разведёт руками. Вам не понравилось? Что ж, на то воля Всевышнего. Но вы трое прорвались в монтажную, видели километры вырезанной плёнки: ненужные дубли, черновые и засвеченные кадры. Ещё немного и смогли бы смонтировать свой фильм. Но из отснятых кадров, а не заново переписать сценарий. Ваши звёзды мертвы, их свет – иллюзия. Видишь ли, Кира, в каждом возвращении, когда избегаем смерти, ветка реальности сходится с той веткой других людей, которая иллюстрирует нашу смерть предыдущих воплощений. Лица спящих – как погребальная маска мумий, хочется протянуть руку и сорвать её. Но под маской – бездна, поглотившая все лица на свете. Не понимаешь? А Ульвиг поймёт…

– … Obмtoval svou sestru pro Kira …

– You – bastard!!!

– Beware! You’ve lost your sword![53] Всегда знал, что людям нужно сообщать то, что они способны понять.

– Хочешь сказать, не я вызвала ветер, а сестра Ульвига умерла вместо Киры? Необходимая жертва?

– Маугли, в колоде жизни все карты одинаковы, количество игроков за столом не меняется, выбора не существует. Не верил, что предашь Братство ради двух волков-одиночек. Говорят, дети-маугли лишены сочувствия. Не предполагал, что тебя подведёт именно оно.

– Если в человеке со временем не вскрываются изъяны, с ним становится скучно.

– Заскучать не успеем. Шампанское отравлено снотворным. Кира? Ульвиг? Cheerio!

– Предатель!

– Твоё здоровье, Маугли! Я пришёл проводить вас.

«Воды подземных рек стережёт перевозчик ужасный —

Мрачный и грязный Харон…

… Мёртвых на утлом челне через тёмный поток перевозит»54.

Картина вторая: «ПОКОЙ НАД МОРЕМ»

(пейзаж)

Эпизод 1. Вода

Это был последний из реальных снов. Снилась война. Ты был рядом. Знала, что проснусь в слезах: во сне мы окажемся по разные стороны забора с колючей проволокой. Сидели на крыше дома, на скамейке. Её, наверно, туда поставили до войны – глядеть вдаль, на город. Теперь мы «любовались» его руинами: почерневшие дома с выбитыми стеклами, выжженная трава, вспаханный гусеницами танков асфальт.

Ты сказал:

– Война сюда придёт завтра, а сегодня нужно как следует выспаться. И протянул мне блестящую круглую конфету с надписью «Escape».

– От таких не заснёшь, – попробовала возразить.

– Съешь две или три.

Лежала у тебя на коленях, во рту было сладко от конфет, ты гладил мои волосы. Мне снился сон. Сон во сне. Ветер, чайки и море. Синее-синее.

– Синее-синее море и у самого берега – остов ржавого корабля. Странное сочетание, – сказал мне ты.

– Где мы? – спросила Маугли.

– Это место, где никто никогда не видел снов, – ответил Аморген.

– Тюрьма для взломщиков?

– Человек мечтает о тюрьме, думая, что мечтает о свободе.

Слышала ваши голоса сквозь сон. Пробуждение было мучительным. Водораздел между миром живых и миром мёртвых. Ощущение ледяной тяжести. Земли, погружающейся под воду. Как в «Бардо Тёдол»55, когда душа покидает тело. Медленное расставание с собой, и на глубине – растворение в невесомости. Будто всё, что некогда было мной, смывает слой за слоем вода.

Вода…

Здесь много воды: льётся с неба, накатывает на берег волнами, оседает на лицо мокрыми поцелуями северных ветров. И фонтаны, они постоянно их строят. Зачем в закованном в свинцовые тучи городе, где непрерывно идут дожди, нужны фонтаны? Вода посреди воды. И без того холодно и промозгло.

– Это красиво, – безапелляционно утверждают они.

Во всех снах ищу море, яркий солнечный пляж и мост на другой берег. Но когда нахожу туда дорогу, небо темнеет и начинается осень. Почему-то знаю: пока они не хотят, чтобы я вышла к морю, не найду его. Здесь никто не видел моря, как не видел снов. О снах говорят, не смолкая, как и о штормовом предупреждении. По легенде, раз в сто лет город уничтожает волна. Но со временем он возрождается. Отпевают погибших, восстанавливают дома и фонтаны и продолжают жить. Никто не может покинуть город, потому что это место, где не снятся сны.

