Текст книги "Никто не выживет в одиночку"
Автор книги: Маргарет Мадзантини
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Нет, они никогда не замуруют себя в четырех стенах, как некоторые уже почившие молодые пары. Такие как Пьер и Лавиния, Себастьян и Даниэла.
Иногда они встречались. Небольшие домашние ужины, настольные ролевые игры. Себастьян продал бы собственную жену, эльфийку Гилраэн, лишь бы стать предводителем Орды в стратегической игре «Мир Варкрафта». Домой они возвращались удрученные.
«А может, ошибаемся мы?»
Но нет, лучше сдохнуть, чем жить так. Пьер возмущался перегревом планеты, пока закладывал лыжи в багажник своего «дизеля». Может, так было и всегда, только они не замечали? Прошли вольные времена «Танцующего с волками», ночных молодежных дискотек. Допустим, они застыли в защитной позиции, готовые сопротивляться экономическому кризису. Может, они чуть больше отчаялись, чем другие. А отчаяние делает более человечным, но не учит жить. То, что объединяет и уносит ввысь, вдруг стало разъединять и разносить по сторонам.
Они никогда в жизни не ездили в горы кататься на лыжах.
Иногда они выбирались на целый день в Абруццо – посмотреть на снег. Гаэтано сажал детей на плечи, переваливался как медведь. Промокшие джинсы. Желтые лужи мочи на замерзшей земле. Потом у детей могла подняться температура от солнца, от холода, от белого шока.
Здорово было отличаться от всех. Они не знали тогда, что станут одинокими и обособятся.
Однажды Гаэтано записал фразу Фридриха Дюрренматта: «Мы произнесли свое слово на Земле, но потерпели фиаско».
Для человека, мечтающего стать писателем, это звучало не слишком воодушевляюще.
Делия хотела переехать за город.
Одно время они с Гаэтано искали старый дом и даже нашли мельницу в окрестностях Орвието. Воспоминание об этом до сих пор преследует ее. Жизнь, которая не состоялась. Они все откладывали покупку. Делия испугалась речушки, текущей рядом. Космо был еще маленький, но уже чересчур независимый, да и вот-вот должен был появиться Нико. Ну и слишком далеко от города.
Они много раз ездили туда на машине. Мельница была не огорожена, можно было спокойно усесться возле нее и съесть бутерброд. Во дворе росло вишневое дерево. Они успели увидеть, как оно зацвело, а потом покрылось маленькими, еще зелеными ягодками. Когда уже они решились, мельницу купила другая семья. Голландцы, приехавшие на выходные. Для них это стало ударом. Подсечка сзади.
«Подвернется другой случай».
Больше они не искали. Какой смысл хоронить себя в деревне в тридцать лет, убегать от цивилизации хромых голубей? Гаэтано был сценаристом и нуждался во всяких дерьмовых образах. К тому же они привыкли выходить (или хотя бы знать, что могут пойти) в кино или на какую-нибудь выставку. Да в городе они могли рассчитывать и на каких-никаких, но дедушек-бабушек. И на студентку философского факультета со второго этажа.
Потом уже он подумал: все, что ни делается, – к лучшему. Когда начались проблемы. В каком же аду они очутились бы, если б жили на той мельнице. Куда бы он убегал по ночам? Как бы она обходилась без него, совершенно одна, на склоне холма, где зимой от реки поднимается густой, словно из дымохода, туман?
Город обладает своей гипнотической силой. Он увозит тебя, как автобус. Можешь спрятаться среди таких же, как и ты сам, скверно выглядящих людей. Или остановиться перед светящейся витриной магазина.
Но бесполезно гадать, что было бы, если бы… Никогда не знаешь, спасся ли ты от гибели или потерял настоящую жизнь. Может, на мельнице они ненавидели бы и мучили друг друга еще сильнее. А может, наоборот, соблюдали бы тамошнюю тишину. Или остались бы такими, какие есть.
Потому что больше всего на свете их ранило именно это. Упущенная возможность. Та, которая сегодня вечером, в этом ресторане все еще держит их вместе.
Они были всего лишь актерами кое-как возобновляющейся пантомимы.
