Текст книги "Концерт для баритона с оркестром"

Автор книги: Максуд Ибрагимбеков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

В это время за мной зашел Адиль, мы должны были вместе за листьями пойти, и я ему сыграл этот вальс из "Под небом Сицилии". Я играл, а он смотрел на меня удивленными глазами. Как только кончил, он попросил меня еще раз сыграть. Я сыграл. Он сказал, что ему очень понравилось, как я играю, и что он вообще любит музыку. Я про себя подумал, какая же это музыка, но ему ничего не сказал: если нравится человеку, чего я вмешиваться буду. Но вообще-то Адиль-первый человек, которому понравилось, как я играю; тетя, скажем, или мой дядя, они же, я вижу, морщиться начинают, когда я принимаюсь играть. Эльмира та только замечания делает или говорит, в крайнем случае, что я правильно сыграл, а тут человек совершенно серьезно заявил, что ему по душе мое исполнение. Я бы ему, наверное, еще что-нибудь подобрал, до того мне понравилось ему играть, но тут вспомнил о червях, которые давно уже доели остатки утренних почек.

От райсовета милиционер нас сразу погнал, пришлось идти чуть ли не до 2-й Параллельной, зато там мы почти все нижние ветки ободрали.

Черви, как почуяли, что мы им корм принесли, сразу же оживились – до этого лежали неподвижно на' дне ящика – набросились на почки. Время от времени головы кверху поднимают, как будто интересно им, откуда это для них еда сыплется.

В воскресенье мы с Адилем пошли в цирк. Его отец нас пригласил. Я довольно-таки часто в цирк хожу, но на классическую борьбу попал в первый раз. Мы сели в первом ряду. Отец Адиля купил нам мороженое и стал объяснять правила классической борьбы. Я спросил, почему она еще называется французской, на афишах было так написано, он ответил, что точно не знает, но, наверное, ее изобрели во Франции. А может, быть, случайно так назвали, никто же не знает, отчего овчарки немецкие, а сыр голландский. Он Спросил/удобно ли нам сидеть и не холодно ли, – Здесь, говорит, кажется, сквозняк ощущается; я-то понимаю, что он за Адиля беспокоится, в первый раз вижу, чтобы родители так о своем ребенке беспокоились. Адиль, наверное, привык, потому что не обращает на это никакого внимания. Я бы... Я не знаю, что бы я сделал, если бы на меня кто-нибудь так заботливо посмотрел при посторонних. Вообще-то интересно, как бы я себя почувствовал, если бы на меня хоть раз в жизни так посмотрели. Наверное, стыдно стало бы. А с другой стороны, чего стыдился, если на тебя смотрят таким взглядом близкие люди, может быть, даже приятно от этого становится. Надо будет у Адиля спросить.

Пары по очереди выходили на середину арены и начинали толкаться, хватать за плечи и шлепать ладонью друг друга по шее, а судья бегал вокруг и выкрикивал какие-то слова на французском языке. А те, которые боролись, издавали всякие звуки, хрипели, рычали и кряхтели. Адиль с отцом глаз не спускали с арены, да и все вокруг зрители тоже. Я терпел, но потом сил никаких у меня не осталось на все это смотреть. До того надоело, что после шестой пары я тихо сказал Адилю, мол, посмотрели, и хватит, пойдем, говорю, отсюда в кино или на бульвар хотя бы. Он даже не понял вначале, чего я хочу, а потом, когда догадался, что мне все это не нравится, ужасно удивился. Как же уйдем, говорит, через три пары ведь самое главное начнется – матч-реванш. Адиля отец услышал наш разговор и тоже меня стал уговаривать досмотреть борьбу до конца, говорит, все это очень интересно. Я заметил, они с Адилем переглянулись, ничего, конечно, в этом переглядывании плохого нет, но мне стало неприятно. Я подумал: напрасно сказал Адилю, что хочу уйти; им сбоим интересно, вон они как смотрят на арену, а я им мешаю. И еще я пожалел, что пришел с ними. Им бы, наверное, без меня вдвоем приятнее было смотреть борьбу. Вдруг вижу, отец Адиля встает и просит Адиля подвинуться на его место, а сам садится между нами. И начинает мне объяснять, что происходит на арене. Сейчас, говорит, борец в оранжевом трико провел двойной нельсон, очень хороший прием. Мог бы и не говорить, что хороший, по тому, как борец в синем сразу же захрюкал, я бы и сам догадался. А вот теперь, говорит, синий в партере, а этот мост не считается, потому что за ковром... И Адиль слева мне время от времени всякие названия объясняет.