– Мне снятся! Мост, уходящий под воду. И чей-то голос требует: «Надо идти!»

– Кира, но ты же тонешь! И просыпаешься здесь, в городе. Сон – выход по другую сторону, а ты и дверь-то не приоткрыла.

Сколько камня тратят на закладку очередного фонтана! Давно бы уже построили дамбу, и город остался бы цел. Мост покачивается на волнах, один шаг и… моё солнце тонет в морской воде. И всё-таки верю: мост – наше спасение.

– Вот ты и тони, – отвечают мне, – а мы будем ждать.

Предчувствие шторма неумолимо. В дождливые дни вода поднимается в каналах и заливает окрестные площади и улицы. И все бегут. Прячутся в барах и треугольных домах, стараются держаться вместе. Ждут волну, что заберёт их с собой. Не зажигают свет, будто у воды есть глаза. Будто она живая и может настигнуть при свете. После наводнения окна и фонари города слепнут. Кажется, темнота создана из частиц страха. Чем темнее становится, тем плотнее воздух и труднее дышать. Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох. Как удары в берег невидимых волн. Считать до утра. Пока низкое солнце не загонит воду обратно в каналы, а штормовое предупреждение не объявят ложным.

Здесь всё вокруг – ложь. Мы живём в Бардо. Никто в точности не знает, что это за место. Каждому видится что-то своё. Мы рядом и одновременно далеко: реальность одна на всех, но галлюцинации у нас разные. Встретившись в лабиринте улиц, подолгу не можем вспомнить друг друга. Лица растворяются в памяти, словно их размывает водой. А если нет никакого моря поблизости? Чайки же не летают за рыбой. Роют норы под городом, как крысы, и питаются мхом, облепившим ступеньки лестниц и основания мостов. Если здесь – Ад, то без кругов, описанных Данте. Я и раньше думала, что у любого из нас насчитают несколько грехов за душой. Не получится ходить по кругу, так или иначе должна быть спираль. Город состоит из перекрёстков. Зигзаги улиц начинаются и заканчиваются многоугольниками площадей. Посреди площади неизменным изваянием – фонтан со статуей, грозно смотрящей в проёмы между домами. И какая бы из улиц ни привела на площадь, сталкиваешься с ней лицом к лицу. Статуя – многоликий Янус56. Но в отличие от Януса, все четыре, пять, шесть… десять лиц одинаковы, как у близнецов. Обогни фонтан и забудешь, откуда пришла, не знаешь, куда идти дальше.

Дома тоже многоугольные, по стене – на улицу-грех. Дома-клетки. Звёзды, кубы и пирамиды. В пирамидах селятся те, кто не успел «наследить» при жизни. Самый светлый квартал, высоко над каналами, где прячутся от наводнений. Улицы там шире, чем в звёздных, а у статуй в фонтанах всего три лица. Не заблудишься. Местные рассказывают, тех, кто сумел очиститься от воспоминаний, отправляют жить на побережье, в плоские дома. Ждать корабли в новую жизнь. А тех, кто не смог и остался в городе, убивает волна. Видимо, те, кто умерли в младенчестве и ничего не помнят, в город не попадают. Их кладут в лодку, как в колыбель, зажигают свечи у изголовья и отталкивают от берега. Лодка плывёт на закат по спокойному морю легко, ни волны, ни всплеска. Солнечная дорога.

Местные думают, Ад – это сказки. Наш город – Чистилище, вневременье, «станция ожидания», как в «Матрице». Не тюрьма, а исправительный лагерь. Обретая другой мир, утрачиваешь себя, старого, прежнего. Принимаешь город, а город – тебя.

– Вы умеете строить фонтаны? – спросили нас сразу после пробуждения.

– Нет, – хором ответили мы.

– Что можете предложить городу?

– Я – поэт, – сказал Аморген.

– Здесь некого воспевать.

