Текст книги "Модерато кантабиле"

Автор книги: Маргерит Дюрас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Маргерит Дюрас
Модерато кантабиле

I

– А ну-ка, прочти мне, что там написано над твоими нотами, – велела дама.

– «Модерато кантабиле», – выговорил мальчик.

Добившись ответа, дама резко ударила карандашом по клавишам. Мальчик даже не шелохнулся – так и сидел неподвижно, не сводя глаз со своих нот.

– И что же это значит – модерато кантабиле?

– Не знаю.

Сидевшая метрах в трех от них женщина сокрушенно вздохнула.

– И ты вполне уверен, будто не знаешь, что означает «модерато кантабиле»? – не унималась дама.

Малыш по-прежнему хранил молчание. Дама вскрикнула, с трудом сдерживая бессильный гнев, и снова стукнула карандашом по клавишам. Малыш даже глазом не моргнул. Дама обернулась.

– Ну что, мадам Дэбаред, как вам это нравится? – осведомилась она.

Анна Дэбаред еще раз вздохнула.

– Ах, кому вы это говорите? – отозвалась она.

Неподвижный, не поднимая глаз, мальчик был единственным, кто заметил, что на город неожиданно опускается вечер. И вздрогнул.

– Я объясняла тебе это на прошлом уроке, на позапрошлом уроке, сто раз тебе твердила, и после всего этого ты смеешь мне говорить, будто не знаешь?!

Малыш не счел нужным удостоить ее ответом. Дама снова окинула взором неподвижную, словно изваяние, фигурку. Злость ее все возрастала.

– Ну вот, опять начинается, – едва слышно пробормотала Анна Дэбаред.

– Дело вовсе не в том, что ты не знаешь, – продолжила дама, – ты просто не желаешь ответить, и все.

Анна Дэбаред тоже, в свою очередь, с ног до головы окинула взором малыша, но совсем по-другому, не так, как дама.

– Так ты ответишь или нет? – взвизгнула дама. Малыш ничуть не удивился. И снова не проронил ни звука. Тогда дама в третий раз стукнула по клавишам, да так сильно, что даже грифель сломался. Прямо рядом с руками мальчика. Они были еще совсем детские, пухлые и молочно-белые, как у младенца. Крепко сцепленные друг с другом, они даже не шелохнулись.

– Он трудный ребенок, – не без робости решилась заметить Анна Дэбаред.

Мальчик обернулся навстречу этому голосу, глянул на мать, быстро-быстро, точно хотел убедиться в ее существовании, потом снова неподвижно застыл, уставившись в ноты. Руки так и лежали на клавишах, крепко сцепившись друг с другом.

– Какое мне дело, мадам Дэбаред, трудный он у вас или нет, – возмутилась дама. – Мне важно, чтобы он слушался, подчинялся, вот все, чего я требую.

В наступившей после этих слов тишине в растворенное окно ворвался рокот моря. А с ним и приглушенный шум города на закате того погожего весеннего дня.

– В последний раз тебя спрашиваю. Так ты по-прежнему упорствуешь, будто не знаешь, что такое «модерато кантабиле»?

В проеме растворенного окна пронесся катер. Малыш, сидевший, уставившись в свои ноты, чуть вздрогнул – только одна мать и заметила это движение, – когда катер ворвался в него и взбудоражил ему кровь. Приглушенное гудение мотора разнеслось по всему городу. Прогулочные катера были здесь редкостью. Розовый, цвет угасающего дня окрасил все небо. Другие дети, где-то там внизу, на набережной, тоже остановились и смотрели.

– Я тебя в последний раз спрашиваю: так ты уверен, что не знаешь?

Катер все еще мчался в проеме окна.

Дама не на шутку удивлена этаким упрямством. Гнев ее чуть смягчается, ему на смену приходит отчаяние – ах, неужели она так мало значит в глазах этого ребенка, – и теперь уже не жестом, а словами выражает она ставшую вдруг до боли очевидной тщетность своих усилий.