Под конец они не особо отличались от других. Как если бы боль после многократных внутренних кругов обратилась в обычную глупость. Череда перепалок печальной низости. Он ходил в уборную, не поднимая сиденье унитаза, она подчас садилась на мокрое. Только этого ей не хватало, чтобы окончательно возненавидеть жизнь.
Можно подумать, что город и убил их. Делия изредка думает об этом. Обглоданный парк, чересчур маленькая квартирка. Прогулочная коляска на уровне черных выхлопных труб всех этих чертовых машин.
Выходить бороться каждый день с иллюзиями, с ускользающими вещами, которые только кажутся необходимыми. Неясные движения всех этих людей, частью которых являются и они сами. Как солитер, который тихо себе питается.
У Гаэтано глаза были другие. Сумасшедший взгляд ненормального человека. Он бился изо всех сил. Как можно оставаться самим собой, когда живешь в постоянном напряжении, в тщетном ожидании одобрения? Что-то поневоле извращается. Стараешься походить на других, на тех, у кого более или менее получилось. Уже и придел снизил. Хочешь только немного карманных денег. Хочешь нормально содержать семью. Уже не мальчик, твоим детям скоро в школу. И когда выпьешь вечером чуть больше, на следующий день тебя мучает геморрой. Не можешь позволить себе расслабиться. Не нравится жить за счет жены.
Гаэ знал, что заслуживает чего-то большего. Имеет право. Он работал в гостиной, за чашкой кофе. Нико на коленях. Идеальная картина. Но стоит ребенку нечаянно тронуть какую-нибудь клавишу, как Гаэ превращается в другого человека. Мужчина, мальчик с беспомощными глазами.
«Черт! Я должен сдать этот текст сегодня!»
Чуть не плакал. Мог бросить чашку на пол или рвать на себе волосы.
Нельзя себе даже представить, сколько глупого отчаяния, сколько неспособности жить умещается в душах людей. Делия смотрела на него, изрекала свои до боли обидные сентенции. Подбирала осколки, но не могла до конца простить его.
Это она и дети виноваты, что он стал работать на рынке скетчей и криминальных саг.
А что в результате? Неуравновешенный тип, что выкладывается до конца с режиссерами и заказчиками. Возвращается домой выжатый как лимон и переполненный ненавистью к миру.
А Делия не молчала.
«Нам достается от тебя самое худшее… Иди пиши свои тексты в другое место, оставь нас в покое…»
Первые деньги, которые он заработал, они разложили на паркетном полу в ряд. Ему казалось невероятным, что теперь он может расслабиться. Они пошли смотреть город, впервые сходили в ресторан.
Гаэтано заказал артишоки по-римски. Она чувствует запахи мяты и горелого чеснока.
– Ты не ездила в Орвието?
– Я туда больше ни ногой.
Гаэ макает кусочек хлеба в оливковое масло.
Делия должна была поехать в Орвието. Две недели назад, в первую субботу июня.
Был чудесный солнечный день. Со своей подругой Грацией они потягивали бы нескончаемый аперитив в винном баре со столешницами в форме животных, встали бы пьяненькие, потные. Шли бы в тишине стен из туфа до самого собора. Сели бы чуть поодаль и смотрели на него, пока алкоголь выветрится. Чтобы в конце концов сказать: «Настоящие мужчины построили эту бесконечность, но что ж поделать, если мы вышли замуж за козлов». У Грации тоже с мужем не все гладко. Но у него хотя бы деньги есть. Поэтому она может позволить себе большой дом и замшевые курточки.
Может, в Орвието нужен диетолог?
Теперь, когда они развелись, она серьезно подумывала перерезать все нити. Отводить детей в школу пешком, читать газеты, висящие на деревянной доске в баре с горячим шоколадом. Слушать зимой джаз, танцевать с детьми на улице.
Она надела свою белую блузку из шифона. Любимую. Которую она никогда не сушит на солнце, чтобы, не дай бог, та не пожелтела.
Дети были уже одеты. Нико валялся на полу, болтая с красным Могучим Рейнджером, которого подарил ему отец.
Делия вспоминает тот день.
Дети ждут. Она вся на нервах, распустила хвост, чешет голову, взлохмачивая волосы. Беспрерывно ходит туда-сюда, от окна в гостиной до сортира. Следит за тем, что происходит на улице. Еще немного – и опоздает на поезд.
