Текст книги "Гениталии истины"
Автор книги: Максим Гурин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
На следующий день всё семейство отправилось в кино на «Максима Перепелицу», и там, в темноте зала, Ваня осмелел настолько, что взял Анжелику за руку и гладил её кисть, ладонь и пальчики весь сеанс. Она даже не попыталась освободиться…
А Антон иногда в шутку связывал Ване руки. Когда он, ради восстановления справедливости, предлагал Ване связать его в ответ, у того ничего не получалось. Антон всегда выпутывался. Когда же Антон связывал Ваню, Ваня выпутаться не мог.
Когда-то давным-давно их всех не было на свете. Ни Вани, ни Антона, ни Анжелики. А их родители, дядя Валера и Ванина мама Ольга Васильевна, жили вместе. Тётя Наташа была тогда совсем маленькая, и у неё не то, что ещё не выросли груди, – она даже в ночной горшок самостоятельно ходить не умела! А Ванина мама была глупой первоклассницей Оленькой. В той же школе, куда отдали глупую Оленьку, ровно в последнем, десятом, классе учился в то время её старший брат Валера, ныне известный как дядя-невропатолог. Однако, тогда он ещё не был ни невропатологом, ни тем более педиатром, поскольку сам ещё не успел вполне рассчитаться с детством.
Время от времени в школе устраивались субботники, воскресники (субботники и воскресники – это такие дни, когда все свободные граждане СССР были обязаны безвозмездно трудиться на благо Родины. Субботники предусматривали бесплатный труд по субботам, а воскресники – по воскресеньям), а то и просто трудовая практика, которая могла начаться в любой момент. В такие дни малышня убирала пришкольный участок, а ученики старших классов помогали окончательно повзрослевшим труженикам равнять с землёй старое кладбище, расположенное в пяти минутах ходьбы от школы.
Дядя Валера, который тогда ещё не был дядей, не раз сам находил там черепа, а то и цельные скелеты. Он уже тогда готовился поступать в медицинский институт, и поэтому всегда мог рассказать школьным товарищам, как называется та или иная кость.
В конце концов, у них всё получилось, и на месте кладбища был построен Детский Парк с незатейливыми аттракционами. Время шло; аттракционы потихоньку совершенствовались, а дядя Валера же постепенно стал невропатологом, создал семью и обзавёлся двумя детьми. Маленькая глупая Оленька тоже выросла, стала дирижёром, вышла замуж за трубача и вскоре родила Ваню. Этого самого Ваню она сейчас и вела в тот самый Детский Парк, построенный на месте старого кладбища, успешно демонтированного дядей Валерой.
В поликлинике всё прошло хорошо. Ребёнок был успешно диагностирован и никаких из ряду вон выходящих изъянов педиатрам в нём обнаружить не удалось. Кровь также взяли «на ура».
15.
– Я иногда д-думаю… ой! Язык прикусил! – вскрикнул Мишутка. Танк немилосердно трясло. Только Парасольке всё было хоть бы хны.
– Опять эти новобранцы! – возмутился майор. – Чёрт бы их подрал! На «старичках» так не трясёт. Они почти по-человечески подыхают. А новобранцы эти, мать их, ни ума, ни таланта!
– Да уж я думаю! – ответил Мишутка казённой фразой и на мгновение сник. Ему почему-то казалось, что с такими людьми, как Парасолька, и в таких ситуациях надо общаться именно такими нарочито резкими и твёрдыми короткими фразами ala muzhik, как выразился бы писатель Иван Тургенев. В сознании Мишутки, как и у абсолютного большинства мыслящих существ, представляющем собой нечто среднее между словарём идиоматических выражений и словарём толковым, эта реплика, «да уж я думаю», прочно соседствовала со словосочетаниями «тёртый калач», «нам самим жрать нечего», «ясен буй», «а ты как хотел?», «спасибо на хлеб не намажешь», «будем живы – не помрём!» и прочими. Но стоило ему достаточно глубоко задуматься о сходствах и различиях живых существ и компьютеров, как Танк снова тряхнуло. Да так, что Мишутка чуть не свалился ему под правую гусеницу.
– Эко подбрасывает! – присвистнул майор Парасолька. – Зря ты, Мишаня, валенки надел, вот что я тебе скажу! Они к пластилину хреново липнут. Надо было резиновые сапоги брать. Или хоть кеды на крайняк.
– Чего ж ты сразу-то не сказал? – деланно возмутился Мишутка.
– Да ты б всё равно меня не послушал! – парировал майор, – ты ж у нас известный умник.
Некоторое время они ехали молча. Медвежонок попросил у Парасольки бинокль и во все глаза смотрел, как разлетаются в щепки бастионы условного противника.
