Текст книги "Историческая личность"

Автор книги: Малькольм Стэнли Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

V

Кэрки и Бимиши были знакомы очень давно, собственно говоря, еще с дней в Лидсе, где Говард и Генри вместе кончали аспирантуру. За годы в Водолейте они виделись довольно часто; отношения между ними – из тех, которые, опираясь на былую дружбу, продолжаются по инерции, хотя все участвующие в них стороны заметно изменились и им попросту не о чем разговаривать. Бимиши бывают на вечеринках у Кэрков; Кэрки навещают Бимишей; они много разговаривают и по телефону, и лично. И близость их бывала даже еще более интимной. Как-то в дни 1968 года, когда царил сумбур, Говард отправился на ферму после телефонного звонка Майры. Генри дома не было, он в соседнем приморском городке на вечерних занятиях в центре образования для взрослых объяснял суть Конфликта в Современном Обществе; Майра сидела на диване и плакала; Говард лег с ней в постель. Все вышло крайне неудачно и больше не повторялось; и он помнит только, как мучился страхом после – он на коленях, голый, стирает с ковра все следы своего присутствия там, пока Майра застилала постель, чистила пылесосом весь дом, высыпала окурки из пепельниц и перемывала все стаканы, чтобы восстановить точно такой же порядок, какой был прежде. Тогда пространство между ними раздвинулось, а теперь кажется неизмеримым. Нынче Кэркам достаточно просто взглянуть на Майру, которая сидит с ножом в руке и в том стареньком выходном шифоновом платье, какого никто из их широкого круга знакомых не надел бы, чтобы увидеть, насколько они сами изменились с тех пор, как переехали в Водолейт: преуспели в развитии, стали взрослыми, наприобретав опыта, Нy а Бимиши с какой-то стати претендуют на то, что понимают Кэрков, что принадлежат к самым близким их друзьям; они только не понимают, что Кэрки, которых они понимают, это люди, оставшиеся в прошлом, претерпев с тех пор несколько кардинальных изменений, люди, какими сами они себя не помнят.

Бимиши же, будто какое-то необычайное историческое мерило, умудрились остаться такими же, какими были, когда Кэрки нашли их, переехав в Водолейт. Колоссальности сотрясали мир, характеры стали иными; а Бимиши изменились только в упрямстве, с каким остаются все такими же, обитая внутри удивительного кокона былого опыта, который обволакивает их, не меняя. Или они все-таки изменились? Кэрки глядят на Майру, пока, излив свою обиду, она плачет у них в кухне. Говард вспоминает ее слезливую тревожность годы тому назад. Он неодобрительно думает о Генри, о том, во что тот превратился. Ведь Генри растолстел; пристрастился говорить громким грузным голосом; откровенно обленился. На факультете в профессорской он завел манеру переводить разговор на навоз и травостой и на общую ситуацию с природой. Когда Говард или другие пытаются подтолкнуть его к социологическим или политическим проблемам, он болезненно морщится. Как-то раз в кабинете Говарда, когда они вместе просмотрели окончательные оценки, он слегка всплакнул и обвинил Говарда в том, что он испортил ему карьеру, но как именно, толком не объяснил; выходило, что Говард, делая то, что всегда хотел делать Генри, помешал Генри это делать.

«Глупо», – сказал Говард тогда.

«Я стал глуп», – сказал Генри тогда.

И Майра тоже потемнела и стала совсем чужой; она пьет заметно больше, а на вечеринках разговаривает с каким-то исступлением, словно больше нигде в мире говорить невозможно.

– Почему? – говорит он ей. – Почему ты хочешь его бросить?

На лице Майры недоумение с легким оттенком заинтригованности, словно она никак не ожидала такого вопроса; ведь Кэрки же, несомненно, должны инстинктивно понимать утрату брачных иллюзий.

– Думаю, по самой очевидной причине, – говорит она. – Мне необходим шанс существовать, которого меня лишают. Мне бы хотелось утвердить свою личность. То есть, Говард, если ты оставил за мной какую-то личность.

– Само собой, – говорит Говард.

– Так где же она в таком случае? – спрашивает Майра. Барбара говорит:

– Майра, Генри тебе что-нибудь сделал?