«Он не придет, мам?»
«Конечно придет».
Где ты, скотина? Куда ты подевался?
«Пойдемте, подождем его внизу».
Поднимает детей.
«Быстрее!»
Берет сумку, хлопает дверью. Вваливаются в лифт. На вокзал она собиралась пойти пешком, они недалеко живут. Поэтому надела кеды. Прогуляться, подышать воздухом. Прийти пораньше, загодя сесть в поезд. Рассматривать перрон с мерзопакостными скамейками, в потеках мочи и пролитого пива. В предвкушении поездки. Поезд, расстающийся с городом. С болью в животе, со всем остальным.
Ей хотелось побыть на природе. Трогательный зеленый цвет. Деревья со своими высоченными кронами. Жизнь, переговаривающаяся с ветром.
А она все еще тут, возле дома. У входа в подъезд, откуда за ней наблюдает индиец-консьерж. Худой, но с животом, выпирающим под майкой (паленый «Ralph Loren») противного зеленого цвета, пьющий индиец. Сукин сын, женатый на принцессе, которая убирает лестницы и растит детей, пока он сидит сиднем тут, в полуподвальной дыре, где делают ставки на лошадей, рядом с химчисткой. Смотрит на нее теми же влажными невменяемыми глазами, которыми не отрываясь следит за бегами по телевизорам, прикрепленным к стене. Тебе, на хрен, что надо? Чего уставился, отвернись! Хренов индийский мужлан!
«Вы что-то хотели, леди?»
«Ничего не хотела, спасибо».
Нико вертится у нее под ногами. Индиец строит ему рожи. Потом крутится в ногах этого уродливого мужика. Дети бегут к любому, как собаки.
«Нико, иди сюда».
Берет его на руки. Притворяется, будто играет с ним. Не доверяет индийцу. Живет, подозревая каждого, как любая мать этого времени.
Космо не может больше стоять на ногах. Солнце бьет ему в голову, как лазерный луч. Он рушится на ступеньку бара. Делия поднимает его, потянув за руку.
«Вставай, здесь грязно».
«Когда папа придет?»
Младший зевает, может, уже забыл о море. Но старший не сводит глаз с дороги, как и мать, выискивает «ту машину» среди прочих.
Делия не думала об аварии, не думала: «Может, с ним что-то случилось». Ее не волнует, случилось или нет.
Думала то же, что думает в данную минуту, сидя в ресторанчике. «Сволочь, разбил мою жизнь. И этот день тоже».
Шифоновая блузка прилипла к телу от пота. Дети как ватные.
«Пойдем домой, мам».
«Стой спокойно».
Когда Космо опять садится, она больше не трогает его. Он уже чуть не плачет от злости, от жары, от всего. К счастью, на нем солнечные очки.
Пробует еще раз набрать Гаэтано. Но мобильный все время недоступен. Включается автоответчик: его сраный голос, глубокий, немного отстраненный, специально для режиссеров и телепродюсеров.
На скорый «Интерсити» она уже опоздала. Могла бы успеть на региональную электричку. Но уже и матери звонить поздно. К тому же ее нет дома, вспоминает Делия: она вышла в море на каноэ с группой. Они плавают в лагуне Орбетелло. Каноэ в шестьдесят лет – в этом ее мать! Накачала себе вот такие бицепсы. Гребет по утрам на Тевере с командой смельчаков. Вся мокрая, в спасательном жилете. Говорит, что видела тьму странных птиц, диких уток. Делия предупредила ее: «Будь осторожнее». Она представляет себе тонущую мать, как водяные крысы выгрызают ей глаза, впиваются в накачанные гелем губы.
Нико хнычет, хочет есть и пить. Она дает ему круассан на ступеньках бара. Ей уже на все наплевать. Люди, заходя, пихают ее детей.
Делия смотрит на них, на их майки в пятнах пота. На черные коленки Нико, который ползал по асфальту.
Похожи на детей нищенки, которая стоит с протянутой рукой перед супермаркетом. И правда, несчастные дети. В эту минуту никто их не любит. А их хренов отец шатается неизвестно где.