– Господи, – стонет она, – Господи, что за неблагодарное ремесло.

Анна Дэбаред никак не реагирует на это горькое признание, лишь едва заметно качает головой, будто, кто знает, вполне согласна с ее словами.

Катер наконец-то завершил свой путь сквозь пространство распахнутого окна. Шум моря сделался сильнее, оглушительный на фоне молчания мальчика.

– Модерато?

Мальчик разжал руку, опустил ее вниз и почесал ногу. Жест явно непроизвольный и, похоже, убеждает даму, что в его действиях нет злого умысла.

– Не знаю, – выдавил он, почесавшись. Внезапно краски заходящего солнца обрели столь величественные оттенки, что даже изменили белокурый цвет волос малыша.

– Но ведь это же так просто, – уже чуть спокойней заметила дама.

Потом, не торопясь, высморкалась.

– Ах, ну и ребенок, – с какой-то радостью в голосе проговорила Анна Дэбаред, – нет, что за ребенок, и как же это мне удалось произвести на свет этакого упрямца…

Дама явно не усматривает тут никаких причин для гордости.

– Это значит, – вконец сдаваясь, наверное, уже в сотый раз повторяет она мальчику, – это значит: умеренно и певуче.

– Умеренно и певуче, – совершенно отсутствующим голосом, витая где-то далеко-далеко, повторяет за ней малыш.

Дама оборачивается.

– Нет, вы видели такое?..

– Ужасно, – смеясь подтверждает Анна Дэбаред, – упрямый как осел, просто уму непостижимо.

– А теперь давай-ка сыграй с самого начала, – приказывает дама.

Мальчик не подчиняется, будто вовсе не слышит.

– Я кому сказала, с самого начала.

Мальчик даже не шевелится. В безмолвии его упрямства снова явственно проступает шум моря. Последней розовой вспышкой полыхает небо.

– Я не хочу учиться играть на пианино, – произносит мальчик.

На улице, где-то совсем близко от дома, раздается громкий женский крик. Жалобный и протяжный, он делается таким пронзительным, что даже заглушает шум моря. Потом вдруг обрывается, будто его и вовсе не было.

– Что это?! – восклицает малыш.

– Должно быть, что-то случилось, – отвечает дама.

Притихший было шум моря возрождается с прежней силой. Розоватый же цвет неба заметно бледнеет.

– Да нет, ничего, – успокаивает Анна Дэбаред, – все это так, пустяки.

Вскакивает со стула и бросается к пианино.

– Ах, сколько нервозности, – замечает дама, неодобрительно оглядывая обоих.

Анна Дэбаред обнимает сынишку за плечи, сжимает крепко, до боли, потом говорит, почти кричит:

– Нет-нет, ты должен учиться играть на пианино, непременно должен, понимаешь?

Мальчик дрожит по той же самой причине, потому что и ему тоже делается страшно.

– Не люблю я пианино, – едва слышно шепчет он.

В этот миг вслед за первым раздаются другие крики, со всех сторон, разноголосые, нестройные. Они возвещают, что какое-то событие уже свершилось, уже позади, и звучат теперь почти утешительно. Так что урок продолжается.

– Так надо, любимый, – настаивает на своем Анна Дэбаред, – так надо.

Дама качает головой, явно осуждая непозволительную мягкость матери. Тем временем море мало-помалу окутывают сумерки. А небо медленно теряет свои яркие краски. Только запад все еще рдеет. Но и он тоже тускнеет на глазах.

– Но почему? – не понимает малыш.

– Музыка, любовь моя…

Мальчик медлит, пытаясь вникнуть в ее слова, так и не понимает, но соглашается:

– Ладно. Но скажи, кто это там кричал?

– Я жду, – напоминает о себе дама.

Он начинает играть. Музыка звучит, заглушая шум толпы, клубящийся на набережной уже прямо под окнами.

– Нет, вы только послушайте, – радуется Анна Дэбаред, – послушайте, вот видите…

– Когда он захочет… – замечает дама.

