Текст книги "Английская мята"
Автор книги: Маргерит Дюрас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
II
– Я пригласил вас, чтобы задать несколько вопросов о вашей жене, Клер Ланн.
– Зачем?
– Я собираюсь написать книгу об убийстве, которое совершено недавно в Виорне.
– И как же вы намерены это сделать?
– С помощью магнитофона. Он сейчас включен. Я уже говорил с Робером Лами. Вы можете отвечать на мои вопросы или нет, выбор за вами.
– Я согласен.
– В таком случае, соблаговолите представиться.
– Меня зовут Пьер Ланн. Родом из Кагора. Мне пятьдесят семь лет. Служу в министерстве финансов.
– Вы поселились в Виорне в сорок четвертом, иначе говоря, живете там уже двадцать два года, не так ли?
– Да, это так. Кроме двух лет, проведенных после свадьбы в Париже, мы все время жили здесь.
– Вы женились на Клер Буске в Кагоре в сорок втором году?
– Да.
– Вам, вероятно, известно из материалов следствия, что она показала, будто действовала в одиночку и вы ничего не знали о преступлении.
– Это чистая правда.
– Вы узнали обо всем одновременно с полицией?
– Да, я узнал обо всем, когда она сама призналась вечером тринадцатого апреля в кафе «Балто».
– И что же, неужели до того вечера, целых пять дней после убийства, у вас ни разу не возникло ни малейшего подозрения?
– Нет. Ни малейшего.
– Повторите, пожалуйста, что она говорила вам, объясняя отсутствие своей кузины Марии-Терезы Буске.
– Она сказала: «Представляешь, сегодня рано утром Мария-Тереза вдруг взяла и уехала в Кагор». Было часов семь утра, я как раз только что встал.
– И вы поверили?
– Не то чтобы поверил, будто она сказала мне всю правду, но подумал, что в этом была хотя бы доля правды. Мне и в голову не пришло, что она солгала.
– Вы всегда верили тому, что она вам говорила?
– Да, верил. Ей верили все, кто знал ее. Мне казалось, что если когда-то она и солгала мне насчет кое-каких фактов своего прошлого, то с тех пор уже больше никогда не говорила мне неправды.
– О каком прошлом?
– Да еще до того, как мы с ней познакомились. Это было давным-давно и не имеет никакого отношения к убийству.
– А вас не удивил внезапный отъезд кузины?
– Еще бы, удивил, конечно. Но, признаться, прежде всего я подумал о доме, во что он превратится, пока она будет в отъезде, это был бы полный кошмар. Я попытался расспросить ее поподробней. Она рассказала мне историю, которая звучала вполне правдоподобно, будто Мария-Тереза поехала повидаться с отцом, захотелось увидеть его перед смертью, и вернется через пару дней.
– А когда миновала эта пара дней, неужели вы так ни разу и не заговорили об этом снова, не напомнили ей, что она вам тогда сказала?
– Само собой. Но на это она ответила: «Знаешь, нам так хорошо без нее, я написала, чтобы она больше не возвращалась». И я промолчал.
– Вы все еще ей верили?
– У меня было такое ощущение, будто она чего-то недоговаривает, но мне не показалось, будто она лжет, тогда еще нет. Впрочем, я не особенно-то и пытался докопаться до истины. Отъезд Марии-Терезы Буске и так совсем выбил меня из колеи.
– Но ведь были же у вас хоть какие-то предположения?
– Конечно, были. Единственное, что осталось у меня в памяти, это что Мария-Тереза уехала, потому что ей вдруг стало невмоготу, просто устала от всего – от нас, от Виорна, от дома, но не решилась сказать нам это прямо в лицо. И желание повидаться перед смертью со своим отцом показалось мне просто деликатным предлогом, чтобы дать нам понять, что она покидает нас навсегда.
– А какие еще предположения могли у вас возникнуть, вы ведь так хорошо знали Марию-Терезу?
– Что она могла сбежать с каким-нибудь мужчиной, с одним из португальцев – ведь португальцам наплевать, что она глухонемая, они все равно не говорят по-французски.
