Текст книги "Эпизод"
Автор книги: Максимилиан Кравков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Кравков М
Эпизод
М. Кравков
Эпизод
Посвящается моему другу И.
– Вот ваши грамоты, ознакомьтесь внимательно. Отныне вы уполномоченный министерства снабжения. Подпись, печать – все как следует. Договора, проекты, кондиции – в этой папке. Денег, извините, не по чину, мало...
– Ладно, – весело кивнул Решетилов, – дальше?
– Дальше, – вот вам письмо к начальнику чешского эшелона. В нем вы представитель земства и вас знает доктор Гирса. Может пригодиться. Это? Это служебная записка управляющего губернией к N-скому начальнику милиции. Дабы оказывал вам всяческое содействие. Да, посмотрите на штамп-то. Какая работа! – даже щелкнул по бумажке. – Но, помните, сила всех этих документов – максимум на две недели. То-есть до первой справки.
Улыбнулся Решетилов:
– Пожалуй, хватит.
И распихивая по карманам бумаги:
– Но... это все к чужим. А к своим-то что?
Пожатие плечами.
– Я же говорил, что, кроме Баландина, своих там нет. В самом уезде другое дело. Там партизаны. Как раз, – чуть-чуть ехидно, – по вашей ориентации... Баландин, вероятно, вас сведет...
– Баландин обо всем предупрежден, – вмешался третий собеседник, земец и хозяин квартиры, – и давно вас ожидает. А вы? Уже уходите?
– Да, все как будто объяснил, бумаги передал... Ну, – подошел к Решетилову, – надеюсь, все сойдет благополучно...
Секунду молча жали руки. Потом обнялись и поцеловались.
Остались двое.
– Накурили, – сказал хозяин, и, подойдя к окну, отдернул форточку.
Свежий морозный холодок потянул упругим, напорным потоком, разметал и закружил синеву табачных миражей.
В деловой задумчивости Решетилов.
Хозяин тоскливо бродит по комнате.
– Как вы хотите, – остановился он, – а я повторяю свой прежний вопрос. Во имя чего? Зачем вы сейчас беретесь за это восстание? Зачем мы уполномачиваем вас на это? К чему вся эта инициатива? Знаю, знаю: дело решенное. Говорю просто потому, что не понимаю, искренне. Ну, представьте на минутку. Сзади, за спиной, – семеновщина и японцы. Это – реальность. Впереди – приближающийся красный фронт, а за ним – увы! – голод и террор. Это – тоже реальность. А посредине... – наша инициатива! Что же утвердить-то мы собираемся своим выступлением? Но, оговариваюсь, так толкует мой разум, чувство – с вами.
Решетилов добродушно посмотрел на товарища.
– Я, – начал он, – определенно хочу утвердить запад. Пусть с его голодом и террором, но зато с его безусловно правильным для меня прогнозом будущего. Это главное. А теперь, когда вся колчаковщина летит к чертям, надо максимально использовать момент для революции. Я берусь за восстание в N-ске, вы – за другое, тысячи людей припрягаются к рычагам машины – и она поворачивается. Все просто. Лично роль моя маленькая. Как и всякого. Но для меня она – целая жизнь.
– А ведь вы большевик, Сергей Павлович... Самый настоящий! И, по недоразумению, беспартийный...
– Да уж... будь я партийный, вряд ли бы мы сошлись... Хотя свержение Колчака – платформа очень нейтральная и... весьма приятная...
– Авантюрист вы, голубь, – как-то любовно определил хозяин. Пойдемте-ка чай пить. Там у жены сидит знакомая дама. Как раз приехала из N-ска. Представьтесь в новой роли...
– А кто такая?
– Да, кажется, жена начальника тамошнего гарнизона...
– О, это очень кстати.
* * *
Теперь, когда все было кончено и бесчисленные обдумывания, хлопоты и сомнения оборваны переходом к делу, точно запруда дней пассивности развалилась в душе Решетилова. И ключем ударившая энергия упоенно помчала его, как поток, не разбирая камней и перекатов... Подчиняясь дисциплине принятого задания, свою новую роль играл он уверенно и с подъемом.