Мальчик закончил свою сонатину. И тотчас же в комнату снова ворвался рокот толпы – назойливо, властно.

– Что это там? – снова спросил мальчик.

– Давай-ка еще раз с самого начала, – приказывает дама. – И не забывай: модерато кантабиле. Представь себе колыбельную, которую поют тебе на ночь.

– Ах, я никогда не пою ему колыбельных, – признается Анна Дэбаред. – Сегодня непременно попросит меня спеть, а он умеет делать это так, что я не в силах ему отказать.

Дама пропускает эти слова мимо ушей.

Мальчик снова заиграл свою сонатину Диабелли.

– Си-бемоль в ключе, – во весь голос напоминает дама, – ты слишком часто забываешь об этом.

С набережной доносятся лихорадочные голоса, вперемежку мужские и женские, их становится все больше и больше. Кажется, все они произносят одно и то же, но различить слова невозможно. А сонатина тем временем все звучит и звучит, теперь безнаказанно, однако где-то посередине дама все-таки спохватывается:

– Прекрати.

Мальчик перестает играть. Дама оборачивается к Анне Дэбаред.

– Судя по всему, там и вправду случилось что-то серьезное.

Все трое подходят к окну. Слева, на набережной, метрах в двадцати от дома, напротив входа в кафе, уже собралась изрядная толпа. А со всех близлежащих улиц туда сбегаются новые и новые люди. Все взгляды прикованы к тому, что происходит внутри кафе.

– Ох, – вздыхает дама, – ох уж этот квартал… – Потом поворачивается к мальчику, берет его за локоть. – Давай-ка в последний раз, начнешь с того места, где остановился.

– Что там случилось?

– Займись-ка лучше своей сонатиной.

Мальчик снова усаживается за пианино. Принимается играть в том же ритме, но, предвкушая близкий конец урока, придает сонатине ту умеренность и певучесть, каких от него требовали, – модерато кантабиле.

– Признаться, когда он вот такой покорный, мне даже делается как-то не по себе, – признается. Анна Дэбаред. – Вот видите, сама не знаю, чего хочу. Бедное дитя…

А малыш все играет и играет, безукоризненно, как надо.

– Да уж, мадам Дэбаред, ничего не скажешь, – почти весело замечает дама, – хорошенькое же воспитание вы ему даете.

В этот момент мальчик перестает играть.

– Почему ты остановился?

– Просто мне показалось…

И снова, как было велено, играет свою сонатину. Глухой шум толпы тем временем все нарастает и нарастает, он становится таким сильным, что даже на такой высоте заглушает звуки музыки.

– Не забывай си-бемоль в ключе, – напомнила дама, – в остальном все отлично, вот видишь…

Сонатина лилась, заполняя собою все пространство, пока снова не достигла своего последнего, завершающего аккорда. И время подошло к концу. Дама объявила, что на сегодня урок окончен.

– Помяните мое слово, мадам Дэбаред, – предрекла она, – вы еще хлебнете с ним горя, с этим ребенком.

– Ах, о чем вы говорите, вот уже и сейчас, он же поедом меня ест, просто пожирает, и все.

Анна Дэбаред опустила голову, закрыла глаза, в болезненной улыбке сквозили нескончаемые родовые муки. Где-то внизу новые крики, на сей раз вполне осмысленные, говорили о том, что там и вправду произошло что-то из ряда вон выходящее.

– Ничего, завтра мы все узнаем, – заверила дама. Мальчик подбежал к окну.

– Какие-то машины подъехали, – сообщил он.

Толпа со всех сторон забаррикадировала вход в кафе, она все прибывала и прибывала – правда, уже чуть послабее – с соседних улиц, но все же оказалась куда больше, чем можно было предположить. Город разрастался. Люди расступились, в гуще толпы образовался проход – чтобы пропустить черный фургон. Оттуда вышли трое и исчезли в кафе.

– Полиция, – пояснил кто-то.