Хорошо, хоть клоун время от времени на арену выскакивает. Я только на него и смотрел, я сразу заметил, что и ему эта борьба на нервы действует, когда он смотрел на борцов, на лице его чувствовалось, до чего ему все это неинтересно и скучно.

После седьмой пары оркестр заиграл особенно торжественно, под куполом зажглись разноцветные огни, вышел объявляющий и громко сказал, что начинается матч-реванш, которого с не терпением ждет весь мир. Павел Перекрест требует у Фрэнка Гуда реванш за поражение в прошлом году в Киеве. Тут все прямо заерзали на местах от нетерпения. Объявляющий еще добавил, что если Павел Перекрест возьмет сегодня реванш, то за Фрэнком Гудом остается право на такой же матч в следующее воскресенье. Тут я сразу же сказал Адилю, что победит Павел Перекрест.

Борцы вышли на середину манежа, раз двадцать раскланялись, прежде чем им перестали хлопать, и начали бороться. Адиль спрашивает у меня шепотом:

– Откуда ты знаешь?

– Посмотришь.

Этот Фрэнк Гуд намного был выше Перекреста и стройней,

зато Павел Перекрест был приземистый и чересчур широкоплечий. Они долго боролись, но в конце все так и случилось, как я

ожидал. Перекрест победил. Все сказали, что он выиграл очень

здорово на туше!

Адиль по дороге домой у меня допытывался, как это я догадался, кто победит, а я не объяснял.

Отец Адиля сказал нам, что, конечно, эта борьба по сравнению со спортивной не очень интересная. И вообще, здесь многие встречи кончаются по договоренности, потому что цирк – это прежде всего зрелище, а если всегда будут побеждать одни и те же борцы, то на цирковую борьбу и ходить никто не будет. Я спросил, почему же все так волнуются и переживают, если известно, что все это подстроено. Он усмехнулся – так уж, говорит, люди устроены!

Адиль сказал, что он знает точно – мне бокс понравится, потому что это уж чистый спорт. И сказал отцу, чтобы он через неделю взял бы нас на чемпионат республики. Самое интересное, он не попросил отца, а просто сказал, чтобы он нас взял. А тот сразу же согласился, молча кивнул головой, и все. Я шел рядом с ними и думал о разных вещах. О себе, об Адиле.

Я его по сравнению с другими своими товарищами недавно знаю, а уже привык к нему. Мы с ним одногодки, и он ростом меньше меня, а кажется, что он старше. Это, наверное, оттого, что он очень уверенный и спокойный. Позавчера, например, такой случай был: мы играли в футбол на улице – наш двор с командой дома 151. Все, кто попал в команду, играли, а остальные стояли на тротуаре и "болели". Играли и "болели" до тех пор, пока Яшка Браурман не попал в окно пожарника Агасафа. Тут, конечно, все моментально разбежались, потому что Агасаф-то не будет выяснять, кто именно попал в окно, ему лишь бы кто-нибудь в лапы попался, это всем известно. Поэтому все и разбежались. Кроме Адиля. Агасаф подбежал к нему а тот стоит и смотрит на него спокойно.

– Здравствуйте, – говорит. – Это ваше окно разбили? Тот остановился, опустил руки, стоит молча, Оттого что не сразу понял, о чем это с ним говорят.

– Здравствуй, – отвечает. – Ты кто такой?

– Я ваш новый сосед.

– А это кто же тебя научил чужие стекла бить?

– Я не играю в футбол, – сказал ему Адиль. – Мне эта игра не очень нравится.

Агасаф посмотрел на него, покрутил головой и пошел к себе.

Он мечтает боксером-тяжеловесом стать и станет. Такой у него характер. А я никем не мечтаю стать. Это же нехорошо. Я до того задумался, что на несколько шагов отстал от них. Отец за руку, его ведет как маленького. Когда он с родителями, никому и в голову не придет, что он такой самостоятельный в остальное время.