Хозяйка за чайным столом – никкель самовара, струйками пар, – уют домашний, теплый.
– Моя жена, – подвел Решетилова хозяин, и второй даме: – Позвольте вас познакомить, Мария Николаевна, уполномоченный по снабжению, едет к вам в N-ск.
Моментально приобщили Решетилова к дружеской путанице перекрестного разговора, он сразу понял, что начал удачно и вдохновился. Солидно помешивая ложечкой чай, одинаково внимательный к обеим дамам, скромный и значительный, говорил он так ободряюще и спокойно, что от звуков слов его отлетал далеко день и ночь стучащий в сердце тревожный вопрос – что будет завтра?
Мария Николаевна, с смешливыми глазами, вначале инстинктом женщины забеспокоившаяся при виде нового мужчины, уже с ласковым интересом слушала теперь Решетилова и уже легко переступала обычную черту молчаливости, частую у людей недоверчивых или молодых при новом знакомстве.
– Это так хорошо, что вы едете в N-ск! – вырвалось у нее, и поспешила объяснить хозяйке: – хоть один будет бодрый человек, не бредящий этими большевиками... А то прямо – не с кем слова сказать: муж вечно занят, а офицеры... Ах, да вы и не знаете! – всплеснула она руками, расхохотавшись.
Хозяйка смешливо насторожилась.
– Опять какая-нибудь проказа?
– И препикантная. Поручик Крауц ранен в руку!
Хозяйка не понимала.
– Большевиками?
– Да нет же, хорунжим Орешкиным!..
И, довольная произведенным эффектом, лукаво поглядывая на усмехавшегося Решетилова, рассказала:
– Орешкин застал его в комнате у своей... ну, подруги. Понимаете, ночью. Ну, и... бах, бах из браунинга! Крауц ранен. Муж – прямо рвет и мечет. Один из лучших офицеров в гарнизоне. Хотел Орешкина под полевой суд отдать. Ну, конечно, только погрозился...
Решетилов поднялся, стал прощаться.
– Вы уже? – с видом бесконечного огорчения сожалела хозяйка.
– Как только приедете в N-ск – к нам, – просила Мария Николаевна, – и муж и я будем очень, очень рады...
* * *
Над высокими темными корпусами военного городка, над горою с чернеющим гребнем леса, над плоским спящим городом, с заливистым гулом неслись пласты морозного ветра оттуда, из скрытых ночью таежных хребтов и сопок.
И полузамерзший часовой, прячась за столбом ворот от порывов вьюги, то клял свою собачью жизнь, вспоминая родную избу и тепло и вечерки, то впадал в тупую апатию, засовывая в рот иззябшие пальцы, то с завистью посматривал на ярким пятном освещенное окно квартиры начальника гарнизона. В этой квартире шло спешное совещание офицеров. Подполковник Полянский сидел за длинным столом перед картой уезда и ладонями прихватил виски, как человек, у которого болит голова. За спиной – молодой хорунжий, с тощим острым лицом, беззаботно скручивал папироску. Сдержанный рокот остальных – аккомпанимент к молчанию.
– Даже карты порядочной нет... – брезгливо еле выговорил Полянский, где вы такую дрянь выкопали?
Толстоносый, сизый капитан Мурзанов свирепо вытаращился на хорунжего. Тот чуть прищурил глаз и, с почтительным смешком, доложил:
– По приказу начальника гарнизона реквизировал в земской управе...
Фыркнули. Сам Полянский улыбнулся, и тоскливая напряженность растаяла.
– Ну-с, господа, – Полянский опять сделался важным хозяином, – теперь осталось выслушать контр-разведку. Поручик Бович, говорите.
– Господин полковник, – начал контр-разведчик, – как я имел честь докладывать вам в прошлый раз, положение по прежнему остается очень тревожным. Не здесь, в городе. Тут более или менее надежно. Хотя я и получаю письма, угрожающие убийством... Операции последних дней, о которых вы, господин полковник, знаете и о которых здесь я, в силу государственной тайны, не имею права распространяться... – Бович значительно взглянул в сторону начальника милиции Шумана, которого ненавидел, – эти операции на некоторое время могут гарантировать спокойствие. Конечно, приходится действовать одному, и если бы все органы как внутренней, так и внешней охраны, – опять Бович не забыл поглядеть на Шумана, – были сосредоточены в одних руках...