Анна Дэбаред поинтересовалась, что там случилось.

– Кого-то убили. Какую-то женщину.

Она оставила мальчика перед парадным дома мадемуазель Жира, подошла к основной толпе, собравшейся перед входом в кафе, и, пробираясь сквозь нее, протиснулась в первый ряд – туда, где люди стояли у открытых окон и смотрели внутрь, застыв от открывшегося перед их взорами зрелища. В глубине кафе, в полумраке дальнего зала, на полу, безучастная ко всему, лежала женщина. На ней, крепко вцепившись ей в плечи, лежал мужчина и тихонько звал ее:

– Любовь моя… Любимая…

Неожиданно он обернулся к толпе, обвел ее взглядом, и все увидели его глаза. Они были лишены всякого выражения, кроме исполненного ужаса, неистребимого, отрешенного от мира желания. Вошли полицейские. Хозяйка, с достоинством возвышаясь над стойкой, явно поджидала их.

– Уже трижды пыталась до вас дозвониться.

– Бедняжка, – посочувствовал кто-то.

– Почему? За что? – спросила Анна Дэбаред. – Кто знает…

Мужчина в исступлении закрыл собой распростертое тело женщины. Инспектор взял его за плечо и поднял. Тот не сопротивлялся. Было видно, что достоинство покинуло его теперь – и навсегда. Он обвел инспектора взглядом, все так же отрешенным от внешнего мира. Инспектор отпустил его, вытащил из кармана блокнот, карандаш, попросил назвать свое имя, выждал.

– Зря вы, все равно я сейчас не отвечу, – пробормотал мужчина.

Инспектор не стал настаивать и, присоединившись к своим коллегам, которые допрашивали хозяйку, присел за последний столик дальнего зала.

Мужчина уселся подле мертвой женщины, погладил ее по голове и улыбнулся ей. В дверь кафе торопливо вбежал молодой человек с фотоаппаратом наперевес и сфотографировал его так, сидящим с улыбкой на лице. В свете магниевой вспышки можно было увидеть, что женщина еще молода, что изо рта у нее скупыми, тоненькими струйками стекает кровь и что та же кровь видна на лице мужчины, который целовал ее. Кто-то в толпе проговорил:

– Фу, какая гадость, – и ушел.

Мужчина снова прильнул к телу своей женщины, но совсем ненадолго. Потом, будто это она его отпустила, снова поднялся.

– Да уведите же его поскорей! – крикнула хозяйка.

Но мужчина поднялся лишь затем, чтобы получше, потесней, во всю длину снова прильнуть к ее телу. И так замер, явно надолго успокоившись, снова обеими руками вцепившись в нее, приникнув лицом к ее лицу, к ее окровавленному рту.

Однако полицейские уже закончили писать под диктовку хозяйки и неспешными шагами, все трое сразу, с одинаковым выражением нескрываемой скуки вплотную подошли к нему.

Мальчик, благоразумно усевшись на ступеньки парадного мадемуазель Жиро, немного забылся. Он вполголоса напевал сонатину Диабелли.

– Ничего страшного, – проговорила Анна Дэбаред. – А теперь пора домой.

Малыш послушно последовал за ней. Прибыли новые наряды полицейских – слишком поздно, без всякой причины. Когда они проходили мимо кафе, оттуда в окружении полицейских вышел мужчина. Люди в молчании расступались, давая ему дорогу.

– Это не он кричал, – проговорил мальчик. – Он – нет, он совсем не кричал.

– Нет-нет, это не он. Не смотри туда.

– Почему, скажи.

– Не знаю.

Мужчина послушно дошагал до фургона. Однако, едва оказавшись там, молча вырвался, высвободившись из рук полицейских, и изо всех сил кинулся назад, в сторону кафе. Он уже почти достиг цели, но тут свет в кафе погас. Тогда он резко остановился, прямо на бегу, снова покорно последовал за полицейскими вплоть до самого фургона и послушно влез в него. Кто знает, может, в тот момент он и заплакал, но сгустившиеся сумерки высветили лишь искаженное, дрожащее, запачканное кровью лицо, не позволив разглядеть, текли ли по нему слезы.