– А с Альфонсо, как, по-вашему, могла она уехать с Альфонсо?
– Ну, нет, это бы мне даже в голову не пришло, между Марией-Терезой и Альфонсо никогда не было никаких сантиментов. Просто обоим было удобно, и больше ничего, вы ведь понимаете, что я имею в виду, не так ли… Вот чего у меня даже и в мыслях не было, так это чтобы они, эти две женщины, могли перессориться между собой.
– И что же вы собирались предпринять?
– Я собирался устроить Клер в какой-нибудь дом отдыха, а уж потом отправиться в Кагор за Марией-Терезой. Тогда мне было бы легче убедить Марию-Терезу вернуться, я смог бы сказать ей, что теперь я один и у нее будет меньше хлопот по дому.
– Иными словами, ее отъезд оказался для вас удобным поводом расстаться с Клер, я прав?
– Да, пожалуй. Весьма прискорбным, но, вероятно, именно поводом. Я бы даже сказал, неожиданным предлогом, о котором я и мечтать-то не смел.
– А если бы Мария-Тереза Буске заупрямилась и не согласилась вернуться, даже несмотря на то, что в доме уже не было бы Клер? Об этом вы подумали?
– Да, подумал. В таком случае, пришлось бы нанять кого-нибудь другого. У меня не было другого выхода. Сами посудите, не мог же я поддерживать порядок в доме без посторонней помощи.
– Но независимо от того, удалось ли бы вам уговорить Марию-Терезу или пришлось бы нанять другую женщину – все это при одном условии, избавившись от Клер, не так ли?
– Да, и даже, если можно так сказать, во втором случае у меня было бы еще больше оснований избавиться от Клер, ведь новому человеку вообще бы ни за что не выдержать присутствия Клер в доме.
– Вот почему вы и не настаивали, не попытались узнать поподробней насчет отъезда Марии-Терезы, ведь так?
– Возможно… Но не только. Дело в том, что все эти пять дней я ее почти не видел. Погода стояла прекрасная, и она целыми днями сидела в саду. Это я по пути с работы заходил в магазины и делал все покупки по хозяйству.
– А что, разве она ничего не ела?
– Нет, ей не хотелось. Думаю, она ела по ночам. Ведь должна же она была хоть чем-то питаться. Однажды утром я заметил, что хлеба стало меньше, чем накануне.
– Скажите, все эти пять дней она выглядела очень подавленной?
– Когда я уходил на работу, она была уже в саду. Когда возвращался, она все еще была там. Я почти ее не видел. Но не думаю, чтобы она была так уж подавлена. Я имею в виду те пять дней после убийства. Я немного теряюсь в датах. Так вот, в один из тех пяти дней, сразу после убийства или около этого, я как-то застал ее спящей в саду, на лавочке, вид у нее был совсем измученный. На другой день она ездила в Париж. Я увидел ее часа в два дня, она уже была совсем одета, в порядке… Сказала, что едет в Париж. Вернулась поздно, часам к десяти. Похоже, это было с неделю назад, дней за пять до того вечера в «Балто», в субботу.
– Иными словами, накануне последней ночи, что она провела в погребе?
– Если мне не изменяет память, да, так оно и есть.
– Она ведь нечасто ездила в Париж?
– Да, последние годы довольно редко. Если не считать этой поездки в Париж, в день убийства или сразу после него, насколько мне известно, все остальное время она провела в саду.
– Но, похоже, она и раньше проводила много времени в саду. Что же, в таком случае, изменилось?
– Да нет, в общем-то, ничего… разве что с тех пор, как в доме не стало Марии-Терезы, мы уже больше не собирались в определенные часы все вместе за столом, так что она могла сидеть в саду сколько душе угодно, хоть до самой ночи.
– И вы не пытались позвать ее в дом?
– У меня уже не осталось никакого желания звать ее. Признаться, с некоторых пор она внушала мне страх, после того как выбросила в колодец транзистор. У меня было такое ощущение, будто это конец.
– А тот страх, не означал ли он также и подозрения?
– Если это и было подозрение, то, во всяком случае, оно никак не было связано с тем, что случилось на самом деле. Сами посудите, могло ли мне прийти в голову такое?
