Текст книги "Концерт для баритона с оркестром"
Автор книги: Максуд Ибрагимбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Все-таки не выдержала, пошла в комнату. Сняла со спинки стула рубашку, оглядела, только головой покачала, сказать-то нечего. В следующий раз я, чтобы ей сделать приятное, хоть одну морщинку оставлю. А то жалко ее, придраться не к чему – рубаха вся как из белого металла, ни складки, ни пятнышка, я сам отсинил ее и открахмалил, а дальше пустяки, когда пике чуть влажное, гладить его – сплошное удовольствие. Я н брюки решил чесучовые надеть, все-таки самый главный экзамен летней сессии – специальность, тем более что у меня есть предчувствие, что я его благополучно сдам. Насчет гармонии я наперед знал, что завалю ее, вот и пошел на экзамен в парусиновых брюках. Вообще-то я чесучовые стараюсь пореже надевать, добился этим, что второе лето хожу в приличных брюках.
Тетка после рубахи и брюк меня оглядела.
– Вид у тебя приличный, – на половине такта она остановилась, мол, внешне-то вид, может быть, и приличный. – Сдашь экзамен? – Я кивнул, она подошла к шифоньеру, принесла деньги, протянула мне. – Возьми, дядя тебе оставил на карманные расходы. До конца недели.
Неожиданный подарок судьбы! Насчет всей недели видно будет,, а сегодня эти два рубля нам пригодятся – мы с Адилем договорились после моего экзамена пойти на бульвар, там по какому-то случаю на вечер объявлено крупное гулянье. Адиль сказал, что он и какого-то своего приятеля захватит, не то Сеймура, не то Теймура, они в одном клубном оркестре играют. Адик говорит, что этот его приятель не помешает, он веселый, но, если попросить, может и помолчать. Девяносто килограммов весит, и все девяносто – сплошные мускулы. На спор правым бицепсом медную проволоку рвет. Сегодня на бульвар по случаю всенародного веселья непременно ребята из Крепости завалятся. Адик уверяет, что вид его приятеля на всех сразу же действует успокаивающе.
Четверку получил. И то хлеб! Честно говоря, я мог рассчитывать и на большее, я этот концерт ми-бемоль Листа с закрытыми глазами играю. На каденциях споткнулся, а уж это чистое невезение, десять раз подряд я их чисто проходил. Розалия говорила, с блеском, а вот на одиннадцатый, как нарочно на экзамене, споткнулся, левая рука не потянула. Могли бы и пятерку поставить в память деда. Мне-то эта пятерка ни к чему, я не карьерист, а стипендия все равно уже погорела из-за гармонии. Мне перед Розалией неудобно. Я спустился в зал, сел рядом; она шепотом спрашивает:
– Ах, как не повезло! Подумать только! Ты очень переживаешь? . Я для виду кивнул с грустным видом.
– Ничего, Розалия Наумовна, – говорю. – На будущий год будет пятерка. Для приличия посидел немного, потом незаметно уполз.
Я подошел к дому, смотрю, Адиль уже у ворот. Обшлага брюк бельевыми шпильками у него пришпилены, собирается на велосипеде поездить.
– Сеймур еще не пришел. Ты меня минуту подожди...
– Не будь эгоистом, – говорю, – мне надо после экзамена рассеяться, – а сам уже сижу на вилошке. – Один круг только вокруг сквера сделаю и сразу же назад. На все удовольствие восемь минут!
– Честно? Один круг!
– Обижаешь!
Я раза два крутанул педали, больше и не понадобилось – лечу себе вниз по проспекту, только и слышно – шины об асфальт шелестят. До чего приятно! Когда едешь быстро, даже не на спортивном велосипеде, как сейчас, хоть на каком-то паршивом трамвае, в голову всякие приятные мысли от скорости лезут. Петь хочется! На трамвае-то не очень попоешь, а тут можно, никто не услышит. Еду себе на громадной скорости и напеваю...