– И все-таки, – заметила Анна Дэбаред, когда они уже дошли до Морского бульвара, – тебе бы следовало запомнить раз и навсегда: модерато – это значит умеренно, а кантабиле – певуче, это ведь так просто, разве нет?

II

На другой день заводы на противоположном конце города все еще дружно дымили, но час, когда они по пятницам обычно уже шли в сторону того квартала, миновал.

– Ну что, пойдем? – позвала сына Анна Дэбаред.

И они зашагали по Морскому бульвару. Там уже гуляли фланеры, так, слонялись без дела. И нашлись даже несколько купальщиков.

Мальчик привык гулять по городу каждый день в сопровождении матери – настолько, что она могла вести его куда угодно. И все же, когда они миновали первый мол и дошли до второго причала для буксиров, над которым жила мадемуазель Жиро, он не на шутку перепугался:

– Почему именно сюда?

– А почему бы и нет? – возразила Анна Дэбаред. – Ведь сегодня мы с тобой просто гуляем. Ну, пошли же. Какая разница, сюда или куда-нибудь еще?

Мальчик подчинился, последовал за ней до самого конца.

Она направилась прямо к стойке. Там был только один посетитель, он читал газету.

– Бокал вина, пожалуйста, – заказала она. Голос ее дрожал. Хозяйка поначалу удивилась, потом взяла себя в руки.

– А для малыша?

– Ничего.

– Это ведь здесь тогда кричали, я же помню, – заметил мальчик.

И, устремившись к солнцу, что лилось из дверей кафе, спустился со ступенек и исчез на тротуаре.

– Прекрасная погода, – заметила хозяйка.

Она видела, что женщину бьет дрожь, и старалась не смотреть в ее сторону.

– Мне так захотелось пить, – пояснила Анна Дэбаред.

– Само собой, первые теплые дни, всегда так бывает.

– Я даже попросила бы вас налить мне еще бокал вина.

По не прекращавшейся дрожи в руках, сжимавших бокал, хозяйка догадалась, что не сразу, не вдруг дождется желанных объяснений – она сама все скажет, просто надо дать ей время прийти в себя, оправиться от смущения.

Это случилось даже скорей, чем хозяйка могла рассчитывать. Анна Дэбаред залпом осушила второй бокал.

– Просто проходила мимо, вот и зашла, – пояснила она.

– Самая погода для прогулок, – одобрила хозяйка.

Мужчина перестал читать свою газету.

– Понимаете, вчера в это самое время я как раз была у мадемуазель Жиро.

Дрожь в руках уменьшилась. Лицо приняло почти благопристойное выражение.

– Я вас сразу узнала.

– Это было убийство, – сказал мужчина.

– Ах вот как, подумать только… – слукавила Анна Дэбаред. – Мне просто захотелось узнать, только и всего.

– Ничего удивительного.

– Это уж точно, – подтвердила хозяйка, – Нынче утром здесь столько народу перебывало, прямо один за другим…

Мимо дверей кафе на одной ножке проскакал малыш.

– Дело в том, что мадемуазель Жиро дает уроки музыки моему сынишке.

Судя по всему, вино сделало свое дело, голос ее тоже перестал дрожать. В глазах заиграла улыбка облегчения, словно у роженицы, только что благополучно разрешившейся от бремени.

– Он так на вас похож, – заметила хозяйка.

– Да, говорят, и вправду похож. – Улыбка проступила еще явственней.

– Особенно глаза.

– Сама не знаю, – продолжила Анна Дэбаред. – Понимаете… просто гуляла, и вдруг мне пришло в голову, а почему бы не заглянуть сюда. Вот и все…

– Да, это и вправду было убийство.