Сейчас она думает: все, уйду. Отойду в сторону. Оставлю их. Оставлю их ему. Пусть приходит за ними вечером, когда бар закроется, а они все еще будут там, в обоссанных плавках под штанами. Одуревшие от этого индийца.
Все, хватит. Иссякло все человеколюбие.
Космо приспичило по большому, он уже долго терпит. Говорит, сейчас точно наложу в штаны. Держится за задницу.
«Не мог дома сходить?»
Она поднимает, тащит его за руку в бар. Просит ключ от толчка у молдаванки за кассой с лотерейными билетами. Это происходит в том сортире, изгаженном взрослыми и наркоманами. Она держит Космо над унитазом, чтобы он не садился на грязь, пытаясь одной ногой подпереть дверь, а другой остановить Нико, который вперился в загвазданную метлу. После того как Космо произносит: «У меня не идет, не могу», она начинает трясти его:
«Как это? Что значит «не идет»?»
И в этот момент очки Космо падают на пол, и она думает: «Черт, теперь еще очки надо чинить этому хренову слепаку, который все больше слепнет от своих дурацких книг». Делия хватает его за волосы, взвыв, бьет его головой о фанерную замызганную дверь.
«Будешь знать!»
Они вернулись домой. Зазвонил домашний телефон. Она не успела подойти. Но это не важно. Она вся была замедленная, задумчивая. Прямо умирала от усталости. Космо снял очки, положил их в пластиковый футляр. Протер свои близорукие, невероятно красивые глаза с густыми ресницами. Делия пошла в ванну. Не было нужды даже пальцы в рот засовывать, чтобы вырвало.
Смотрит на Гаэтано. Он доел артишоки. Выглядит довольным.
– Что сейчас пишешь?
– Интересную историю, куча сюжетных поворотов.
– На какой странице происходит первый «кульминационный момент»?
Подкалывает. Гаэтано улыбнулся.
– На двадцать пятой приблизительно.
– Предполагаю, существуют определенные правила…
– Можно и так сказать. Строится клетка, потом ты свободно по ней перемещаешься.
– Клетка многосерийная?
– Нет, это кино.
– Ты для кино пишешь?
– Ну…
– У тебя получилось… Оказался среди счастливчиков, которые могут позволить себе заниматься искусством.
– Никакого искусства нет в том, что я делаю. Меня все это дико раздражает.
– Тогда брось.
– А тебе деньги уже не нужны?
– Лучше приходи к детям, когда они тебя ждут.
Гаэтано опускает голову. Чеснок подступает к горлу. Вот он – «кульминационный момент» вечера. Сейчас она его сделает.
Он не смог забрать детей из-за этого хренова фильма. Они договорились. Он обрадовался, составил программу. Они поедут с детьми к морю, поиграют на берегу. Спокойно поужинают, и ему не надо будет везти их вечером обратно, как обычно. Два грустных свертка в машине. Как будто он не отец, а киднепер (именно так заставляют тебя чувствовать судьи). Наконец, они спали бы ночью вместе, все в песке. После открытия купального сезона в июне. Особенно младший, он хотел немножко подержать его в воде.
Мечтал, что искупается вместе с Нико.
Космо по натуре – исследователь. Из тех, у кого набор для выживания наготове. Нико – наоборот. Гаэ боится, что Нико забудет о нем. Слишком уж маленький. Он не знает, насколько дети ориентируются во времени в этом возрасте. Что для них значат дни, недели. Ему нужен Нико, его копия. Он это сразу подметил, как только увидел его между ее ног, когда, еще в слизи, его вручили Гаэ. И пока его мыли, вниз головой, спинкой, пока стягивали с него что-то светлое и вязкое, похожее на молочную сыворотку. По тому, как он держался, по тому, каким он был беззащитным, Гаэ сказал себе: «Он мой».
Космо – тот мамин. Такое же тело. И характер, даже если рано пока навешивать ярлыки, как на банки с вареньем.
Нико же был его, похожим на него. Гаэ хотел покачать его немного в воде, посмешить, положить себе на спину между лопаток. Но все складывалось плохо, начиная с вечера. Режиссер позвонил ему в три ночи.
«Спишь?»
