Текст книги "Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау"

Автор книги: Марек Краевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

VI

Бреслау, вторник 10 июля 1934 года, семь вечера

На главной улице, до которой доходила Ганзаштрассе, Анвальдт нашел небольшой ресторанчик. По профессиональной привычке он зарегистрировал в памяти фамилию владельца и адрес: Пауль Зайдель, Тиргартенштрассе, 33. В нем он съел три горячие колбаски в жидком пюре из разваренного гороха и выпил две бутылки минеральной воды Дайнерта.

Через десять минут, слегка отяжелевший, он стоял перед фотостудией «Фата-моргана». Довольно долго он упорно и громко стучался в запертую дверь. (Наверно, опять накачалась морфином. Но это уже в последний раз.)Из подворотни на улицу вышел старик дворник.

– Да нет, я не видел, чтобы фройляйн Сюзанна куда-то выходила. А ее служанка ушла час назад… – пробурчал он, тщательно рассмотрев удостоверение Анвальдта.

Анвальдт снял пиджак и смирился с ползущими по лицу струйками пота, не пытаясь даже промокать их платком. Он присел на каменную скамью во дворе рядом с дремлющим пенсионером в соломенной шляпе. Оттуда-то он и заметил, что одна форточка в квартире Леи неплотно закрыта. Он с трудом забрался на окно: болела распухшая пятка, наполненный желудок создавал лишнюю тяжесть. Анвальдт запустил руку в форточку и повернул латунную ручку запора окна. С минуту еще он сражался с плещущейся занавеской и стоящими на подоконнике горшками с папоротниками. В этой квартире Анвальдт чувствовал себя как дома. Первым делом он снял пиджак, жилетку и галстук. Повесил их на спинку стула и двинулся на поиски Леи. Он направился в ателье, где, как полагал, она лежала в наркотическом сне. Но, не дойдя туда, завернул в ванную: горох с колбасками посылали мощный физиологический сигнал.

Леа Фридлендер оказалась в ванной. Ее ноги свисали над унитазом. Икры и лодыжки были в фекалиях. И она была голая. Толстый электрический шнур, обвивавший ее шею, другим концом был закреплен на канализационной трубе под самым потолком. Покойница спиной касалась стены. Губы, накрашенные помадой карминного цвета, открывали десны и зубы, между которыми торчал синий распухший язык. Анвальдт выдал в биде содержимое желудка. Потом уселся на край ванны и попытался собраться с мыслями. Уже через две-три минуты он был убежден, что Леа не покончила с собой. В ванной не было табуретки, не было вообще ничего, откуда она могла бы спрыгнуть. Унитаз также отпадал: для этого он был слишком низкий. Получалось, что ей нужно было привязать электрический шнур к канализационной трубе, а потом, держась за нее одной рукой, второй надеть себе на шею петлю. (Такой трюк был бы. труден даже для акробата, а что уж говорить о морфинистке, которая к тому же сегодня пропустила через себя с полдюжины клиентов. Похоже на то, что кто-то очень сильный задушил Лею, подвесил в ванной электрошнур, а потом поднял ее и сунул шеей в петлю. Вот только он забыл притащить сюда стул, который придал бы достоверности этой имитации самоубийства.)

Вдруг он услышал, как на окне, через которое он влез, плещется занавеска. Сквозняк. (Значит, в квартире должно быть еще одно открытое окошко.)

В дверях стоял высокий смуглокожий мужчина. Внезапно он замахнулся. Анвальдт отскочил и наступил на валявшуюся на полу шелковую комбинацию. Его правая нога поехала назад, вся тяжесть тела перенеслась на опухшую левую пятку, и пятка не выдержала. Левая нога подогнулась. Анвальдт невольно склонился перед турком. Тот, сплетя руки, ударил снизу в челюсть. Анвальдт упал на спину в огромную ванну. И прежде чем понял, что произошло, увидел над собой лицо турка и огромный кулачище с кастетом. От удара в солнечное сплетение у него перехватило дыхание. Кашель, хрипение, размытое лицо, хрипение, хрипение, ночь, хрипение, ночь, ночь.

