Текст книги "Летний вечер, половина одиннадцатого"

Автор книги: Маргерит Дюрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

III

Прошло время, и последние следы заката уже исчезли в темном небе.

– Не стоит рассчитывать, что сегодня вечером в городе будет свет, – сказала управляющая отелем. – Так всегда бывает в нашем краю, грозы здесь очень сильные, и обычно света нет всю ночь.

Света нет. Гроза еще будет бушевать, короткие ливни будут обрушиваться один за другим всю ночь. Небо все такое же низкое, и все так же ползет: сильный ветер волочит его к западу. Так отчетливо виден этот тяжелый пласт до самого горизонта. И отчетливо видны границы грозы, которая все еще силится захватить светлые участки неба.

С балкона, где она стоит, Марии видна гроза во всю ее ширь. А они остались в зале ресторана.

– Я скоро, – сказала им Мария.

За ее спиной, в коридоре, все дети уже спят. Среди них Жюдит. Обернувшись, Мария может увидеть ее – уснувший комочек в нежных отсветах керосиновых ламп, висящих на стене коридора.

– Я скоро, как только Жюдит уснет, – сказала им Мария.

Жюдит спит.

Отель переполнен. Люди в комнатах, люди в коридорах, скоро и в этом коридоре прибудет народу. В отеле больше людей, чем в целом квартале городка. А за городком тянутся дороги, пустынные дороги тянутся до самого Мадрида, к которому с пяти часов движется гроза, проливается дождем то здесь, то там, полыхает молниями, набирает силу. Когда-нибудь она иссякнет. Когда же? Она будет бушевать всю ночь.

Все кафе в городке уже закрыты.

– Мы тебя ждем, Мария, – сказал Пьер.

Городок маленький, он уместился на двух гектарах, неправильных очертаний, до отказа заполненная форма с четким контуром. А дальше, куда ни повернись, простираются поля; такие однообразные, ровные, лишь едва заметно колышутся они в ночной темноте, но на востоке как будто вдруг обрываются. Там река; за лето она пересохла, но завтра она выйдет из берегов.

Часы показывают десять. Вечер. Лето.

Под балконами отеля проходят полицейские. Поиски, должно быть, совсем вымотали их. Они тяжело волочат ноги по уличной грязи. Уже много часов прошло после убийства, и они говорят теперь о погоде, о грозе.

– Родриго Паэстра, он где-то на крышах.

Мария вспомнила. Крыши – вот они, они пусты. Тускло поблескивают под балконом, на котором она стоит. Никого.

Они ждут ее в зале ресторана, среди столиков, с которых уже убрано; они забыли о ней, сидят, боясь шелохнуться, не отрывая глаз друг от друга. Отель переполнен. Им негде больше побыть вдвоем, только здесь.

Снова раздаются свистки – на другом конце городка, далеко за площадью, в той стороне, где Мадрид. Ничего не произошло. Полицейские задерживаются на углу улицы слева, идут дальше. Это просто дозор. Полицейские проходят под ее балконом и сворачивают на другую улицу.

Десять часов или немного больше. Ей уже давно пора быть с ними в ресторане, войти к ним, вторгнуться между его и ее глазами и еще раз сообщить им свою потрясающую новость:

– Мне сказали, что Родриго Паэстра прячется где-то на крышах городка.

Она уходит с балкона в коридор, ложится рядом с Жюдит. Ее Жюдит, ее комочек среди других спящих в коридоре детей. Мария тихонько целует ее волосы.

– Жизнь моя, – шепчет она.

Малышка не просыпается. Она лишь едва заметно шевельнулась, вздохнула и снова погрузилась в глубокий сон.

И городок тоже теперь погружен в сон, в спокойный сон. Только кое-где говорят еще о Родриго Паэстре – он нашел свою жену обнаженной рядом с Пересом, оба крепко спали после любви. А теперь она мертва. Мертвое тело девятнадцати лет от роду лежит в мэрии.

Если бы Мария встала, если бы пошла в ресторан, она могла бы попросить, чтобы ей принесли чего-нибудь выпить. Она представляет себе первый глоток мансанильи, ее вкус во рту и потом – разливающийся по телу покой. Но не встает.

