Текст книги "Мадам Оракул"

Автор книги: Маргарет Этвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

9

У меня была одна-единственная фотография тети Лу, которую я повсюду возила с собой и везде ставила на комоды, и только в Терремото, увы, не взяла: Артур мог заметить ее отсутствие. Снимок сделан уличным фотографом из тех, что незаметно тебя щелкают, а потом суют в руки бумажку с номером, в жаркий августовский день на Канадской национальной выставке, перед Колизеем.

– Это твоя мать? – спросил однажды Артур, когда я распаковала снимок.

– Нет, – ответила я, – это тетя Лу.

– А вторая кто? Толстая?

Мгновение я колебалась на грани признания, но потом сказала:

– Это моя другая тетя, Дейдре. Тетя Лу была очень хорошая, а тетя Дейдре – сволочь.

– Похоже, у нее проблемы со щитовидкой, – заметил Артур.

– Нет, она просто очень много ела. Она работала телефонисткой, – отозвалась я. – Ей это нравилось, потому что можно целый день сидеть на одном месте. Плюс у нее был очень громкий голос. А потом ее повысили, она стала звонить людям, которые не оплатили счета. – Как я врала! Причем не только ради самозащиты. Просто я успела изобрести целую жизнь для существа на карточке, которое щурилось в объектив, держа перед собой конусовидную сладкую вату, для этой женщины неопределенного возраста с монголоидным лицом дауна – для моего бывшего, сношенного тела.

– Она немного похожа на тебя, – сказал Артур.

– Немного, – согласилась я. – Но я ее не любила. Она вечно поучала меня, как жить.

Мне стало больно, что я так себя предаю. Фотография давала шанс открыться, и мне следовало им воспользоваться, в самом начале еще можно было пойти на такой риск. Ноя предпочла спрятаться под камуфляжем, который Артур и считал мной. Видимо, боялась доверить ему все эти забытые страдания: ведь он явно не знал, как с ними управляться. Ему нравилось, что я неприспособленна и уязвима, это правда, но только снаружи. А глубже лежал пласт другого мифа: что я могу себе это позволить, ибо внутри у меня – несокрушимая сердцевина, бездонный колодец доброты и тепла, откуда в случае чего можно и почерпнуть.

Любой миф – вариант правды; с добротой и теплом у меня действительно все было в порядке. Я рано научилась состраданию, на Рождество делала пожертвования в Армию спасения и всегда совала долларовые бумажки безногим, торгующим на углах карандашами; ко мне подходили дети и врали, что потеряли деньги на проезд, и я всякий раз верила. На Янг-стрит, у каждого светофора, где горел красный, на меня налетали кришнаиты – уж и не знаю, как они меня вычисляли. Я жалела всех, кому плохо: кошек, попавших под машины, пожилых женщин, упавших на скользкой дороге и сгоравших со стыда от собственной слабости и выставленных напоказ трусов, олдерменов, плакавших по телевизору после поражения на выборах. Именно поэтому, как не раз отмечал Артур, мои политические взгляды столь невразумительны. Я терпеть не могу расстрелов и не в силах осознать, что низвергнутые тираны, со всеми их злодеяниями, поистине заслуживают казни. Артур называл это «наивным гуманизмом». Против которого, заметим, совершенно не возражал, если речь шла о нем самом.

Только не знал он вот чего: за моей жалостливой улыбкой скрываются крепко стиснутые зубы и легион голосов, плачущих: «А как же я? Мне тоже больно! Когда же моя очередь?»Но я научилась подавлять эти крики, быть спокойной, рассудительной, понимающей.