Тоном вампира, завидевшего горло жертвы, хрипло прошипел: «Ну конечно спишь. Тебя же не волнует мой следующий фильм, мое желание крови».
Голый и влажный, будто огромная живая сосиска, Гаэ только-только заснул, борясь с комарами-тиграми в полуподвальной квартирке на бульваре Сомали. Режиссер прохаживался в прохладе своего двора. Белая рубашка, бескровная грудь, темные губы. Расхристанный и очень популярный, как все вампиры. Недовольный (а когда он был доволен, вечный мученик?). Но он же Творец. Ему все можно. Творцы должны быть угрюмыми, несчастными (и несносными для коллег), а иначе будут прозябать среди неудачников. Творец должен ощущать на себе всю тяжесть загнивающего общества (а если оставит хоть малую толику кому-нибудь другому, то рискует тем, что и премии утекут к этому другому). Он не может кидаться на жареные кальмары и пудинг в аэропорту Фьюмичино, ему надо держать марку, сохранять облик истинного социалиста. Рядовые сотрудники не осознают, что ненавидят социализм, но до известной степени понимают, что их обокрали. В них говорит гастрит от сигарет, выкуриваемых залпом. Режиссер же бросил курить. Некоторое время сосал сигару, а теперь ходит в бассейн. Если бы все они остались одни на свете, без всяких оград и платформ, то подчинялись бы только своим инстинктам. И в пещере а-ля Индиана Джонс Творца оставили бы на съедение летучим мышам и скорпионам. Наблюдали бы за тем, как он подыхает, не моргнув глазом. Но они в Риме, в вечном городе кино, где инстинкты нужны только румынам в очереди, чтобы получить работу на день.
В ту ночь Гаэ слушал, как зубы вампира вгрызаются в трубку. Третью часть надо полностью изменить. Потом фатальная, угрожающая фраза: «Может, мы не то посеяли…» Практически все надо было переделывать. Они редактировали эту белиберду уже в пятый раз.
«Хорошо, завтра серьезно принимаемся за работу».
В конце концов, он рад, что не он Творец. У него нет соответствующего таланта и оснастки, способности сверлить жизнь тонким острием, чтобы долго и бескровно иметь всех во все дыры.
Он служит стеной. Тем, кто все упорядочивает, добавляет смысла и чернил ночному дыму. Литературный раб. Писатель-призрак. Но он не сожалел о своей роли второго плана. Гаэ не брезговал чужими хорошими идеями.
Во времена давно минувшие он занимался боксом. Старый спортивный костюм, спортзал старого города. Опять же скромный литературный образ.
Тем он и утешался. Днем режиссер использовал его в качестве помойного ведра. Потом он восстанавливал силы. В основных титрах он проходил как: «В СОТРУДНИЧЕСТВЕ С…»
Они встретились на следующий день. Поздно, потому что режиссер после ночей, проводимых в соитиях со своими слабенькими идеями, работал допоздна.
Гаэ, наоборот, проснулся рано, можно сказать, и не спал вовсе, и набросал несколько сцен. Донельзя нигилистические и довольно неожиданные. Парочка выглядела очень даже неплохо. Надеялся быстро с этим покончить.
Они договорились, что в конце недели устроят выходной. Чтобы дать мыслям отлежаться. Но как-то не заладилось. Для него и двух других, Саверио и Лучо, известных мазохистов, подписывающих сценарий.
Гаэ положил в рюкзак старые выцветшие плавки вместе с рукописью.
Он думал о детях. Они пришли в восторг.
Он напридумывал кучу всего, чем они могли бы заняться. Мысль о том, что все это осуществится, помогала ему в работе над сценарием. Энергия хлестала через край.
К середине дня он почувствовал себя совершенно опустошенным. Режиссер перечеркнул все его ключевые сцены. Пока не орал, но это даже хуже. Хладнокровный саркастичный пораженец. Уставший от жизни и сценаристов, как проститутка – от абортов.
Смотрел на свои «Swatch», снятые с руки. На циферблат, черные пластиковые стрелки, так умирающий человек считает секунды, отделяющие его от небытия.
В одной сцене фильма действие происходило осенью, шел дождь. Главные герои несколько часов стояли под ливнем.
Из окна, наоборот, парило и воняло машинами, уезжающими за город. Черт, самый разгар субботнего дня!