– Нет, – говорит Майра, беря нож, и снова начинает резать хлеб, – он никогда мне ничего не делает. Потому-то мне с ним все надоело. Если бы меня попросили определить мое состояние, я бы сказала: все надоело. Мне надоело, что он никогда ничего мне не делает, и никто другой. И ничто другое. Понятно, про что я?

– По-моему, да, Майра, – говорит Барбара. – Разве он с тобой не спит?

– Не в том дело, – говорит Майра. – Ну да, в своей занудной манере. Но вопреки господствующему мнению, это не откровение. Кому-то надо бы написать книгу о недоедании оргазма. Почему бы тебе не взяться за эту тему, Говард?

– Говарду не надоело, – говорит Барбара. – Послушай, ты не испробовала кого-то еще?

Майра, чуть покраснев, упирается взглядом в стол.

– Вопрос совсем не в том, – говорит она. – Никого другого нет.

– Ты уходишь от него не из-за кого-то?

– Нет, – говорит Майра. – Я ухожу от него из-за себя. – А что ты будешь делать? – спрашивает Барбара.

– Не знаю, – говорит Майра. – Меня толкает вон, а не тянет.

– Но в чем же вопрос? – спрашивает Говард. – Чего ты хочешь такого, чего тебе не хватает?

– Это же очевидно, – говорит Майра с легкой досадой. – Быть без Генри.

Кэрки, сострадательные наставники в искусстве расходиться, смотрят друг на друга.

– По-моему, ты пока нам еще почти ничего не рассказала, – говорит Говард. – Ты же должна знать, чего не выражает твой брак.

– Он ничего не выражает, – говорит Майра. – Можно сказать, что он молчит.

– Но ты-то не молчишь, – говорит Говард, – в тебе же есть что-то, что хочет высказаться.

– Да, – говорит Майра. – Ох!

– А Генри, – спрашивает Говард. – Он чувствует то же самое?

– Говард, – говорит Майра, – ты анализировал Генри последнее время? Не находишь ли ты его банальным? Не считаешь ли ты, что он становится попросту смешным?

– Я тревожусь за Генри, – говорит Говард. – Я волнуюсь за него.

– Ну и неужели тебе трудно понять, почему я хочу от него освободиться?

– Но разве вы об этом не разговаривали? Брак ведь нечто общее; и ты имеешь некоторое отношение к характеру Генри, – говорит Барбара.

– По-моему, это унизительный попрек, – говорит Майра, – словно виновата я. Он же формирует меня гораздо больше, чем я его. Мужчина формирует женщину. У него есть перед ней преимущества. Он задает темп.

– Но вы об этом не разговаривали, – говорит Говард.

– Нет, – говорит Майра, – тут не о чем разговаривать. Ты всегда говорил, что брак – устаревший институт. А теперь ты словно бы хочешь, чтобы я осталась с ним.

– О нет, – говорит Говард.

– Говард имеет в виду вовсе не это, – говорит Барбара, – он просто хочет докопаться, где именно все разладилось.

Майра вновь начинает плакать. Она говорит:

– Я думала, вы согласитесь со мной.

– Мы не пытаемся помешать тебе уйти от него, – говорит Барбара. – Мы хотим, чтобы ты поняла, что ты делаешь.

– По-моему, это я понимаю, – говорит Майра. – И ухожу, пока не поздно.

– А ты не думала спросить, что происходит с Генри? – спрашивает Барбара. – Не попыталась помочь ему?

– Я пыталась помогать ему с того дня, как мы поженились, – говорит Майра. – Вы ведь женаты столько же времени, сколько и мы. Годом позже, ведь так? Ты знаешь, что и как.

Говард смотрит на Барбару, он говорит:

– А! Но наш брак был не единственным, он был несколькими.

Майра сидит у стола и мгновение-другое созерцает эту несомненную истину. Она поднимает глаза на Кэрков, стоящих справа и слева от нее. Хранители спаренных взаимоотношений, озабоченные – потрясающая пара. Она говорит:

– То вы. Не понимаю, как вы умудряетесь.

– Что умудряемся? – спрашивает Барбара.