Мы зашли во двор, смотрю, у дяди Шуры на площадке дверь открыта. Я попрощался с Адилем и его отцом и пошел к дяде Шуре. Мне у него очень нравится. Он пластинки собирает. По-моему, у него самая большая коллекция в Баку. Все стены в полках, а на них пластинки. Он их не на патефоне крутит, а на специальном проигрывателе с электрическим усилителем. Этот проигрыватель похож на умывальник, только вместо раковины диск крутится, а вместо крана адаптер. Мне многие его пластинки и без проигрывателя нравятся за названия: "Продавец птиц", например, или "Цыганский барон", или "Тарантелла"... Иногда я жалею, что послушал пластинку, потому что начинаешь слушать и вдруг чувствуешь, что музыка непохожа на название. Как будто обманывают тебя. В первый раз со мной так было, когда я пластинку "Искатели жемчуга" послушал. Теперь я привык и стараюсь не обращать внимания на названия. Сперва слушаю, а потом уже спрашиваю, как она называется. Дядя Шура и его жена, тетя Франгиэ часто пластинки слушают. По-моему, им приятно, когда я к ним прихожу. Дядя Шура мне про деда моего рассказывает, про отца. У него фотография есть, где они вместе сняты в купальне на бульваре, им лет по пятнадцать тогда было. У дяди. Шуры вся комната фотографиями брата завешана, он говорит, что брат его знаменитый актер в Ереване – Арам Карифьян. На фотографиях он снят в разных ролях. Дядя Шура электромонтером работает, а его жена тетя Франгиз

медсестра в больнице Семашко.

Мы посидели, послушали новую пластинку – кто-то на рояле очень здорово играл. Я посмотрел. И фамилия подходящая для этой музыки у пианиста – Цфасман. "Фантазия на песни из кинофильмов".

Я ее хотел еще раз послушать, тетя Франгиз мне говорит:

–Завтра. А то змея дома!

Змеей она тетю Валиду называет. У них общий коридор. Он только фанерной перегородкой разделен. Из-за нее все слышно. А Валида терпеть не может музыки. Как что, начинает стучать. Одно время она им назло петуха купила и привязала его в коридоре рядом с перегородкой; в пять часов утра петух начинал орать так, что в моей кометате на втором этаже было слышно, а она ведь не во двор выходит, а на улицу. Всем двором ее уговаривали зарезать петуха; она согласилась только после того, как тетя Франгиз обещала слушать музыку вечером до десяти часов, а по воскресеньям и днем, но лишь до обеда.

У Валиды-ханум дверь хлопнула, ушла куда-то. Мы только пластинку поставили, слышу, меня обедать зовут. Пришлось уйти.

Тетка на меня даже не посмотрела, только сказала, чтобы я руки вымыл. Значит, дяди дома нет. При нем она со мной1 все-таки разговаривает. А мне все равно, смотрит она на меня или нет. Даже удобнее, чтоб не смотрела. Я, прежде чем руки помыть, пошел на червей глянул. Корм у них еще оставался. Здорово они подросли за это время. И цвет у них изменился – совсем черные были, а теперь посветлели.

Прихожу на кухню, а там Валида-ханум сидит. Меня увидела, говорить перестала. Тетка поставила передо мной тарелку с супом и позвала Валиду в комнату. А я сижу на кухне и все прекрасно слышу, о чем они в комнате разговаривают, другой бы на моем месте, может быть, и не услышал ничего, а я все слышу. У меня слух такой – ненормально острый. Она про Адиля родителей рассказывала. Валида-ханум рассказывает, а я ем и слушаю. И вдруг я ложку отложил и тарелку отставил. Ушам своим не верю! Валида-ханум кончила рассказывать и попросила тетку, чтобы она никому больше не говорила, потому что страшная тайна. А чего говорить зря, это каждому дураку ясно, какая это ужасная тайна!

Утром тетка говорит мне:

– Вон твой приятель на ступеньке сидит чуть ли не с семи утра! Я выглянул в дверь, смотрю, Адиль и вправду на лестнице сидит. Я его позвал в дом, на часы показываю, всего двадцать пять минут восьмого! Это я к тому, что не опоздал. Мы в половине восьмого встретиться договорились, чтобы до школы успеть за листьями сбегать.