Полянский опускает голову низко и синим карандашом по клеенке чертит. Не слушает Бовича: "давно все знаю"... За окнами буря вздыхает, бесится. Развлекает. Думает о жене – она приедет сегодня. Приедет Мария Николаевна, и заговорит вся мебель, стены – квартира живая станет. Одно дело при ней, другое – без нее. Что-то очень важное без нее пропадало. И так с первых дней свадьбы. Голос Бовича стал крикливым, настойчивым. Нечего делать – надо слушать. Контр-разведчик был щупленький, точно мальчик, с гнилыми обломанными зубами.
"Много шоколаду ел... – подумал Полянский. – А лицо бледное, истеричное, глаза в синих ямах".
– ...и я должен указать, что фактически мы почти в кольце партизан, и вот-вот кольцо сомкнется!
Даже визгнул.
Мурзанов выкатил на начальника гарнизона недоумевающие, спрашивающие глаза, и усы его сразу обвисли. В передней послышался шум. Все подняли головы. Начальник тюрьмы, громадный,
сгорбленный старик с колючей небритой физиономией, резко вздрогнул.
– А-а! – дружно обрадовались все: – Иван Николаевич!..
Вошедший – городской голова – отирал платком круглое, раскрасневшееся лицо. Присматривался, от огня закрываясь. Сразу видно – свой, желанный.
– Наше вам... – прохрипел Полянскому. Опустился рядом. Хорунжего по руке погладил. Тому, другому – кивок, по-приятельски. Наклонился к Полянскому:
– Через два часа поезд приходит. Едешь Марь Николавну встречать?
Чорт!.. весело стало. Застучала мысль. А удалые, милые кругом ребята, боевые...
– Позвольте, г-н полковник, высказать некоторые соображения... – с нерусским акцентом, медленно и уверенно выговаривал Шуман.
– Говорите, поручик...
Все смотрели на Шумана.
– Главная наша ошибка, по-моему, в том, что, сидя здесь в городе, мы рассчитываем отсидеться. А в это время по округу свободно развивается партизанщина и вчера, например, красные уже заняли Логовское. Если так будет итти, то не надо быть и панически настроенным, – палец говорившего, словно машинально, качнулся на Бовича, чтобы сказать, что – рано или поздно – нас действительно окружат. – Пока этого не случилось, надо использовать имеющуюся живую силу, не мариновать ее в казарме, а ударить на самое гнездо. Хотя бы на то же Логовское.
Зажужжал встревоженный улей.
И оттого, что все обстояло как надо и мучительный узел сомнений, всегда сплетавшийся у Полянского при отлучках жены, теперь опять благополучно развязался, он по-должному, ясно и для себя правдиво, оценил предложение. И хотя Шумана все не любили за его независимость и службу у гражданских властей, но в сказанном была такая бесспорная убедительность, что возражать ему мог или человек глубоко штатский, или просто трус...
Полянский твердо и спокойно сказал:
– Господа, я давно уже думал о такой экспедиции. И рад, что мнение офицеров совпадает с моим. Нам надо выступить. Имеющиеся данные говорят за то, что противник не силен, не вооружен и совершенно не ожидает наступления с севера. С другой стороны, мне известно, что чешские части на станции Благово совершат демонстрацию с юга. Господа, я понимаю ваше недоверие, но чехи вынуждены будут это сделать. Красные слишком приблизились к железной дороге. Итак, пока внимание противника будет оттянуто к югу, мы нанесем удар с севера. Отправим шестую роту с хорунжим Орешкиным...
Штатский был Иван Николаевич Малинин. Городской голова. Да и не до приличий тут было. Встал обеспокоенно.
– Вы простите меня, Георгий Петрович... но как же это?.. – его румяное лицо покраснело больше, глаза опасливо забегали. – Вы выводите из города самую отборную часть... А... мы-то как же?