– Поддерживать такие хорошие взаимоотношения, – с теплотой говорит Майра.

– Ну, я не стала бы хвастать, – говорит Барбара. – Помнишь, как мы с Говардом порвали в Лидсе?

– Конечно, – говорит Майра, – но вы поговорили друг с другом и снова сошлись. Вы научились понимать друг друга и ладить. У нас это никогда не получится.

Говард говорит:

– Мойра, извне чужие жизни всегда кажутся удачнее. Наша была непрерывным сражением. У нас были свои провалы. – Он берет стакан Майры и снова его наполняет.

– Но вы всегда возвращались друг к другу, – говорит Майра. – Спасибо, милый.

– Полагаю, это вопрос решимости держаться вровень с каждой стадией жизни, – говорит Барбара, – никогда не

расслабляться.

– Просто вы были более зрелыми тут, чем все мы прочие, – говорит Майра. – Слово «зрелые» очень приятно Кэркам; они переглядываются с некоторым удовольствием. – Я считаю ваш брак единственно удачным академическим браком из всех мне известных.

– В чем беда прочих? – спрашивает Говард.

– Ты знаешь, в чем беда, – говорит Майра. – Оглянитесь вокруг на все эти жалкие пары. Как они существуют? Мужчина отправляется в университет, его ум активно работает, он кипит новыми идеями.

– Иногда это женщина, – говорит Барбара.

– Так эти женщины – мужчины, – говорит Майра. – Он весь день разговаривает с хорошенькими студентками, которые знают все о структурализме, читали Парсонса и Дарендорфа, способны выговорить правильно «харизма» и понимают суть его работы. Потом он отправляется домой к жене, которая убирала, чистила, мыла. Он говорит «Парсонс» и «Дарендорф», а она говорит: «А?» Что ему остается Делать? Он либо читает ей лекцию и думает, что она и на ноль с минусом не натянет, либо молчит и ест овощное Рагу на оливковом масле.

– Ей следует работать, – говорит Барбара.

– Замечательно, – говорит Майра, – но только она становится все старше и старше, а студентки ухитряются оставаться восемнадцатилетними. И тут наступает момент, когда все твои друзья принимаются расходиться и разводиться, потому что мужья сбегают со студентками-альфа, которые правильно выговаривают «харизма».

– Ты думаешь, Генри хочет сбежать со студенткой-альфа? – спрашивает Барбара. Майра смотрит на нее.

– Нет, – говорит она, – только не Генри. Настолько он не замахивается. Разве что, так сказать, споткнется и медленно убредет со студенткой-бета. Может, он понравился бы мне больше, если бы оказался способен на подобное.

Барбара говорит:

– То есть ты в претензии на него, потому что он остается дома?

– Вот именно, – говорит Майра. – Еще немного этого занюханного супружеского блаженства, и, честное слово, мы поубиваем друг друга, Генри и я.

Говард смеется; он говорит:

– Майра, ты правда городишь чушь.

– Я не так умна, как ты, – говорит Майра, – но я хочу уйти от него. И я пришла к вам, чтобы вы сказали мне, почему и как. Вы же тут эксперты, верно?

Снаружи доносится шум подъезжающей машины.

– О, черт, – говорит Барбара, – мне надо пойти надеть платье.

Майра неожиданно говорит:

– Послушайте, только не говорите Генри, что я ухожу от него. Я еще ему об этом не сказала.

– Нам следует поговорить поподробнее, – говорит Барбара. – Позвони мне завтра.

– К тому времени я, вероятно, уже уеду, – говорит Майра.

– Не уедешь, – говорит Говард.

– Я серьезно, – говорит Майра.

– Да, – говорит Барбара. – Иди впусти их, Говард.

– Я выгляжу ужасно? – говорит Майра, пока они слышат шаги Барбары, взбегающие по ступенькам.

– Ты отлично выглядишь, – говорит Говард.

– Ты помнишь, как мы с тобой спали? – спрашивает

– Да, что-то такое было, верно? – говорит Говард.

– Всего один раз, – говорит Майра, глядя на него. – Один-единственный сволочной раз в моей жизни. Ты, конечно, находишь это потешным.