Его мама, как всегда, нам с балкона вслед помахала.

Мы пошли на 2-ю Параллельную и вдруг видим, что у дерева перед ЖЭКом никого нет. Значит, бородатого сумасшедшего не привели еще. Адиль говорит: давай здесь и нарвем.

Полезли мы на дерево, а я все вниз смотрю, думаю, как бы не пропустить, когда он из-за угла появится. Адиль смеется надо мной, как будто он сам не боится этого психа. Я же точно знаю, что боится.

– Ты, – говорит, – если так боишься, спустись вниз, я сам нарву! Спускайся, спускайся!

Я и не подумал спуститься. Собрали мы листочков, это уже, конечно, не почки, вполне их можно назвать листьями. И пошли домой. Я ничего не собирался ему говорить, когда мы из дому вышли, а тут вдруг спрашиваю, сам не знаю, с чего это мне в голову пришло. Я ему говорю:

– Ты своих родителей помнишь?

Он удивленно посмотрел на меня, только улыбнулся.

– Ты чего улыбаешься? – я спрашиваю. – Это уже не твои родители. С которыми ты сейчас живешь.

–А чьи же? – он усмехнулся.

– Ничьи. У них своих детей нет.

– Как нет? А я?

– А они тебя из детдома взяли, когда война началась. Ты не помнишь?

– Ты чего придумал? – он у меня спрашивает, и не то чтобы разозлился, но серьезно, и уже не улыбается.

– Честное слово, не придумал!

– Вранье все это! Когда война началась, мне почти два года было. Понял! Я бы все запомнил бы! А ты глупости говоришь – и мама моя, и папа мой!

Я ему говорю:

–Да пожалуйста! Мне-то что!

Больше мы об этом с ним не говорили. Червей накормили и побежали в школу.

Возвращаюсь, смотрю, он у ворот стоят, меня дожидается.

– Это правда, – говорит. – Я теперь все вспомнил.

– Что все?

–Точно я не могу вспомнить, помню только, что, меня из

детдома брали. Детдом помню.

Я ему говорю:

– Ты что, переживаешь?

Он покачал головой: мол, нет.

– И правильно, – говорю, – у меня тоже родителей нет; отец на фронте погиб, матери тоже нет. Я же не переживаю. Тем более что твои приемные родители к тебе лучше родных относятся.

Он кивнул толовой и ушел. В этот день мы с ним больше не встретились.

Ночью я проснулся оттого, что меня разбудили. Открыл глаза, ничего понять не могу, сперва мне даже показалось, что это сон. В комнате родители Адиля стоят, моя тетка и дядя. У Адиля матери слезы текут не останавливаясь.

Дядя у меня спрашивает:

– Адиль тебе ничего днем не говорил?

– Что? О чем?

Дядя оглянулся на мать Адиля, снова ко мне:

– Ну, что он собирается из дому убежать? А я только об одном и думаю, знают ли они, что это я ему все рассказал.

– Нет, – говорю, – ничего он мне не говорил. – Он же мне и вправду ничего не говорил.

Тогда Адиля отец у меня спрашивает:

– Ты не заметил, может быть, он чем-то расстроен был? Или обидел его кто?

Тут я понял, что он им ничего не рассказал.

– Нет, – говорю. – Он мне ничего не говорил.

После этого они ушли. Тетя с дядей переглянулись, дядя

покачал головой и говорит:

– Каких только мерзавцев земля не носит! Тетка говорит:

– Я уверена, что Валида ему ничего не сказала. Уверена!

– Не Валида, так другой кто-то постарался! Своими руками удавил бы.

С утра во дворе только об Адиле и говорили. По-моему, в тот день все наши соседи опоздали на работу. Я, например, в школу опоздал, на второй урок пришел только. Валида-ханум чуть свет к нам прибежала. Говорит, что Адиля отец ночью связался с милицией, они по его просьбе устроили проверку во всех поездах и на всех дорогах из Баку поставили дежурных. Оказывается, отец Адиля-очень большой начальник в нефтяной промышленности. Это тоже Валида-ханум сказала. Все соседи гадали и думали, кто бы это мог Адилю рассказать о том, что он приемыш. Его отец домой еще не возвращался, как ушел с ночи на розыски, так и не вернулся. А мать одна сидела дома. К ней все соседки по очереди ходили успокаивать, только все без толку, она сидела молча, слушала, что ей говорят, по всему было видно, что она не слышит. Она утром приходила к нам, я завтракал, она села напротив меня и говорит:

– Я тебя прошу, ну, пожалуйста, ты вспомни, может быть, он говорил тебе, куда он собирается уйти, может быть, он говорил тебе, а ты забыл. Постарайся, сынок, вспомнить!