С того дня Аморген тенью бродит по мостам над каналами с флейтой в руках. Флейта заполняет паузы между строфами стихотворений, помогает сочинять. К вечеру в его поношенной шляпе не набирается и пары монет. Эфир чёрствого хлеба стоит пять. Наверно, забыл даже запах. Думал, отпустят как проводника. Как же! Остов ржавого корабля – всё, что осталось от парома, где мы пили шампанское.

– Ульвиг?

– Я – воин.

– Здесь не ведут тех войн, к каким ты привык. Единственный наш враг в городе – мы сами. Но война учит служить чужим интересам. На войне все – наёмники, ведь для себя человек хочет мира. Войны и строительство объединяют людей. Искусство же, напротив, разделяет, множа ненужные смыслы.

Если бы не ты, я бы растворилась или, как говорят в нормальном мире, умерла от голода. А ты приносишь эфиры хлеба, молока, сыра, а иногда и мяса – утки или жареного барашка. Как и откуда не спрашиваю, боюсь. Моим снам тоже сначала поверили, и мы наслаждались вином и рыбой. Но мост слишком быстро ушёл под воду, чернила рисунка исчезли с листа, а нас переселили в звёздный квартал. Я – снова изгой, как бывало при жизни. Живу благодаря тебе. По утрам уходишь туда, где у статуй в фонтанах больше всего лиц, а когда возвращаешься под вечер, с трудом узнаю твоё. Но никогда не смиришься. Ночами стоишь у окна, скребёшь подоконник ногтями, и в напряжённых зрачках плещется лунное золото. Отворачиваюсь, закрываю глаза. Волк накануне охоты.

– А я – никто, – сказала им Маугли, – дорога моя сожжена. Могу всему научиться и стать кем угодно. Хочу работу скульптора. Скучный у вас город, одинаковые фонтаны, улицы, площади. Я бы его приукрасила для разнообразия.

Разнообразие в лабиринте недопустимо, но скульптора у них раньше не было. Многоликие янусы-близнецы – её творения. Живёт в четырёхугольном доме через площадь от пирамид. За талант прощается многое. Волосы стали белее, черты лица жёстче, улыбка надменней. Носит меха и драгоценности, вдыхает неразбавленный джин. Ездит в собственной лодке на открытие фонтанов, как в карете. Она не помнит о нас.

*** *** ***

– Маугли – в тюрьме. Тюрьма внутри тюрьмы – почти смерть. Эфира не будет. Сможет выйти оттуда не иначе, как сквозь стены.

Кто-то у стойки бара разбил склянку с эфиром. Жаркое. Аморген замолчал на полуслове, глубоко вдохнул и замер, как статуя. Тяжёлые веки прикрыты, тёмно-каштановые волосы откинуты со лба. Понятно, как он выживает. В человеческом мире это называется фриганизм57 или проще – «подбирать объедки». Эфир не хлеб, но суть хлеба. Без эфира мы растворяемся, превращаемся в духов, в тени теней. Густая дымка над каналами, из-за которой чайки боятся летать, и есть духи. Вечные узники города, их не освободит волна.

– Вы должны помочь мне вытащить её. Маугли здесь из-за вас!

Ты удивлённо молчишь. Не веришь Аморгену. Думаешь, очередной трюк, как снотворное в шампанском, ловля на живца, попытка скинуть нас на дно колодца. Думаешь, если бы не он, мы бы лишись своих снов по-другому. В Институте на Кипре. В миру. Но прошлое никого не отпустит, как и стая разъярённых Псов. Говорят, их видели в городе. Они – единственные, у кого в карманах билеты в оба конца с открытыми датами.

– Если бы не она, вы бы не встретились, – продолжает Аморген.

Я вспоминаю уличных бродяг, ты – заснеженное утро в Альпах. А может, мы и живы сейчас, благодаря Маугли? Или эта мысль – тоже киношный трюк?

– Маугли была в городе на хорошем счету. За что же её посадили?

– За счёт статуй. Догадываетесь о принципе лабиринта? Иллюзии бесконечности? Все улицы похожи, не помнишь, проходил по ним или нет, в итоге бродишь кругами и нужную линию – к выходу – всегда пропускаешь. Пока статуи рождались близнецами, их нельзя было сосчитать, они не служили ориентирами в лабиринте. Ничто не нарушало покоя над морем. Никто не попадал в гавань раньше установленного срока, до полного очищения не садился на корабли, что везут в новую жизнь.

