Текст книги "Гениталии истины"
Автор книги: Максим Гурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
– Я устала не понимать, ты медвежонок или осёл?
– Золотая середина… – улыбнулся он. Сразу после этого осколок свежеразорвавшейся бомбы вырвал из его правой лапки только что закуренную сигарету.
– Вот видишь! – с бессмысленным женским злорадством воскликнула Тяпа, – ещё бы немножко, и тебе могло бы оторвать голову!
– Могло бы и тебе… – так же спокойно возразил медвежонок.
– У тебя что, транс, милый? – с переигранной издёвкой выразившейся в неоправданно высокой интонационной амплитуде, осведомилась обезьянка.
«Хуянс» – подумал Мишутка и сказал:
– Малыш, не волнуйся! Поезд скоро приедет.
– И зачем я только с тобой связалась! – воздела руки к безразличным небесам Тяпа.
«Одиночество, – подумал медвежонок, – космическое одиночество…»
– И зачем эта война началась так не вовремя! – снова воскрикнула обезьянка, – Ведь не когда-нибудь, а именно тогда, когда Андрюшу сбагрили в лагерь! Ведь это тебе он мешал, каратаев злокачественный!
– Успокойся, пожалуйста! Своими воплями ты же всё равно ничего не изменишь!
– Конечно! Не ты же его рожал! Не ты же убегал с ним в животике из этой Центральной Африки!
«Охота пуще неволи» – подумал Мишутка и вслух согласился:
– Не я.
– Конечно, не ты. А я вот тебя спрошу, козла безразличного, почему, почему всё так?!
– Вероятно, Богу интересна именно такая коллизия.
– Богу интересна такая кол… – начала передразнивать медвежонка Тяпа, но окончание её реплики заглушил грохот совсем близкого, но всё ещё не смертельного взрыва.
На пятьсот тридцатой доле секунды после него Мишутка подумал «ой, неужели, она ранена!?»; на пятьсот тридцать первой – «слава яйцам! жива!», а на пятьсот тридцать четвёртой – «ну что с обезьяны возьмёшь? обезьяна – она и в Африке обезьяна!».
– Смотри, паровоз-то разбомблен… – изменившимся тоном пролепетала Тяпа.
«Эвакуация отменяется!» – послышалось из репродуктора ещё через две минуты.
Пришлось возвращаться домой.
Пройдёт ещё год и Генеральный Секретарь Понарошкии первоклассник Иван Лебедев напишет об этом трагическом дне стишок:
Утром сорок лет назад
было очень тихо.
Все тогда уж знали,
что война пришла.
А теперь нам хорошо:
солнце в целом свете!
И теперь никто не хочет,
чтобы повторилась та война.
Тем временем военная машина ГДР остановилась на бензозаправке.
43.
«Здравствуйте, девушка! Пройдёмте-ка с нами!» – сказали бестыжие оккупанты одной из красивых кукол по имени, скажем, Настенька.
Девушка, как водится, весьма обаятельно испугалась и по гражданской привычке предложила было продемонстрировать им свой паспорт.
«Вы нас, верно, с кем-то путаете, дамочка. – ответили ей. – Мы, видите ли, не менты. Мы – потомки фашистов! Впрочем, продемонстрировать Вам придётся многое». И с этими словами они ввели Настеньку в «кабинет».
Там семеро дюжих солдат обступили девушку и, как по команде, принялись поцокивать языками. Настенька, пытаясь обратить всё в шутку, попыталась блядски хихикнуть и спросила, широко улыбнувшись:
– Ну и что я теперь должна делать? Научите меня, добрые гномы!
– Для начала ты должна медленно и красиво раздеться! – сказал наиболее рыжий фашистский потомок.
– Да-да! – подхватил чуть менее рыжий, и глаза его наполнились похотливою поволокой, – А потом ты ляжешь на этот письменный стол и кончишь вот от этой бутылки! – и он извлёк из-за пазухи двухлитровую «кока-колу».
– Если ты не кончишь – мы тебя расстреляем, красотка! – восторженно взвизгнул каштановый немец с поперечной залысиной.