На доброте и понимании я продержалась все старшие классы. В школьной газете «Знамя Брэсайда» часто помещали групповые фотографии. Впереди девочки – глаза вдаль, ноги перекрещены – с темными крашеными ртами, подведенными бровями, прическами под пажа или конскими хвостиками, во втором ряду – мальчики со стрижками ежиком или гладко зачесанными назад волосами. Подо мной всегда было написано что-нибудь вроде: «Наша веселушка, большой души человек», «Хорошая подруга!!!», «Хохотушка Джоанни» или «Вечно невозмутимый человек огромных достоинств». Про других девочек писали: «Ей нравятся длинные!», «О, эти вечеринки на Дон-Миллз!!», «Ее секрет – особый репс от Симпсона» или; даже «Хорошего – всегда понемножку». Дома я вечно ходила мрачная, в полукоматозном состоянии, в кинотеатрах ревела с тетей Лy, зато в школе была несокрушимо дружелюбна, открыта, жевала резинку, курила в туалетах и красила губы «Прелестным розовым»! или «Знойным красным»; мой крошечный купидонов ротик терялся в бескрайнем море лица. Я хорошо играла в волейбол и хуже – в баскетбол, где требовалось слишком много бегать. Меня избирали во всяческие комитеты, как правило – секретарем, я вступила в – «Клуб Объединенных Наций», представляла арабов в делегации мини-ООН и, помнится, произнесла на редкость прочувствованную речь о положении палестинских беженцев. Я помогала украшать для танцев пропахший потом спортзал и развешивала по стенам длиннющие гирлянды чахлых цветов из «Клинекса», хотя сама никогда не ходила туда. Училась я хорошо, но не настолько, чтобы вызывать чью-то зависть, и, что еще важнее, играла роль доброй тетушки и советчицы для многих одноклассниц – накрашенных, острогрудых, носивших кашемировые свитерочки. Именно благодаря этому в ежегоднике класса обо мне писали столько приятного.

В школе были еще две толстые девочки. Одна, Моника, училась на класс старше. Коротко стриженные сальные волосы она зачесывала назад, как мальчишка, и носила черную кожаную куртку с серебряными заклепками. На переменах она обычно торчала на автостоянке среди самых отпетых и самых тупых. парней; они пили спиртное из фляжек, припрятанных в бардачках, и грязно острили. К Монике они относились как к приятелю, своему парню, и, казалось, вообще не замечали, что она девочка. Вторая, Тереза, училась в одной параллели со мной. Бледная и молчаливая, она почти всегда молчала, ни с кем не дружила и вечно жалась по стенам. Она опускала плечи, прижимала к груди учебники, видимо, надеясь хоть как-то прикрыть свое большое тело, и стыдливо, близоруко смотрела себе под ноги. Одевалась, как сорокапятилетняя секретарша, в вискозные кремовые блузки со скромной вышивкой. При этом именно к Терезе, а не к бесстыжей Монике, относились так, как традиционно относятся к жирным, именно ей мальчишки кричали через улицу: «Эй, сарделька! Пойдем покувыркаемся за манежем?» – на радость менее смелым приятелям. Тереза вспыхивала, отворачивалась; поговаривали, что она «делает это», если знать, как к ней подойти. Этим слухам, ничего не зная точно, все верили.

Что же касается меня, я была «отличный товарищ» и дружила с хорошими девочками, с которыми мальчики мечтали показаться на танцах или в кино, на зависть другим. Мне никто, по крайней мере из нашей школы, ничего не кричал на улицах. Хорошие девочки любили возвращаться со мной после уроков, доверяли самое сокровенное, советовались. Происходило это по двум причинам: если подходил мальчик, с которым не хотелось общаться, рядом была я, толстая дуэнья, идеальное прикрытие, персональный танк; зато при появлении более желанного объекта мои подруги только выигрывали на моем фоне. К тому же я всегда все понимала и точно знала, когда надо сказать: «Пока, до завтра», и унестись прочь, подобно аэростату при сильном ветре. Парочка, приклеившись взглядами. оставалась стоять на боковой дорожке, перед стриженым газоном одного из аккуратных брэсайдовских домиков. Чуть позже подруги звонили мне и, задыхаясь, восклицали: «Угадай, что было!», и я с восторженной заинтересованностью, точно не в силах ждать, спрашивала: «Что?» Девочки могли быть уверены: я не стану ни завидовать, ни отбивать у них мальчиков, ни спрашивать, почему они, мои ближайшие подруги, не пригласили меня на вечеринку, где собираются только пары. Олицетворенная плоть, я считалась недоступной ее зову, что, естественно, было совсем не так.