Бреслау, того же 10 июля 1934 года, восемь вечера

Ледяная вода привела Анвальдта в чувство. Привязанный к стулу, он сидел голый в камере без окон. На него смотрели двое в расстегнутых черных мундирах СС. У того, что пониже, длинное интеллигентное лицо было искривлено в гримасе, смахивающей на улыбку. Он напомнил Анвальдту гимназического учителя математики, который корчил такие же мины, когда кто-нибудь из учеников не мог решить задачу. (Я предостерегаю Вас: эти люди беспощадны и могут любого заставить отказаться от ведения расследования. Если же – не дай бог – Вы попадете в гестапо, твердите одно: Вы являетесь агентом абвера, разрабатываете польскую разведсетъ в Бреслау.)

Гестаповец несколько раз прошелся по камере. Смрад пота в ней был прямо-таки осязаемый.

– Плохо, Анвальдт, да? – Он явно ждал ответа.

– Да… – выдохнул Анвальдт. Язык наткнулся на обломок переднего зуба.

– В этом городе все плохие. – Гестаповец обошел вокруг стула. – Так что же, Анвальдт, ты делаешь в этом Вавилоне, что тебя сюда пригнало?

Он прикурил сигарету, а горящую спичку приложил к темени узника, который дернулся вместе со стулом: от запаха паленых волос перехватило дыхание. Второй палач, потный толстяк, бросил Анвальдту на голову мокрую тряпку, которая погасила огонь. Но облегчение длилось недолго. Этот же гестаповец одной рукой зажал ему нос, а второй заткнул тряпку в рот.

– Так какое же, берлинец, у тебя задание в Бреслау? – произнес первый гестаповец приглушенным голосом. – Достаточно, Конрад.

Анвальдт, как только изо рта у него вынули вонючий кляп, надолго зашелся кашлем. Щуплый гестаповец терпеливо дожидался ответа. Не получив его, он взглянул на своего помощника:

– Господин Анвальдт не желает отвечать, Конрад. Видимо, он чувствует себя в безопасности. Ему кажется, будто он защищен. А кто же его защищает? Может быть, криминальдиректор Эберхард Мок? Но тут нет Мока. – Он развел руками. – Ты видишь где-нибудь Мока, Конрад?

– Никак нет, господин штандартенфюрер.

Щуплый наклонил голову и заговорил просящим голосом:

– Знаю, знаю, Конрад, твои методы безотказны. Когда ты допрашиваешь своих пациентов, ни одна тайна не остается нераскрытой, ни одна фамилия не затеряется в памяти. Но позволь мне самому вылечить этого пациента. Можно?

– Конечно, господин штандартенфюрер.

Улыбающийся Конрад вышел из камеры. Штандартенфюрер открыл старый потертый портфель и достал из него литровую бутылку и пол-литровую банку. Содержимое бутылки – какую-то мутную жидкость – он вылил Анвальдту на голову. Узник почувствовал во рту сладковатый вкус.

– Это вода с медом, Анвальдт. – Гестаповец взял банку. – А знаешь, что это? Ну, ну?… Ладно, удовлетворю твое любопытство.

Он несколько раз встряхнул банку. Из нее доносилось низкое гудение насекомых. Анвальдт взглянул: два шершня яростно сталкивались друг с другом и ударялись о стекло.

– Жуткие чудовища… – продолжал гестаповец.

Неожиданно он взмахнул рукой и разбил банку о стену. И прежде чем ошалевшие шершни начали летать по маленькой камере, узник остался в ней один.

Анвальдт никогда не предполагал, что эти крупные насекомые издают крыльями звук, какой впору, пожалуй, небольшим птицам. Сначала шершни ринулись к лампочке за проволочной сеткой, но очень скоро сменили направление. Они как-то странно подрагивали в затхлом воздухе и с каждой секундой спускались все ниже. Вскоре они были на уровне головы Анвальдта, к которой их приманивал запах меда. Узник включил воображение и с его помощью пытался выбраться из камеры. Удалось. (Он шел по пляжу, который омывали ласковые волны, подгоняемые легким бризом. Ступни утопали в теплом песке. Внезапно сорвался ветер, песок раскалился до белизны, волны уже не лизали пляж. Огромные ревущие валы с белопенными гривами ринулись на Анвальдта.)