Настенька тяжело вздохнула и постепенно сделала почти всё, что ей приказали. Проблема возникла лишь с тем, чтобы кончить от пластиковой бутылки. Она уже приготовилась к расстрелу, но тут на помощь ей пришёл самый рыжий. Он вставил ей в анус свой голубой резиновый член и тогда, от всепоглощающей жалости к себе, девушка сначала горько заплакала, а потом и вовсе взорвалась небывалым по силе оргазмом.
Потомки фашистов одновременно с ней выпустили пар себе в ладошки, и встали в очередь за истинным коитусом.
Уже ближе к шести утра немец-брюнет связался по рации со штабом и усталым голосом доложил: «Товарищ Паулюс! Четвёртая рота успешно овладела своей первой женщиной безусловного противника! Докладывал лейтенант Зигфрид!».
В это время добротно отлюбленная во все отверстия Настенька уже крепко спала. Она заснула в ту же секунду, когда из неё вышел последний, трёхсот тридцать третий, немецкий резиновый член.
Сначала ей приснился песок, а потом – первобытная свадьба.
44.
«Да-а, не то, чтоб получилось красиво! Война уже началась, а военная тайна по-прежнему открыта лишь мне. Так ведь они нас совсем завоюют, и Парасолька так и не спасёт наш горестный мир! А ведь всего-то и надо – поцеловать свастику! Вот только я это знаю, а он ведь нет! И ведь не скажешь уже об этом – сразу спросит, что ж раньше молчал, а оправданий-то нет. Да, печальственно получилось. Нехорошо. А всё проблема выбора вариантов! ТО есть выходит, что опять Тяпа во всём виновата. И зачем я связался с ней? Секс давно уж не тот, мозг мне компостирует перманентно, а тут ещё и война эта левая, теперь её уж никак не бросить, ибо в беде. В беде же нельзя! Населенье осудит. Да и у самого совесть запаренной репой изо всех щелей лезет. Сквозь кожные поры – и то норовит! Нет, не могу бросить её. Лучше уж сдохнуть! Действительно лучше. Можно даже сказать, предпочтительно. Точно! Положительно, для меня предпочтительно сдохнуть. То есть, так будет лучше. Кому? Да мне же и лучше. Ой, что это я говорю? Так ведь недолго беду накликать! Вот и войну эту тоже кто-то случайно накликал. Ой, а не я ли? Да уж, положительно лучше сдохнуть. То есть, определённо. Определённо. Определённо. Определённо» – думал Мишутка, нежно обнимая свою спящую обезьянку.
Когда в окно спальни странным образом медленно залетел гаубичный снаряд и начал летать по комнате, словно гигантская навозная муха, он как раз почувствовал, что скоро заснёт. Поэтому сперва ему показалось, что это сон. Однако снаряд подлетел прямо к его уху и даже попытался сорвать с них с Тяпой одеяло.
«Ты, б…, сука, нах, – шёпотом закричал Мишутка, – я к тебе обращаюсь! Пошёл на… отсюда! Я дважды повторять не стану!» И он даже погрозил в напряжённой темноте своим косматым плюшевым кулаком. В ответ на это снаряд бесшумно, но едко пукнул и улетел на кухню, где выпорхнул в открытую форточку. А через несколько секунд в некотором отдалении раздался тяжёлый взрыв. Это взлетело на воздух здание Андрюшиного детского сада.
Тяпа открыла свои обезьяньи глазки и беззащитно вскрикнув спросила:
– Мими, что это? Что это было, Мими?
– Спи, спи. Всё хорошо. – успокоил её медвежонок и переместил лапку в обезьянью промежность.
45.
Наташа молча дрожала от страха у Вани под одеялом. Поскольку Наташа была маленькая, а одеяло большое, она чувствовала себя под ним, словно под куполом страшного цирка. Ваня тоже молчал и знай себе медленно водил свои правым указательным пальцем у неё между ног.
Несмотря на то, что его детский пальчик был размером с гимнастическое бревно, Наташа к своему изумлению вдруг поняла, что ей это нравится. А когда Ваня легонько щёлкнул свою тётушку по левой сиське, она и вовсе почувствовала, что ещё немного и к ней подкатит оргазм. Поскольку вагина у тёти Наташи располагалась строго в центре промежности, кожная складка между первой и второй фалангами пальца её племянника, которым он упорно водил у неё между ног, буквально сводила её с ума и будоражила воображение её набухшего животной похотью клитора.