Улыбнулись иные, иные призамолкли. Благодарно посмотрел на Малинина контр-разведчик.
– Я спрошу у каждого его мнение, – сухо решил Полянский. – Вы? обратился он к самому большому, к начальнику тюрьмы.
– Я... с Иваном Николаевичем... – извиняюще прохрипел старик.
– Вы? – к Мурзанову.
– Я... как прикажете...
И уже с скрытой ненавистью, словно ожидая оскорбления, вызвал взглядом Шумана.
– Я уже сказал. Я за выступление. Но только тогда, если эта отборная часть, – подчеркнул, – действительно надежна...
– Не смеете сомневаться! – злобно сказал хорунжий.
– Выступление решено, – объявил Полянский.
Быстро разошлись. Домой торопились, поздно было итти. Задержался Малинин, хорунжий Орешкин.
Полянский был очень доволен, посмотрел на часы, приказал вестовому закладывать лошадей.
– Что же это вы, Иван Николаевич, – весело упрекнул, – да это же пустяковое дело! Ведь такие молодцы... – хлопнул по плечу Орешкина, – в прах сотрут эту шваль!..
– Верно, – вкрадчиво соглашался Малинин и багровел, – да как-то оно страшновато! Не военный я.
И, уже повеселев, хорунжему:
– А ты вот что, Николаша, пойдете вы по Логовской дороге, так ты, друг, в заимочку мою загляни... Верст пятнадцать отсюда. Я там с осени веялку оставил, – так наряди мужиков, чтобы вывезли. А то ведь сожгут, проклятые...
– Слушаю, Иван Николаевич, вывезу и вашу, и какая еще там попадется...
– Ну, вы все-таки... молодые люди, там не очень! – остепенил Полянский.
– Не беспокойтесь, Георгий Петрович, у меня люди дисциплину хорошо знают. А потом ведь там сплошь большевики... Жалеть не будете...
– Ну, хорошо, хорошо, – заторопил Полянский, – пока идите. Завтра утром готовьтесь. Всего доброго. Собираемся и мы, Иван Николаевич!.. А знаешь, сбился он на ты, – Маня пишет, что к нам едет новый уполномоченный по снабжению. Очень симпатичный человек...
– О-о! – обрадовался Малинин, – значит, заготовки для армии? Это славно. Авось и для преферанса партнер...
* * *
Клокочет сборня. Густо, жарко. Дохи, овчинные полушубки комом лохматой шерсти толкутся, напирают. Упрели. Махорочное зелье струйками сизыми. И под черный, закоптелый потолок – колыхающимся пологом.
Гудит сборня, раскачивается.
Многопудовые замки щелкают – отмыкают обиду стародавнюю, захороненную глубоко еще дедами.
Вот-вот развалятся мертвыми объявлениями пообклеенные стены. Лицо у Кошкина обожжено морозным ветром.
– У нас, на Ильинском фронте, как один друг за дружку все встали. Стал-быть, и у вас хрестьянская организация должна действовать! – от оратора, от стола, над которым паутино в высоком
углу недавно царский портрет висел, слова как гранаты в толпу, в опасливых, в оглядливых.
– Мать чесная! – восхищается в углу длинноносый, патлатый парень, – от милиционера бы послушал!..
– Говорил я... – понял, да невпопад, один старичок.
– Чо говорил? – окрысился парень, – да тебя, старый, ты туяс...
– Дай ему, Кешка!..
– Клюнь, клюнь его носом!..
– Стану я о дурака нос тупить... – обиженно рассудил Кешка и успокоился.
Жесткой заботой стянуто у Кошкина лицо, как тугим ремнем солдатский полушубок.
Жесткая забота – Ильинский фронт.
– Ревнивая забота – соперниц не признает: коли я, так уж больше никто. А крестьянское дело степенное, не прыгучее: обо всем попомни. Или: легкие слова – подарить, отдать, для фронта послать. А бьют тяжело, как камни. Бережливых-то, голодных, недоверчивых, замкнутых, собственников-то...