Воображение отказалось повиноваться. Он ощущал легкое движение воздуха возле рта, слипшегося от воды с медом. Открыл глаза и увидел шершня, который явно нацелился сесть ему на губу. Анвальдт изо всех сил дунул на него. Шершень, отнесенный потоком воздуха, уселся на стену камеры. Но второе насекомое стало летать вокруг его головы. Анвальдт резко двигался вместе со стулом и вертел головой в разные стороны. Шершень сел на его ключицу и вонзил жало в кожу. Анвальдт придавил его подбородком и ощутил пронизывающую боль. Ключицу и нижнюю челюсть соединила синяя пульсирующая опухоль. Черно-желтое тело придавленного шершня дергалось на полу. Второй шершень оторвался от стены и ринулся в атаку, вновь избрав целью рот. Анвальдт наклонил голову, и шершень вместо губы оказался у самой глазницы. Вокруг левого глаза расползлась опухоль и растеклась боль. Анвальдт дернул головой и вместе со стулом упал на бетон. Темнота залила левый глаз. Потом правый.

Ведро ледяной воды привело его в чувство. Штандартенфюрер жестом руки отослал помощника. Он взял кресло за спинку и без особого труда возвратил Анвальдта в вертикальное положение.

– Ты парень боевой, – произнес он, с сокрушением разглядывая распухшее лицо узника. – Тебя атаковали два шершня, и ты убил обоих.

Кожа на твердых вздутиях болезненно натянулась. Шершни еще дергались на щербатом полу.

– Ну что, Анвальдт, может, хватит? Или хочешь, чтобы опять попросил о помощи этих агрессивных насекомых? Знаешь, я ведь их боюсь еще больше, чем ты. Так что же – хватит?

Узник кивком подтвердил, что хватит. В камеру вошел толстый палач и поставил штандартенфюреру стул. Тот сел на него верхом, положил локти на спинку и дружески взглянул на свою жертву:

– На кого работаешь?

– На абвер.

– Задание?

– Разрабатываю польскую разведывательную сеть.

– Почему тебя прислали из самого Берлина? Что, в Бреслау никого подходящего не нашлось?

– Не знаю. Я получил приказ.

Анвальдту показалось, будто из его гортани вырывается чужой голос. Каждому произнесенному слову сопутствовала боль в горле и в лицевых мышцах, одеревеневших между двумя желваками на местах укусов.

– Развяжите меня, – прошептал он.

Штандартенфюрер молча смотрел на него. Умные его глаза засветились каким-то человеческим чувством.

– Разрабатываешь, значит, польскую разведку? А что общего с этим имеют барон фон Кёпперлинг и барон фон дер Мальтен?

– На балу у барона фон Кёпперлинга был человек, за которым я следил. А фон дер Мальтен к этому делу не имеет никакого отношения.

– Как фамилия этого человека?

Анвальдта обмануло сочувственное выражение лица гестаповца. Он втянул в легкие плотный вонючий воздух и прошептал:

– Я не могу его назвать…

Наверное, с минуту гестаповец беззвучно смеялся, потом начал странный монолог. Грубым голосом он задавал вопросы и тут же отвечал себе дрожащим фальцетом:

– Кто побил тебя на балу у барона? Какой-то бугай, господин офицер. Ты боишься этого бугая? Да, господин офицер. А шершней ты не боишься? Нет, господин офицер, боюсь. Как так? Ведь ты же двух шершней убил! Причем без помощи рук! Ага, Анвальдт, я понял: два – это слишком мало для тебя… Но их может быть больше…

Гестаповец закончил басово-фальцетный псевдодиалог и неспешно ткнул окурком сигареты в опухоль на ключице.

Чужой голос едва не разорвал саднящее горло. Анвальдт лежал на полу и кричал. Минуту. Две. Штандартенфюрер позвал: «Конрад!» Ведро холодной воды заставило узника замолчать. А гестаповец закурил новую сигарету и раздувал ее кончик. Анвальдт с ужасом смотрел на огонек.

– Фамилия того, за кем ты следил?

– Павел Крыстек.

Гестаповец встал и вышел. Минут через пять он вернулся в камеру в сопровождении знакомого Анвальдту турка.