Где-то там, за этим коридором, за желтой трепещущей завесой света керосиновых ламп раскинулись крыши городка, а над ними ползет небо, ползет, сгущаясь и тяжелея. Кусок неба она видит в прямоугольнике открытой балконной двери.

Мария встает. Может быть, все-таки вернуться в ресторан, где они еще сидят, потрясенные внезапно поразившим их желанием, сидят одни среди пустых столиков и измученных официантов, которые ждут их ухода, но они их даже не видят.

Она снова идет на балкон, закуривает сигарету. Дождя пока нет. Что-то долго его нет. Он назревает в темном небе, но надо еще подождать. За дверью балкона слышно, как заходят в коридор мужчины и женщины. Они говорят тихо, чтобы не разбудить детей. Ложатся. Некоторое время лежат молча, надеясь уснуть, но сон не идет, и они опять начинают разговаривать. Отовсюду, особенно из переполненных комнат, доносится гул голосов, перекрываемый через равные промежутки времени неотвратимыми, как рок, шагами полицейских.

Шаги проходят, и возобновляется ровный семейный гул, неспешные, усталые, такие будничные разговоры во всех замкнутых коридорах и комнатах. За каждой дверью, на сдвинутых кроватях, в тесноте, рожденной из внезапной прохлады грозы, говорят о лете, об этой летней грозе и о преступлении Родриго Паэстры.

Вот наконец и ливень. В несколько мгновений он заполняет улицы. Слишком сухая земля не может впитать сразу столько воды. Деревья на площади гнутся от ветра. Мария видит, как их кроны то появляются, то скрываются за коньками крыш. А когда молнии озаряют городок и поля вокруг, в их мертвенно-белом свете на один этот миг видит она неподвижный комок в струях дождя – фигуру Родриго Паэстры, скорчившуюся в проеме темного каменного дымохода.

Всего несколько минут продолжается ливень. Снова становится тихо, и ветер тоже стихает. И свет – слабый, смутный, долгожданный – проливается с утихомирившегося неба. И в этом свете – так хочется, чтобы он стал ярче, что он и вправду словно разгорается, но скоро, скоро померкнет в преддверии нового ливня – в этом свете Мария видит неясный силуэт; он бьет в глаза, он вопиет, этот неясный, размытый силуэт Родриго Паэстры.

Полицейские возобновляют свои поиски. Они вернулись, как только утихомирилось небо. Шлепают и шлепают по грязи. Мария перегибается через перила балкона и видит их. Один из них смеется. Весь город полнится свистками, они раздаются через равные промежутки времени. Это просто дозоры, дозоры будут ходить до утра.

Кроме того балкона, на котором стоит Мария, еще много балконов выходят уступами на северный фасад отеля. Все они пусты, все, кроме одного – справа от Марии, этажом выше. Они, наверное, там недавно. Мария не заметила, как они появились. Она пятится в дверной проем, в коридор, где все уже спят.

Наверно, это их первый поцелуй. Мария гасит сигарету. Она видит их, так отчетливо они вырисовываются во весь рост на фоне ползущего неба. Поцелуй длится, руки Пьера легли на груди Клер. Должно быть, они что-то говорят друг другу. Но очень тихо. Должно быть, это первые слова их любви. Слова рвутся с губ между двумя поцелуями, рвутся неудержимо.

Полыхают молнии, и мертвенно-бледным в их свете становится город. Они вспыхивают неожиданно, в каком-то непостижимом ритме. И когда они озаряют небо, мертвенно-бледными становятся и эти поцелуи, и два силуэта, слитые теперь в один, неразделимые, сколько ни всматривайся, хоть ослепни. Может быть, за черным пологом неба он поцеловал сначала ее глаза? Кто знает? Твои глаза, они были цвета твоего испуга сегодня днем, цвета дождя, что лил тогда, Клер. Твои глаза, я едва различаю их, но как же я не замечал этого раньше, твои глаза серые, да?

А рядом с этими поцелуями, всего в нескольких метрах, Родриго Паэстра, закутанный во что-то коричневое, ждет конца отпущенной ему адской ночи. На рассвете с ним будет кончено.

Гроза вновь набирает силу, сейчас новый ливень разлучит их, и Мария не сможет больше, их видеть.

Но пока он делает это, и Мария делает то же самое, ее руки ложатся на ее оставленные в одиночестве груди, потом руки бессильно падают, вцепляются в балконные перила, и нечем ей занять их.