Гаэ думал о море. О Нико, как он выпускает его из рук под водой и ловит. Вытаскивает наверх вместе с брызгами, как в фонтане.
Те двое несколько раз выходили покурить, придумывая отговорки, как в школе:
«Извините, я пойду поссу».
Уже три часа они спорят, пойдет эта идиотка-психотерапевт через дорогу к нему под дождем или будет ждать его под портиками семнадцатого века.
«Не идти к нему – уже терапия. Ему надо преодолеть порог, согласиться на лечение, влюбиться. Если же она пойдет к нему – это уже не лечение, а медвежья услуга мужчине, который ничего не делает сам в своей жизни».
Не хватает только Делии, чтобы она сказала свое слово. То же самое спустя некоторое время произносит вампир:
«Кажется, здесь нужна женщина-сценаристка».
Лучо думает: «Хотя бы телка с нами будет».
Саверио думает: «Черт, еще одно имя на афише».
Гаэтано думает: «А пошлю-ка его в жопу. И поеду к морю с детьми».
Делия наверняка в ярости. Он ей даже не позвонил. У них запрещено включать мобильный, даже виброзвонок нельзя оставить.
У Творца тоже двое маленьких детей. Но он их, сто процентов, пристроил. И вообще, какие, на хрен, дети, когда сценарий не идет.
Плоть качается на волнах. Куклы в море. А здесь рождаются идеи.
Гаэтано даже перестал злиться.
Вышли они в два ночи. Режиссер выглядел спокойным, улыбнулся им невинной загадочной улыбкой удовлетворенного вампира.
«Мне кажется, у нас получилось».
Гаэтано вернулся в свою дыру в африканском квартале. Пнул диски, сложенные в стопку.
«Хватит, сменю работу, выброшу компьютер. Устроюсь куда угодно. Водителем грузовика, права «С» у меня есть. Буду хотя бы знать, когда уеду, когда вернусь. А если не вернусь, то только потому, что сломаю шею, заснув за рулем. Пока дети будут сниться».
– Слушай, извини. Я не виноват…
(Противно, думает он, пока говорит это, все время одно и то же…)
Делия задыхается от тошноты.
– Проехали.
Но Гаэ надо выговориться, излить душу. Он привык изливать ей душу.
– Я человек подневольный, мы все оказались там в заложниках.
Когда-то она сказала бы ему: «Ты заложник себя самого, своих слабостей», что-нибудь типа этого – глубокое, но бесполезное, и он бы согласился. Сегодня вечером – нет.
– Твои дети стояли на улице… В плавках под брюками.
– Знаю.
– Почему ты такой подлый?
– Я должен зарабатывать на жизнь.
Ей вспоминается тот раз, когда они занимались любовью. Он, казалось, навалился на нее всем телом. Потом зазвонил его мобильный. Надо было задвинуть, послать подальше тот звонок. Но Гаэ ответил, обычным голосом, как будто у них ничего не было еще полминуты назад. Звонил агент, по работе. Он соскочил с нее. Бросил ее голой, застывшей в позе любви. Закурил сигарету, заходил по комнате туда-сюда, придумывая резюме. Возбужденный, с торчащим членом. Делия свернулась в клубок, как насекомое, которое, оцепенев, исчезает. Потом Гаэ вернулся как ни в чем не бывало. Возобновив интимный хриплый голос.
«На чем мы остановились, любимая?»
Не надо было давать ему тогда. Надо было одеться и уйти. Но она раздвинула ноги и все такое. Была влюблена. Ей открылась его сущность, как тогда, когда, выдрав глаза у плюшевого мишки, нашла внутри лишь грязный полиэстер. Но она хотела забыть об этом. Хотела замуж, хотела родить детей. Все, чего она хотела, – обмануться.
Официантка пришла за тарелками.
– Будешь еще что-нибудь?
Но она даже суп не доела. Девушка спрашивает, можно ли убрать со стола. Делия кивает, не поднимая глаз, прикрывает ладонь, вернее, палец, на котором носила обручальное кольцо.