– Ах, да что вы, не может быть! – снова слукавила Анна Дэбаред. – Мне такое и в голову не приходило…

Какой-то буксир вышел с причала и тронулся с места с обычным теплым треском моторов. Мальчик застыл на тротуаре, пока длился этот маневр, потом повернулся к матери:

– Куда это он?

– Откуда мне знать, – ответила она. Мальчик снова исчез из виду. Она взяла в руки стоявший перед ней пустой бокал, заметила свою оплошность, снова поставила его на стойку и ждала, опустив глаза. Тогда мужчина подошел поближе.

– Вы позволите?

Она не удивилась, вся в смятении.

– Понимаете, сударь, вся беда в том, что у меня совсем нет привычки…

Он заказал вина, сделал еще шаг в ее сторону.

– Представьте, вчера здесь так громко кричали, понятно, всем хочется узнать, что случилось. Просто трудно удержаться, вот я и решила зайти…

Она выпила еще вина, это был уже третий бокал.

– Он выстрелил ей прямо в сердце, вот и все, что мне известно.

Вошли двое посетителей. Узнали стоявшую у стойки женщину, удивились.

– И само собой, никому не известно, за что, почему, ведь так?

Сразу бросалось в глаза, что она совсем не привыкла к вину и что обычно в этот час дня ее занимали совсем другие дела.

– Я бы и рад сказать, да только сам ничего толком не знаю.

– А может, этого вообще никто не знает?

– Да нет, уж он-то наверняка знал. Правда, теперь он не в себе, за решеткой со вчерашнего вечера. А она… она мертва.

С улицы прибежал мальчик и в каком-то порыве счастливого самозабвения приник к матери. Она рассеянно погладила его по голове. Мужчина вгляделся повнимательней.

– Они любили друг друга, – добавил он.

Она вздрогнула, но едва заметно.

– Ну что, – спросил мальчик, – теперь ты узнала, почему здесь вчера так кричали?

Она не ответила, только покачала головой – нет, не узнала. Мальчик снова направился к двери, она проводила его глазами.

– Он работал в арсенале. А она, даже не знаю, откуда она была.

Анна Дэбаред обернулась к нему, подошла поближе.

– Может, у них были какие-нибудь проблемы, знаете, то, что называют сердечными… Как вы думаете, а?

Посетители ушли. Хозяйка, услыхав эти слова, подошла к дальнему концу стойки.

– Еще бы нет, она-то была замужняя, – пояснила хозяйка, – трое детей и пьянчужка в придачу, вот и судите сами.

– Ну и что, всякое бывает, разве нет? – немного помолчав возразила Анна Дэбаред.

Мужчина не ответил даже кивком. Она смутилась. И сразу же у нее снова задрожали руки.

– А вообще-то, конечно, откуда мне знать… – проговорила она.

– Да что там, – продолжила хозяйка, – это уж можете мне поверить, хоть и не в моих правилах вмешиваться в чужие дела, но что правда, то правда.

Вошли еще трое посетителей. Хозяйка отошла прочь.

– Конечно, всякое бывает, – усмехнулся мужчина. – Наверное, вы правы, у них могли быть какие-то сложности, как же без них в сердечных делах. Но, может, убил-то он ее совсем по другой причине, кто знает…

– Да, вы правы, кто знает…

Рука потянулась к бокалу, машинально. Он сделал знак хозяйке налить им еще вина. Анна Дэбаред не протестовала, напротив, у нее был такой вид, будто она только этого и ждала.

– Когда я смотрела на него… рядом с ней, будто ему уже было все равно, живая она или мертвая, – почти неслышно прошептала она. – И что же… неужели вы все-таки думаете, будто он мог сделать это… по какой-то другой причине… кроме безысходного отчаяния?

Мужчина слегка заколебался, глянул ей прямо в глаза, лицо его приняло какое-то строптивое выражение.

– Откуда мне знать, – резко ответил он. Протянул ей бокал, она взяла, выпила. Потом он отвел Анну в глубь кафе – туда, где, судя по всему, было его излюбленное место.