Когда они слились в один силуэт, неразделимый, хоть ослепни, она подошла к самому краю балкона, теперь же она отступает назад, в коридор, где новый порыв ветра уже ворвался в стеклянные колпаки керосиновых ламп. Нет, она не может не видеть их, она этого не вынесет. Она их видит. Видит их тени на той самой крыше. Их тела отрываются друг от друга. Ветер раздувает ее юбку, и они смеются, озаренные вспышкой молнии. Тот же ветер, что забрался под ее юбку, проносится над всем городком, налетая на коньки крыш. Еще две минуты – и гроза разразится, обрушится на городок, опустошит улицы, балконы. Он, должно быть, чуть отступил, прежде чем обнять ее снова, чтобы опять увидеть ее впервые в сиянии счастья, обостренного этой им самим придуманной болью: пусть она будет далека от него. Они не знают, они еще не подозревают, что гроза разлучит их на эту ночь.

Надо ждать. И чем дольше ждешь, тем сильнее нетерпение, оно уже достигло предела, и вот – наступает передышка. Рука Пьера на теле другой женщины, шарит по всему ее телу. Другой рукой он крепко прижимает ее к своей груди. Свершилось, это навсегда.

Вечер, половина одиннадцатого. Лето.

И еще немного времени проходит. Совсем стемнело, вот наконец и ночь. Но этой ночью во всем городке не найдется места для любви. Мария опускает глаза перед неизбежностью: им не утолить своей жажды, городок переполнен этой летней ночью, созданной для любви. Снова молнии высвечивают силуэт их желания. Они все еще стоят неподвижно, обнявшись, его рука замерла теперь на ее бедре, замерла навсегда, а она – она крепко держится за его плечи, ее руки застыли, вцепившись, губы впились в губы, она пожирает его.

И в эти же мгновения молнии, вспыхивая, высвечивают крышу напротив, и на ее коньке, под дымоходом скорчившуюся фигуру, закутанную в темный саван убийцы, Родриго Паэстру.

Ветер крепчает, врывается в коридор, проносится над комочками в одеялах, над уснувшими детьми. Одна лампа погасла. Но их уже ничто не разбудит. Темно в городке, городок спит. Во всех комнатах теперь тихо. И комочек-Жюдит спит, как спят послушные девочки.

Они исчезли с балкона так же внезапно, как появились. Наверно, он увлек ее, так и не выпустив из объятий – как мог он ее выпустить? – в темноту уснувшего коридора. Балкон опустел. Мария снова смотрит на часы. Почти одиннадцать. Ветер все крепчает; от сильного порыва один из спящих комочков – нет, не ее – коротко вскрикивает, поворачивается на другой бок и опять забывается глубоким сном.

А вот и дождь. И снова – его запах, неописуемый, смутный запах глинистых улиц. И на неживой комок на крыше, на Родриго Паэстру, мертвого от боли, мертвого от любви, падают потоки дождя так же, как и на поля вокруг.

Где, где смогли они уединиться сегодня в этом отеле? Где снимет он с нее легкую юбку нынче же ночью? Как она прекрасна. Как ты прекрасна, Боже, до чего прекрасна. Их силуэты исчезли с балкона бесследно с первыми каплями дождя.

На залитых дождем улицах – лето, во дворах, в ванных комнатах, в кухнях – лето, везде, везде сейчас лето их любви. Мария потягивается, уходит с балкона, ложится в коридоре, еще раз потягивается. Свершилось уже? В каком-нибудь другом темном и душном коридоре – кто знает, сколько их тут? – в том, например, что выходит на их балкон, прямо над этим, где лежит она, в том чудом забытом коридоре, прямо на полу, у стены – свершилось это?

Через несколько часов наступит завтра. Надо ждать. Этот ливень длится дольше, чем предыдущий. Хлещет все с той же силой. Стучит по стеклянной крыше, и ужасающий грохот разносится по всему отелю.

– Мы тебя ждали, Мария, – говорит Пьер.

Они пришли с концом ливня. Лежа рядом с Жюдит, она увидела, как надвигаются на нее их тени, две огромные тени. Юбка Клер раздувается на бедрах, приподнимается у колен. В коридоре гуляет ветер. Слишком быстро. Слишком мало времени у них было с той минуты, когда они ушли с балкона, до той, когда появились возле Марии. Они улыбаются. Значит, надежда была тщетной. Не свершилась любовь нынче вечером в этом отеле. Надо ждать еще. Ждать весь остаток ночи.