И тут этот негодяй на дорогу выскочил! До него метров пять оставалось, я заорал как сумасшедший, тут-то он меня и увидел, увидел и перепугался, морда сразу на заячью стала похожа, да и сам он был ненамного крупнее зайца, лет десяти мальчишка, не старше. Вместо того чтобы в сторону отпрыгнуть, на месте мечется. Я только и успел руль до отказа вывернуть. Все остальное велосипед сделал уже сам – сперва трахнулся передним колесом об гранитный бордюр и сразу же вслед за этим опрокинулся, перевернулся раз или два вместе со мной. При этом мы кого-то из прохожих задели, не знаю только, кто из нас – не то я, не то велосипед.
Я не сразу сообразил, что перед самыми глазами у меня асфальт, с такого близкого расстояния я его в первый раз видел. Поднял голову, а вокруг люди стоят, и вид у них довольно-таки испуганный. Я поднялся, на ногах стою с трудом, и во рту у меня какой-то очень противный вкус. До того противный, что я чувствую, еще минута, и меня у всех на глазах вырвет. Я про себя думаю, хорошо бы добраться до того дерева, что у стены.
Добрался. Обнял я это дерево, даже глаза закрыл от удовольствия, но потом решил их открыть. Чувствую, что со лба что-то теплое капает.
Все как во сне! Стоит передо мной какой-то дядька, лицо у него ужасно сердито, и достает из внутреннего кармана пиджака картонную коробку. Я просто обалдел, когда увидел, что он из этой коробки достает ампулу с йодом и ватку.
Я, вместо того чтобы спросить, откуда он взялся со своей коробкой, говорю:
– У меня от йода волдыри на коже появляются! – Я это ему сразу сказал и быстро, потому что он уже ампулу разбил всю ее вылил на вату, а я с детства все лекарства ненавижу, особенно такие, как йод или горчичники.
– Лучше легкий обжог кожи, чем заражение крови! – тоже очень быстро ответил и, прежде чем я успел увернуться, притиснул эту проклятую вату к моему лбу. От боли я чуть на это дерево не влез. До того больно стало, что голова кружиться перестала.
Тут еще женщина какая-то подходит. У этой тоже лицо сердитое. Поначалу оно мне показалось знакомым и приятным, и вдруг я увидел, что у ее платье от правого плеча до пояса разорвано и она его стянула в двух местах и придерживает руками. Тут я вообще перестал от страху соображать, когда увидел, что это за платье. Я об этом материале, из которого сшито ее платье, можно сказать, все знаю. И самое главное, знаю, что это самый редкий и дорогой материал на свете. Он до того ценный, что лучше его наедине с портнихой не оставлять, моментально кусок оттяпает. И потом продаст по очень дорогой цене. Когда я увидел это разорванное платье, я сразу понял, что здорово влип. Из точно такого кружевного материала три года назад себе сшила платье тетя Мензер. За эти три года я об этом материале все и узнал.
– Извините, – я ей сказал.
В основном я извинялся за то, что с ног ее сбил, за разорванное платье из такого материала одними извинениями не отделаешься.
– Извините, пожалуйста.
Она ничего не сказала, усмехнулась только и вдруг повернулась и пошла прочь.
Откуда-то милиционер появился. Одной рукой велосипед придерживает, другой меня за плечо ухватил.
– Велосипед чей?
– Товарища, – говорю. – Друга моего.
–Понятно. Пошли. Кому говорю? Ну!
Прохожий с йодом вступился было за меня, милиционер с ним и разговаривать не стал.
– Отойдите, гражданин, поскорее, лучше будет, – и тянет меня за плечо. Я бы, конечно сразу от него рванул, ни за что бы он меня в сапогах и с кобурой на боку не догнал, если бы не велосипед.
– Оставьте его в покое! – это женщина в разорванном платье сказала. Оказывается, она вернулась. Очень спокойно сказала и негромко. Милиционер на нее уставился, видно, сразу не сумел сообразить, как бы ей ответить получше. Пока он соображал, к нам еще один человек в милицейской форме подошел старший лейтенант. И спросил, что здесь происходит. Но прежде чем спросить, он отдал честь. Не мне и не милиционеру, а этой женщине в разодранном платье.
– Этот парень, – сказал милиционер, – на неизвестном...– он так и сказал "на неизвестном", – велосипеде совершил наезд на эту гражданку.
– Он ни в чем не виноват, – сказала она старшему лейтенанту. – Я видела, как мальчишка на дорогу выскочил. – Прежде чем старший лейтенант ей ответил, она обратилась ко мне: – А тебе надо привести себя в порядок.