В тот вечер на площади я узнал одно из лиц януса. Фаюмский портрет из Каирского музея. Луна позолотила бронзу, отразила во взгляде характер. Судьбу. Я вспомнил свою: чаша и меч. И свернул в переулок, куда смотрела статуя. Вскоре услышал шум моря. Туман скрывал узкую песчаную косу, уходившую далеко в воду, как волнорез. Песок мягко проседал под ногами. Я подумал о тебе. Каждое утро, закрыв за мной дверь, ты начинала рисовать мост через море – уцелевший сон. Снова и снова. До усталости, до мозолей на пальцах, до слёз, до исступления. Но чернила испарялись с листа задолго до завершения рисунка. Здесь невозможно сберечь свои сны.

Коса почудилась мостом с перилами из песчаных скульптур. Мифические существа – наполовину люди, наполовину звери: человеческая голова заканчивалась хвостом животного, а животное держало в зубах человеческую голову. Символ бесконечности, похожий на змея, глотающего хвост. Маугли лепила его чешую, легко надавливая на послушный сырой песок тонкими пальцами. По-прежнему ярко светила луна.

– Всё-таки здесь невыносимо долгие ночи! – бросил я вместо приветствия.

Она с минуту смотрела на меня, вспоминая, потом кивнула.

– Да, бессонница. Неужели никто не понимает, что если лишить человека сна, он начнёт грезить наяву. Мы всё забываем: себя, друг друга, то, что должны делать в городе. Мы же бесполезны для них!

– По-моему, именно этого они и добиваются. Всякий в городе должен утратить себя. Их боги тоже утратили…

(о богах вспомнил внезапно, глядя на хвост змея, будто ударило молнией)

… Трезубец Посейдона, раздвоенные копыта Сета, крылья и заострённые уши Аполлиона, рога Одина… растворились в христианском Дьяволе. Дьявол – абстракция зла, безликий Янус. Теперь любые – и тёмные, и светлые – намерения можно трактовать как дьявольские. Страшный Суд без сравнений, оценок и меры грехов, без доказательств вины. Одно лицо, одна кара для всех.

– Наши лица стирает город. Как и память. Я пыталась делать статуи похожими на жителей города, но у них у всех одинаковые лица. Говорят одни и те же слова на одном языке, шаги по мостам над каналами соразмерны, мысли сонастроены. Надеялась, что, глядя на статуи, они задумаются над собственной убогостью, над угасанием внутри всего человеческого. Но нет, здесь не понимают простых символов. Ангел, отрезающий крылья, карты Таро. История повторяется. Люди отказываются видеть то, что не вписывается в систему их ценностей. Для них мои статуи не более чем украшение фонтанов. Моё искусство не искусство, потому что никому не нужно, никого не способно спасти. И я перестала резать мрамор, выбрав песок. Об этом месте никто не знает, случайно его нашла. Никто не увидит мои скульптуры из песка, не посмеётся над ними. Здесь их смогут разрушить только ветер и время. Самая сладкая свобода – творить для себя, ради процесса. Песок же недолговечен. Но в песчинке я увидела мир!58

Всматривался в лица на песке, они были знакомы. Те, кого пропускал в жизни, проходил мимо: нищие на Карловом мосту, игроки в казино, парень, выдавший нам ключ от шале в Альпах. Никогда не замечал случайных встречных, не помнил их красоту.

– На недавнем открытии фонтана, – рассказывает дальше Аморген, – с блеском, под аплодисменты и бравурную музыку срывали покрывало со статуи, все четыре лица януса были разными. Юг – юн и наивен, Север – суров, Запад – отважен и смел, Восток – задумчив и грустен. Указатель. Все на корабли! Но заметили его не сразу. Маугли забрали вечером. А утром светило солнце, и она улыбалась толпе…

И это был не первый такой указатель, не первая разноликая статуя. Иначе не смог бы найти.

– Знаешь, что я открыла? – спросила она тогда на песчаной косе.

– Что?