– Ты обещала, что ты скоро, Мария, – продолжает Пьер.

– Да как сказать… Я устала.

Она видела, как он искал ее на полу в коридоре, внимательно глядя под ноги, едва не прошел мимо, но остановился возле нее – она лежит последней, там, где коридор выходит в зияющий черный провал ресторана. А Клер шла следом за ним.

– Ты так и не пришла, Мария, – говорит Клер.

– Да как сказать, – еще раз повторяет Мария. Показывает на Жюдит. – Вдруг она бы испугалась.

Пьер улыбается. Взгляд его отрывается от Марии, и он видит открытую балконную дверь в конце коридора.

– Ну и погодка, – вздыхает он.

Он обнаружил открытую дверь и в тот же миг отогнал от себя эту мысль. Испугался он?

– Это на всю ночь, – говорит он. – К утру прекратится.

Даже ничего не зная, по одному его голосу она бы догадалась – голос чужой, он дрожит, его тоже изменило желание, неодолимая тяга к этой женщине.

А она, Клер, – она теперь улыбается Жюдит. Такому крошечному комочку – Жюдит, съежившемуся, закутанному в коричневое одеяло. Волосы Клер еще мокрые после дождя, после балкона. В желтом свете керосиновой лампы – ее глаза. Твои глаза, два синих камушка. Я хочу съесть твои глаза, говорил он ей, твои глаза. Такие юные у нее груди, так отчетливо вырисовываются они под тонким белым свитером. Синий взгляд растерян, он застыл, парализованный неутоленным желанием, свершившимся сегодня неутоленным желанием. Взгляд оторвался от Жюдит и снова устремился на Пьера.

– Ты опять ходила в кафе, Мария?

– Нет. Я была здесь.

– Как хорошо, что мы не поехали в Мадрид, – говорит Пьер. – Видишь, что делается.

Он снова смотрит на открытый балкон.

– Да, хорошо.

На улице, что тянется вдоль отеля, раздается свисток. Свершилось, неужели? Второго свистка нет. Все трое ждут. Нет. Это просто очередной дозор. Тяжелые от мокрой уличной глины шаги удаляются к северной части городка. Никто об этом не заговаривает.

– Ей сегодня не жарко, – замечает Клер.

Мария гладит лобик Жюдит.

– Чуть-чуть. Меньше, чем обычно. Так хорошо сегодня.

Даже ничего не зная, с одного взгляда на груди Клер она бы догадалась, Мария бы догадалась, что они влюблены. Сейчас они лягут здесь, возле Марии, лягут врозь, томимые желанием, терзаемые его раскаленными клещами. И оба улыбаются одинаковой улыбкой, виноватые, испуганные, счастливые.

– Мы тебя ждали, – повторяет Пьер.

Даже Клер подняла глаза. И снова опустила их, но улыбка так и осталась на ее лице – далекая, неизгладимая. Даже ничего не зная, только по этим опущенным глазам, по этой улыбке Мария бы догадалась. Сияние. Какое сияние прикрыло ее веки? Они, наверно, искали, повсюду в отеле искали себе место. Оказалось, невозможно. Они, видно, смирились. Мария ждет нас, сказал Пьер. Сколько у них еще впереди, в дни, что последуют за этой ночью?

Руки Пьера безвольно свисают вдоль тела. Восемь лет эти руки ласкали ее. А теперь вот Клер омоет несчастье, что истекает из этих рук.

– Я ложусь, – говорит она.

Берет одеяло с круглого столика – их заранее положили туда служащие отеля. Закутывается в него, все еще смеясь, и с долгим вздохом ложится под керосиновой лампой. Пьер не движется с места.

– Я сплю, – сообщает Клер.

Пьер тоже берет одеяло и ложится рядом с Марией, у противоположной стены коридора.

А Родриго Паэстра – жив ли он еще, в двадцати метрах от них троих? Да. По улице снова прошел дозор. Клер еще раз вздыхает.

– О-ох, я уже сплю. Спокойной ночи, Мария.

– Спокойной ночи, Клер.