И тут мне все вообще стало безразличию. Я только теперь это заметил! Вот несчастье так несчастье! Кровь с рубашки смыть можно, это нетрудно, если отмочить ее сперва в холодной воде... А какой смысл теперь ее мочить в холодной воде, если весь правый рукав моей новой рубахи был разодран в клочья, а из правой штанины чесусовых брюк выглядывало голое колено?!
– Ты себя плохо чувствуешь?.. Помогите, пожалуйста, – она кивнула на велосипед. Я почувствовал, как она дотронулась до моего локтя. – Пошли.
– Я отнесу, – сказал старший лейтенант и отобрал у милиционера велосипед.
Ее подъезд оказался совсем рядом. Мы подождали старшего лейтенанта на лестничной площадке, потому что велосипед не поместился в лифт и ему пришлось вкатить его на третий этаж по лестнице.
– Извините, – сказала она. – Наверное, вам было тяжело?
– Что вы, – радостно сказал старший лейтенант. – Это же пустяки. Может быть, еще что-нибудь нужно? Я с удовольствием.
– Все в порядке, – сказала она. – Спасибо.
– Вы не обижайтесь, – сказал старший лейтенант. – Этот милиционер вообще-то старательный.
– Все в порядке, – она приветливо улыбнулась ему и открыла ключом дверь. Поставьте велосипед сюда. Спасибо. Всего вам доброго. А ты чего стоишь в дверях? – удивленно сказала она мне. – Входи!
И я вошел.
Стены в передней были оклеены афишами. От пола до потолка. "Отелло", "Чио-Чио-Сан", "Перикола"... Так это же она – Марьям Кадри. Я ее по радио слышал, и еще пластинки– Меццо-сопрано, народная артистка республики.
– Посиди минутку, я только переоденусь.
Рояль до чего знакомый, аж сердце екнуло. Поднял крышку, так и есть, "Мюльбах" концертный. Звучит он... Я-то знаю, как он звучит! На том рояле, о котором я все знал, в правом углу щель была прорезана для модератора; пришел из школы, смотрю, вместо него в углу стоит пианино. Одно название, а на самом деле черная свинья, ящик, набитый битым стеклом и разобранными будильниками, меня после первого же аккорда мороз по коже продрал.
– Видишь, – сказала тетка Валиде. – Видишь, он недоволен! Он может учиться только на концертном рояле, ему Муз-трест не нравится! Губы надул!
– Это был деда рояль.
– Вот именно... Он сам заработал деньги, купил этот рояль и сам на нем играл. А из тебя еще неизвестно что получится! Учился бы по-человечески; может быть, и не продали бы его. А тройки свои получать ты и на этом пианино сумеешь. Хоть бы подумал, из каких таких заработков твоему репетитору нам платить приходится.
На рояле были ноты разбросаны. "Элегия" Дебюсси. Почему-то мне подумалось, что это хорошая вещь, хотя по названию судить – самое последнее дело.
– Вот тебе халат, иди в ванную и приведи себя в порядок, – она переоделась и как будто стала меньше ростом.
Из ванной я слышал, как она, позвонила куда-то и сказала, чтобы ее не ждали.
Ее платье, небрежно свернутое, уже валялось в углу. Я поднял его, от него пахло духами с очень нежным теплым запахом. Я сложил его и опустил на то же место в кафельном углу, оно даже там неплохо выглядело, потом снял с себя рубашку и брюки и надел чужой халат.
Я еще некоторое время простоял в ванной, разглядывая расставленные на полочке флаконы с духами, баночки и тюбики с кремом. Очень уж не хотелось, чтобы меня кто-нибудь видел в этом халате, в него свободно еще один такой, как я, поместился бы.
Она посмотрела на меня, когда я вошел в этом дурацком халате, и улыбнулась.
– Скажите, пожалуйста, у вас есть нитки и иголка?– думаю, зашью дыру на брюках и рвану отсюда. Пока она о своем платье не вспомнила.
– Разумеется, – говорит, – есть. И нитки, и иголка. У тебя голова не кружится? Хорошо, что не кружится, значит, без сотрясения мозга обошлось. Садись, я все принесу.