Ничего он мне не говорил. Что я ей скажу? Она встала и ушла.

Знал бы, что он из дому может уйти, да я бы слова ему не сказал бы! Он же всегда такой спокойный, а тут нате вам! И непонятно ведь, чего это он из дому убежал? Я же не убегаю! Это, наверное, от неожиданности. Куда это он, интересно, убежал? Все равно ведь найдут!

Я шел по улице и думал обо всем этом. И еще я думал, что будет, когда он вернется, ведь тогда все узнают, что это я во всем виноват. Целый день я только и думал, что тогда будет.

Я обрадовался, когда Эльмира пришла.

– Подожди, ты что, забыл?.. Ты же обещал мне пьеску сочинить!

А я не забыл. Я несколько раз пытался, ничего не получилось, только начинает казаться, что придумалось, начинаешь играть, и сразу же получается какая-нибудь знакомая мелодия.

– Ничего я не сочинил!

– Почему?

– Потому что не получается у меня. И не хочу я ничего сочинять. Не нравится мне.

Она на меня внимательно посмотрела и спросила:

– Тебе вообще не хочется музыкой заниматься?

– Не хочется! Это все дядя мой придумал. А я не хочу! Музыку я люблю. Мне музыкантом быть не хочется. Пусть меня в нормальную школу переведут!

– Знаешь, милый, – сказала она. – Я еще ни одного человека не встречала, которому бы нравилось музграмотой заниматься или сольфеджио. А вдруг когда-нибудь тебе захочется быть музыкантом? Вот тогда-то все эти занятия тебе пригодятся.

– Не хочу, – сказал я. – Я и дяде скажу. Сегодня же. Пусть что хочет делает!

– Случилось что-нибудь у тебя?

Я ей хочу ответить и не могу, комок в горле застрял. Уставился в пюпитр и молчу. Она погладила мне голову, потом вздохнула, обняла меня правой рукой.

– Что с тобой, Ушки?

Тетка вошла в комнату и так и осталась в дверях стоять. Сидим мы с Эльмирой перед роялем, я ей носом уткнулся в плечо, и оба молчим.

Эльмира говорит тетке:

– Мы сегодня занятия отменили. Тетка говорит:

– Да? – и больше ничего не сказала. А уж если моя тетка ничего больше, кроме одного слова, не сказала, это значит, что она здорово удивилась.

Адиля отец часов в пять пришел домой. Лицо серого цвета, это же не шутки, со вчерашнего дня он еще не спал. Он прошел мимо соседей, что во дворе стояли, они все замолчали, когда он появился и стал подниматься по лестнице. Дядя Шура спросил у него, слышно ли что-нибудь новое об Адиле. Он молча покачал головой.

Ужасно я жалел об этом разговоре с Адилем... Я все слонялся по комнате, часа два подряд, даже не присел ни разу, только и думал, Что же дальше будет. И вдруг коробку с червями увидел. Я подошел к ней, а они все разом головы подняли и уставились на меня. Они же с утра голодные! На дне ни одной зеленой крошки, они Даже коричневую шелуху от почек съели. Я выскочил из дому и побежал за листьями. Милиционер у райсовета сразу же прикрикнул на меня:

– А ну-ка иди отсюда, я же сказал тебе, еще раз попадешься, отведу в милицию, – он пошел ко мне, а я сразу же от него. Добежал до угла, остановился, а он стоит на том же месте. Я высунулся из-за угла и кричу ему:

– Чтоб ты сдох! – не знаю, что на меня нашло. – Осел! Скотина! Башка, кричу, – у тебя дурацкая! – Ругаюсь и не могу остановиться.

Он за мной погнался, целых два квартала бежал, только ничего у него не получилось, он в сапогах, шинели и еще кобуру рукой придерживает. Я перебежал трамвайную линию и опять ругаю его. Он мне говорит:

– Все равно я тебя найду. Ты же в этом районе живешь.