– Творчество делает меня живой. Помогает сохранить себя, свою суть. Когда леплю, память возвращается, как и во сне. Творчество заменило всё, что у меня отняли. Сны – бессмертие, вечное возвращение, поэтому здесь мы их и не видим. Нас очищают, растворяют друг в друге. Но стать другим – значит умереть. Люди создают что-либо, чтобы быть собой. Мои статуи – слепок жизни, кем была и кем хочу оставаться несмотря ни на что. Не буду творить по чужой указке, только то, что хотела бы видеть сама.

Слушал её и чувствовал освобождение от звука отбойного молотка. Улицы, площади и кварталы в городе росли как грибы. С утра до ночи долбил брусчатку площадей, готовил место под новый фонтан. Жуткий оглушающий грохот жил у меня в голове, дробил мозг на осколки стекла и камня. Прислушался ещё раз: ничего, тихий плеск волн.

– Ты видела корабли? Они забирают в новую жизнь?

– Да. Проплывают мимо, довольно близко.

– Их много?

– Иногда да, иногда нет. Сегодня на земле родится много младенцев, перед твоим приходом был лайнер, а позавчера за всю ночь приплыла одна яхта.

– Странно. В двадцать первом веке людей на планете было больше, чем всех, кто жили до них в прежние столетия, вместе взятых. И каждую ночь появляются на свет тысячи.

– Лабиринт – огромен. Думаю, наш город с его гаванью здесь не единственный.

– Сколько же нам здесь гнить?

– Ты так ничего и не понял, – вздохнула Маугли, – корабли перевозят трупы. В гавань пускают потерявших себя. Если душа не помнит, кем была в прошлой жизни, выходит, и не жила. Ты родишься заново. Другим. Тебе повезёт, если сны вернутся, но если нет… Зачем? Плавучая опера Джона Барта59. Наблюдаешь с берега за актёрами на сцене баржи, пытаешься угадать сюжет, потом плюёшь на это бессмысленное занятие и начинаешь читать программку. Никто не позволит досмотреть представление до конца, не покажет сначала. Можно ждать возвращения корабля: сцены будут повторяться. Те, что хочешь забыть, а не вспомнить.

– А если не из гавани, а отсюда? Доплыть, догнать, спрятаться в трюме?

– Попробуй, – усмехнулась она. – Ты вовремя. Скоро придёт лайнер.

– Откуда ты знаешь?

– Предвижу.

В ту ночь я тоже предал тебя. Бросил. И не потому, что так было бы лучше тебе, как в Альпах, а потому что спасался сам.

Громадный лайнер-призрак шёл в гавань, к берегу плоских домов. Пустой, на палубах никого, яркие огни, быстрый ход. Я прыгнул в воду и поплыл. Но догонять лайнер было всё равно, что плыть за горизонт: чем ближе подплываешь, тем дальше отодвигается. Вода проникала в уши, рот, нос, сквозь поры кожи и оседала внутри, как ртуть. Тело тяжелело, движения давались с трудом, сил оставалось всё меньше. Замер на секунду – и потянуло ко дну. Темнота сомкнулась над головой. Всё, финиш. Конец фильма. Включите свет, отстегните ремни безопасности.

Подобрал меня городской патрульный, выловил из канала. Спросил, почему упал в воду. Был пьян, не помню, ответил я. Ненавистное место, где не снятся сны, где стираются лица, мысли и чувства. Безысходный город. Духи выли и носились над водой. Чайки молчали. Патрульный повёз меня на лодке в наш звёздный квартал, в наш новый дом посреди воды – высоко над морем. Почувствуй покой. Познай ожидание. Вдохни неразбавленного джина для храбрости. Повтори свой заплыв. Очнись в канале, выползи на мостовую, обсохни и шагай строить фонтаны. День Сурка60 не кончается.

В баре играют блюз. Нестройно. Аморген морщится и прижимает пальцы к ушам. Звуки его флейты совершенны, как мелодия ветра. Духи поют, когда играет на мостах.