– Врешь. Никого с такой фамилией у барона не было, верно? – обратился он к турку, который, надев очки, просматривал пачку черно-серебряных приглашений. При этом он завертел головой, на восточный манер подтверждая истинность слов гестаповца, жадно затягивавшегося сигаретой.

– Ты отнял у меня массу времени и выставил на смех мои методы. Этим ты огорчил меня. Да и надоел, признаться, – вздохнул штандартенфюрер и несколько раз потянул носом. – Займитесь им. Может, вы добьетесь больших результатов.

Турок достал из портфеля две бутылки с медом, разболтанным в небольшом количестве воды, и медленно – из обеих одновременно – вылил их содержимое на голову, плечи и живот узника, особенно обильно поливая низ живота и гениталии. Анвальдт закричал. Из его гортани вырывались какие-то нечленораздельные звуки, но турок понял: «Я все скажу». Он глянул на штандартенфюрера, но тот подал знак: продолжайте. После чего турок вынул из портфеля банку и поднес ее к глазам Анвальдта. В ней яростно гудели и подергивали черно-желтыми брюшками с дюжину шершней.

– Я все скажу!!!

Турок держал банку в вытянутой руке. Над бетонным полом.

– Я все скажу!!!

Турок выпустил банку.

– Я все скажу!!!

Банка падала. Ударила струя мочи. Банка упала на пол. Анвальдт уже не владел мочевым пузырем. Он терял сознание. Банка не разбилась. Она лишь глухо стукнулась о бетон.

Турок с отвращением отодвинулся от бесчувственного узника. Появился толстяк Конрад. Он отвязал Анвальдта от стула и подхватил под мышки. Ноги узника волоклись по луже мочи. Штандартенфюрер приказал:

– Обмойте этого зассанца и отвезите в Особовицкий парк.

Закрыв за Конрадом дверь, он взглянул на турка:

– Эркин, почему у вас такое удивленное лицо?

– Господин штандартенфюрер, он уже был готов и начал бы петь как миленький.

– Вы слишком торопитесь, Эркин. – Краус рассматривал шершней, мечущихся в банке из толстого йенского стекла. – Вы пригляделись к нему? Сейчас он должен отдохнуть. Я знаю таких, как он. Он нам напел бы столько чуши, что пришлось бы проверять ее целую неделю. А я не могу так долго держать его здесь. Мок еще очень силен, и у него очень хорошие отношения с абвером. А кроме того, Анвальдт уже мой. Если он решится уехать из города, мои люди доберутся до него и в Берлине. А если останется здесь, я снова приглашу его на беседу. И в том и в другом случае ему достаточно будет увидеть обычную пчелу, и он тут же начнет петь. Эркин, с сегодняшнего дня мы с вами стали для этого полицейского демонами, которые никогда его не покинут…

Бреслау, среда 11 июля 1934 года, три часа ночи

На мир влажным покровом пала роса. Она жемчужно поблескивала на траве, деревьях и нагом теле мужчины. На горячей коже она мгновенно высыхала. Анвальдт проснулся. Впервые за много дней он дрожал от холода. С огромным трудом он встал и, подволакивая опухшую ногу, побрел, пошатываясь и наталкиваясь на деревья. Он вышел на усыпанную гравием неширокую аллею и направился к какому-то темному зданию, черный угловатый силуэт которого выделялся на фоне уже светлеющего неба. И в этот момент по нему скользнул свет фар. Около здания стоял автомобиль, и его фары высветили в темноте непристойную наготу Анвальдта. Он услышал крик «Стоять!», приглушенный женский смех, треск гравия под подошвами направляющихся к нему мужчин. Он дотронулся до шеи, в которой пульсировала боль, шершавое одеяло терлось об израненное тело. Анвальдт открыл глаза и увидел успокоительный свет ночной лампочки. Сквозь толстые стекла на него смотрели мудрые глаза доктора Авраама Ланцмана, личного врача барона фон дер Мальтена.

– Где я? – спросил Анвальдт. На лице у него появилась слабая тень улыбки. Его позабавило, что впервые причиной его полного беспамятства оказалось не спиртное.