– А вы виделись с ней после того, как ее арестовали?
– Да, на другой день я ходил в тюрьму, мне разрешили свидание.
– И какое же она на вас произвела впечатление?
– Знаете, теперь я уже ничего не понимаю, даже в себе самом.
– Чего вы боялись?
– С тех пор как исчезла Мария-Тереза, я боялся всего.
– Она за ней присматривала?
– Да, само собой. Без этого было не обойтись. Нет-нет, не подумайте, она делала это очень деликатно. Я боялся, как бы она не устроила какого скандала или, еще хуже, не наложила на себя руки… Знаете, после таких событий вспоминаешь вещи, о которых прежде никогда и не задумывался.
– И все эти дни вам ни разу не случалось заглянуть в погреб?
– Обычно я ходил туда за дровами. Но в те дни было тепло и не было никакой нужды разжигать камин. Впрочем, мне даже не пришлось ни о чем ее спрашивать, она сама, когда я как-то шел через сад, объявила: «Знаешь, Мария-Тереза увезла с собой ключ от погреба, так что туда теперь не попасть».
– Вы боялись, как бы она не покончила с собой, или в глубине души надеялись, что это когда-нибудь случится?
– Теперь я уже и сам не знаю.
– А ту сцену в «Балто», когда вы вдруг неожиданно для всех принялись произносить какие-то странные речи, вы помните?
– Да, отлично помню. До сих пор не пойму, что это на меня нашло.
– Поговорим об этом, если вы не против. Мне бы хотелось узнать ваше мнение: как вы думаете, она действовала в одиночку или ей все-таки кто-то помогал?
– Одна, в этом я совершенно уверен. Иначе и быть не могло.
– Но она говорила, будто один раз встретила Альфонсо, часа в два ночи, когда шла со своей хозяйственной сумкой в сторону виадука.
– Тогда не знаю. А Альфонсо, его допрашивали перед отъездом?
– Да, допрашивали. Он отрицал, будто встречал ее после убийства. Хотя признал, что вот уже несколько лет часто видел, как она бродит ночами по городу.
– Неужели… Даже не верится.
– А может, Альфонсо солгал?
– Нет-нет, раз он сказал, значит, так оно и было.
– А что она говорила об Альфонсо?
– Да не больше, чем обо всем остальном. Радовалась всякий раз, когда он приходил к нам рубить дрова. Говорила: «Какое счастье, что в Виорне есть Альфонсо». Вот и все.
– Видите ли, я решил поговорить с вами вовсе не для того, чтобы расспрашивать, как все произошло, меня интересует только суть случившегося. Ваше мнение о ней, вот что мне важно.
– Понятно.
– Как, по-вашему, а почему она сказала, будто встретила Альфонсо?
– Она была к нему очень привязана, так что по логике вещей должна была бы скорей промолчать, чтобы уберечь его от неприятностей. Даже не знаю, что и сказать.
– А вы отдавали себе отчет, что она была неравнодушна к Альфонсо?
– Понимаете, он был симпатичный парень, жил бирюком у себя в хижине там, наверху, в лесу. Тоже был не очень-то разговорчивый, холостяк, из итальянцев. Правда, в Виорне поговаривали, якобы Альфонсо был немного… глуповат, что ли, в общем, не то чтобы дурачок, но и нормальным тоже не назовешь… понимаете, что я имею в виду?.. Должно быть, она что-то насочиняла, чего не было на самом деле, иначе никак не объяснить, с чего бы это ей так к нему привязаться.
– А они не были немного похожи?
– Если вдуматься, может, так оно и было. Но она все же была поумней. Не думаю, чтобы она пользовалась в Виорне такой же репутацией, как он, хотя кто знает, тут я могу и ошибаться. Кстати, а что здесь говорят о ней, вы ведь, наверное, интересовались?
– Теперь говорят то, что обычно говорят в подобных случаях: рано или поздно это должно было случиться… она должна была перейти от слов к делу… А раньше, до этого, откуда мне знать… Хотя никто ни разу не сказал, будто вы с ней были несчастливы.
– Я всегда старался скрывать правду.