«Ну что, взрослая сучка, вот ты и попалась!, – прошептал мальчик и, вспомнив очередное кино про жестокосердых белобандитов, добавил, – Я сейчас на части тебя разорву, моя козочка!» «Своими козочками» величал своих глубоко бесправных жён какой-то доморощенный бай во вчерашнем фильме про установление Советской власти в Средней Азии. В ответ на его слова Наташа тихо застонала от накатившего болезненного удовольствия.
Одна часть её души, души взрослой женщины, ненавидела другую, душу развратной девки без возраста, которая буквально купалась в волнах этого сладкого унижения. «Сучка! Тварь! Сволочь! Скотина! Собака страшная!» – шептал разгорячённый малыш.
– А-а-а… – бесстыже отвечала Наташа и страстно всхлипывала.
– Подползи ближе! – скомандовал Ваня, – Я хочу посмотреть, что у тебя внутри!
Наташа покорно поползла по его огромному детскому животу. Со связанными за спиной руками это было непросто, но мальчик грубо подтолкнул её, и она кубарем покатилась по его груди. Как и все дети, рождённые во вторник, управляемый богом войны Марсом, Ваня обладал довольно покатой грудью.
Какой-то мелкий бесёнок, вселившийся в мальчика, уже начал внутри него вопрошать: «А что, если я откушу ей… голову? Ведь она такая маленькая! Значит и крови будет немного! А чтобы мама не обнаружила на постельном белье даже капельки, её кровь можно и проглотить. В общем, даже и с головой!», но тут в его кровать вступили немецкие войска.
– Женщины в селе есть? – грозно спросили оккупанты.
– Как не быть! – бойко ответил Ваня, самоудивляясь собственной подлой храбрости.
– Подавай нам её сюда! – потребовали потомки фашистов.
– Ну, иди, сука! – подтолкнул мальчик свою тётушку. – Радуйся, дрянь, ты им интересна!
Наташа умоляющим взглядом посмотрела ему прямо в глаза, но племянник был непреклонен.
«Господи, как же всё это странно!» – внутренне воскликнула девушка и пала к ногам близстоящего гедеэровца. Тот уже занёс было ногу в блестящем оранжевом сапоге, чтобы ударить её между ног, но в последний момент послышался голос командира:
– Ницше, не сметь! Ты забыл, для чего мы здесь, на этой неприветливой северной злой земле? Членом, только членом! Никаких сапог!
– Извините, товарищ Обер! – стушевался вихрастый Ницше, – Я думал, она враг.
– Так об том и речь! Привяжите её вон к тому дубу! – велел командир и указал на ножку Ваниной кровати.
Гедеэровцы стали послушно подталкивать Наташу к дубу, то и дело тыкая штыками в её белоснежные ягодицы.
– Да не так, чтоб вас! – снова закричал командир, возмущённый способом привязывания Наташи. – За руки привязывайте! А ноги… ноги ей разведите пошире и зафиксируйте получше, чтоб не дёргалась. Вырываться-то она будет активно, рефлексы там, все дела, – разъяснял он солдатам суть, – Да чтоб вас! Кровь и железо! Выше! Выше ноги ей задерите! Мало шире – надо выше! Шире и выше! Чтобы у неё писька чуть не наизнанку выворачивалась! Во-от, та-ак, хорош!
Абсолютно голая, с широко раздвинутыми и задранными кверху ногами, Наташа беспомощно покачивалась под бордовым вековым дубом в безысходной задумчивости. Она пробовала считать звёзды, чтобы заснуть и перенести весь этот предстоящий ей ужас как бы не наяву, но звёзды в эту ясную ночь, казалось, были заодно с оккупантами и постоянно меняли своё положение. Так что, подсчитать их – было делом заведомо безнадёжным.
Когда все до единого гедеэровцы по паре-тройке раз насладились Наташиной глубиной, их командир повернулся к Ване, до этой минуты, затаив дыхание, наблюдавшим со сладко противным самому себе интересом за изнасилованием собственной тёти, и участливо спросил: «Ну, а что бы ты хотел с ней сделать, малыш?»