– А, ведь, терпят...
– Гони, товарищи, лошадей на фронт, да хлеба!..
– Разве у него, у Кошкина, сын не дерется в партизанах!
– Пошлем молодняк в подкрепление.
– Эдак што ж... и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
– А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
– Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут – вспомнят...
– Лучче своим отдам, чем кровопивцам...
– Правильно, дядя Митрий!
– Рассудил...
– Да здравствует гарнизация!..
* * *
Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
– Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
Мальчонка на горку салазки приладил – скатиться норовит.
Баба у колодца нагнулась – журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют?
И сейчас, как при отцах, при дедах – обыкновенная деревня.
В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
– Стой! – гаркнули голоса.
Замнулись, осели кони. Руки – за уздцы.
– Кто таков?
Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
– Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
– Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал...
– В сборне расскажешь. Там узнают!..
Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
– Ага! – восторгается Баландин, – пришло! Пусть ругают, бьют, смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..
И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
– Из города хлюст...
– В темную его!..
– Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая...
Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
Кошкин на гвалт – из двери. Наган в руке.
Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают – лоб в лоб столкнуться со смертью.
Тревожный шум – не шутка в такие времена.
Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.
– Николаха... ты как?
Крякнули на крыльце, рты поразевали.
А задние не понимают, ворчат и лезут.
Кошкин рукой Баландина заслонил:
– Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил...
Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:
– Гляди, кого поймали!
* * *
Была просто волость, сборня. Потом волостная земская управа.
Теперь – волостной Совет. А дела решались всегда одинаково. Упорным, разгоряченным перекриком. Долго галдят, пот утирают, шапками об пол брякают. Не вытерпят которые пожиже – уйдут. Обо всем толкуют, а об деле боком, скользком. Задивуется иностранец: чего это люди такой шар перепутанных вопросов без толку катают? А устанут – и решение выйдет: здоровое, мудрое, всех примирившее.
Так и сейчас, о доставке коней на партизанский фронт.
Под боком, за досчатой перегородкой, в клетушке писаря, сидят Баландин, Кошкин и еще один – партизан.
– Выручил, Николаха, – охрипло рассказывает Кошкин. – Получили порох как раз ко времю...
– Так, браток, изжились, – партизан добавляет, – патроны, скажи, хоть золой набивай!
Увлекается Баландин, радостно вспоминает.
– А я, как выехал из города, по всем лавкам распоряжение – айда порох и свинец в Кайдаровскую волость. Кстати, пушнины там много: приказание правления, говорю, такое. На обмен. В иных местах рады – только с рук бы сбыть, пока милиция не отобрала... И уж потом слышу, как привезли, – в Кайдаровке восстание. Порадовался.
– Ну, как живешь-то? Вспоминаешь нашу политическую ссылку?
Смеется Кошкин. Приятно вспомнить. За чайком бы побалакать – сколько ведь лет не видались. Эх, время, язви его, мало!..
– Вот что, Коля. Живем мы ладно. На лыжах, можно сказать, живем. Сами себе господа. И беляков пощипываем здорово. Но вот, знаешь, письменного народу у нас мало...
– Бедно! – подтвердил партизан и улыбнулся. – В Лежме уж на что? Дьякона взяли... Мужик-то, правда, он ничего. Одним словом, братие, говорит, воевать не могу, а писать жалаю... Пиши, долгогривый! Контроль приставили...
– Вот я и думаю, Николаха, с собою тебя взять... Поедешь?
– А N-ск как?
– А без тебя там некому?
– Да кто и был – поарестованы...
– Да-а... – Кошкин задумался. – А хорошо бы буржуев там поворошить... Выходит, что надо тебе вертаться. Только ведь узнают, парень, про порох минтом повесят.
– Так сразу? Обождут! Кто отсюда проедет? Вы же заслон поставили.
– Который тебя-то сцапал?
Все засмеялись.
– Поди-ка, Ваня, насчет лошадей скомандуй. Ему – в город.
Партизан вышел.
Заботливо обдумывая, Кошкин доканчивал:
– Через него, значит, и связь со мной иметь будешь. А я здесь базу налажу. Отряд формировать начнем.