– Ничего подобного, – говорит Говард.

– Мне надо привести в порядок лицо, – говорит Майра, – а ты иди встречай своих гостей. Надеюсь, я не испортила вам вечер.

– Конечно, нет, Майра, – говорит Говард, и он выходит из кухни и идет по прохладному длинному коридору в холл, чтобы открыть дверь прибывшим. Он открывает дверь. По всему городу зажжены натриевые фонари, и они придают искусственный багровый оттенок воздуху, подчеркивая зубчатость обветшалых домов напротив, где никто не живет. Ярко светящиеся окна Кэрков озаряют старую разбитую мостовую, которая подсыхает, потому что дождь перестал. На улице остановился большой черный «даймлер» – катафалк марочной выдержки. В изящные серебристые держатели для букетов натыканы искусственные цветы; на длинное боковое матовое стекло наклеен призыв: «Сделаем Африку Черной!» Заднее стекло поднимается; наружу выскальзывают трое молодых людей, все в джинсах; еще двое вылезают из кабины; на одном кожаная шляпа с обвислыми полями, другой держит гитару. Они направляются к парадной двери Кэрков. Тут напротив через улицу тормозит восстановленный довоенный «стандарт-8» в прекрасном состоянии. Из дверцы водителя появляется худой молодой человек в черной кожаной куртке, он обходит машину и извлекает из нее очень беременную женщину в свободной блузке и брюках. Они тоже переходят улицу, направляясь к сияющему дому Кэрков. За спиной Говарда шаги и мелькание; Барбара сбегает по лестнице, волосы ее стянуты в парадный узел, ее сдобная крестьянская грудь выпирает из-под Розового бархата платья, которое она приобрела в «Биба», когда в последний раз ездила в Лондон. Она подходит и останавливается в вестибюле рядом с Говардом, положив руку ему на плечо.

– Первые ласточки, – говорит Барбара.

– Входите, входите, – говорит Говард.

Они стоят рядом, Барбара, крупная и блондинистая, Говард, в полной гармонии со своими висячими усами. Студенты непринужденно входят, говоря «приветик», их разношенная обувь шлепает по отциклеванному паркету. Супружеская пара, социолог с факультета Говарда и его очень округлая жена, гораздо стеснительнее; они нерешительно останавливаются на пороге, оба словно бы равно отягощены беременностью.

– Вы, должно быть, Кэрки, – говорит социолог. – Моя фамилия Макинтош.

– Входите, входите, – говорит Говард, администратор этого театра общения. – Я принесу чего-нибудь выпить.

– Так мило, – говорит Макинтош, озираясь. – Вы умеете жить по-настоящему.

Они проходят в гостиную, Говард раздает стаканы; студенты сидят кружком на полу, а Макинтоши стоят – он угрюмо-кислый, она отточена божественным гневом умной жены.

Снаружи подъезжают еще машины; мини с форсированными моторами, пляжные багги, галлюцинаторно размалеванные разбитые драндулеты, первые из многих, которые припаркуются вдоль щербатого полукруга, остальные должны будут искать места дальше на улице. Люди входят и входят; люди в старых костюмах, которые выглядят новыми, и в новых джинсах, которые выглядят старыми. Студенты и молодые парни в куртках из яка, бананах, в камуф' ляже, в мокром с виду пластике; бородатые Иисусы, длинноволосые гермафродиты, девушки с пухлыми губами сливового оттенка. Люди постарше, молодые преподаватели, серьезные молодые мужчины, яркие молодые женщины с подвешенными младенцами на спинах или покачивающиеся между ними в портативных колыбелях, которые затем оставляются в разных уголках дома. Группы, вначале обособленные и раздельные, начинают соединяться и перемешиваться; горстки превращаются в толпу, и она передвигается из комнаты в комнату. Студенты начинают разговаривать с преподавателями, и обе группы вступают в разговоры с третьей, состоящей из посторонних, – с гражданским лидером местной пакистанской общины, с молодым человеком в темных солнцезащитных очках, владельцем городского секс-шопа, носящего название «Начни и кончи», с лекторшей Движения за освобождение женщин из Лондона в афропарике, с радикальным католическим священником и его любовницей, с человеком из винного магазина при значке «Улыбайтесь», а гораздо позднее, после окончания спектакля, и со всей труппой нудистского театра, гастролирующего на этой неделе в Водолейте с «Как важно быть серьезным». Говард очень занят и многолик, опытный хозяин вечеринки, мастер организации общения. Вот он стоит у двери или циркулирует с бутылкой, обеспечивая контакты и ассоциативность. Вот он исчезает за кулисами передвинуть стол, открыть дверь, продемонстрировать постель, вывинтить стратегическую пробку из коробки в коридоре, содействовать обманчивому, но ширящемуся развитию иллюзии, процесса, которым он руководит. Он наблюдает, как оживление Достигает апогея. Он видит, как трепещут платья, мелькают костюмы, и расчетливо делает все, что может, чтобы стимулировать происходящее с помощью света, и звука, и движения. Разговоры начинают обретать все большую громкость, полностью заполнять звуковое пространство; супружеские узы начинают развязываться; групповые связи начинают смещаться; имеет место катексис; люди говорят друг с другом и прикасаются друг к другу и дразнят друг друга.