Гаэтано улыбкой провожает девушку с грязными тарелками, вытягивает губы в знак одобрения. Совсем молоденькая девушка: волосы, губы, янтарная кожа проворных рук, покрытых легким пушком. Ему хотелось бы поцеловать ее, поприжиматъся к ней на дискотеке, на мопеде вечером, почти уже летним, а потом забраться на нее голым, почему бы нет?
Сейчас он проводит некий тест. В этом ресторанчике, в присутствии бывшей жены, застывшей, как на фотографии. Смотрит на молодых девушек и спрашивает себя, не возникают ли у них мысли насчет него. Он все еще ничего себе: лоб доисторического человека, проникновенный взгляд и облик витающего в облаках. Все еще молод – его даже можно спутать с безбородыми юнцами, – но уже с опытом за плечами. Девушкам это нравится, действует возбуждающе и все такое. Боже, каким же старым он ощущает себя сегодня!
Он не собирается влюбляться. Любовь умерла. Строительство любви начинается со слюны, а заканчивается чем-то немыслимым. Они с Делией прыгнули с самой высокой скалы, но, оказывается, под скалой было неглубоко. Они смотрят друг на друга и не знают, останутся ли на всю жизнь калеками в инвалидных креслах или всего-навсего хромыми. Безусловно, прыжок получился эффектный. Вот идиоты.
Вроде Нико, который решил, что умеет летать, и бросался на пол с кровати и со стульев. Они дали ему упасть пару раз, чтобы он понял, что у него нет крыльев, прежде чем попробовать прыгнуть с балкона.
– Я возьму десерт, ты как?
Девушка ждет. Ее красивая упругая грудь вздымается от дыхания под черной спортивной майкой на тонких бретельках. Делии жаль эту девушку, которая дышит всем телом и которой еще предстоит отправиться на поиски смысла. Но кроме грязных ошметков, она ничего не найдет.
Она вспоминает песню U2 «Одна на двоих». Гаэ давал ей ее слушать через наушники.
Love is a temple
Love the higher law
You ask me to enter
But then you make me crawl
…
One love
One blood
One life…
«Ты впустил меня в храм, а потом вытер об меня ноги».
– Мне кофе с мороженым.
Девушка ставит закорючку в блокноте заказов.
– Кофе без кофеина.
Подул слабый ветерок, закружил пыль на асфальте, добрался до них. Сдвигает бумажные салфетки, ласкает слегка вспотевшую под рубашкой спину.
По коже пробежали легкие мурашки.
Делия говорит:
– Я ударила Космо головой о дверь туалета в баре.
Гаэ посмотрел на нее в упор:
– Что-что?
Улыбнулся очень грустной улыбкой. Если уж она начинает отыгрываться на детях, значит, они действительно по горло в дерьме.
– С каждым может случиться, не расстраивайся…
Официантка ставит перед ней мороженое. Делия медленно выливает кофе из чашечки на шарик мороженого.
– Нет, не с каждым.
Гаэ получает мягкий холодный удар мороженым в лицо. Чувствует на себе сливочную массу, как она стекает по подбородку на грудь под рубашку, вымазанную кофе. Даже не вытирается. Смотрит на Делию, не изменившуюся в лице. Не переводит взгляда, только едва заметно двигает зрачками, как больной глаукомой, чтобы увидеть, чтобы разведать, не заметил ли кто-нибудь.
Я убью ее. Размажу по стенке. Заберу у нее детей. Расцарапаю ей лицо. Ненависть сейчас как сама жизнь. Сильная, как сама жизнь. Они никогда еще не оказывались в такой ситуации. У всех на виду. Последняя нить, что их связывала, обрывается этим вечером начала лета. Они оказывают друг другу сопротивление. А может, только он сопротивляется? Делия просто отсутствует. Она смотрит на мороженое, скользящее по телу мужчины, которого любила больше всего на свете. Смотрит на припадок безумия женщины, выбитой из колеи, сплошного комка расстроенных нервов.
Эта женщина – не она. Она ее боится. И все-таки ей не хочется убивать ее в себе. Только так она сможет выжить. Она поняла это, глядя в глаза Космо, которые поддерживали ее, освобождали ей путь в том сортире. Он готов был заменить отца. Кого угодно. Впитать в себя все и вся. Ради любви. Любви, которой она его научила и которую теперь отнимала. Она гладит свои голые руки, в самом деле не зная куда деться.