– Базу! У тебя же оружия нет? А если из города нагрянут?
– Хватил. Они у себя-то со страху опупели... Где тут нагрянуть! Тут, брат, мы дома. Как в санях покойны...
* * *
Уже полчаса, как Решетилов сидел в кабинете Малинина, к которому прежде всего поехал с визитом, как только устроился в N-ске. Малинин чувствовал себя превосходно. Во-первых, он славно выспался после обеда, а догадливый гость приехал как раз в то
время, когда Ивану Николаевичу было нечего делать. Во-вторых, его самолюбие было польщено тем, что приезжий с первым визитом явился к нему, а в-третьих... в-третьих, сам гость, положительно, нравился Ивану Николаевичу.
Хитроватой смекалкой Малинин решил, что дела могут быть небезвыгодные. А при той легкости, с которой новый уполномоченный отдавался его советам, все становилось особенно интересным. Глубоко погрузнув в мягкое кресло, хозяин чмокал сигару и ласково щурил на гостя заплывшие глазки.
– Та-ак-с, милейший Сергей Павлович, вас отправили, значит, вроде как в ссылку, к нам в N-ск?
– Ну! – вежливо возмутился Решетилов. – В таких провинциальных городах иногда встречаешься с удивительно милым и приятным обществом. Вы – городской голова... а помните пословицу: каков поп, таков и приход? Вот я и не унываю.
– Постараемся вас развлечь, – расплылся Малинин и похохотал учтиво сочным нутряным хохотком. – Прошу прощенья, – встал он большой и грузный, я на минутку.
Решетилов один. Перед ним письменный стол. Счета, бумаги, коробка с крошеной махоркой и сияющий золотом портсигар с тремя гаваннами. На бревенчатых стенах две олеографии. Битая дичь. Сверкает рамой портрет хозяина. В углу солдатская винтовка. У дивана массивный несгораемый шкаф. Все очень деловито...
– Вот и я, – вернулся Малинин и будто прихватил из соседней комнаты новую мысль, сильно его оживившую. – Вы говорили, почтеннейший Сергей Павлович, что вам предстоят заготовки... Ну, а что именно?
"Ага, – подумал Решетилов, – или клюет, или... подозревает!"
И большой игры стоило потушить загоревшиеся глаза.
– Видите, Иван Николаевич, – скромно начал он, – я, собственно, не решался с первого разу утруждать вас делами... Но, по правде говоря, зная, что вы раньше были председателем военно-промышленного комитета, я решил сразу же обратиться к вам за содействием.
– Я... чем могу, – лепетал обольщенный Малинин и вдруг вспомнил, неожиданно помрачнел, даже красные щеки его обвисли.
– Но... – боязливым шопотом нагнулся к гостю, – а все, что происходит? Отступление, банды... До нас это не дойдет?
"Не почуял!" – торжествовал Решетилов.
Сделал очень сочувственный, немного даже таинственный вид и, как бы секунду поколебавшись, открыл:
– Видите ли, Иван Николаевич, на западные наши силы я еще в начале кампании очень мало рассчитывал... Но, благодарение богу, кроме запада у нас... и другие части света есть! – дипломатически закончил он.
– Восток... – засиял Малинин, – Япония?
И с мечтательным вожделением:
– Если бы?
– Будет, будет, – с глубокой убежденностью изрекал Решетилов. – Войска атамана Семенова уже продвинулись к Слюдянке. Есть уже полный контакт с командованием нашего округа... Но, Иван Николаевич, – спохватился он, – я очень прошу, чтобы этот разговор был между нами...
– Полноте, – даже обиделся Малинин, – не беспокойтесь. Да у нас все военные только и ждут, что Семенова... Начгар наш... ну, правда, он колчаковец, но приличный человек... и настоящий боевой офицер...
* * *
Волки воют на таежном пустоплесье, голодные, тощие, свирепые.
Визгливая вьюга хватает обрывки волчьей песни и холодным клубом поземки скатывается вниз, в равнину, распыляется снежным бураном и на крыльях метели летит к городам и железной дороге. Туда, к ковыляющим вереницам обмерзших, разбитых, тифозных людей, во имя жизни ползущих навстречу смерти.