– Вы у себя дома. – У доктора Ланцмана вид был усталый и очень серьезный. – Вас привезли полицейские, патрулирующие так называемый Шведский бастион в Особовицком парке. Там летом собирается много девушек. А там, где они, всегда происходит что-нибудь не слишком приличное. Но вернемся к сути. Вас нашли в полубессознательном состоянии. Вы упорно повторяли свою фамилию, фамилии Мока и господина барона, а также свой адрес. Полицейские не захотели оставить без помощи своего, как они сочли, пьяного коллегу и отвезли вас домой. Отсюда они позвонили барону. Сейчас я вынужден вас покинуть. Господин барон пересылает вам через меня деньги. – Ланцман кончиками пальцев погладил лежащий на столе конверт. – А здесь мазь для опухолей и ссадин. На каждом пузырьке и на каждой баночке информация, как и сколько применять. Многое мне удалось найти в домашней аптечке, что было очень кстати, если иметь в виду время суток. Итак, позвольте откланяться. Я навещу вас около полудня, когда вы выспитесь.

Доктор Ланцман опустил веки, прикрыв свои мудрые глаза. Анвальдт тоже закрыл распухшие веки. Но уснуть он не мог – мешали накалившиеся стены, отдающие накопленное за день тепло. Он несколько раз повернулся, потом скатился на грязный ковер, на четвереньках добрался до окна, раздвинул тяжелые шторы и растворил его. После этого упал на колени и медленно, с трудом добрался до кровати. Лежа на одеяле, он вытирал пот льняным платком, обходя опухоли – вулканы боли. Но как только он закрывал глаза, в комнату влетали тучи шершней, а когда закрывал окно, чтобы не впустить их, то тут же начинал задыхаться от горячего дыхания стен, и тут же из щелей вылезали тараканы, некоторые из них были очень похожи на скорпионов. Одним словом, он не мог заснуть при закрытом окне и не мог спать с открытыми глазами.

Бреслау, четверг 12 июля 1934 года, восемь утра

Утром стало чуть прохладней. Анвальдт на два часа забылся сном. А когда проснулся, у его кровати сидели четверо. Барон фон дер Мальтен тихо разговаривал с Ланцманом. Увидев, что больной пробудился, он подозвал двух стоящих у стены санитаров. Те, подхватив Анвальдта под мышки, отнесли его в кухню и усадили в большую лохань, наполненную теплой водой. Один губкой обмывал его изболевшееся тело, второй сбривал почти двухдневную щетину. Через несколько минут он вновь лежал в кровати на чистой крахмальной простыне, а санитары наносили на его раны и ссадины мази и бальзамы доктора Ланцмана. Барон терпеливо ждал, пока врач не закончит, чтобы задать вопросы. Анвальдт рассказывал не менее получаса. Он останавливался, запинался. Ему трудно было строить связные фразы. Внешне барон слушал довольно безучастно. В какой-то момент Анвальдт прервался на полуслове и уснул. Ему снились снежные вершины, ледяные просторы, студеное дыхание Арктики: дул ветер и осушал кожу, только откуда эта прохлада, откуда ветер? Он открыл глаза и увидел на фоне закатного солнца какого-то мальчишку, обмахивающего его сложенной газетой.

– Ты кто? – спросил Анвальдт, с трудом двигая забинтованной челюстью.

– Хельмут Штайнер, я служу поваренком у господина барона. Мне велено ухаживать за вами до завтрашнего утра, когда вас придет навестить доктор Ланцман.

– Который час?

– Семь вечера.

Анвальдт попробовал пройтись по комнате. Он с трудом ступал на распухшую пятку. На стуле висел старательно вычищенный и отглаженный бежевый костюм. Анвальдт натянул кальсоны и поискал взглядом сигареты.

– Ступай в ресторан на углу и принеси мне свиные ножки с капустой и пиво. Да, купи еще сигарет. – Анвальдт разозлился, обнаружив, что в гестапо у него сперли портсигар и часы.

Ожидая, пока вернется мальчишка, Анвальдт умылся над кухонной раковиной и сел за стол, стараясь не смотреть в зеркало. Вскоре перед ним стояла тарелка, над которой поднимался пар, – жирная свиная рулька с тушеной молодой капустой. Через несколько минут на тарелке, кроме кости, ничего не осталось. А когда он взглянул на пузатую бутылку пива Кипке – белая фарфоровая пробка с запорным устройством из проволоки, по холодному горлышку сползает капелька воды, – ему вспомнилось собственное решение не брать в рот ни капли спиртного. Анвальдт издевательски фыркнул и влил в себя половину содержимого бутылки. Потом закурил сигарету и жадно затянулся.