Принесла поднос с чайником и стаканами, кусок пирога. Я только глоток сделал, смотрю, она за мои брюки взялась, тут я сразу с места вскочил, выхватил их у нее из рук.
– Извините, – говорю, – я их сам зашью. Она даже вздрогнула.
– Первый раз, – говорит,– вижу, чтобы человек так своими брюками дорожил.
– Совсем я не дорожу имя, просто я люблю сам свои вещи зашивать.
Я продел нитку в иголку и принялся за ремонт. Все! Пропали брюки, в них теперь только до дома и можно будет добраться. Придется теперь в парусиновых до конца лета ходить. Она молча смотрела, как я стежки делаю, потом говорит:
– Ловко! Я бы так пожалуй, не сумела бы. Ты портной?
Я к этому времени кончил зашивать брюки, откусил нитку и говорю:
– Нет, я не портной. Моя фамилия Мамедбейли.
– Это профессия такая – Мамедбейли?
Когда она спросила, я сразу почувствовал, что она догадалась, о чем речь.
– Нет, не профессия. Это моя фамилия и моего деда – великого композитора.
– Так уж и великого?
Тут я удивился. В первый раз в жизни человека увидел, который моего деда великим не считает. Я даже растерялся немного:
– Конечно, великого. Его же именем улица в Баку названа, музучилище... Вы знаете, что он написал?
– Чего уж там, – и вдруг она взяла и небрежным тоном перечислила все, что дед мой написал: и оперу, и две симфонии, и даже названия романсов, все перечислила.– Ну и что? Великий! Педагог он хороший был, ну и композитор в общем неплохой...
Смотрю на нее и думаю, что же это она такое говорит.
– Ладно, – она усмехнулась. – Не будем больше о твоем дедушке говорить.
К этому времени я и на рубахе дыру зашил.
– Может быть, ты все-таки съешь пирог?
Вообще-то самое лучшее было бы уйти, но, с другой стороны, это было бы невежливо. Все-таки я ее велосипедом сбил... А она хоть бы что, вот только дедушку охаяла, но это, кажется, не в отместку, может быть, она и на самом деле о нем так думает. Я быстро съел пирог, сижу допиваю чай и думаю, как бы встать и попрощаться. Она напротив сидит и тоже чай пьет, молча, о чем-то думает. Потом вдруг такое спросила, что я чуть-чуть не поперхнулся.
– Ты поешь?
– Как пою? В каком смысле?
– Господи! Петь ты пробовал, спрашиваю?
– Ну, пробовал!
– А ну-ка иди сюда! – села к роялю и откинула крышку. – Иди, иди, что будешь петь? "Танго любви"? – Она с восхищением покачала головой. – Такая тональность тебя устраивает?
Я кончил петь, а она молчит. Сидит, облокотившись локтями на крышку рояля, и молчит. Потом глянула на меня и как расхохочется.
Я повернулся и пошел к двери. Она говорит:
– Подожди. У тебя есть голос, и тембр красивый, с приятными обертонами, только скажи, сделай одолжение, где это ты научился так слова произносить?
А слова при чем? Интересно.
– Как? – говорю.
– Как?.. Вульгарно, невыносимо, кошмарно... Не обижайся! Слушай, ты что, не знаешь, что на свете существует такая буква– "е"?
– Знаю.
– Так почему же ты вместо нее обязательно "э" произносишь. Как лучше сэрдце или сердце?
У нас во дворе и даже на улице всем почему-то нравится, когда я пою "Танго любви". Я же ничего не придумал, как услышал в первый раз в Бакпорте – его в тот вечер Евгения Дэвис пела, – так и пою. Ариф Керефов точно так же поет.
А она все хохочет, никак остановиться не может. Тут и мне смешно стало. Смеюсь, а на душе легко-легко отчего-то.
– А как вы догадались, что я пою?
– Ничего я не догадалась. Услышала. У тебя ведь голос сам из глотки рвется, даже когда ты своего деда расхваливаешь. Ладно, ладно, о деде твоем ни слова больше не скажу. Великий у тебя был дед. Договорились?