Я его в последний раз выругал и пошел на 2-ю Параллельную. Иду и думаю, что черви все равно теперь подохнут, целый день без еды просидели, думаю об этом и еще сам себе удивляюсь, с чего это я милиционера обругал. Добежал до ЖЭКа, смотрю, у дерева никого нет. Я поглядел по сторонам, сумасшедшего нигде не видно, и я моментально вскарабкался по стволу и стал собирать почки. На нижних ветвях ни одной не было, это мы с Адилем ободрали, пришлось лезть наверх. Я минут за десять полный карман набрал. Стал спускаться и вдруг смотрю, он на меня снизу смотрит. Лицо страшное-страшное, все черной бородой заросло, глаза на меня уставились – следит за мной. Руками он в ствол уперся и бормочет что-то под нос, и ждет, когда я спущусь. Я посмотрел, на улице ни одного человека. Да если бы и был кто, пользы мало, у нас на улице все его боятся. У меня ноги сразу стали слабыми-слабыми. Я обхватил и руками и ногами самую толстую ветку и пополз по ней от ствола, думаю, отползу, как можно дальше и спрыгну, не очень высоко, а там пусть попробует меня поймать... И он пошел внизу, идет и на меня смотрит. Я только назад подался и в этот момент услышал треск. Я когда летел на землю, только его лицо и видел.

Очнулся я дома, в коридоре. Открыл глаза, а надо мной этот сумасшедший. Я сразу же заорал от страха и опять сознание потерял. Сознание я потерял потому, что у меня было сотрясение мозга. Я головой об асфальт трахнулся. Этот сумасшедший поднял меня с земли и никому не отдавал. Он меня сам до дому донес. Его вели под руку, а он всю дорогу выкрикивал одно и то же, что-то непонятное, по-украински. Потом узнали, он кричал, что нельзя детей убивать, детей нельзя убивать! Он и дома у нас от меня не соглашался отойти, пока за ним не пришли санитары из больницы. Они и перевели, что он говорил... Они объяснили., что он совершенно безобидный сумасшедший, а с ума он сошел после того, как во Львове на его глазах во время войны от бомбы погибла вся его семья. Санитары сказали, что он в первый раз сегодня заговорил, а так он до сих пор все время молчал.

Первые два дня у меня кружилась голова и слегка подташнивало, а потом все прошло. Но врач, а потом еще профессор, которого дядя привел, дедушкин друг, приказали мне вообще не шевелиться, даже когда лежу. И читать запретили. Я чуть со скуки не умер. Единственно, что через неделю кресло вынесли на балкон, и я хотя 6*1 мог видеть, что во дворе делается.

Эльмира меня все эти дни навещала, каждый день приходила рассказывала, что в школе у нас делается, у нее в консерватории. Она все-таки взяла с меня слово, что я ей пьесу сочиню, как выздоровлю. Далась ей эта пьеса. Самое интересное, что за листьями для червей эти дни ходил дядя. Уж не знаю, где он их собирал, на дерево же лезть он не станет. Об Адиле ничего нового никто не знал. Хотя отец его все продолжал его искать. Он почти дома не жил из-за этого. Мать одна была дома, когда Адиль пришел. Валида как сумасшедшая заорала: "Адиль пришел!" Днем это было. Смотрю, Адиль поднимается по лестнице. Мать вышла на балкон, стоит смотрит на него. Он подошел к ней, она его обхватила обеими руками и плачет, плачет и все спрашивает: "Как ты мог, сынок? Ну как же ты мог?" Он ей говорит тихо-тихо: "Извини меня. Пожалуйста, извини".

Он через полчаса ко мне пришел, и его мать с ним, она и раньше его от себя надолго не отпускала, а теперь повсюду по пятам за ним ходит. Мы поговорили с ним, я ему все рассказал, как все со мной случилось, как раз, когда я кончил, его отец пришел. Он как увидел Адиля, сразу же сел на ступеньку лестницы. Ни слова Адилю не сказал. Взял его за руку, поднялся с трудом и повел его за руку домой. А мать за ними шла.