Пьер закурил сигарету. Ровные колечки дыма поднимаются к потолку в прохладном сумраке коридора, в запахах дождя и Клер.

– Как хорошо, – говорит Пьер очень тихо.

Идет время. Почему бы Марии не сказать Пьеру: «Знаешь, это безумие, но Родриго Паэстра в самом деле там, на крыше. Прямо напротив. А как только рассветет, его схватят»?

Но Мария ничего не говорит.

– Ты устала, Мария? – спрашивает Пьер еще тише.

– Меньше, чем обычно. Эта гроза. Легче дышится.

– Правда, – откликается Клер, – мы не так устали, как в прошлые вечера.

Она, оказывается, не спала. Порыв ветра гасит последнюю лампу. Снова вспыхивают молнии в конце коридора. Мария поворачивает голову, но крыши не видно оттуда, где лежат они с Пьером.

– Когда же это кончится? – вздыхает Пьер. – Зажечь лампу, Мария?

– Не стоит. По-моему, так даже лучше.

– По-моему тоже, – опять отзывается Клер.

И умолкает. Мария знает: Пьер надеется, что она уснет. Он не курит больше, лежит у стены неподвижно. Но Клер опять говорит.

– Завтра днем, – напоминает она, – надо будет заказать комнаты в отеле в Мадриде.

– Да, надо будет.

Она зевает. Пьер и Мария ждут, когда ее сморит сон. Льет дождь. Интересно, а можно ли умереть от того, что на тебя обрушилась гроза, если очень, очень этого хочешь? Может быть, этомертвое тело Родриго Паэстры видела Мария на крыше?

Мария знает, что Пьер не спит, что он прислушивается к ней, Марии, своей жене, что его тяга к Клер, его желание замутнено сейчас воспоминаниями о ней, о жене, омрачено страхом, как бы она о чем-то не догадалась, что ему не по себе от мысли о сегодняшнем одиночестве Марии, его жены: он ведь не забыл, чем они были друг для друга в прошлом.

– Ты спишь?

– Нет.

Оба говорят очень тихо. Прислушиваются, ждут. Да, на этот раз Клер уснула.

– Который час? – спрашивает Мария.

Дождь перестал, снова проходит дозор, и Родриго Паэстра тоже, конечно, слышит его. В свете огонька сигареты, которую он только что зажег, Пьер смотрит на часы.

– Двадцать минут двенадцатого. Хочешь сигарету?

Мария хочет, спасибо.

– Уже светлее, – замечает Пьер. – Может быть, распогодится. На, Мария держи.

Он протягивает ей сигарету. Оба привстают, чтобы он поднес огонь, потом ложатся снова. В конце коридора Мария видит темно-синий экран открытой балконной двери.

– Такие ночи долго тянутся, – говорит Пьер.

– Да. Постарайся уснуть.

– А ты?

– Я бы с удовольствием выпила стаканчик мансанильи. Но это невозможно.

Пьер медлит с ответом. Снова налетает дождь, несильный, мелкий, накрывает Родриго Паэстру. С улицы слышны голоса, кто-то напевает, смеется. Опять дозор, в который уже раз. А в коридоре царит тишина и покой.

– Может, ты попытаешься пить немного меньше, Мария? Хотя бы, пока мы здесь?

– Нет, – отвечает Мария. – Больше.

Запах земли поднимается с улиц, неиссякаемый запах слез и его неразлучный спутник – запах мокрой, налитой спелостью пшеницы. Почему она не скажет ему наконец: «Пьер, это нелепо, но Родриго Паэстра там. Там. Там. И как только рассветет, его схватят»?

Но она молчит. Говорит он:

– Ты помнишь? Помнишь Верону?

– Да.

Если Пьер протянет руку, то коснется волос Марии. Он сам заговорил о Вероне. Они любили друг друга всю ночь в какой-то ванной комнате в Вероне. Тоже была гроза, тоже лето и переполненный отель. «Иди ко мне, Мария». Он все удивлялся: «Когда же, когда я насыщусь тобой вдоволь?»

– Дай мне еще сигарету, – просит Мария.

Он подает ей сигарету. На этот раз она не приподнимается.

– Я напомнил тебе о Вероне, понимаешь, я ничего не мог с собой поделать.