– Какую правду?
– Ну, насчет той жизни, какую она мне устроила. Полное равнодушие вот уже много лет. А последние годы она вообще на нас не смотрела. За столом всегда сидела, опустив глаза. А если что-нибудь и скажет, такое впечатление, будто делает это через силу, и вид какой-то запуганный. Будто со временем все меньше и меньше нас узнавала. Порой мне казалось, что все это из-за Марии-Терезы, что это ее присутствие в доме приучило Клер к молчанию, и мне даже случалось жалеть, что она живет вместе с нами. Но другого выхода у меня не было. Ведь жена-то хозяйством совсем не занималась. Выйдет из-за стола – и сразу в сад или к себе в комнату, в зависимости от погоды. И так год за годом.
– А что она там делала, в саду или у себя в комнате?
– Мне казалось, скорей всего, дремала.
– И что же, неужели вы никогда не заходили поговорить с ней?
– Да нет, что вы, и в голову не приходило. Надо пожить с ней бок о бок, чтобы понять, каково это было. Когда люди давно женаты, они с каждым годом общаются между собой все меньше и меньше, а уж мы-то еще реже любой другой семейной пары. Правда, время от времени у меня возникала необходимость обсудить с ней кое-какие дела. Скажем, когда надо было сделать какие-нибудь крупные покупки, отремонтировать дом, я всегда старался сделать так, чтобы она была в курсе, мне это было очень важно, хотя, заметьте, она неизменно соглашалась со всем, что бы я ни сказал, особенно насчет ремонта дома. Рабочий в доме – это она обожала, ходила за ним по пятам, глаз не спускала, наблюдала за работой. Поначалу им даже бывало немного не по себе, но это только в первый день, а потом все шло своим чередом. В сущности, это как если бы в доме жила полоумная, но тихая, безобидная, вот потому-то мы и не насторожились вовремя – живет себе и живет. Если разобраться, именно в этом и было все дело. К чему искать другие причины… Видите ли, все это было так странно, что я даже задавал себе вопрос, уж не придумала ли она всю эту историю, неужели это и вправду она убила бедняжку…
– Да, это она. Отпечатки пальцев полностью совпали. Это бесспорный факт.
– Знаю… Но она слабая женщина, откуда взялись силы?.. Ведь, согласитесь, не будь неопровержимых улик, вы ведь и сами не поверили бы, разве не так?
– Да тут любой бы усомнился, возможно, и сама она тоже. Она говорила, что как-то раз – не уточнила, когда именно – спросила вас, случалось ли вам видеть во сне, будто вы кого-то убили. Вы помните?
– Судья уже задавал мне этот вопрос. Думаю, это было года два-три назад. Как-то утром. Помнится, она говорила что-то об убийстве во сне. Если не ошибаюсь, я ответил ей, что такое со всяким случается и со мной тоже было. По-моему, она спросила, почему так. Я что-то ответил, но забыл, что именно.
– И что, это вас нисколько не поразило?
– Да, пожалуй, нет…
– И вы сказали правду, будто такое случалось и с вами?
– Да, правду. Особенно один раз. Это был настоящий кошмар.
– А когда это было?
– Да уж не помню точно, по-моему, незадолго перед тем, как она задала мне этот вопрос.
– И кто же это был, в этом кошмарном сне?
– Там все было примерно так же, как я рассказал тогда в кафе Робера, в «Балто», тем самым вечером, когда она призналась: я нажимаю на кнопку, взрыв и…
– Напоминаю, вы вовсе не обязаны отвечать на мои вопросы.
– Да, я знаю. Но когда-то нужно произнести это вслух, хотя бы раз. Это была Мария Тереза Буске. Правда, помню, в этом кошмарном сне я плакал, потому что обнаружил, что ошибся и убил не того, кого хотел. Я так и не понял, кто же должен был умереть, но уж точно не Мария-Тереза. И, похоже, не моя жена.
– А вы не пытались вспомнить, кто же это был?
– Пытался, но мне так и не удалось… Это ведь не имеет никакого отношения к случившемуся, почему же вы так упорно меня расспрашиваете?