В викторианской оранжерее за домом лампы теперь почти все погасли и начались ритмические танцы. Очень громко разговаривая, появляется театральная компания. Мест– борцов за нравственность пикетировала театр, держа плакаты «Храните Британию одетой!». Это разгорячило их, придало им агрессивности. Кроме того, они прихватили с собой несколько бутылок спиртного, которые щедро пустили вкруговую. Их появление придало ускорение дрейфу социальных частиц, расщеплению и синтезу. Вечеринка обрела новые помехи и возможности в новых местах. Обнаружилась еда, и коллективный аппетит разыгрался; столы, обремененные сыром и паштетом, мгновенно очистились. На втором этаже Говард ставит пластинку на проигрыватель; на первом этаже из динамиков в книжном шкафу доносится голос Джоан Баез. Тотчас появляется второй импресарио: Барбара в своем длинном розовом платье разносит оливки и соленые крендельки, приговаривая:

– Ешьте! Я еврейская мамаша.

С улицы входит, таща на веревке коричневого терьерчика, низенькая толстушка по имени Анита Доллфус, второкурсница при длинных кудрявых волосах, схваченных индейской повязкой, в очках в стальной оправе и заплатанной юбке такой длины, что ходить в ней почти невозможно. Миссис Макинтош, которая после своего своевременного появления весь вечер медленно оседала в направлении пола, уложена спать на кровати. Прошел слух, что наверху есть наркота, и общество по всему дому движется вверх. Кто-то отправился привезти гуру, который, согласно афишам, находится в городе, но который, к слову, так на вечеринке и не появится. Немецкую лекторшу в прозрачной блузке подбивают снять ее. Говард стоит на верхней площадке лестницы и сквозь очки озирает общую картину.

– У меня с женой уговор, – говорит девушке мужчина, сидящий на верхней ступеньке лестницы.

– Так говорят все женатики, – говорит девушка.

– У нас по-другому, – говорит мужчина, – моя жена про него не знает.

Низ дома смахивает на огромный музей одежды, словно все фасоны и моды былого синхронизировались и здесь, в собственном доме Говарда, конвергировались и перемешались; исполнители средневековых мистерий, исторических романтичных мелодрам, трагедий окопной войны, пролетарских документальных пьес, викторианских светских фарсов играют одновременно в едином эклектичном постмодернистском коллаже, представляющем собой чистую и открытую форму, самогенерирующий хэппенинг [8]8
  Термин авангардистского театра, спектакль, состоящий из не связанных друг с другом эпизодов, иногда с участием зрителей.


[Закрыть].

Говард с удовольствием спускается по лестнице, ощущая, как тупая и случайная реальность вещей таинственно преображается. Он смотрит на этих людей в полной гармонии с временами и ощущает их новизну и потенциал. Он переходит в толпе ото рта ко рту, смотрит в глаза, выслеживает современную страсть.

– Будет это подлинным вариантом вины? – спрашивает кто-то.

– Эта дивная сюрреалистическая гамма красок к концу, – говорит кто-то еще.