Мальчик подошёл к Наташе поближе. Её расхристанная, влажная, лоснящаяся от секрета тёмно-розовая вагина с вытекающими из неё соплями любви раскачивалась прямо перед его любопытным носом. Ваня протянул к ней руку, надавил на скользкий разбухший клитор, широко развёл малые губы и заглянул в дырочку…
Видно было плохо. Мешала вытекающая из тёти Наташи германская сперма. Из глаз девушки катились слёзы раскаяния.
– Я… Я раскаиваюсь – еле слышно прошептала она.
– В чём? В чём ты раскаиваешься, шлюха? – спросил пластмассовый сержантик.
– Я раскаиваюсь в том… в том, что я – женщина! – выдохнула она.
– Вот. – сказал Обер, протягивая Ване планшетку, – Это нужно засунуть туда. – и похлопал Наташу по письке.
– А что это, дядя фашист? – спросил мальчик.
– Я не фашист, я – потомок Фашиста! А это, – и он снова потряс в воздухе планшеткой, – это Книга Судеб, малыш!
Под ясным небом повисла неловкая пауза.
– Ладно, малыш, не будем тебя смущать. Да нам уже и пора. Задержались мы здесь. А ведь нам же ещё завоёвывать твою Родину!
– Да как же я засуну это туда? – вскричал возмущённый Ваня.
– Если ни в ту, ни в другую дырку влазить не будет, сделай между ними разрез! – посоветовал ему на ухо Ницше, и все они побежали дальше завоёвывать Марьину Рощу.
Обер уже начал засыпать в коляске своего командирского мотоцикла, когда до него наконец дозвонился Пиночет.
– Меня интересуют ваши успехи! – прозвучало в фиолетовой трубке вместо приветствия.
– М-м-м-м-ой! – подпрыгнул на кочке Обер.
– Что «ой»? Так вы её сделали? Отвечайте!
– Да, товарищ фельдмаршал, но…
– Что «но»?
– Она… ну, в общем, она не совсем кукла.
– Конкретней!
– Мы… Гм, кажется, мы выебли человека! – выпалил Обер. В трубке послышался скрип обескураженной мысли на том конце провода.
– Гм-гм… Не преувеличивайте! – нашёлся наконец Пиночет.
46.
В конце концов дом Мишутки категорически разбомбило. А поскольку Тяпину конуру оккупанты сравняли с землёй в первый же день войны, на сей раз горе-сожители натурально и окончательно остались без крова. Эвакуация же, как вы знаете из сорок второй главы, была так же успешно отменена, и конца-краю страданиям плюшевых праведников в обозримом будущем не предвиделось.
Первую ночь безрадостной новой жизни обезьянка и медвежонок провели в уцелевшем крыле здания Андрюшиного детского сада, но наутро разбомбило и его. Тогда они перебрались в полуразвалившееся здание Института Личной Ответственности. Там им удалось прожить относительно счастливо целых двое суток, и оное счастье было, хоть и относительным, но достаточно полноценным. Перед их последним соитием в Институте Ответственности Мишутка, по всей видимости, из-за нервного перенапряжения, растрогался до такой степени, что назвал Тяпу своей девочкой. Она же столь обаятельно мурлыкнула ему в ответ обезьяной, что у него мгновенно наступила эрекция. Однако в полдень третьего дня Институт Ответственности постигла та же участь, что предыдущие их пристанища. Мишуткой с его предрасположенностью к мистицизму немедленно овладело предположение, будто это сам Господь Бог кладёт им гедеэровские авиабомбы след в след.
– Да-а, – сказал он как-то практически вслух, – возможно, что это хорошо и не кончится…
– Глупый ты! Ты просто устал. – дежурно предположила Тяпа, чтобы успокоить саму себя, и почти обаятельно улыбнулась.
– Однако, как многие и впрямь полагают, всё, что имеет начало, имеет и свой конец. На исходе второй недели войны их мытарства закончились, и сожители обрели наконец долгожданный покой на городской свалке.
Однажды днём, когда они сладко нежились в куче бумажного мусора, Тяпа, излишне зевнув, разразилась сентенцией:
– Знаешь, милый, – начала она как бы издалека, – у меня есть для тебя нечто посередине…
– Чё? – присвистнул Мишутка в меру своих представлений о том, как следует ломать дурочку.
– Вачё, милый! – парировала обезьянка. – Я говорю, есть у меня нечто среднее между предположением и глубоким интуитивным знанием. То есть, это можно назвать и догадкой, а можно и гениальной догадкой, то есть, истиной!