– Тибетские монахи и египетские жрецы умели хранить память всех рождений, переносить из жизни в жизнь, – рассказывает нам. – Их знаниями обладают Сыны Змея и Братство Псов. Наследники древних учений Востока и Запада. Жизнь – средство достижения высшей точки полёта души – смерти. Бессмертие и есть память, сумма всех точек на плоскости мира, возможность ощутить себя в любой из них. А простым смертным, кто неспособен ходить по воде, предоставят общественный транспорт в гаванях и портах.

– Ходить по воде?

– Да, Кира. Вода в твоём уцелевшем сне о мосте через море – символ времени. Найдите мост, и город отпустит вас живыми – теми, чью память восстановят земные сны. Всех троих.

– А ты?

– Мне не вернуться ни с вами, ни на корабле. Я был последним рождённым. Наши души стареют, изнашиваются и умирают, как и тела. Наступает время вернуть позаимствованную энергию источнику.

– Зачем же пошёл за нами?

– Никогда не сопровождал Маугли в лабиринтах сна. Наблюдал со стороны, как трусливая психофора. И она как-то в шутку сказала, что верит лишь мифу об Орфее и Эвридике. Псы бы вас не отпустили, не оставили на земле. Я пошёл за вами. Но ни о чём не жалею, никто не слушал мои песни так, как их слушают духи. Здешние духи любят во мне поэта.

Аморген потёр флейту в руках и положил на стол. Музыканты на сцене почтительно замолчали. Но он не стал играть.

– Так вы поможете мне вытащить Маугли или нет? – спросил нас снова.

Эпизод 2. Башня

Небо струится молочной белизной сквозь маленькое оконце под потолком. Солнца не видела много дней. Или лет? Темнота сменяется тусклым светом. Тишина остаётся неизменной. Запахов тоже нет. Трудно определить время без мерного хода стрелок. Не выцарапывать же полоски на стене башни. То, что я – в башне, поняла сразу. По ночам она качается из стороны в сторону от ветра, как корабль или дерево. Стены дрожат под рукой, как взмыленные кони. И не долетают городские звуки. Ощущение высоты на верхушке тонкого шпиля. Не помню точно, когда меня сюда привели. Помню, как солнце било в глаза на площади, а потом – тёмные коридоры, винтовые лестницы, и чьи-то сильные руки тащили вперёд и вверх. Хочется услышать тиканье часов: тик-так, тик-так, тик-так. Быстрее, быстрее, быстрее. Но минуты здесь растягиваются на месяцы, а пространство искривляется. Не земля, где стареют раньше на последних этажах. И всё-таки чувствую, где север. Могу с закрытыми глазами указать на Полярную звезду, потому что родилась на севере. Важно знать, где дом, даже если его нет на картах, а меня давно нет на земле.

В тюрьме человек должен бы вспоминать свои дни и жизни, победы и поражения, любовь, ошибки, обиды, грехи. Каяться и прощать. Раскладывать своё время по полочкам: достиг, обрёл, познал, не успел, потерял. Или хотя бы жалеть себя и мечтать о ком-то далёком. А я хочу кофе. Тот, что продавали на станциях поездов в пластиковых стаканчиках. Усталость измученной кофе-машины, бодрящий пар нетерпения, билет в новую жизнь, азарт, страх и радость, печаль расставания – море эмоций внутри маленькой согревающей руки ёмкости. Обжечь губы и горло первым жадным глотком, добавить немного сливок и подождать, пока чуть остынет, чтобы пить медленно, длить горько-сладкое и густое его послевкусие. Наваждение какое-то! Однажды выпила аж пять чашек кофе на платформе Сен-Дени, когда села не в тот поезд и ждала обратный61. У вокзального кофе вместо вкуса предвкушение. Дома пьёшь кофе, мысленно планируя предстоящий день. Жизнь похожа на поезд – предрешённый маршрут из точки А в точку Б. Отстал от него – и не знаешь, что будет дальше. Цель видна в пути. Остановка же – раздвоение личности во времени и пространстве, как на вокзале: ты ещё не там, но уже не здесь. Сидишь на перронной скамейке, и само ожидание отрицает бег времени. От мысли «Что если станция – проходная, и поезда жду напрасно?» холодеет позвоночник. Может, настоящая жизнь и есть приключение, дорога без карты? Выпадение из реальности? А жить – значит просто быть где-то, когда-то, не задумываясь о том, как живёшь? Когда всё, что окружает снаружи, важнее того, что сберегла внутри? Когда отстаёшь от жизни, но обретаешь себя?