Гаэтано сидит не двигаясь, глубоко дышит. Облизывает с грязных губ этот нелепый десерт. Смотрит, как она тяжело дышит вместе с ним. Делия хотела бы подняться и слизать с него это мороженое. Есть только они. Нагие, как тогда, когда занимались любовью.
«У меня часто бывает вздутие живота после еды».
Так они познакомились. Он вошел в студию, которую она снимала в центре красоты и здоровья с уклоном в восточные традиции, где проходили занятия йоги, курсы самозащиты для одиноких женщин и стояли кулеры для травяных чаев. Правда, это скорее следовало назвать не студией, а кабинетом.
Гаэтано бросилась в глаза корзина с огненно-красными яблоками. Помимо сертификатов Делия повесила на стену несколько фотографий и атласную занавеску. Пройдя через анорексию, она стала неплохим диетологом. Она уже все знала о пищевых нарушениях. Боль проложила ей дорогу в жизни. Эта довольно эклектичная профессия, имея под собой научную основу, оставляла большое свободное пространство для психологической интерпретации.
Дни напролет Делия проминала руками жирные животы тут, на окраине, возле станции. С каждым проходящим поездом тряслись стекла, яблоки падали на пол. Мать пришла посмотреть, как она устроилась. Подобрала упавшее яблоко. «Если тебе нравится…»
Ее пациентами были толстые ленивые парни и женщины с алкогольной зависимостью. Больше, чем о диетах, речь шла о перевоспитании людей, об их отношении к себе самим. Делия по себе знала, каким врагом может стать тело. Помойной ямой, засоренной раковиной, высохшим колодцем. Теперь она сама была в медицинском халате и улыбалась. Ей знакомо было вранье своих пациентов. Знакома боль того вранья.
Ей нравилась эта окраина. Ей хотелось быть подальше от района, где она выросла. От тех маленьких модных собачек, от тех банков. Здания сороковых годов, как и их жильцы, казались ей совершенно бездушными. Она обнаружила много неискреннего и ненужного для жизни в домах безвольных и радушных семей, посещающих раз в году выставки и концерты в «Аудиториуме». В семьях, ничего не запрещающих детям из страха натолкнуться на собственные черные ямы.
Одна ее подруга, с которой она пару раз нюхала кокаин в туалете лицея, покончила с собой. После вечернего просмотра фильма «Титаник» с Леонардо ди Каприо. Около полуночи она выбросилась с балкона. Родители были дома, болтали с друзьями под дугой торшера «Аrсо» братьев Кастильони.
Гаэ пришел из спортзала, расположенного во дворе по соседству. Кто-то из клуба посоветовал ему пойти к диетологу. Он посмеялся исподлобья своим смехом доисторического человека. Место для богатых неформалов. Ему казалась странноватой подобная обстановка на энергичной улице, где мелкая буржуазия, к которой принадлежал и он, соседствовала со стоком нового времени – потасовками транссексуалов, китайской мафией, с торговлей наркотиками прямо средь бела дня.
Он сидел, опустив руки между широко расставленных ног. С потолка свисала люстра из рисовой бумаги. У его матери была такая в спальне, она привезла ее из какой-то поездки.
Серена была старой неформалкой и бедной (в этом состояла вся разница). В юности она несколько месяцев баловалась наркотиками – как раз хватило, чтобы подхватить гепатит. В сорок шесть она перенесла операцию на печени. Гаэ по очереди с отцом ухаживал за ней. Лето взросления. Он учился не снимая маски, чтобы ничем ее не заразить (достаточно было банальной простуды, чтобы отправить ее к Создателю).
Закончил гуманитарный лицей, таких было всего несколько в округе. Добирался туда на автобусе, а последние три года на мопеде. Собрал себе на открытых полках небольшую библиотечку из самых нужных книг: «Сиддхартха», «Иностранец», «Тотем и табу». Хотел много чего и носил серебряное кольцо на пальце. Зимой смотрел один за другим фильмы на кассетах и принимал экстези (наслаждаться фильмом ночью с таблеткой под языком было вершиной блаженства). Летом играл с группой технопсихов и разносил остывающие пиццы по домам.