– Ну?
– Не нукай, милый, не запряг! Просто я бы хотела информировать тебе о том, что я думаю.
– Ну что же, проинформируй. – согласился Мишутка и зашуршал рваными промасленными картонками, устраиваясь поудобней.
– Видишь ли, я не то, чтоб прямо увидела такой сон, нет, этот ворох галлюцинаций, сознанья поток и прочая потусторонняя всячина – всё, всё это роится в моём резервуаре, чтоб не соврать, с рождения самого и…
– Чегой-то это ты, мать, так мудрёно выражаться вдруг стала? – перебил Тяпу медвежонок.
– Знать, время пришло. – тихо и неожиданно медленно ответила она, выдержав короткую паузу.
– Для чего время пришло? – снова прикинулся дурнем её невольный сожитель.
– Время… говорить правду.
Мишутка приподнялся на локтях и кивнул снизу вверх, выражая, таким образом, внимательное ожидание.
– Ты, конечно, слышал, – начала Тяпа, – что когда-то вместо этого гадостного мирка, именуемого суровой реальностью, повсюду был Рай.
– Ну?
– Господи, да что ж ты нукаешь-то всё время? Разве ты не понял, что это меня раздражает?
– Да понял я, понял. Ну?
– Так вот, мир некогда был совсем другим. Совсем-совсем другим, понимаешь?
Мишутка хотел было снова понимающе нукнуть, но в последний момент Господь надоумил его заменить этот «нук» на кивок. (Поскольку он был всесилен, то мог даже это, а не только кидаться бомбами в оных плюшевых горемык.)
– Вот, – продолжала Тяпа, – и главным отличием Рая от Мира было то, что там всё всем всегда было можно. Совсем всё, совсем всем! И никому там ни от чего не становилось никогда больно. И смерть там хотя и была, но совсем иная, чем теперь. Просто… одни предпочитали Жизнь, а другие – Смерть, но всё это было делом вкуса на уровне наших споров о том, с какой стороны разбивать яйцо.
– Угу. – снова кивнул Мишутка.
– Всё было иначе и было это воистину хорошо!
«Ничего себе – “воистину”! Набралась словечек! Совсем девке крышу война свернула!» – подумал про себя медвежонок.
– И всё то, что теперь нельзя с точки зрения морали, тогда было не только можно, но и необходимо, чтобы быть счастливым. И всё это было едино. Адам, например, не знал, где кончается он сам, и где начинается Ева, и оба они не знали, да и даже не было это им интересно, существует ли Древо Познания вовне или же они сами и являются этим Древом, когда, ну, например, занимаются сексом. А потом… ну, я думаю, ты знаешь. Всё изменилось в одну секунду. Всё перевернулось вверх дном или, как иногда говорят, встало с ног на голову. И чувство стыда, которое все немедленно испытали, было связано вовсе не с какой-то идиотской там наготой, а с наготой ЧУЖОЙ, то есть вообще с тем, что всё разделилось на своё и чужое; на то, что внутри и то, что снаружи! За это и стало всем стыдно! Всем тем, кто некогда были единым целым. А самое странное, что произошло – это то, что Мир раскололся на Бога и Человека; на то, чем Бог является и то, что им неявляется. А причиной всего этого кошмара стало… СОМНЕНИЕ БОГА В САМОМ СЕБЕ! В своём всемогуществе, в своём Я! В первую же секунду после Большого Взрыва родилась вся эта отвратительная глупость со всеми этими Змеями, с Мужчинами, Женщинами; весь этот левый маразм с Добром и Злом – словом, вся эта мерзость, известная нам под видом мировой истории, состоящей из мириада «маленьких» личных историй, каждая из которых есть только путь постижения абсолютной бессмысленности существования как такового! А как же иначе, если сам по себе распад Единства на отдельные составляющие, распад всемогущего Бога на всю эту звёздную лажу – был изначальным бредом! А чего стоит рождение Времени! А?! Я тебя спрашиваю! – и не дожидаясь Мишуткиного ответа, Тяпа снова продолжила сама. – Это ужасно! С тех пор, как родилось Время, и начался этот безысходный кошмар. И пока оно существует, исходу этому кошмару не будет! Это сон без всякой надежды на пробуждение со всей этой бесконечной посадкой деревьев, постройкой домов и непрерывными родами. И