Мне доверяли, меня не боялись. Напрасно. Я знала о них абсолютно все: их надежды и чаяния, марку фарфора и фасон свадебного платья, выбранные еще в пятнадцать лет, имена ничего не подозревающих мальчиков, которым предназначены оные сокровища. Мне было известно их истинное мнение о дураках и занудах, с которыми они ходят на свидания, и о тех оживших манекенах, с кем хотелось бы встречаться. Я знала, что они думают друг о друге и о чем шепчутся друг у друга за спиной. А они про меня не знали ничего; я была как губка, которая все впитывает и ничего не выпускает, вопреки отчаянному искушению открыться своим конфиденткам во всей своей зависти и ненависти, показать истинное лицо – лицо двуличного монстра. Мне едва хватало сил противиться этому желанию.

По сути, от той мучительной, напряженной жизни у меня осталось только одно ценное приобретение – удивительно полная энциклопедия знаний о моей будущей аудитории: о тех, кто слишком рано вышел замуж и обзавелся детьми, кто вместо замка и принца получил убогую квартирку и ворчливого мужа. Но я не могла предвидеть, что мне это понадобится.

Моника бросила школу при первой возможности. Тереза тоже – она вышла замуж за гаражного механика; тот был старше нас и не учился в школе, ни в нашей, ни в другой. Поговаривали, что она забеременела, хотя, как заметила одна моя подруга, разве тут поймешь? Я оставалась, без всякой охоты, но хотелось получить аттестат, чтобы навсегда разделаться с учебой, а что делать дальше, у меня не было ни малейшего представления. Мать рассчитывала, что я поступлю в Тринити-колледж при университете Торонто; он считался престижным. Я, можно сказать, тоже этого хотела, мечтая об археологии, истории; однако мысль о еще четырех годах жестоких страданий втихомолку, обо всех этих ужасных женских клубах, помолвках, футбольных матчах и весенних свадьбах была невыносима. Я пошла работать на неполный день и открыла счет в банке, сказав тете Лу, и никому больше, что, как только накоплю достаточно денег, сразу уеду из дома.

– Ты считаешь, это разумно, моя дорогая? – спросила тетя.

– А ты считаешь, разумно оставаться? – ответила я вопросом на вопрос. Мою мать она прекрасно знала и должна была меня понять. Думаю, она боялась того, что может со мной случиться в большом я опасном мире. Но ведь и я тоже боялась. Мечтала уехать и одновременно страшилась этого.

По отношению к тете Лу я чувствовала себя виноватой: мы теперь гораздо реже ходили в кино. Меня пугала возможность столкнуться в кинотеатре с кем-то из подруг, Барбарой или Кэрол-Энн из группы поддержки спортивной команды, или Валери, обладательницей красивых кашемировых свитерочков, маленькой груди, бойко торчащей вперед наподобие двух больших пальцев, конского хвоста, стянутого резинкой и веночком из искусственных цветов, на буксире – непременный мальчик в куртке с буквой Б. Что будет, если кто-то из них увидит, как я роняю сопли рядом с укутанной в меха необъятной тетушкой?

– Главное, не уезжай, пока не будешь готова, – дала мудрый совет тетя Лу. Как всегда, это могло означать что угодно.

Работу мне удавалось найти только неквалифицированную и малоприятную. Наниматели в большинстве своем не хотели брать такую толстенную девицу, но некоторые стеснялись отказать сразу, особенно если давали объявление о найме. Я сверлила их обвиняющим взглядом из-под заплывших век, твердя: «Вот же ваше объявление, вот», – и меня принимали на пару недель, соврав что-нибудь про отпуск постоянного служащего. Так я три недели проработала в центовке, две – билетершей в кинотеатре, еще три – кассиршей в ресторанчике, и так далее. Впрочем, кое-кто из работодателей брал меня с удовольствием: платили мне, как женщине, мало, но я в отличие от других девушек не создавала ажиотажа среди мужской половины служащих и клиентуры. Только это часто была тяжелая, неприятная работа, вроде мытья посуды, и я сама не хотела оставаться долго.