Запах земли и пшеницы волнами втекает в коридор. Купается в этом запахе отель, купается городок, Родриго Паэстра и два мертвеца, и неиссякаемое, но такое ненужное воспоминание о ночи любви в Вероне.

Клер крепко спит. Вдруг она поворачивается во сне и стонет – от запахов уснувшего города и от того, что случилось совсем недавно, от рук Пьера, что ласкали ее тело еще сегодня. Пьер тоже слышит стон Клер. Все прошло. Клер опять спокойно спит. И Мария, лежа рядом с Пьером, слышит только сонное детское дыхание, заглушаемое то и дело шагами полицейских, – поразительно, до чего они пунктуальны, все пунктуальнее по мере того, как близится утро.

– Ты не спишь?

– Нет, – отвечает Мария. – Скажи мне, который час.

– Без четверти двенадцать, – он медлит. – На, возьми еще сигарету.

– С удовольствием, спасибо. А в котором часу светает в Испании?

– В это время года очень рано.

– Я хотела тебе сказать, Пьер.

Она берет у него сигарету, которую он ей протягивает. Ее рука чуть дрожит. Он снова вытягивается на полу и только тогда спрашивает:

– Так что ты хотела сказать мне, Мария?

Пьер долго ждет ответа, но ответа нет. Он не настаивает. Оба курят, лежа на спине: бокам больно от плиток пола. Спине тоже, но все-таки полегче. Нельзя скинуть край одеяла Жюдит, которым она накрыта, чтобы не остаться беззащитно доступной под взглядом Пьера. Можно только пытаться закрыть глаза после каждой затяжки, потом снова открывать их, не шевелиться и молчать.

– Хорошо еще, что мы нашли этот отель, – нарушает молчание Пьер.

– Да, хорошо.

Он курит быстрее ее. Его сигарета догорела. Он гасит окурок об пол в узеньком свободном пространстве, оставшемся между ним и Марией в этом коридоре, среди неподвижных спящих тел. Ливни теперь короткие, не дольше вздоха Клер.

– Ты ведь знаешь, Мария. Я тебя люблю.

Сигарета Марии тоже догорает, и она гасит ее так же, как Пьер, об оставшуюся свободной плитку пола.

– Я знаю, – говорит она.

Что происходит? Что будет дальше? Вправду ли гроза кончается? Налетают ливни, словно ведра воды выплескивают на стеклянную веранду, на крыши. Стук капель, шум дождя длится всего несколько секунд. Надо было уснуть, пока гроза не разбушевалась снова. Смириться с мыслью о том, что ночь потеряна, пока не настала эта минута.

– Тебе надо поспать, Мария.

– Да. Но такой шум.

Она могла бы сделать это, могла бы перекатиться на бок, и все ее тело прижалось бы к нему. Они бы встали. Ушли бы вдвоем далеко-далеко от спящей Клер, и воспоминание о ней становилось бы все бледнее по мере того, как проходила бы ночь. Он это знает.

– Мария. Мария. Ты моя любовь.

– Да.

Она так и не двинулась с места. На улице опять свистят, и кажется, что скоро рассвет, что он все ближе, ближе. Нет больше молний, только слабые, далекие сполохи. Опять стонет Клер, преследуемая воспоминанием о руках Пьера, сжимающих ее бедра, такие беззащитно доступные. Но к этому можно привыкнуть, как к мягкому поскребыванию сонного дыхания детей. И запах дождя окутывает желание Клер, размывает его неповторимость, сводит его вровень с желанием, что бушует этой ночью в городке.

Мария тихонько привстает, чуть поворачивается к Пьеру, замирает и смотрит на него.

– Это так нелепо, но я видела Родриго Паэстру. Он там, на крыше.

Пьер спит. Он уснул сразу, как ребенок. Мария вспоминает, что он всегда засыпал так.

Спит. Это до того несомненно, что хочется улыбнуться. А разве она не была заранее в этом уверена?

Она еще приподнимается. Он даже не шелохнулся. Она встает на ноги, слегка коснувшись его тела, погруженного в сон, освобожденного, одинокого.

Мария выходит на балкон и смотрит на часы – они, оказывается, были на ней, у нее на запястье, ее часы. Половина первого. Через три часа, не позже в это время года, рассветет. И Родриго Паэстра все в той же позе смертника, в какой она увидела его впервые, ждет рассвета – а на рассвете его убьют.