Волочит зима пуховый саван, заметает страшные язвы людского страдания, и горсточка пухлого молодого снежка засыпает черный рот трупа.
Не палач буран, не убийца.
Сам неживой, сиротливый бродяга, прилетел хоронить мертвецов.
Он – могильщик.
И разгромленная армия сотнями гусениц-колонн вползает в туман сибирской вьюги.
Летит рысак по застывшей реке, отворачивается Полянский от бьющего снега, отворачивается от черных мыслей.
Рядом жена. Хорошенькая Мария Николаевна. Она – жизнь, она действительность, она – все для Полянского.
И стоит ли думать о том холодном, зловещем кошмаре, который еще там, за какой далекой гранью, когда рядом – радость теплая, другим на зависть, себе на удовольствие?
Разве живое мирится со смертью?
А то, что идет, – смерть для Полянского, для подобных ему.
Но он не мальчик в золоченых погонах: старый, военный волк. Он знает, что выхода нет. Удержать ту жизнь, которая с 1914 года начала шататься, нельзя. Рухнет – все равно.
К чорту, к чорту!..
– Милая Мэри... – улыбается он, забирается в муфту и жмет там маленькую горячую руку.
Приехали – дом Малинина.
* * *
Торопится Мария Николаевна. Нервно смотрится в зеркало, поправляет прическу. Знает уже о новом госте у Малинина...
По жене и Полянский относится к гостю. Она, играя глазами, кокетливо начинает свое женское, грациозное нападение.
И он, высокий, черноусый, сдержанный, по-приятельски улыбается Решетилову: – Вот видите, какой ребенок!
Полянскому рада жена Малинина, женщина с красивой фигурой, здоровым лицом, с которого словно стерли какую-то отличительную примету. Она сразу забоялась Решетилова – мудреный, притворяется.
Письмо Малинину принесли. Сразу узнал, повертел в руках, улучил минутку – ушел в кабинет.
Почерк каллиграфический, конверт казенный.
"Городскому голове Ивану Николаевичу Малинину в собственные руки".
Знакомый мещанин пишет, делец и друг:
"Здравствуйте, Иван Николаевич, – ... и рад бы помочь, да как. Эта собака Архипов лежит на сене. Сам не жрет и другим не дает. Я ему намекал, что забранные вами для города товары надлежит списать в качестве реквизированных военным ведомством. А он мне заявил, что все это штуки Малинина, то-есть ваши, Иван Николаевич. И что, де, Малинин, то-есть вы, Иван Николаевич, есть старый вор, а вот придут большевики, и тогда вас и других на свежую воду выведут. Сегодня приехал кооператор Баландин, Николай Васильевич. Он – начальство над Архиповым, надо его попробовать, – может, сойдемся. Хотя вряд ли. Бывший каторжник и наверное красный. Вот узнаю, из какого района он пожаловал, и сообщу. А насчет Архипова, то, думаю, таким смутьянам и антиправительственным элементам место найти можно. Подумайте, Иван Николаевич. Ведь, если огласка случится, то будут большие неприятности всем..."
Гневно задрожал Иван Николаевич, письмо рукою скомкал...
И ненависть поднялась в его душе.
Уж не раз, размахнувшись, натыкался он на колючий забор этого нового, проклятого, заползавшего с самых неожиданных сторон.
Ты привык жить, как человек. Ты знал это трудное искусство жизни, годами стараний и врожденным талантом постиг его, и вдруг наглый, мстительный окрик: не сметь!
– Жить нельзя... – прохрипел Малинин и схватился за блок-нот.
* * *
– Вот это, – подал Иван Николаевич заклеенное письмо кучеру, – отвезешь сейчас в кооператив. Разыщи там господина Баландина и передай. И скажи, что барин ждет, послал лошадей. Привезешь его к нам...
Встал, пошел к гостям. В зале небывалое оживление: Решетилов рассказывает современные анекдоты. Смех. Мария Николаевна очарована им.