– Вы ведь часто гуляете по городу…

Она глотнула вина, на лицо вновь вернулась улыбка, но ненадолго: оно опять омрачилось, и еще сильнее, чем несколько минут назад. Хмель уже брал свое.

– Да, я каждый день гуляю со своим малышом.

Хозяйка, с которой он не сводил глаз, вела тем временем беседу с троицей новых посетителей. Была суббота. Люди никуда не спешили и могли позволить себе роскошь потратить впустую толику праздного времени.

– Но вы же сами знаете, в этом городе, пусть он и совсем небольшой, все равно каждый день что-нибудь да случается.

– Да, конечно, но однажды… вдруг… происходит такое, что вас особенно поражает, – смутилась она. – Обычно я гуляю в скверах или у моря.

Она все заметней и заметней хмелела и благодаря этому набралась смелости поднять глаза и рассмотреть мужчину, который был перед нею.

– Вот уже столько времени, как вы гуляете с ним вдвоем…

Глаза мужчины, говорившего с нею и одновременно тоже не сводившего с нее взгляда.

– Я хотел сказать, вы уже так давно гуляете с ним в скверах или вдоль морского берега, – пояснил он.

Она поморщилась. Улыбка исчезла. Ее сменила недовольная гримаса, которая вдруг неожиданно, резко придала ее лицу какое-то беззащитное выражение.

– Мне не надо бы пить столько вина.

Раздался гудок, возвестивший конец рабочего дня для субботней смены. Тотчас же, словно обрушился шквал, невыносимо громко заорало радио.

– Уже шесть, – объявила хозяйка. Приглушила радио и засуетилась, расставляя на стойке вереницы бокалов. Анна Дэбаред долго сидела в оцепенелом молчании, глядя на набережную и будто силясь понять, что же ей делать с самой собой. Когда со стороны порта, пока еще издалека, донесся рокот приближающейся толпы, мужчина снова заговорил:

– Так вот, я просто хотел сказать, что уже сколько времени вы гуляете со своим малышом в скверах или вдоль морского берега, и ничего больше…

– Понимаете, у меня это прямо из головы не выходит со вчерашнего вечера, – призналась Анна Дэбаред, – после урока музыки моего малыша. Это как наваждение, все сильней и сильней. Вот я и пришла сегодня, просто не могла не прийти.

Вошли первые посетители. Мальчик протиснулся сквозь них и, сгорая от любопытства, подошел к матери, та каким-то машинальным жестом прижала его к себе.

– Вы мадам Дэбаред. Жена директора Импортно-экспортной компании и литейных заводов Побережья. Вы живете на Морском бульваре.

Снова раздался гудок, послабее первого, на другом конце набережной. Прибыл буксир. Мальчик оторвался от матери довольно резко и бегом бросился прочь.

– Он учится играть на пианино, – сказала она. – У него есть способности, но совсем нет желания, все время приходится уговаривать.

Стараясь освободить место вновь прибывшим, которые то и дело входили большими группами, он осторожно придвинулся к ней. Первые клиенты уже ушли, но то и дело появлялись другие. В промежутках между приходом одних и уходом других было видно садившееся в море солнце, пламенеющее небо и мальчика, что на другой стороне набережной в одиночестве играл в какую-то игру, чей секрет невозможно было понять на таком расстоянии. Он перепрыгивал через какие-то воображаемые препятствия и, похоже, что-то напевал.

– Я бы желала для моего малыша столько всего сразу, что даже не знаю, как этого добиться и с чего начать. И у меня ничего не получается. Пора возвращаться домой, уже поздно.

– Я часто видел вас. И даже не думал, что наступит день, когда вы придете сюда вместе со своим сынишкой.

Хозяйка сделала немного громче радио для последних посетителей, только что вошедших в кафе. Анна Дэбаред повернулась к стойке, поморщилась, смирилась с шумом, забыла о нем.