– Я велел тебе принести ножки и пиво, да?

– Да.

– И ясно произнес слово «пиво»?

– Да.

– Представь себе, я произнес его машинально. А надобно тебе знать, что когда мы что-то говорим машинально, то говорим это не мы, но кто-то другой посредством нас. Так что когда я велел тебе купить пива, это не я велел. А кто-то другой. Понимаешь?

– Кто же? – осведомился совершенно сбитый с толку парнишка.

– Бог! – со смехом воскликнул Анвальдт и смеялся до тех пор, пока боль не просверлила ему голову насквозь.

Он схватил бутылку, приник к горлышку и через минуту поставил ее на стол уже пустую. Затем с трудом оделся. С трудом надел на забинтованную голову шляпу. Прыгая на одной ноге, он преодолел спираль лестницы и оказался на улице, залитой закатным солнцем.

VII

Цоппот, пятница 13 июля 1934 года, половина второго дня

Эберхард Мок прогуливался по цоппотскому молу и ежеминутно с неудовольствием отгонял мысль о близящемся обеде. Голоден он не был, так как после завтрака выпил несколько кружек пива, закусывая горячими франкфуртскими сардельками. А кроме того, из-за обеда ему пришлось бы прекратить любоваться девушками, прогуливающимися возле казино, чьи ленивые тела так соблазнительно круглились под скользким шелком платьев и купальных костюмов. Мок встряхнул головой и вновь попытался прогнать мысль, которая упрямо возвращала его в далекий город, задыхающийся в котловине, заполненной недвижным воздухом, к тесным, густо населенным кварталам доходных домов и темным колодцам дворов, к монументальным зданиям, облаченным в классицистскую белизну песчаника или неоготическую красноту кирпича, к обремененным церквами и соборами островам, вокруг которых обвилась грязно-зеленая змея Одера, к укрывшимся в зелени особнякам и дворцам, где «господин» изменяет «госпоже» и она отвечает ему тем же, а прислуга словно сливается с резной обшивкой стен. Упрямая мысль влекла Мока в этот город, в котором кто-то бросает скорпионов во взрезанные животы прекрасных, как сон, девушек, а не верящие ни в бога ни в черта мужчины с сомнительным прошлым ведут расследование, которое неизменно заканчивается поражением. Мок знал, как называются эти его мысли: угрызения совести.

Наполненный пивом, сардельками и тяжелыми мыслями, Мок вошел в «Водолечебницу», где они с женой снимали так называемый юнкерский номер. Б ресторане его издалека встретил умоляющий взгляд жены, стоявшей с двумя пожилыми дамами, которые ни на минуту не отставали от нее. Мок вдруг вспомнил, что на нем нет галстука, и направился к себе в номер, чтобы исправить этот faux pas [32]32
  Оплошность (фр.), здесь:недостаток.


[Закрыть]в костюме. Проходя через гостиничный холл, он краем глаза заметил высокого мужчину в черном, который встал с кресла и двинулся в его сторону. Мок инстинктивно остановился. Мужчина подошел к нему и, прижимая к груди фуражку, почтительно поклонился.

– Ах, это ты, Герман. – Мок внимательно взглянул на серое от усталости лицо шофера фон дер Мальтена.

Герман Вуттке еще раз поклонился и вручил Моку конверт с золотыми инициалами барона. Мок трижды перечитал письмо, вложил его обратно в конверт и сказал шоферу:

– Подожди меня здесь.

Через несколько минут он вошел в ресторан, неся в руке саквояж. Он приблизился к столику, находясь в перекрестье взглядов: свирепых – обеих дам и отчаянного – жены. Она стиснула зубы, чтобы не выдать горечи разочарования. Ей было ясно: закончился их совместный отдых – еще одна неудачная попытка спасти брак по расчету. Он мог бы быть и без саквояжа, она все равно догадалась бы, что он покидает курорт, о котором мечтал столько лет. Ей достаточно было заглянуть ему в глаза – затуманенные, меланхолические и жестокие, такие как всегда.