тогда уже, чтобы занять это бездарное Время, а каким оно ещё может быть это время, и были созданы Мораль, десять заповедей и прочая нежная чушь. Но… – тут Тяпа, вошедшая в раж, даже вознесла к небу левый указательный перст, – мораль явился в этот мир не как абстрактное служение абстрактному Добру, якобы полагаемому Абсолютной Ценностью, – абсолютных ценностей нет – ты же знаешь, – а как… как… ну, типа, как Кодекс Выживания в этом страшном чудовищном мире. Так, например, трахать чужих жён нехорошо не потому, что это нечеловеколюбиво по отношениям к их мужьям, но лишь потому, что существует опасность получить от них за это по рогам. Красть плохо не потому, что это плохо в принципе, а потому, что если поймают – не поздоровится. Ведь нет людей более нечестных, чем судьи, и они, конечно, не упустят возможности потешить своё самолюбие, наказав «преступника». По этой же причине крайне небезопасно убивать. А если же это становится безопасным, то это уже не убийство, поскольку безопасным это может быть только если ты палач, государственный деятель или солдат на войне, и тогда это уже не убийство, а твои служебные обязанности. Так сказать, рабочий момент. Таким образом, всё то, что нельзя, нельзя не потому, что это как-то там якобы плохо, – да и что вообще означает это самое «плохо», – а потому, что это может тебе же осложнить жизнь. И тут вопрос, в сущности, в том, следует ли опасаться сложностей и его извечный вопрос-брат: «кто сказал, что будет легко». И самое главное, что эта система запретов существует лишь в этом говне, куда мы все прямиком попали из Рая и лишь потому, что Главный усомнился в себе! В Раю ничего подобного не было. Там можно было убивать, потому что Жизнь и Смерть были единым целым, как и Мужчина с Женщиной. Там всем можно было трахаться с кем угодно, потому что кто бы и с кем этим не занимался, на самом деле, он спал только с самим собой! И было это хорошо, потому что – честно. На самом деле, это и сейчас так, но сейчас это не для всех очевидно, а тогда было ОДНОзначно! – Тяпа на мгновение замолчала и переменила позу. – Потому что не было никаких ВСЕХ. Потому что не было всего этого маразма и миража. И это-то и было тем самым «хорошо», которое увидел Главный, после того, как создал сие. То есть, иными словами, Он создал ТО, а не ЭТО! Ибо он создал Рай, а не это говно, в котором мы все уже столько поколений катаемся! Этим говном он наказал сам себя, когда усомнился в самом себе. А поскольку Главный всесилен, то как только ему в «голову» пришла идея самонаказания – это немедленно же случилось. Он, Главный, развалился на тысячи тысяч разноцветных кружков конфетти, то бишь, на людей и все остальные частицы. А для того, чтобы всё стало опять хорошо, среди всех этих бумажных кружочков должен найтись основной, который медленно, но верно соберёт по крупицам всё это говно, в котором мы все прозябаем во главе с Главным. И когда говно станет целостным, то есть, окончательным, полным – оно в одночасье перестанет быть говном и опять станет Раем! Вот что я думаю. Ну, что ты молчишь?
– Странно… – проговорил Мишутка – ты же вроде ничего не курила сегодня! – неуверенно закончил он, думая при этом следующее (слово «странно» было при этом общим и для того, что он сказал и что подумал, – такой уж он был скрытный медвежонок): «Странно. Совсем баба с катушек слетела! Если уж даже она стала думать, как я, как-то само собой выходит, что я, в общем-то, прав. Уж не я ли тот самый главный бумажный кружочек?».
– Нет, я не курила. Зачем ты так? – грустно спросила Тяпа.
– Прости, я ненарочно. Я очень внимательно тебя слушал. Очень прикольная фишка про кружочки. Я прям даже подумал, а уж не ты ли главный из них? Не с тебя ли начнётся? – улыбаясь отвечал ей Мишутка.
Тяпа горько усмехнулась в ответ:
– И это всё?
– Нет. – снова улыбнулся Мишутка. – Разденься, пожалуйста. Ты сейчас такая красивая. Так и хочется тебе засадить!..
47.