Я очень обрадовался, когда его увидел. Еще до того обрадовался, как понял, что он матери ничего обо мне не сказал. Я думал, он перестанет теперь со мной дружить, я бы не обиделся на него, все-таки из-за меня у него столько неприятностей было, но он, кажется, не перестал.

Наконец мне разрешили встать. Пришел дедушкин друг, постучал мне молотком по коленке, поводил перед глазами палочкой и разрешил.

Черви перестали есть. Все разом. Еще минуту назад они с хрустом разгрызали все зеленое, что попадалось им на пути, кроме самых толстых стеблей, и вдруг наступила тишина.

Огромные, каждый с мизинец взрослого человека, они беспокойно сновали по дну ящика. В последние дни они изменили цвет, теперь их тугие, без единой морщинки туловища казались налитыми жидким светлым янтарем. От их голов тянулись тончайшие нити золотого и белого цветов. Дядя посоветовал оторвать от веника несколько веточек и положить в ящик. Через несколько часов вся поверхность ящика и веников была покрыта блестящим шелком. Застыв на месте, черви, беспрерывно размахивая головами, оплетали все вокруг нежной вуалью.

Они продолжали прясть и при электрическом свете, и уже к ночи каждая гусеница была в полупрозрачном коконе, сквозь стенки которого еле различимо виднелась мерно раскачивающаяся голова, продолжающая оплетать его изнутри.

И только один червь продолжал блуждать по ящику, оставляя за собой золотую дорожку. Он так же, как и все остальные, мерно раскачивал головой с огромными траурными пятнами вокруг глаз, от него так же исходила бесконечная нить, но этот червь не останавливался, он прикрывал шелком все, что попадалось ему на пути, в том числе и чужие коконы.

– Наверное, они специально оставили одного этого, чтобы он разукрасил для них ящик, – сказал шепотом Адиль. Мы с ним полчаса уже сидели на корточках у ящика. – Чтобы бабочки, которые вылупятся из коконов, жили не в голом ящике.

– Как будто у них есть мозги?

– А чего же он не прячется, как другие, в кокон? Или же он получше место для себя выбирает, найдет и тоже запрячется в кокон?

– А может быть, – сказал я, – это такой специальный червь, который должен весь свой шелк потратить на украшение для всех остальных?

– По всей видимости, у этого червя какие-то нарушения нервной системы, сказал над моей головой дядя.

Мы до того увлеклись, что не заметили, как подошли дядя и тетя.

– Просто бездельник, – объяснила ему тетка. – Смотри, сколько он зря нити выпустил, на два конца хватило бы.

– Жалко его, – вдруг сказал Адиль, – все другие в бабочек превратятся, а он так и останется червем.

– Каждый кузнец своего счастья! – внушительно сказала тетя. Я так и знал, она не на червя этого несчастного смотрит, а на меня. Надоело мне все это!

– Пошли ужинать, – сказал дядя.

Ночью я проснулся и пошел на кухню.

Все в ящике было сплошь выстлано ровным слоем золотистого шелка. А над ним на блестящих нитях, переливающихся в свете лампы, висели разноцветные гирлянды коконов. Очень красиво! Как будто бы огромная зала с ковром, а над нею люстры из золота, серебра и хрусталя! А под люстрами продолжал размахивать головой последний оставшийся на свободе червь.

Мне стало холодно. Я притащил одеяло, завернулся в него и присел на скамеечку у ящика. Я сидел у ящика, смотрел на этого червя, который уже наполовину уменьшился в размерах, и думал о разных вещах. Вот тогда-то ночью я решил, что поеду к маме. Окончательно решил. Что значит "усыновили"? Я все-таки человек, а не кошка какая-нибудь. А может быть, мама и не хотела тогда, чтобы меня усыновляли?

Я проснулся, смотрю, совсем светло, а надо мной наклонился дядя. Он ни слова мне не сказал, только покачал головой. Тетка прибежала в халате н сразу же приложила ладонь к моему лбу.

– Температуры, кажется, нет, – хмуро сказала она.

– Отправляйся в постель, – сказал дядя.

– Я не хочу спать, – мне и вправду не хотелось. – Честное слово, я здесь очень хорошо выспался.

– Что мне делать с тобой? – сказал, дядя, он вздохнул и, присев рядом, обнял меня за плечи.