Мать была в недоумении оттого, что я работаю.

– Зачем тебе это нужно? – снова и снова спрашивала она. – Мы же даем тебе деньги.

То, кемя работаю, она воспринимала как личное оскорбление, что, разумеется, меня только радовало. А она, видимо, не могла не вспоминать о собственной трудной юности.

Когда в моду вошла сексуальная открытость, я немало прочла о первом сексуальном опыте разных людей. Кто-то мастурбировал дверными ручками, водяными кранами и электробритвами, кого-то тискали на заднем сиденье автомобиля в открытом кинотеатре, кто-то валялся по кустам, и так далее, и тому подобное. Со мной дело обстояло иначе. У меня было два ранних сексуальных переживания, несмотря на то, что интерес к сексу я подавляла столь же основательно, как и интерес к фильмам о войне. Для меня там не было роли, поэтому и то, и другое я, насколько возможно, старалась игнорировать. По необходимости притворяясь, я все же не поддалась коллективной страсти подруг к популярным певцам. Пределом моих способностей было идеализированное влечение к фигурке Меркурия в крылатой шляпе и сандалиях, которая украшала обложку телефонного справочника Торонто. У него были внушительные мускулы и чресла, деликатно обмотанные телефонным кабелем. Обложку давно поменяли: наверное, в телефонной компании узнали, что Меркурий – не только быстроногий посланец богов, но и покровитель воров и мошенников.

Зато у меня был доступ к эротическим тайнам всех Барбар и Валери, с которыми мы вместе обедали и возвращались из школы, вопреки тому, что подобные вещи они охотнее обсуждали не со мной, а друге другом. Меня исключали из уважения, как монахиню или святую. В сексуальных вопросах эти девочки были строги, доступ к телу осуществлялся строго отмеренными порциями: после третьего свидания – поцелуй; более страстные поцелуи – только при устойчивых отношениях; ниже шеи – запретная зона. Это было до противозачаточных таблеток, и все девочки наслушались достаточно жутких историй – и от матерей и от посторонних – про тех несчастных, кому пришлось выйти замуж, или, хуже того, надо было, да их не брали. Этого хватало, чтобы оставаться непреклонными. Если кто и заходил дальше положенного, то никому об этом не рассказывал.

Итак: мой первый сексуальный опыт. Я возвращалась из школы с Валери. Позднее она появлялась на страницах «Костюмированной готики» в качестве приглашенной звезды, однажды – в юбке с фижмами, другой раз – в псевдоантичном наряде эпохи Регентства, с низким вырезом на груди. В тот день на ней были красный свитер со значком-пуделем, красная клетчатая юбка в тон, легкие мокасины и темно-синий спортивный плащ. Она рассказывала о важном телефонном разговоре накануне вечером; ей позвонили, когда она мыла голову. За пару кварталов до моего поворота нам встретился мальчик, который давно пытался ее куда-нибудь пригласить. Он Валери не нравился – поскольку, по ее мнению, был болваном, – однако согласно общепринятому этикету она не могла проявить откровенную невежливость, чтобы не заработать репутацию воображалы. Поэтому мальчик пошел с нами. Он нервно пытался наладить беседу с Валери, игнорируя по мере возможности мое присутствие.