Во втором эшелоне было промозгло, словно на улице, то есть, так же, как в первом.
На третьей полке, под самым потолком, поросшей бордовым мохом теплушки, мерно шевелилась шинель. В вагоне было душно, тесно и немилосердно воняло немытой пластмассой. Что тут поделаешь? Таков запах игрушечных войн. Солдаты, сидевшие друг у друга на головах, молчали и пукали. Иногда пели песню про «Зенитку и штык». Три дня назад её впервые исполнил в их коллективе капитан Макак Дервишев. По его словам, эта песня была стара, как сама Понарошкия, и ему пел её в качестве колыбельной ещё его дед, а его деду – его дед, а деду его деда, то есть, его прадеду, довелось услышать её ещё в годы империалистической войны, разыгравшейся, как известно, из-за революции в Кондуите, а точнее, из-за того, что оный переворот не поддержала Швамбрания.
Отдельные фольклористы иногда утверждают, что песня «О Штыке и Зенитке» родилась на следующий же день после того, как в небо нашей планеты поднялся первый в мире бомбардировщик. Звучит эта песня так:
Штык – это тот же еловый ствол
в условиях високосного года!
Штык – это, когда забивают гол
х орошие парни в ворота отпетых уродов!
Зенитка – это оружие слабых людей,
н е знающих, что такое небо.
Небо не для бравады в кругу блядей,
а небо, которому аэропланов трэба!
Таким образом, зенитка – глупая тёлка,
а штык – завсегда молодец!
п росто дубу сосна – не ёлка,
а пуле шрапнель – не отец!
Просто небу хороших парней потрибно одно,
А небу плохих – потрибно сплошное говно!
Сын полка, резиновый носорожек, Альберт Мошонкин хотел уж было совсем расстроиться, ибо натурально заслушался около-песнью в соответствие со свойственной его возрасту мерой серьёзности в отношении к жизни, но тут, как нельзя более кстати, ему на голову свалился вонючий сапог капитана Дервишева. Шинель не мгновение замерла.
– Цыц! – скомандовал старшина Борзой, упреждая подростковую вонь.
– Ну почему? – попытался завозражать шёпотом юный Мошонкин.
– Капитан – он же и командир, дура! У него сапог свалится – нам манна небесная!
– Эт-то точно! – послышался сверху голос пробудившейся небритой макаки.
– Как спалось? Что снилось, товарищ капитан? – осведомился Борзой и с лукавинкой в левом глазу отдал честь.
– Да снилось мне, что обрёл я наконец сын, старшина. Вольно!
– А у Вас есть сын? – искренне оживился рядовой Мошонкин.
– У всех есть сын… – вздохнул Дервишев.
– А дочь? – не унимался тупорылый маленький носорожек.
– Эхе-хех… – опять вздохнул макака и запел а капелла:
Чтоб вы сдохли, грёбаные люди!
Чтоб у вас оторвалися муди!
Чтоб у вас отяжелели веки!
Чтоб вы стали, как один, калеки!
Чтобы все вы, гадочеловеки,
т ак и не увидели бы Мекки!
А в святом Иеруасалиме
в ы бы стали сами не своими!
Вас бы всех поставить к Стенке Плача
От последнего ублюдка вплоть до мачо !
Чтобы в светлый день Армагеддона
у часть равного постигла б вас г о ндона!
Чтобы поняли вы все, как мы страдали,
о т того, что нас игрушками считали!
Так-то! Оу-вау!
Оу-вау! Послушай блюз!
Скоро сдохнетё все –
а я лишь перекрещусь!
– Эк командир у нас заворачивает! Аж на слезу пробивает! – сказал старший борзой и действительно разрыдался.
– Фифти-фьють! – подхватил бесчеловечную песню случайный артиллерийский снаряд и с грохотом разорвался в вагоне-рэсторане.
Однако на сей раз никто не погиб.
– Занять оборону! – скомандовала Макака. И Время остановилось…
48.
Понятное дело, что остановилось оно не потому, что взорвался вагон-ресторан. И не потому, что Макака спел бесчеловечную песню. И не потому, что весь день до этого игрушечные солдаты расхлябанно распевали «Зенитку и Штык». А потому, что именно в тот момент, когда «случайный» снаряд сказал «фифти-фьють», Ваня всё-таки затолкал в промежность тёти Наташи Книгу Судеб.