– Ах, если бы вы знали, как желаешь им счастья! Будто это и вправду возможно… Может, было бы даже лучше, если бы нас с ними разлучали время от времени. Никак не могу привыкнуть к этому ребенку.

– У вас красивый дом в конце Морского бульвара. И большой, огороженный решеткой парк.

Она глянула на него растерянно, словно пришла в себя.

– Нет-нет, не подумайте, эти уроки музыки, они доставляют мне большое удовольствие, – твердо заметила она.

Застигнутый сумерками, снова вернулся мальчик. Остался в кафе, озираясь вокруг, разглядывая посетителей. Мужчина сделал Анне Дэбаред знак, чтобы она посмотрела на улицу. Улыбнулся ей.

– Гляньте-ка, – сказал он, – дни становятся все длиннее и длиннее…

Анна Дэбаред посмотрела, потом медленно, тщательно поправила на себе пальто.

– Вы работаете здесь, в городе, мсье?

– Да, здесь, в этом городе. Если бы вы заглянули сюда еще раз, я бы постарался расспросить вас поподробней и смог бы тогда рассказать вам что-нибудь еще.

Она опустила глаза, вспомнила и побледнела.

– Рот в крови, – проговорила она, – а он все целовал, целовал… – Потом продолжила: – Все, что вы говорили, это просто ваши догадки, ведь так?

– А я вам ничего и не говорил.

Заходящее солнце опустилось теперь так низко, что добралось до лица мужчины. Фигуру его – он стоял, легко опершись о стойку, – уже и раньше освещали последние лучи.

– Но когда видишь его перед глазами, просто невозможно думать иначе, это кажется почти неизбежным, разве нет?

– Я ничего не говорил, – повторил мужчина. – Но думаю, он выстрелил ей прямо в сердце, потому что она сама попросила его об этом.

Анна Дэбаред тяжело вздохнула. Стон – тихий, жалобный, почти непристойный – вырвался из уст этой женщины.

– Как странно, – проговорила она, – мне совсем не хочется возвращаться домой.

Он резко схватил свой бокал, залпом осушил его до самого дна, не ответил, отведя от нее взгляд.

– Должно быть, я просто слишком много выпила, – продолжала она, – вот видите, к чему это приводит.

– Само собой, – согласился мужчина, – все дело только в этом.

Кафе почти опустело. Новые посетители появлялись все реже и реже. Перемывая бокалы, хозяйка не сводила с мужчины и женщины взгляда, явно заинтригованная тем, почему это они так припозднились. Мальчик, подойдя к двери, смотрел на набережную теперь в полном молчании. Стоя перед мужчиной, спиной к двери, Анна Дэбаред еще долго не произносила ни слова. А он – он, казалось, и вовсе забыл о ее существовании.

– Понимаете, я просто не могла не зайти сюда снова, – промолвила она наконец, – вот и все.

– И я вернулся по той же самой причине.

– Ее часто видят в городе, – проговорила хозяйка, – вместе с сынишкой. А когда хорошая погода, так вообще каждый день.

– Это из-за уроков музыки?

– По пятницам, раз в неделю. Как раз вчера. Ей это вроде развлечения, лишний повод вырваться из дому, вот какая история.

Мужчина поигрывает в кармане монетами. Глаза прикованы к набережной. Хозяйка отстает, оставляет его в покое.

От мола и до самого конца города, прямой, безукоризненный, расстилается Морской бульвар.

– А ну-ка, подними голову, – попросила Анна Дэбаред, – и посмотри на меня.

Ребенок подчинился, он привык к ее повадкам.

– Дело в том, что порой мне кажется, будто я тебя просто выдумала, будто все это неправда, понимаешь?..

Мальчик поднял голову и зевнул ей прямо в лицо. В широко разинутый рот пробрались последние лучи заходящего солнца. Изумление, с каким глядела Анна Дэбаред на своего малыша с самого первого его дня, ничуть не уменьшилось. Но, похоже, в тот вечер она и сама почувствовала, будто это изумление заявило о себе с какой-то новой силой.