Валери взглядом показала, чтобы я не уходила, и мы прошли весь путь до ее дома. Я знала, что позже она позвонит и будет благодарить меня за догадливость. У дома Валери попрощалась, повернулась и пружинящей походкой, раскачивая конским хвостом, пошла к задней двери. Вскоре та за ней закрылась. Я стояла на месте; мои ступни выпирали из мокасин. Икры болели: пришлось пройти три лишних квартала, а теперь еще предстояло возвращаться домой, к трехэтажному сэндвичу со сливочным сыром и арахисовым маслом, а потом идти на работу в кинотеатр «Старлайт», к Натали Вуд и «Великолепию в траве». Мальчику, которого даже я считала никудышным, полагалось сказать: «Пока» – и как можно скорее удалиться. А он почему-то вдруг упал на колени, прямо в грязь – и зарылся лицом в мой необъятный живот.

Как отреагировала я? Остолбенела, пожалела, стала гладить его по голове. Рука потом много дней пахла бриолином.

Через пару минут он встал – с коленей капала грязь – и ушел. Это был мой первый сексуальный опыт. Я пришла домой и съела сэндвич.

Почему этот мальчик, чьего имени я не помню – хотя не могу забыть страдания на его лице, – совершил столь нелепый, но почти ритуальный поступок?! Там, в окрестностях Брэсайд-Парка, на грязной дорожке, перед обыкновенным домом из красного кирпича с белыми рамами и двумя стрижеными кедрами по бокам от парадной двери? Не имею ни малейшего представления. Надо полагать, его снедала тоска по несостоявшейся любви, и он нуждался в утешении. Не исключено также, что это был инстинктивный акт поклонения животу. Или, если судить по тому, какой широко, насколько мог достать, обхватил меня руками, выронив в лужу учебник химии, и вцепился пальцами, я показалась ему одной огромной грудью? Впрочем, все это домыслы. Но тогда я была настолько потрясена прикосновением мужских рук, что постаралась как можно скорее обо всем забыть. Это было не очень приятно. Потом я даже не стала над ним смеяться, – а могла бы, будь я стройнее. А он избегал меня и к Валери больше не подходил.

Второе сексуальное переживание связано с одной из моих работ. Я служила кассиршей в маленьком захудалом ресторанчике под названием «Кус-и-Вкус». Там подавали хот-доги, гамбургеры, молочные коктейли, кофе, пироги, а на обед – жареную курицу, креветки, стейки с кровью, свиные окорочка, зажаренные на гриле, ростбиф. Я работала с четырех тридцати до закрытия в девять тридцать и часть оплаты; получала в виде еды – той, что подешевле. Сидя на высоком стуле за кассой, я принимала деньги и обслуживала ближайших посетителей за стойкой – Рядом стоял телефон, по которому можно было связаться с кухней и передать заказ.

Кухня располагалась в задней части ресторана; стена у раздаточного окна была оклеена обоями под кирпич и увешана медными сковородами, которыми никто никогда не пользовался. Там работали два повара: канадец, апатичный и обидчивый, и энергичный, яркоглазый иностранец, итальянец или грек, точно не знаю. Так бывало всегда, во всех местах. Канадцы, которые соглашались на подобную работу, не собирались подниматься по служебной лестнице: несмотря на знание языка и местных особенностей, это был их максимум. А иностранцы вовсю карабкались наверх, копили деньги, учились, не желая вечно оставаться прислугой. Повар-иностранец готовил в два раза быстрее местного и был вдвое любезнее. Он сиял, передавая официанткам тарелки, и бодрым бурундуком сновал в своей рабочей норе, напевая экзотические мотивчики. Было видно, что второму повару хочется его убить.

Наши отношения начались, когда он стал хватать телефонную трубку при всяком моем звонке. Ему было хорошо меня видно через окно.

– Алло-о-о, – сладко выпевал он.

– Чизбургер с картошкой фри, – говорила я.

– Ради вас я готовь что-то особенное.

Я думала, он меня дразнит, но однажды услышала по внутреннему телефону:

– Пьете со мной кофе, да? После работа?

Я была настолько потрясена, что не посмела отказаться. Меня еще никогда не приглашали на кофе.