Внизу миссис Макинтош некоторое время назад объявила о начале схваток; и когда «стандарт-8» увез ее в клинику, поднялся порядочный шум. Божественный гнев жен учуял пример подавления, соболезнуя ее прервавшейся карьере на ниве общества, принесенной в жертву всего лишь деторождению, они разнервничались, опасаясь за собственные карьеры. Тем временем ее муж, мистер Макинтош, вернулся на вечеринку; он сидит в вестибюле у телефона с собственной бутылкой, объект созерцания и любопытства. У входной двери коричневый невоспитанный терьерчик Аниты Доллфус тяпнул новоприбывшего за лодыжку. Новоприбывший – это Генри Бимиш, который пришел пешком, растрепанный, в широкополой шляпе австралийского пехотинца, и с таким видом, будто он только что вернулся из опасного сафари. Его забирают наверх для обеззараживания, по-прежнему в шляпе, надвинутой на один глаз.

– Сидеть, Мао! – говорит Анита терьерчику.

В гостиной лица и голоса швыряют об стены исступленные звуки; это шум человека в процессе роста.

– Кантовская версия нераспутываемого сплетения перцептуальных феноменов, – говорит кто-то.

– Я на софе, потому что подшофе, – говорит кто-то еще.

У стены Барбара разговаривает с невысокой молодой брюнеткой, которая стоит сама по себе в белой шляпе и синем брючном костюме.

– Каким противозачаточным средством вы пользуетесь? – спрашивает Барбара.

– А вы, миссис Кэрк? – говорит брюнетка с легким шотландским выговором.

– О, я на Пилюле, – говорит Барбара. – Прежде я применяла «Затычку», но теперь я на Пилюле. А ваш метод?

– Он называется «Грубая сила», – говорит брюнетка.

– Коварные ходы тоталитарного сознания, – говорит кто-то.

– Ты пытаешься сбить меня с толку и устроить бардак у меня в голове, – говорит кто-то еще.

Пустые стаканы тычутся в Говарда, пока он идет на кухню за новыми бутылками.

В толпе пальцы дергают его за рукав. Он смотрит вниз на лицо худенькой темноглазой девушки; это одна из его студенток, Фелисити Фий.

– У меня проблема, доктор Кэрк, – говорит она. Говард наливает вина в ее стакан и говорит:

– Привет Фелисити. Что не так на этот раз?

– У меня всегда проблемы, верно? – говорит Фелисити. – Но это потому, что вы так хорошо их разрешаете.

– Так в чем дело? – спрашивает Говард.

– Я женофобка.

– Сомневаюсь, – говорит Говард. – При вашем-то радикализме?

Фелисити славится своей постоянной принадлежностью к авангарднейшим группировкам; она бывает то чище, то грязнее, то более разумной, то более сдвинутой по фазе в зависимости от группировки, к которой принадлежит на текущий момент.

– Я в подвешенном состоянии, – говорит Фелисити. – Мне надоело быть лесбиянкой. Мне бы хотелось жить с мужчиной.

– Вы были ярой мужефобкой, когда мы разговаривали в последний раз.

– Но последний раз мы разговаривали, – говорит Фелисити, – в прошлом семестре. Тогда я определялась со своей сексуальностью. Но теперь я обнаружила, что моя сексуальность совсем не та, с какой я определилась, если вы понимаете, про что я.

– О, я понимаю, – говорит Говард. – Ну, в этом проблемы нет.

– Нет, есть, доктор Кэрк, – говорит Фелисити. – Видите ли, девушка, с которой я живу, Морин, говорит, что это реакционно. Она говорит, что я впадаю в синдром подчиненности. Она говорит, что у меня рабское мироощущение.

– Вот как, – говорит Говард.

– Да, – говорит Фелисити, – а я же не могу быть реакционной, правда?

– Нет-нет, Фелисити, – говорит Говард.

– А как поступили бы вы? – говорит Фелисити. – То есть если бы вы были я и принадлежали к угнетенному полу?

– Я бы поступал, как хотел, – говорит Говард.

– Морин швыряет в меня туфли, – говорит Фелисити. – Она говорит, что я Дядя Том. Я должна поговорить с вами. Я сказала себе: я должна поговорить с ним.