Вот в эту минуту, стоя у дверей и совсем было уже собираясь уйти, я вдруг увидел, какая она красивая. Я хотел ей ответить, поблагодарить и попрощаться, но почувствовал, что слова вымолвить не могу. А до этого ведь совершенно свободно с ней разговаривал. Еще я почувствовал, и это во мне надолго осталось, что ничего больше мне не надо, лишь бы она всегда стояла так близко, чтобы я ощущал запах ее волос, чтобы видел ее губы и глаза, которые смотрели на меня и улыбались радостно и ласково, чтобы я знал, что могу до нее дотронуться, если осмелюсь протянуть к ней руки.
...Нас долго не отпускали со сцены. Мы на "бис" еще две вещи исполнили, потом все-таки дали занавес. Давуд Балаевич, по-моему, больше всех нас уставал от концертов, во время любого номера никуда из-за кулис не уходил, стоял и не сводил глаз с оркестра. Сегодня, как дали занавес, бросился всем пожимать руки: "Успех, это настоящий успех!"– Единственно, что его сейчас огорчало, это два незанятых места в первом ряду, не пришел его таинственный влиятельный приятель.
А у дверей стоят люди и дожидаются нашего выхода, у нас в Ялте много новых знакомых появилось. Некоторые на все концерты подряд приходили. Давуд Балаевич про них говорил, что это настоящие бескорыстные любители искусства. Сеймур, правда, тут же заметил, что их можно понять, на курорте от безделья и скуки никакого другого спасенья нет: или ресторан и прогулки по набережной, или же наша капелла, но никто на его слова не обратил внимания, в оркестре все знают, что он суеверный, боится, как бы нас не сглазили. Ребята все до одного ужасно довольны, я-то их понимаю, никогда еще дела наши не шли так хорошо!
Сеймур некоторое время шел рядом, а потом вполголоса спросил у меня:
– Слушай, может быть, мне послышалось, что ты сегодня немного форсировал верха?..
Мы переглянулись с Адилем, Сеймур зря говорить не станет, но, с другой стороны, я то почувствовал бы. Неприятно мне стало, просто жуть! Адиль ему говорит:
– По-моему, ты ошибаешься, голос шел совершенно свободно.
– Слава богу, – Сеймур отвечает, – но ты все-таки проверь, когда утром будешь распеваться. Ты сам как чувствуешь, не очень устаешь от концертов?
– Нет,– честно отвечаю. – Ни капли не устаю.
– Это ты от суеверия все придумал? – сердито сказал Адиль.
Сеймур захихикал, все-таки ужасно зловредный тип.
– Вот люди, – говорит.– И побеспокоиться о них нельзя.– Хотя кто его знает, может быть, он и впрямь беспокоится? – Спокойной ночи!
Какая уж тут спокойная! Я как зашел в номер, сразу же бросился к роялю, начал квинты проигрывать. Тут же Давуд Балаевич голову в дверь просунул, смотрит удивленно: мол, с чего это я на ночь глядя распеваться вздумал. Но ничего не сказал, вошел, затворил за собой дверь, послушал немного, говорит:
– Прекрасно звучит голос! Ты сейчас в хорошей форме!
Тут я немного успокоился. Но не совсем. Я-то знаю, что это такое, голос сорвать, навсегда запомнил. У меня до сих пор и врага-то не было, которому можно было бы пожелать подобное удовольствие.
Тем временем Давуд Балаевич позвонил кому-то.
– Что ж ты, – говорит, – не пришел? – Тут я сразу догадался, что он с Николаем Федоровичем, своим приятелем, разговаривает. – Никаких извинений, все понял. Я бы очень хотел, чтобы ты до отъезда все-таки послушал ребят... Послезавтра мы в Доме творчества выступаем. – Давуд Балаевич заулыбался. Правильно догадался, в шефском порядке, бесплатно. Для них это значения не имеет, выступят на полном пределе. Сам услышишь!
Глава IV
Я сидел, облокотившись о край стола, и наблюдал за тем, как тетя Мензер и помогавшая ей Валида готовили сладости к весеннему празднику. Приятно пахло корицей и мускатным орехом. Тетя Мензер черпала столовой ложкой из большой стеклянной вазы мелко растертый напополам с сахарным песком и пряностями миндаль и, запаковав эту божественную на вкус смесь в приготовленные заранее кружочки из сдобного теста, передавала Валиде, а та серебряными щипчиками с мелкой насечкой покрывала тугую овальную сферу будущего пирожка замысловатым узором. Вся комната была заполнена пряным ароматом корицы, ванили и муската.