Червь перестал двигаться, теперь он не был похож на червя. Черный-пречерный, не больше фасоли, как будто кто-то бросил на шелковые коконы кусочек антрацита.

– И все-таки поспать тебе придется.

– А школа?

– Опоздаешь. Я позвоню директору. Может быть, он разрешит.

Конечно, разрешит, школа-то все-таки имени моего деда, отца дяди. В школе из-за этого житья нет. Пользы никакой, а разговоры с первого класса все на один лад: "Должен быть достоин" и т. д.

Я как проснулся в половине десятого, "прошел медосмотр у тети, выпил стакан молока, сразу же побежал в школу. Смотрю, на углу Адик стоит.

– У тебя рубль есть?.. И у меня три, как. раз на два билета. Пошли в кино... Я два раза к тебе звонил, давал отбой, тетя твоя подходила.

У кинотеатра "Низами" мы остановились.

– "Тоска", – сказал Адик. Я не сразу понял.

– В каком смысле? – спрашиваю, потом только афишу увидел. Ничего себе название – "Тоска"!

– Не тоска, а "Тоска", это женское имя, дети! – это нам какая-то тетка объяснила, она стояла рядом с нами и, видимо, тоже раздумывала, идти или нет.

– У кассы ни одного человека, – сказал Адиль. – Барахло, наверное. Мы все-таки купили билеты.

– И впрямь тоска, – спустя несколько минут после начала сказал Адик.– И чего они все время поют? Может, уйдем?

Я ничего не ответил, только головой помотал. Я до этого даже представить не сумел бы, что люди могут так петь.

Адик еще некоторое время поворчал, а потом, кажется, замолчал, или, скорее всего, я перестал слышать. У меня мурашки по коже побежали, когда Каварадосси произнес первые слова арии. Я сидел, вцепившись руками в спинку стула передо мной, и чувствовал, как ненавижу дуру Тоску, которая так и не поняла, что она натворила. Потом мне ее ужасно стало жалко, когда она встала на колени перед трупом человека, которого только что убили на наших глазах на крыше у бойниц.

Я заметил, что и Адик вздрогнул, когда Тоска подошла к зубцам башни, бросилась вниз и ее тело разбилось о чернеющие внизу камни тюремной мостовой.

Чего ты, – сказал Адик. – Это же театр, значит, все неправда.

Мы вышли из кинотеатра, снова остановились у афиши.

– Ян Кипура. Какое красивое имя.

– Это кто? – спросил Адик.

– Певец, который играл Каварадосси... А ее зовут Ива Конти... Солистка Миланской оперы.

По дороге домой я сказал Адику, что окончательно решил съездить к матери. Он тоже захотел со мной поехать, но я сказал, что не стоит. Честно говоря, я очень боялся, что мама может сразу меня не узнать, еще подумает, что ее сын Адик, все-таки в последний раз она меня видела, когда мне было два года... Я-то ее узнал бы сразу, по фотографии, взрослые ведь не очень меняются... Но Адику я об этом ничего не сказал.

Ящик с коконами тетя Мензер поставила на трельяж так, чтобы его золотисто-серебряное содержимое отражалось сразу в трех створках. Она всем говорила, что когда она смотрит на этот ящик, то чувствует, как у нее начинают успокаиваться нервы. Нервы ее окончательно не успокоились, потому что через некоторое время кончики коконов потемнели, а еще через несколько дней в них появились некрасивые мокрые дырки, из них, извиваясь всем телом, выбрались на волю какие-то существа неприятного бурого цвета. Через полчаса, обсохнув, они превратились в крупных пушистых белых бабочек. Никому бы в голову не пришло, глядя на них, что они могли поместиться в коконы и что они вообще когда-то были червями. Бабочки трепетно подрагивали крыльями, обсыпанными нежной пудрой, сперва потанцевали на ковре, вытканном червем-неудачником, а потом здесь же в ящике, летать они не умели, все разом, разделившись на пары, набросились друг на друга и намертво сцепились туловищами, беспрерывно при этом взмахивая крыльями. Тете Мензер это очень не понравилось, она покраснела, и лицо у нее было такое, как будто ее кто-то обманул или обругал. Она прикрыла ящик куском картона и убрала его с трельяжа, а нам с Адилем