Предваряя законное любопытство читателя, сразу скажу, что да, разрез между вагиной и задницей сделать всё же пришлось. Иначе не лезло. Не тот, понимаешь, формат.
И далее уже всё пошло как по маслу, ибо в оной Книге было ясно написано, что как только она канет в промежности у тёти Наташи, в некой теплушке проснётся Макака Небритаяи вполне осознает себя отцом Тяпиного Андрюши, споёт песню «На Смерть Человечества», а как только пропоёт слово «перекрещусь», так и сразу разрыдается Борзой Старшина, а вслед за этим далеко неслучайный снаряд скажет своё «фифти-фьють», что означает «пятьдесят повторений шестнадцатой буквы алфавита атлантов», после чего вагон-ресторан разлетится на мириады бумажных кружков конфетти, а где то за пределами Бесконечности, на планете, как две капли воды похожей на Землю, тётя Наташа, проходя мимо плиты, «нечаянно» заденет локтем трёхлитровый бидон с кипящей водой, которая, согласно действующим в той Вселенной законам «физики», немедленно прольётся на Ваню, так некстати, казалось бы, пристроившегося под оной плитой с деревянным «Калашниковым» в руках. И… остановится Время.
Ещё в Книге Судеб было написано следующее…
49.
– Потому что, с нашей точки зрения, это перебор условий! – скажет пластмасска Сима в ответ на предложение Тяпы продать им с Парасолькой секрет проникновения в душу ТанкО.
– А, по-моему, в самый раз! – будет возражать вконец обнаглевшая под влиянием обстоятельств обезьяна. – Вы нам Волшебное Перо для Скрижалей, а мы вам – всё, про бордовую кнопку! Соглашайтесь, пока не поздно!
– Да что ты себе позволяешь, мохнатая сучка! – воскликнет в сердцах Сима и дёрнет за рукав Парасольку, мол, ну что ты молчишь, мужик ещё называется.
– Гм, это, Мишань, – нехотя замычит майор, – давай, брат, действительно, что ли, по-человечьи разрулим всё. Сам пойми, Родина в опасности!
– Да в рот я любил эту Родину, Соль! Надоело притворяться! Говно! Говно это всё! И чем скорей все погибнут, тем лучше! – взорвётся Мишутка.
– Вот! Ну ты только посмотри на него, сволоту! – воскликнет Сима. – Дофилософствовался, гнида плюшевая! Да мы из вас сейчас этот секрет ногтями выцарапаем!
– Да ты сама не выступай, сука пластмассовая! Всё и так уже кончено! Время-то остановилось! – скажет Тяпа.
– Ха-ха-ха! – засмеётся Сима. – Ой, держите меня за сиськи, люди добрые! Время остановилось, ха-ха-ха! Ну и когда ж это?
– Да вот так теперь и не скажешь – перейдёт на мистический шёпот обезьянка. – Нет больше Времени! Нет ни того, что было, ни того, что якобы есть, и никогда уже ничего не будет. Книгу Судеб поглотило лоно Наташи, и на этом всё кончилось… неизвестно когда.
Некоторое как время Сима будет нервно похихикивать, а потом возьмёт, да и спросит:
– Ну а чем ты докажешь?
– Да вот направо хоть посмотри! – предложит Мишутка.
И тогда кукла увидит, что буквально в двух шагах от неё – её же саму насилуют три резиновых ковбоя из ГДР.
Сначала девушка, конечно, не поверит своим глазам, но уже в следующий миг ей в горло ударит горячий фонтан немецкой спермы. Вслед за этим второй ковбой разрядится ей в зад, а третий – куда следует.
В ту же секунду на потомков фашистов бросится Парасолька, и якобы в следующий миг выстрелит себе в сердце рукой Чингачгука. Уже пробив грудину майора, пуля поймёт, что она не пуля, выпущенная из «Вальтера» резинового вождя, а, – слюна, которую только что в отчаянии сглотнул Парасолька. «Я его последняя смертельная слюна! – подумает за неё Парасолька, и пуля, полагающая себя слюной, свернёт на пол-пути в желудок майора и вместо этого пробьёт ему сердце.
Он покачнётся и рухнет на бездыханную Симу, только что умершую от Похабного Удовольствия.