Я терпеливо ожидал минуты, когда бы тетка и Ва-дида
вышли из комнаты.
– Валида-ханум, – сказала тетка, – помоги мне, пожалуйста, вынуть противень из духовки.
За это время, что они пробыли на кухне, я успел съесть, четыре столовые ложки миндаля с сахаром. Вернувшись, тетка молча отобрала у меня ложку, брезгливо держа ее двумя пальцами, отнесла на кухню, Щеки ее мгновенно покрылись розовыми пятнами.
– Ты никогда не станешь человеком, – сказала она. – Хорошим человеком. Отправляйся в свою комнату!
Я пошел к себе в комнату.
– Представляю, – сказала Валида-ханум, – представляю, что тебе приходится выносить!
Я делал вид, что старательно разучиваю заданный этюд, когда пришла Эльмира. Она была одета совсем по-весеннему, поверх платья только жакет. Представляю, как переглянулись ей вслед тетка и Валида, когда она проходила через гостиную.
– Ладно, ладно, – сказала Эльмира, – теперь я окончательно поверила, что ты занимаешься круглые сутки.
Как только она вошла, стало радостно и спокойно. Все-таки Эльмира ужасно хитрющая. Какую-то лапку притащила.
– Как, по-твоему, что в ней? Не знаешь? – Эльмира развязала тесемки – в папке были ноты. – Перестань морщиться! Да, это ноты. Бетховен... Кто это такой?
– Людвиг ван... Родился в... Германии родился.
– Верно, – сказала Эльвира. Она открыла обложку. – Теперь посмотри, что он сочинил!
– "Соната".
– Ты удивительно проницательный, Ушки, – сказала Эльмира. – Соната, так и есть. Осталось самое легкое, догадайся, для чего я ее несла сюда через весь город?
– Не знаю! – я только глянул на первую страницу с четырехэтажными рядами нот, щедро окропленными бессчетными диезами и бемолями, и мне сразу же расхотелось о чем-то догадываться.
– Кажется, ты догадался, – сказала Эльмира, она принесла стул и поставила его рядом с роялем, потом взяла обе мои руки в свои, и, как всегда, это оказалось удивительно приятным. – Ушки,-сказала Эльмира,–через два месяца начинаются каникулы. Ты же знаешь, что; в день окончания занятий все классы дадут концерты. Знаешь? А теперь скажи мне, что ты будешь играть?
– Этюд Гедике.
– Ты инвалид? – ласково спросила Эльмира. – Скажи, не скрывай?!. Тогда почему же ты должен играть Гедике? И вообще, почему в классе, где учится, кроме тебя, пятнадцать человек, ты должен считаться самым отстающим?
– Ничего подобного! – возмущенно сказал я. – Самые отстающие Васиф Мамедов и Гюля Алибейли!
– Возможно. Но и тебя, дружок, считают бесперспективным.
– Кто?!
– Педагоги. Поверь, я не придумала. Мальчик он неплохой, говорят, даже неглупый, но не очень способный!
Я почувствовал, что она говорит правду, и мне стало неприятно.
– А ты знаешь, что я на это ответила?.. Промолчала. Говорить-то пока нечего. Но у меня появился план. – Она разложила на пюпитре ноты, села за рояль, сыграла сонату. Окончив, повернулась ко мне.
– Понравилось?
– Здорово!
– Ты эту сонату сыграешь на концерте! Что это с ней сегодня? Я засмеялся.
– Ты представляешь? – мечтательным голосом сказала Эльмира. – Ты выходишь во фраке... Ладно, фрак отменяется, – согласилась Эльмира после того, как я хихикнул. – Все ждут. Ничего хорошего, конечно, не ждут. Все знают, что ты сейчас с грехом пополам сыграешь этюд Гедике, который ты зубришь уже два месяца... И вдруг ты подходишь к роялю, садишься и начинаешь. – Она ударила по клавишам. – Ты представляешь? Какое у всех будет лицо. У всех. – Она неприметно кивнула на дверь в соседнюю комнату.
Я смотрел на нее завороженным взглядом. Картина показалась мне прекрасной.