– Напоминаю, вы вовсе не обязаны отвечать на мои вопросы. Просто я пытаюсь выяснить, почему ваша жена убила Марию-Терезу Буске. Заметьте, оба вы убили одну и ту же женщину – вы во сне, она наяву, – ту, что делала вам столько добра, больше чем кто бы то ни было другой.
– Но ведь я-то знал, что ошибся.
– Да нет, вряд ли вы могли осознать свою ошибку в том же самом ночном кошмаре, скорее всего, вы исправили ее сразу же после.
– Но каким образом?
– С помощью другого сна. Думаю, потом вы видели второй сон, вот там-то вы и плакали.
– Возможно. Но здесь нет моей вины.
– Само собой. Впрочем, во сне или наяву, все равно вряд ли вы и ваша жена, убив Марию-Терезу, совершили одно и то же преступление. Думаю, ваши настоящие жертвы были разные. А в той истории, что вы рассказали в вечер признания, кто это был?
– Там не было никакого конкретного человека. Только образ из сновидений, и больше ничего.
– А вы говорили об этом сне со своей женой, я имею в виду, в подробностях?
– Да нет, что вы.
– Почему?
– Я никогда не рассказывал ей ничего подобного. Если мне и случилось упомянуть об этом сне, то только чтобы ее успокоить, потому что тогда она сама спросила. А уж о себе самом я бы и подавно ей ничего не сказал. Мы вообще с ней почти не разговаривали, особенно под конец. Я даже больше не сообщал ей, когда уходил из дому. Да и втолковать ей какую-нибудь простую вещь всегда отнимало уйму времени. Часа два минет, пока до нее наконец дойдет.
– Ну что, например?
– Да что угодно. Что ни возьми. И потом…
– Что же?..
– И потом, у нее совсем не было никакого чувства такта, не понимала, что есть вещи, о которых не принято говорить вслух. Если бы я рассказал ей свой сон насчет Марии-Терезы, она вполне была способна заговорить об этом за столом, в присутствии этой бедняжки.
– Но ведь та была глухой, разве не так?
– Она все понимала по движению губ, буквально все. Впрочем, вы и сами об этом знали, не так ли?
– Да, пожалуй, действительно знал.
– Что бы вы ни говорили, ничто не ускользало от ее внимания. Ей все было интересно. Уж ей-то ничего не надо было долго втолковывать, и к тому же у нее была поразительная память. Не то что моя жена: вечером скажешь, а утром уже ничего не помнит. Каждый день все приходилось объяснять заново. Я чувствовал себя с ней очень одиноким. Теперь все кончено, и я могу в этом признаться.
– Но ведь не все же она забывала с такой легкостью?
– Да, вы правы, это я немного преувеличил… У нее тоже была своя, особая память. Например, обо всем, что было в Кагоре, она помнила так, будто уехала оттуда только вчера, что правда, то правда…
– Вы много ей изменяли?
– Любой мужчина на моем месте поступал бы точно так же. Да если бы я ей не изменял, то, наверное, уже давно бы лишился рассудка. Впрочем, уверен, она догадывалась, но ей было все равно.
– А она, она вам изменяла?
– Нет, не думаю. Но вовсе не потому, что была мне верна, просто ей это было безразлично. Даже в самом начале нашей связи, когда мы… сами понимаете, что я имею в виду… меня не покидало ощущение, будто… окажись на моем месте любой другой, все происходило бы точно так же, для нее это не имело ровно никакого значения.
– Выходит, она могла бы с легкостью менять мужчин?
– Да, но с таким же успехом могла подолгу оставаться и с одним и тем же. Ведь я-то был рядом.
– А вы не могли бы привести хоть один пример того, что ей удавалось усваивать труднее всего?
– Вещи, которые требовали воображения, вот их она была не способна понять. Какая-нибудь выдуманная история, например, пьеса, одна из тех, что передают по радио… никакими силами невозможно было убедить ее, что все это выдумано, не существовало на самом деле. В известном смысле она была как ребенок. Вот телевизор, это она понимала, конечно, на свой манер, но по крайней мере хоть не задавала никаких вопросов.