Скроив довольный расплыв улыбки, Малинин потихоньку отозвал Полянского:
– Одну минуточку, Георгий Петрович... кое-какие новости...
Недоволен Полянский – так красиво смеется жена.
– Сейчас?..
– Одну минутку, – вкрадчиво и настойчиво убеждает Малинин, и Полянский, послушный долгу, идет...
– Вот, – как шубу сбрасывает с себя смирение Малинин, – знал я, что в кооперативе гнездо! Сейчас получил точные сведения. Заведующий лавкой большевик и, несомненно, член организации...
– Ну, слушайте... – морщится Полянский.
Малинин наливается жаром.
– Несомненные доказательства! Не-сом-ненные! Я, – тычет он в грудь, ручаюсь...
И предупредительно:
– Чтобы вас не утруждать, я написал уже Бовичу – черкните вот здесь от себя...
Полянский чувствует: его провели. Потом дали читать написанный контр-разведчику приказ о немедленном аресте какого-то Архипова. Теперь хотят заставить подписать.
Он пытается сопротивляться. Малинин стоит перед дверью, не пускает, а из дальних комнат доносится увлекательный смех Марии Николаевны.
– А все равно... завтра разберется.
* * *
Неуютным, красноватым шаром повис во мраке скудный свет коптящей лампы. Лавка давно заперта, кругом грязно, холодно, пахнет рогожей, керосином и мылом.
У стола с раскрытыми книгами два человека.
Архипов, нагнувшись, молча дописывает, а Баландин, подойдя к самой лампе, еще раз перечитывает записку Малинина:
"Любезный Николай Васильевич! Вы – наш новый кооперативный деятель... только что узнал о вашем переводе к нам... Я и
жена люди прямые – хотим познакомиться. По русскому обычаю... на чашку чая. Не обидьте отказом.
Городской голова Малинин".
– Не понимаю, – задумчиво удивляется Баландин, – чего ему от меня надо?
Архипов криво улыбается и скрипит пером над конторским журналом. В ворохах бумаги пошуркивают мыши, и кажется Баландину, будто некто незримый волчьими, крадущимися шагами обходит лавку и злобно сторожит...
– Не работник я больше, Николай Васильевич, – вдруг заявляет Архипов. У него сухое, преждевременно постаревшее лицо и негодующие, борющиеся глаза.
Баландин, не удивившись, точно ждал, спросил:
– Что же так?
– Заели... – дрожит у Архипова голос, все лицо собралось в морщину, до шеи добираются...
И, подумав, медленно:
– Боязно мне чевой-то... Я вам говорил про те товары, что Малинин требовал. Сегодня его дружку я все начистоту выложил. Не стерпел. А Малинин этого не забудет...
Вскипел:
– Да дьявола же мне на них, на собак, смотреть? Ведь они меня на горку потащат!
– На какую горку?
– А вы не знаете, как с месяц двенадцать деповских расстреляли? Ну вот, на этой горке. И все по милости Малинина. У-у, пузырь кровяной, отольются тебе когда-нибудь слезы!..
Тишина.
И опять за глухими стенами залег безликий и мстительно ждет...
– Так тебе уходить, парень, надо.
– Куда уйдешь? – вскинулся Архипов. – Я и так собрался к... – хотел сказать "к партизанам", да не выговорилось. Остерегся. – Э! – будь, что будет...
– Кончаем на сегодня, – решил Баландин, – кони ждут и... приятеля твоего посмотрю...
– Посмотрите, посмотрите... Не к добру это он вас вызывает. Не иначе, как по моему делу.
И, засмеявшись, почти злорадно:
– Уж не вместе ли уходить-то придется?
Баландин посмотрел на него добрыми глазами.
– А что? Может быть...
* * *
Удобно в малининской кошеве. Мохнатая медвежья полость.
Уже спал городишко.
Тяжелой, грешной дремой окутались темные, мещанские домики и длинные покосившиеся заборы. И было неспокойное в этом сне, словно каждый домишко давился навалившимся кошмаром. Даже дым из труб выходил, как нечистое дыхание зараженного.