– Молодец! – похвалила Эльмира. – Все понял! Будешь играть?
Я еще раз поглядел на ноты.
– Нет. Я не сумею. Правда.
– Балда! – в сердцах сказала Эльмира. – Я же!.. Я же сыграла ее, когда была в пятом классе! Пятерку получила!
– В пятом! – я обрадовался. – А я-то еще в четвертом учусь.
– Иди сюда, – она снова ухватила меня за кисти рук. – Я тебе скажу одну вещь... Обещай, что никому не расскажешь! Обещаешь? Это я ее сыграла в пятом классе. Но ведь ты гораздо способнее меня. Понимаешь? Даю тебе честное слово, я тебя не обманываю. Ты гораздо способнее меня, всех своих товарищей и всех педагогов в нашей школе.
Я сразу же понял, что это педагогический прием.
– У тебя нет самолюбия, ты мне поверь, – уже сердито сказала она. – Ты удивительно музыкален, у тебя абсолютный слух, – она больно потянула в разные стороны пальцы моей правой руки, – посмотри! Ты уже берешь полную октаву...
– Почему же тогда я плохо играю?
– Потому что ты ненавидишь музыку, вернее, учебу. Не знаю, откуда это берется. Ты злой! Всех ненавидишь! Слава богу, хоть ко мне хорошо относишься.. Или я ошибаюсь? Разучим сонату?
– Я же знаю, что не сумею. Ты только посмотри, какая там левая рука, я и за два года это не разучу!
– Я думала, – сказала Эльмира, – что ты меня любишь. И захочешь сделать мне подарок. Прощальный подарок.
– Прощальный? – я переспросил, еще только смутно ощущая смысл этого слова.
– Да, Ушки, – сказала Эльмира. – В апреле мы расстанемся. Ты же знаешь, у меня есть жених, в апреле я выхожу за него замуж. Я приглашаю тебя на свадьбу, ну а ты сделаешь мне подарок. Я очень хочу, чтобы на экзамене ты выступил лучше всех!
– И ты больше не будешь со мной заниматься?
– Да тебе уже и не нужен репетитор, – сказала Эльмира.– Лишь бы ты не ленился. – Она говорила с улыбкой, а я уже не слышал ее, потому что понял одно, что она уходит.
– А как же я?
– Ушки, – ласково сказала Эльмира, она попыталась меня обнять, но я отвел ее руки, встал и отошел в сторону. Мне не хотелось с ней разговаривать.
Все два месяца, оставшиеся до экзамена, я упорно занимался.
И на экзамене впервые за все время учебы я получил пятерку по специальности.
Я с трудом дождался конца ужина и, когда тетка принесла чай, протянул дяде табель.
– Молодец, – сказал дядя. Он передал табель тетке. – Ты видела, ни одной тройки!
Она начала его изучать, и тут я сказал, что хочу поехать к маме. Они оба сразу забыли о моих отметках и уставились на меня.
– Я хочу видеть маму! – сказал я.
Дядя ничего на это не ответил и смотреть на меня перестал, положил себе из вазы в блюдце варенье и начал пить чай.
– Если вы меня не отпустите к ней, я сам поеду!
– Если бы ты был ей нужен, – сказала тетка, – то она не бросила бы тебя двухлетним.
– Подожди, – сказал тетке дядя, – ты не то говоришь. – Потом обратился ко мне: – Ты мне уже второй раз говоришь об этом. Ты действительно очень хочешь поехать к своей матери?
– Никуда он не поедет! – сказада тетка, но дядя не обратил на ее слова, внимания, я видел, что он ждет моего ответа, и я, кивнул.
В воскресенье мы с дядей, поехали на вокзал. Дядя подошел к пятому вагону и поздоровался с проводником, оказывается, они знакомы, отдал ему мой билет и. попросил его за мной присматривать. Мы некоторое, время посидели с дядей в купе. Он сидел молча и о чем-то думал, но несердито, потом, когда раздался звонок, погладил меня по голове, положил во внутренней карман моей куртки конверт, сказал, чтобы я передал его маме и ушел. Не стал дожидаться отхода поезда, а сразу ущелья из окна видел. Я вынул конверт, он был незапечатанный, там были деньги. Утром поезд пришел в. Ростов. Как только мы с проводником вышли на перрон, к нам сразу же подошла моя мама. Она меня сразу узнала, обняла, сказала, что я ужасно вырос, сперва улыбалась, а потом заплакала, но сразу видно было, что от радости. С ней рядом стоял мужчина, он, как только увидел меня, сразу же подмигнул мне, протянул руку и сам познакомился. Это был дядя Виктор, и он мамин муж. Очень веселый и хороший человек.