Он подал мне пальто и открыл передо мной дверь, шныряя вокруг, как буксир около «Королевы Елизаветы»; он был дюймов на пять ниже и, вероятно, фунтов на восемьдесят легче меня. Как только мы уселись друг напротив друга в ближайшем кафе, он перешел к делу.

– Я требовай, чтобы вы шли меня замуж.

– Что? – переспросила я.

Он перегнулся через стол, не сводя с меня черных сверкающих глаз.

– Я серьезный. Я хочу встречай ваш отец и, смотрите, показай мой банковский счет. – И, к моему ужасу, подтолкнул ко мне маленькую голубую книжечку.

– Отцу? – пролепетала я. – Банковский счет…

– Видите, – продолжал он, – у меня честный намерений. Я открывай свой ресторан, скоро-скоро» я накопил сколько надо. Вы серьезный девушка, не как другие в эта страна, вы хороший девушка, я наблюдай за вам, только я плохо говори. Вы работай на касса и встречай людей. Я готовь вкусный блюда, не как там. – Он махнул в сторону «Кус-и-Вкус». – Я подавай вино. Кто ужинай без вино? Только свинья.

– Но, – сказала я. Но сначала не могла придумать, почему нет. Но потом представила, какое лицо будет у моей матери, когда я – в белых шелках, с крошечным иностранчиком через руку, наподобие ридикюля – займу весь проход в церкви.

– Я дари вам дети, – пообещал он, – много дети, я вижу, вы люби дети. Вы хороший девушка. А потом, когда мы заработай деньги, мы ехать навешай моя страна. Вам понравится.

– Но, – опять сказала я, – у меня другая религия.

Он лишь отмахнулся:

– Вы поменяй.

Впервые попав в Терремото, я поняла, что он во мне увидел: я уже тогда имела вид жены, объемы, на приобретение которых у большинства женщин уходит несколько лет. У меня просто была фора, вот и все. Но в тот момент я решила, что надо мной смеются; либо это – чисто коммерческое предложение. Но как бы все было просто; ведь, невзирая на размеры, он, совершенно очевидно, умел принимать решения. Мне больше никогда ни о чем не пришлось бы думать. Однако оставаться кассиршей не хотелось. У меня было не очень хорошо с арифметикой.

– Большое спасибо, – поблагодарила я, – но боюсь, что это невозможно.

Отказ его нисколько не обескуражил. Несколько недель он вел себя так, словно ничего другого не ждал, словно я отказывала только для проформы. Это лишь подтверждало, что я порядочная, благоразумная девушка, и меня остается только уговорить; я поотказываюсь сколько нужно и обязательно соглашусь. Он флиртовал со мной через окно, когда я шла забирать заказы, по-кошачьи жмурясь и поводя маленькими каштановыми усиками; звонил по внутреннему телефону, вздыхал, умолял и одновременно наблюдал за мной от своей жаровни. Когда подходило время моего обеда, он готовил дорогие, запретные блюда, заваливал тарелку креветками, которые, как он знал, я очень любила, и украшал горку веточкой петрушки. Но мой гаргантюанский аппетит начал пропадать – из-за постоянного соседства с едой, а еще потому, что я всякий раз чувствовала себя так, словно беру взятку.

Ухаживания иностранца носили характер некой церемонии, ритуала, который необходимо исполнить, прежде чем я сдамся под несокрушимым натиском, и, как все ритуалы, исполняемые с чистосердечной верой, трогали до глубины души. Повар мне нравился, но в то же время раздражал. Я знала, что не заслуживаю подобного внимания, а кроме того, во всем этом было нечто абсурдное – какие-то домогательства Чарли Чаплина. Когда вернулась постоянная кассирша, я с облегчением уволилась.