– А газеты она читала?
– Делала вид, будто читает, но сомневаюсь, чтобы она читала их на самом деле. Читала заголовки, а потом откладывала в сторону. Уж я-то её знал и могу заверить: нет, газет она не читала.
– Просто притворялась, будто читает?
– Да нет, не притворялась. Она вообще никогда не притворялась. Даже этого не делала. Просто искренне верила, будто читает газету, а это разные вещи. Помнится, лет десять назад вдруг ни с того ни с сего пристрастилась к этому вздору, знаете, иллюстрашки для детей, типа комиксов, потом бросила… И все кончилось – больше она не читала…
По правде говоря, это я ее заставил. Очень уж меня раздражало ее увлечение и даже пугало немного. Она воровала их из ученических парт, когда работала уборщицей в местной школе. Я запретил ей таскать эту гадость домой, она не послушалась, тогда я начал рвать их. Она ужасно огорчилась, но перестала.
Так что, если говорить о тех иллюстрашках, то это моя вина, что она перестала их читать. Может, я причинил ей боль, но ведь для ее же блага.
Потом-то она могла читать их сколько душе угодно, мне уже было все равно, да только уже и сама потеряла к этому интерес. Вот так… Какая ужасная судьба. Бедняжка…
– Кто?
– Клер, моя жена. Помню, как-то раз мне все-таки удалось заставить ее почитать одну книгу.
Это было примерно в то же самое время, когда она увлекалась этими дурацкими картинками, мне удалось тогда заставить ее читать мне вслух одну книжку, каждый вечер понемногу – как сейчас помню, это были какие-то путевые записки, рассказы о путешествиях. Поучительные и к тому же очень увлекательные. Пустые хлопоты. Где-то посреди книги мне пришлось окончательно отказаться от своей затеи. Думаю, половина той книги – это единственная серьезная вещь, которую она осилила за всю свою жизнь.
– И что, неужели это ее совсем не заинтересовало?
– Дело в том, что ей было совершенно не интересно узнавать что-то новое, она не умела учиться, могла фиксировать внимание только на чем-то одном. Читает про какую-то страну и тут же забывает ту, о которой шла речь накануне.
Поначалу меня это не на шутку раздражало. А потом смирился, какой смысл пытаться переделывать человека, коли у него нет ни малейшего желания меняться.
– А сами вы где учились?
– Я сдал первую часть экзаменов на степень бакалавра. Выдержал конкурс. Теперь служу контролером в министерстве финансов. Мне пришлось бросить учебу, когда умер мой отец: надо было зарабатывать на жизнь. Но я всегда старался быть в курсе событий. Люблю читать.
– Скажите, а вы могли бы утверждать, будто она вообще была лишена каких бы то ни было умственных способностей?
– Да нет, не сказал бы. Временами она могла судить очень здраво. Вдруг, ни с того ни с сего, скажет о ком-нибудь так метко, что даже диву даешься. А еще, когда на нее находило, она могла быть ужасно забавной. Порой они дурачились с Марией-Терезой – это было в самом начале, когда Мария-Тереза еще только переехала к нам. Ах, как давно это было…
А еще иногда ей случалось говорить каким-то странным языком, будто бы декламировала наизусть какие-то фразы, вычитанные из современных книг, хотя, сами понимаете, какие уж там книги… Помню две-три фразы насчет цветов из нашего сада. К примеру, она говорила: «Английская мята худа и стройна, она черного цвета, от нее пахнет рыбой, она пришла к нам с острова Песков».
– А чем бы вы стали заниматься, если бы вам удалось продолжить образование?
– Мне хотелось работать в промышленности.
– Вы утверждаете, будто она была напрочь лишена воображения, или я вас неправильно понял?
– Да, вы неправильно поняли. Я хотел сказать, что она была неспособна проникаться воображением других. Что же касается ее собственных фантазий, то тут можно не сомневаться, этого у нее хоть отбавляй. По-моему, они занимали в ее жизни самое главное место, важнее всего остального.
– А вам что-нибудь известно о том, что это были за фантазии?