Пока я был в Ростове, дядя Виктор почти каждый день водил меня в свой театр. Я там со всеми быстро познакомился, забирался в оркестровую яму и смотрел спектакли с участием дяди Виктора, мне больше всех понравились "Финист – ясный сокол", "Вей, ветерок!" и "Анжело". Маму мне на сцене увидеть так и не удалось, и я очень об этом жалел, потому что в театре все говорили, что она очень хорошая актриса. Дело в том, что у нее месяц назад родился ребенок дочка. Я ее увидел сразу, как толькo мы приехали с вокзала. С ней на это время оставалась мамина подруга – Вера Степановна, она тоже работает в мамином театре. Мама сказала, что девочку назвали Леночка и что я ее должен любить, потому что она моя сестренка.
Мне поставили раскладушку, дядя Виктор ее принес, и мне очень нравилось на ней спать. Жили мы все в одной комнате, но дядя Виктор сказал, что театр скоро получит квартиры для актеров и тогда им дадут отдельную квартиру.
В Ростове я прожил целую неделю, а потом уехал. Мама сказала мне, что она меня очень любит и ждет не дождется того дня, когда мы будем жить вместе, а пока, год или два, нам придется пожить отдельно. Она очень переживала, когда я уезжал, все время плакала, и я ее успокаивал, а потом не выдержал и сам заплакал, но это уже чуть позже, в вагоне, после того, как тронулся поезд.
Глава V
Во время чтения любого письма, независимо от качеств его содержания, стиля или почерка, я всегда испытываю чувство, похожее на зависть. Несколько раз я сам пытался написать письмо, но ничего из этого путного, кроме начала: "Здравствуй, дорогой такой-то...", у меня не получалось. Через пять-шесть первых строчек – на мучительный процесс их сочинения у меня уходило не меньше часа – я непременно останавливался для того, чтобы пробежать глазами запись убогой увертюры, каждая нота в которой невыносимой фальшью резала слух, и после этого, сгорая от нетерпения, немедленно приступал к исполнению, форма, манера и ритм которого предельно точно гармонировали с содержанием партитуры, – сперва аккуратно сложив лист в несколько слоев, я медленно, стараясь растянуть удовольствие, начинал разрывать его на мелкие клочья.
Вот так и получилось, что за всю жизнь я не написал ни одного письма. Должен сказать, что никаких особых неудобств в связи с этим я ни разу не испытал, с избытком довольствуясь в чрезвычайно редких случаях необходимости телефоном или телеграфом для связи с еще более малым числом своих абонентов.
Несмотря на мелкий убористый почерк дяди, письмо с трудом разместилось на четырех тетрадных листах. Я его нашел только сейчас, случайно заглянув в чемодан, куда я его второпях забросил перед самым отъездом из Баку. Дядины письма напоминают дневник, оттого что все события в них независимо от степени их важности располагаются в строгом соответствии с их реальной хронологической последовательностью.
На первой странице он подробно рассказал о сильной, граничащей с воспалением легких, простуде тети. Далее следовало подробное описание ее страданий, но, чем они окончились, узнать не удалось, потому что на самом интересном месте повествование неожиданно прервалось сообщением ботанического свойства, из которого следовало, что в саду перед дядиным домом благополучно привились две новые виноградные лозы, собственноручно высаженные дядей в мае, что, как известно, не самое лучшее время для посадок. О судьбе тети удалось узнать в начале третьей страницы, выяснилось, что она уже выздоровела и даже, несмотря на общую слабость и запреты врачей, иногда встает и ходит по дому.
Я очень ясно представил себе дом в Тбилиси, в котором я жил сутки, два года назад. Я заехал их навестить, возвращаясь из армии. В аэропорту я за пять минут закомпостировал в воинской кассе свой билет и сразу же поехал в город.