– Послушайте, Фелисити, – говорит Говард, – существует только одно правило. Следуйте направлению собственных желаний. Не принимайте версии других людей, если не считаете их верными. Ведь так?

– Ах, Говард, – говорит Фелисити, целуя его в щеку, – вы чудо. Вы даете такие отличные советы.

Говард говорит:

– Это потому, что они близки к тому, что люди хотят услышать.

– Нет, это потому, что вы мудры, – говорит Фелисити. – До чего же мне нужна для перемены мужская грудь.

Он идет дальше на кухню. Там полно людей; из-под стола торчит мужская нога. На холодильнике спит младенец в портативной колыбели.

– Так с вашей точки зрения существует константная сущность, определяемая как добродетель? – спрашивает лидер пакистанской мысли у передового священника на фоне луковично-чесночных обоев. Проигрыватель ревет; гремящие децибелы, вопли моложавой поп-группы в течке разносятся по всему дому. Говард берет несколько бутылок вина, темно-красного за стеклом, и откупоривает их. Полная, материнского вида девушка входит в кухню и берет бутылочку со смесью для младенцев, которая грелась в кастрюльке на плите. Она пробует содержимое, осторожно капнув себе на загорелый локоть.

– Дерьмо, – говорит она.

– Кто такой Гегель? – говорит какой-то голос; Говард скашивает глаза – это безбюстгальтерная девушка, которая утром приходила к нему в кабинет.

– Тот, который… – говорит Говард.

– Это Говард, – говорит Майра Бимиш, встав рядом с ним; парик у нее слегка сбился на сторону: она гомерически хохочет. Одной рукой она обнимает доктора Макинтоша, который все еще держит свою бутылку. – О, Говард, вы устраиваете такие чудесные вечеринки, – говорит она.

– Все идет хорошо? – спрашивает Говард.

– Замечательно, – говорит Майра. – В гостиной играют в «Кто я?» и «Чем студенты займутся теперь?» в столовой и «Я родила в три, а в пять уже сидела и печатала мою диссертацию» в холле.

– А еще игра под названием «Тебе тоже было хорошо, летка?» в комнате для гостей, – говорит Макинтош.

– Звучит как описание вполне нормальной вечеринки, – говорит Говард.

– Каким образом кто-то такой мерзкий, как ты, умудряется делать жизнь такой приятной для нас? – говорит Майра.

– Это дар, – говорит Говард.

– Би-им! – говорит Майра.

– Бо-ом! – говорит Макинтош.

Говард берет новую бутылку и возвращается в гостиную. Он разносит возлияния, надеясь на последующую трансфигурацию.

– Его вазектомия обратима или нет? – спрашивает кто-то.

– Скажи ему, ты едешь со мной в Мексику, – говорит кто-то еще.

Лежащая на полу толстая девушка с обкорнатыми волосами смотрит вверх на Говарда и говорит:

– Эй, Говард, ты такой красивый.

– Я знаю, – говорит Говард.

В другом конце комнаты Барбара потчует орехами и крендельками.

– Все в порядке? – спрашивает Говард, подходя к ней.

– Отлично, – говорит Барбара.

Он несет бутылку в угол, где кучкой стоит группа: бородатые Иисусы и темные в солнцезащитных очках лица – студенты из Революционного Студенческого Фронта. Вид у них агрессивный, и они сомкнулись довольно плотным кольцом.

– Мы только хотим уничтожить их, – говорит Питер Мадден громким голосом. – Ничего личного.

Где-то в середине кольца – маленькая фигурка. На ней белая шляпа.

– Могу я задать вам один вопрос? – спрашивает фигурка в середине женским чуть-чуть шотландским голосом. – Не думаете ли вы, что политика – одна из самых низменных форм человеческого знания? Ниже морали, ниже религии, или эстетики, или философии. Или вообще чего-либо, что связано с подлинной человеческой непроходимостью?

– Черт, послушай, – говорит Питер Мадден, который стоит там в своих очках в серой металлической оправе, – все формы знания – идеология. А это значит, что они – политика.