– Почти ничего… Могу только сказать, что истории, которые она сочиняла, вполне могли происходить и на самом деле. Вначале все выглядело вполне правдоподобно – нельзя сказать, чтобы она придумывала все от начала до конца, – но потом, чем дальше, тем больше, она приплетала невесть что. Порой, к примеру, ни с того ни с сего примется сетовать на упреки, каких я ей никогда не высказывал, хотя вполне мог бы, они были бы вполне заслуженны, – будто она читала мои мысли…
Или еще начнет пересказывать нам разговоры, которые якобы были у нее с прохожими на улице. И никто бы ни за что не догадался, что все это только плод ее воображения, пока она не приписывала очередному мнимому собеседнику какую-нибудь реплику, лишенную всякого здравого смысла.
– А как вы думаете, она не страдала оттого, что стареет?
– Нет, нисколько. Пожалуй, это лучшее, что в ней было. Иногда даже как-то успокаивало.
– Откуда вы это знали?
– Я знал.
– Что бы вы могли о ней сказать?
– В смысле интеллекта, чтобы понять, была она умной или нет?
– Пусть так.
– Я бы сказал, что она была напрочь лишена восприимчивости, в ней ничего не задерживалось, что ли, ее ничему невозможно было обучить. У нее не было ни малейшей потребности чему бы то ни было учиться. Она была способна понять только то, что могла объяснить себе сама – каким образом, я и не знаю. Она была будто закрыта для всего и одновременно открыта для всего на свете – с одинаковым успехом можно было бы утверждать и то, и другое, в ней ничего не оставалось, она ничего не сохраняла в себе. Словно дом без дверей, по которому гуляет ветер, унося все с собой. Когда я понял, что это не ее вина, то раз и навсегда отказался от намерения заняться ее образованием. Я и сейчас никак не пойму, как это она умудрилась научиться читать и писать.
– Можно ли сказать, будто она была лишена какого бы то ни было любопытства, любознательности?
– Да нет. Скорее, они у нее были, но какого-то совсем особого свойства. Люди занимали ее как бы вообще, как вещи в себе, что ли, без всяких подробностей насчет того, что они могли бы сказать или сделать. Думаю, вот такой интерес у нее и возбуждала долгое время Мария-Тереза. Особенно поначалу. Ей все хотелось понять, как та существует. Тот же самый вопрос мучил ее и насчет Альфонсо.
– Она что, как бы пыталась ощутить себя в шкуре Альфонсо? Или превратиться в Марию-Терезу?
– Нечто в этом роде. Два дня колола дрова, чтобы быть как Альфонсо. Или затыкала воском уши, чтобы почувствовать себя Марией-Терезой. Даже вспомнить страшно. Это надо было видеть.
– А может, другие казались ей как бы несовершенными, вроде пустыми, и у нее возникало желание завершить, заполнить эту пустоту тем, что сочиняла она сама?
– Я понимаю, что вы имеете в виду. Нет, скорее наоборот. По-моему, она относилась к другим так, будто суть их нельзя было постигнуть привычными путями – с помощью органов чувств или в беседе. Они существовали для нее как некая целостность, непостижимая вещь в себе. Объяснить вам это поточнее я и сам не смогу.
Понимаете, когда мы с ней познакомились, я влюбился в нее именно по этой самой причине, я много думал об этом и вполне уверен, что так оно и было. И когда отдалился от нее, стал встречаться с другими женщинами, это произошло по той же самой причине: она не нуждалась во мне. В том, чтобы понять меня, узнать поближе, – нет, было такое впечатление, будто она легко может обойтись и без меня.
– Чем она была полна? Скажите первое же слово, какое придет вам в голову.
– Даже не знаю, не могу сказать. Может, самой собой?
– Если самой собой, то какой?
– Не могу сказать.
– Скажите, говорить о ней – вам то неприятно или интересно?
– Интересно. Никогда бы не подумал, что это может меня интересовать. Может, потому, что теперь все уже позади. А ей самой задавали такой вопрос?
– Не знаю, вряд ли. Она ведь никогда никому не писала писем, не правда ли?
– Когда-то писала в газеты, это я точно знаю. А вот последние лет десять, а может, и побольше того, думаю, она уже никуда не писала. Не удивлюсь, если она вообще разучилась писать.