Какое-то время я мечтала об этом поваре на уроках (так и не знаю, как его звали по-настоящему; в твердом намерении стать канадцем он настаивал, чтобы к нему обращались «Джон»). Чаще всего он виделся мне как ландшафт: необъятное голубое небо, целебный климат, белые песчаные пляжи и величественные развалины на скале, античные, с колоннами. Место, полностью противоположное суровому Торонто с его жестокими зимними ветрами, соляной слякотью, которая портит обувь, и угнетающе парким летом; место, где я наконец буду к месту и правильных размеров. Иногда я думала, как было бы хорошо выйти за него замуж; все равно что обзавестись добрым домашним зверьком – со своими черными глазками и мягкими усиками мой повар был точь-в-точь как белка или выдра… и он точно так же шнырял бы по моему телу, для него – огромному, как полуостров… Постепенно эти картинки меркли, и под монотонное гудение учителя истории о природных ресурсах и прочих неинтересных вещах я возвращалась к своей ранней фантазии.

Я сижу в цирковом шатре. Внутри темно, вот-вот должно случиться что-то необыкновенное, публика замерла в мучительном ожидании. Я ем попкорн. Внезапно темноту прорезает луч прожектора, высвечивает маленькую платформу под куполом. Там стоит Женщина-Гора из шоу чудес. Она толще, чем я думала, толще, чем ее топорное изображение на афише, и намного толще меня. На ней розовое трико с блестками, короткая пышная розовая юбочка, атласные балетные туфельки и на голове сверкающая тиара. А еще – миниатюрный розовый зонтик; вместо крыльев, которыми мне так хотелось ее одарить. Даже в мечтах я оставалась верна основным принципам реализма.

Публика взрывается от хохота. Все воют, тычут пальцами, улюлюкают, распевают оскорбительные песенки. Но Женщина-Гора, не обращая ни на кого внимания, осторожно ступает на проволоку и идет вперед под медленную, спокойную мелодию оркестра. Люди замолкают, по рядам бежит испуганный ропот: это очень опасно, она такая огромная, она не удержится, упадет! «Убьется», – шепчут люди; внизу нет даже страховочной сетки.

Но дюйм за дюймом Женщина– Гора продвигается вперед, останавливаясь, чтобы восстановить равновесие, дерзко выставляя над головой зонтик. Шаг за шагом я вела ее над лесоразработками Западного побережья, над необъятными просторами пшеничных полей, над шахтами и трубами Онтарио. Розовым видением она мелькала в облаках, удивляя бедных фермеров долины реки Святого Лаврентия и рыбаков, которые ловят скумбрию на Атлантическом побережье. «Боже правый, что это?» – лепетали они, замирая и на мгновение переставая тянуть бесконечные сети. Несколько раз Женщина-Гора оступалась, и публика застывала от ужаса, дрожала проволока; все ее силы сосредоточены на этом трудном переходе, ведь падение означает смерть. Но за миг до звонка, до конца урока – в этом и заключался трюк – она благополучно! перешагивала на противоположную платформу. Люди – вставали, приветствуя Женщину-Гору радостным ревом. Появлялся большой кран и опускал ее на землю.

Естественно было бы заключить, что у Женщины-Горы мое лицо, но не все так просто. Я подарила ей лицо Терезы, моей презренной подруги по несчастью.

В школе я избегала ее, но, поскольку не была совсем: уже бессердечным чудовищем, хотела как-то компенсировать свое невнимание. У меня были добрые намерения.

Я знаю, как расшифровал бы мою фантазию Артур. Страшно подумать, сказал бы он, как разрушительно действовали на тебя общественные каноны, навязанный идеал женской красоты, которому ты не соответствовала. Это нелепое розовое трико, блестки, тесные, старомодные балетные туфли. Вот если бы меня принимали такой, как есть, я бы научилась жить с собой в мире. Очень верно, очень правильно, очень благостно. Но все равно не так просто. Я ведь мечтала обо всем этом, о пышной юбочке, о сверкающей тиаре. Мне они очень нравились.

Что же до Женщины-Горы, я точно знала: после бесстрашного подвига ей пришлось вернуться в шоу чудес, усесться в огромное кресло и снова заняться вязанием на глазах у тех, кто купил билеты. Такова была ее реальная жизнь.