Я побывала во многих городах, заглядывала в другие времена и эпохи, смотрела чужие сны. В моей голове хранятся сюжеты судеб, по которым впору снимать кино. Но сейчас болтаюсь на вершине пустоты и отчаяния, а воспоминания – мелкие, как глотки кофе. Не вспоминаю ни Арно, ни Киру и Ульвига, ни мои статуи на песке – наверняка их разрушит ветер. Кажется, не было ничего, никого, никогда. Судорожные глотки из пластикового стаканчика.

В конце апреля – начале мая, зимы на Белом море по-разному суровы, трещал и вставал на дыбы лёд. Держалась у кромки из последних сил, сгибаясь от пронзительного ветра, ждала, пока вода не вырвется сквозь трещины тёмными языками, не сбросит старую кожу. Чувствовала в такт, словно ещё немного и сердце лопнет от напряжения, и сама растекусь волнами. А в середине лета днями бродила по улицам, где каждый год умирали дома, и время цепенело в солнечных полосках меж ними. Люди побежали из города задолго до того, как его стёрли с карт. В одном заброшенном подъезде во всю стену кто-то нарисовал стаю фламинго у озера. Помню их горбатые клювы и ярко-розовые перья, но не глаза ангела с картины. Меня преследуют запахи: кавказских яблонь в цвету от побережья и до подножий гор – сотни километров белого приторного благоухания, талого снега в горах, влажной пыли пражской брусчатки перед грозой. И первого полёта на самолёте! Острая, специфическая смесь герметика, авиарезины, пластиковых покрытий и керосина. «Чем тут пахнет?» – спросил мальчишка отца. «Опасностью», – ответил тот. У меня появилась привычка не переодеваться после приземления до утра: старый мохнатый свитер впитывал небо, и я могла дышать им, носить с собой. Дожди обновляли его аромат. Шерсть намокала и снова пахла самолётом. Ночью заходила погреться в кафе с высокими окнами, где подавали малиновый ром. Пила, а потом доставала ягоды со дна бокала коктейльной трубочкой и ела. Свежую садовую малину с вязким привкусом рома. Как-то раз в кафе залетел светлячок и долго мигал в полумраке под потолком. Почему вспоминаются такие мгновения? Красивые, но незначительные. Вспыхивающие светлячками в темноте, звёздами на дне колодца. Башня – колодец наоборот. Хочется выйти на свежий воздух! Услышать чей-нибудь голос! Кричать во всё горло:

– По-ка-жи-те мне не-бо!!!! Настоящее!!! Синего цвета!! Без границы окна!

Бесполезно. Здесь и эха нет. Вакуум. Стены поглощают звуки.

– Кто-нибудь!

Тишина режет слух.

– Как насчёт прогулки для заключённых?

Дверь приоткрылась. Неужели услышали?

– К вам посетитель.

– Аморген!

Прыгнуть на шею, обнять! Живое тепло! Но не могу пошевелиться, протянуть руки.

– Как ты попал сюда?

– Твои друзья скинулись на визит.

– Садись на диван, поближе. Звуков нет, придётся читать по губам.

– Хорошо устроилась! Диван, ковёр на полу. Пятизвёздочный отель! Телевизора не хватает.

– Телевизор у меня в голове. Мысли, мысли, мысли… сводят с ума. А в остальном – да, неплохо. Не хуже, чем в городе. Есть хочешь? Можно подёргать дверную ручку, охранник заметит движение и принесёт эфир.

– Эфир?! Тебе дают эфир?

– Да. Рыба, мясо, овощи, алкоголь. Всё, что хочешь. Диван поставили, валяюсь на нём целыми днями и смотрю в окно под потолком. А по ночам приносят свечи.

– Невероятно!

– Дорого. Заложила им лодку, лисью шубу, пару колье. Почти всё, что заработала на статуях для фонтанов. Хватит продержаться до тех пор, пока… Вы же поможете мне? Вытащите меня отсюда! Я укажу вам путь в гавань.