Впрочем, у нее уже и не оставалось в Кагоре никого, кому она могла бы писать письма, разве что этому своему дяде, младшему брату матери, который был примерно ее возраста. Да только все это было ей совершенно безразлично.
– А как насчет того мужчины, полицейского из Кагора?
– Откуда вы узнали о его существовании?
– Она упоминала о нем во время следствия.
– Да нет, не думаю. Вряд ли даже в самом начале. Представить себе, чтобы она могла писать кому-то письма… интересоваться чьими-то новостями, сообщать свои… Зная ее, это просто невозможно представить. Так же невозможно, как представить ее за книгой. Другое дело газеты, туда она могла писать все, что взбредет ей в голову.
– А что, неужели после вашей женитьбы она так ни разу и не встретилась с этим полицейским?
– Насколько мне известно, нет… Она была с ним очень несчастна. Думаю, ей хотелось забыть обо всем этом.
– И с каких же пор?
– С тех самых пор, как мы с ней познакомились, ей хотелось его забыть.
– Уж не для того ли, чтобы забыть его, она и вышла за вас замуж?
– Не знаю.
– А почему вы на ней женились?
– Влюбился по уши. Она ужасно нравилась мне физически. Я бы сказал, в этом смысле я был от нее просто без ума. Вот это и помешало мне заметить все остальное.
– Что вы имеете в виду?
– Да характер, такой странный… будто она была не в себе.
– Как вы считаете, удалось вам заставить ее забыть того полицейского из Кагора?
– Да нет, не думаю… Теперь мне кажется, что это скорее время, чем я. А если даже и я, все равно мне так и не удалось заменить его, занять его место, что ли…
– Она никогда не говорила с вами о нем?
– Нет, ни разу. Но все равно я знал, что она об этом думала, особенно вначале. Правда, в то же самое время хотела забыть его, это я тоже знал. Когда к нам приехала Мария-Тереза, она даже не попыталась выяснить, были они знакомы в Кагоре или нет. Это я знаю, просто уверен. Из-за него мы никогда не ездили в отпуск в Кагор. Я не хотел, чтобы они снова встретились. Мне говорили, что он пытался узнать ее адрес, так что я не хотел рисковать.
– Выходит, вы боялись ее потерять?
– Да, несмотря ни на что, даже после того, как миновали первые месяцы после свадьбы.
– А сами вы ни разу не заговаривали с ней об этом кагорском полицейском?
– Нет, никогда.
– Она сама просила вас никогда не напоминать ей о нем?
– Да нет. Просто я не видел причин заводить с ней об этом разговор. Чтобы услышать, что она все еще любит его, стоило ли начинать?..
– У вас такой характер: вы всегда избегаете говорить о вещах, способных причинить вам боль?
– Да, такой уж я уродился.
– А вы знали, что из-за него она пыталась покончить с собой? Бросилась в пруд…
– Я узнал об этом уже после нашей свадьбы.
– Каким образом?
– В те времена я был активистом одной политической партии. Эти воспоминания связаны у меня с политикой, потому что как раз один парень родом из Кагора, с которым я случайно тогда познакомился, и рассказал мне эту историю. Когда занимаются партийными делами, редко говорят о личном. Так что мы быстро сменили тему.
– И после этого вы ни разу не попытались заговорить об этом с ней?
– Нет, ни разу.
– И ваши отношения никак не изменились?
– Нет, изменились, и, само собой, в худшую сторону. Теперь я знал, что, брось я ее, уж из-за меня-то она никогда не наложит на себя руки…
– А вам никогда не приходило в голову и вправду сделать это?
– Приходило, но ни разу достаточно серьезно, чтобы осуществить это на самом деле.
– Скажите, а прежде чем вы узнали об этом, могло ли вам прийти в голову, что она из тех женщин, которые способны наложить на себя руки?
– Узнав об этом, я не слишком-то удивился. Стало быть, наверное, в глубине души подозревал, что способна. Но вот чтобы она совершила это… этот кошмар – нет, мне бы и в голову не пришло.