– Сводимы к политике, – говорит женский голос. – Могут быть уварены, как суп.

Тут и Бекк Потт в десантной форме с нашивкой на плече «командир ракеты» и с серебристым символом мира на цепочке вокруг шеи; она оборачивается и видит подходящего к ней сзади Говарда с бутылкой.

– Кто эта психованная? – спрашивает она. – Говорит, что нам не нужна революция.

– Есть люди, которые так думают, – говорит Говард.

– Не понимаю их, – говорит Бекк Потт.

– Они необходимы, – говорит Говард, – если бы их не было, мы не нуждались бы в революции.

– Тут ты прав, – говорит Бекк Потт, – ты прав.

Говард протягивает бутылку девушке в центре всего этого; на ней синий брючный костюм и аккуратный шарфик, и она слишком формально одета для вечеринки.

– Самую капельку, – говорит девушка с легким шотландским акцентом.

– Если вы не решение проблемы, – говорит Питер Мадден, – значит, вы ее часть.

– Было бы жутко самодовольно с моей стороны думать, будто я решение чего-то, – говорит девушка. – Как и вы, если на то пошло.

Говард поворачивается и проходит со своей бутылкой через дом к нагой, лишенной цветов оранжерее позади. Розовые натриевые фонари Водолейта льют свет сквозь стеклянные ромбы крыши; теперь это единственное ее освещение. Она гремит исступленными звуками. Танцующие раскачивают свои тела; младенец, подвешенный, как индейский ребенок, подпрыгивает высоко на спине шумного папочки. В углу окруженная мужчинами немецкая девушка в прозрачной блузке начала снимать ее. Она выворачивает блузку через голову, и секунду блузка крутится над ними. Пробиваться через толпу нелегко.

– Кто такой Гегель? – говорит кто-то.

Теперь уже невозможно различить, кто тут студенты, кто преподаватели, кто друзья. Смешанные группы заново перемешиваются. Музыка бухает в полумраке; тела извиваются, и сознание приносится в жертву ритму. Вблизи от него любовница католического священника демонстрирует на полу позиции в упражнении, которому недавно выучилась. Немецкая девушка присоединилась к танцующим и теперь извивается перед ними, ее крупные груди подпрыгивают – арийская движущаяся скульптура Новой Женщины.

– Это эвристика, ja? – говорит она Говарду.

– Ja, – говорит Говард. – Gesundheit [9]9
  Здоровье (нем.).


[Закрыть].

Говард смотрит на движущееся зрелище; смотрит и видит серебряный проблеск стакана, который выскакивает из чьей-то руки и разбивается об пол. Осколки скрываются под мельтешащими ногами.

– Все эти личности – интеллектуалы? – спрашивает лидер пакистанской мысли у католического священника.

– Оргия постепенно вытесняет мессу, становится первым причастием, – говорит священник.

– А это оргия? – спрашивает пакистанец.

– Бывают и почище, – говорит священник. Но только не для Говарда. Он видит перед собой человека, свободного от экономической робости, сексуального страха, предписывающих социальных норм, человека, возбужденного радостью собственного существования. Теперь еда, питье и Барбара вроде бы исчезли разом, но это не имеет значения. Вечеринка теперь абсолютно самоуправляемая, питающаяся теперь всецело сама собой.

Он идет назад через дом. Вечеринка в разгаре повсюду; то есть как будто повсюду, но только не у одной стены в гостиной, где широкое пространство расчистилось вокруг брюнетки в брючном костюме и белой шляпе, которая стоит, скрестив ноги, держит в руке мраморное яйцо в прожилках с каминной полки и брезгливо его рассматривает. Она смахивает на фигуру с викторианской картины, изображающую невинность в манере рококо. Формальность одежды не позволяет определить ее возраст и вычислить, студентка она или преподавательница. Говард подходит к ней с бутылкой и наклоняет горлышко над ее стаканом.

– Только самую-самую капельку, – говорит девушка. – Достаточно.

– Идемте, познакомьтесь кое с кем, – говорит Говард и кладет ладонь на ее локоть. Локоть, как ни странно, противится.

– Я уже кое с кем познакомилась, – говорит девушка. – И теперь их перевариваю.