– Всё-таки, – начал он снова уже минут через десять, – я иногда думаю, что всё дело, быть может, в том, что одним людям судьба даёт возможность делать верные, то есть полезные для них выводы из всяких спорных ситуаций, а то и вовсе событий драматического характера, а других всё время подталкивает к ошибкам. То есть, я хочу сказать, к ошибочным выводам.
– Ага. – согласился Парасолька. – Ядрить-кубыть! – крикнул он уже проскакавшему мимо командиру кавалеристов Котовскому, – куда они метят-то у тебя, любить тебя в душу! В голову! Только в голову надо метить! Так чего ты говоришь-то? – обратился он снова к Мишутке.
– Я говорю, что, вероятно, есть люди, которые просто обречены на делание ошибочных выводов.
– А-а… Так это само собой. Ясен буй! На всё воля божья! Знаешь, кстати, как таких людей у нас, в народе-то, называют?
– Как? – встрепенулся Мишутка.
– Дураками их кличут, господин философ! – засмеялся Пластмассовый Майор. – Дурак, он, понимаешь, Мишаня, и есть дурак. Что ты с ним ни делай – он всё равно будет свои глупости совершать. Вот как новобранцы мои. Я уж их учу и учу, а они всё прут со шпагами против танков. Ну и приходится их давить. На войне как на войне! Тяжело в учении – легко в бою, как говаривал, что называется, генералисимус Александр Василич Суворов, не проигравший за всю жизнь ни одного из шестидесяти своих сражений. Наука побеждать – это вам всем наукам – наука!
Мишутка не ответил. Потом вернул Парасольке бинокль и попросил автомат. Майор дал. Медвежонок перевёл АКМ в режим одиночной стрельбы и принялся шарить стволом в безоблачном небе. Сначала подходящей мишени не было, но вдруг где-то в западном секторе видимой части небес показалась лебединая стая.
Они летели и пели тихую грустную песню:
Там, где Солнце встаёт каждое божье утро,
н ету танков и пулемётов,
н ету танков и пулемётов.
Этой страны не найти ни на одной карте.
Разве что на картах Таро,
р азве что на картах Таро.
Откуда является в наш горестный мир
п ечальное и доброе Солнце?
Спрашивают люди у птиц – те молчат.
Спрашивают птицы у людей – те молчат.
Ночной дом грустного Солнца называют люди Востоком.
Востоком, в который входит оно через Запад,
как в потайную дверь…
Но где он этот Восток?
Существует ли он в природе?
Где он этот Восток?
Где?..
Восток русских – это Китай.
Восток китайцев – это Америка.
Восток Америки – это Атлантика.
А восток Атлантики – это Африка.
Потому что мир – круглый!
Бог создал этот мир круглым…
п о своему образу и подобию …
Только для печального доброго Солнца
В осток – это его странный дом,
которого, на самом деле, у него нет…
Однажды, когда Солнце будет тревожно дремать,
Луна войдёт в потайную дверь Запада,
и всё кончится навсегда…
Всё кончится навсегда…
Когда это будет? Зачем это нужно?
Можно ли этого избежать? –
Вы спросите об этом у нас, ласковых лебедей,
и мы снова споём вам эту печальную песню,
Чтобы каждый понял, что нет ответа…
Чтобы каждый понял, что нет ответа…
Но чтобы никому от этого не было больно…
Мишутка спустил курок. Заместитель лебединого вожака на мгновенье как будто остановился в воздухе, а потом начал падать, неуклонно сбавляя скорость в горизонтальном, но неуклонно наращивая её в вертикальном плане существования своего последнего полёта.
Пластмассовый Майор похлопал плюшевого медвежонка по плечу и коротко похвалил его:
– Молодца, братушка! Все про тебя говорят «философ, философ», – а по мне, так ты – отличный мужик!
– Спасибо – сказал Мишутка и перешёл на автоматическую стрельбу. Не бросая слов на солоноватый ветер он дал долгую очередь в небо.
Он хотел уж было начать думать о сходствах и различиях лексико-семантических вариантов значения слова «очередь» и уже было представил себе, как один патрон спрашивает другой, ну чего, мол, скоро ли магазин откроют, но вовремя пресёк эти неконструктивные мысли, подумав, в свою очередь, о том, что скорее всего количество сбитых в лёт лебедей прямо пропорционально количеству лишних мыслей. И как будто в подтвержденье его размышлений под гусеницы танка упало ещё не то четыре, не то пять ласковых птиц.
Падали они одна за другой и достаточно быстро. Поэтому Мишутка не успел посчитать их точное число. Майор посмотрел на него с нескрываемым уважением и немедленно спросил:
– Мишань, как думаешь, вот ты мне честно скажи, сдюжим мы эту войну?
– Ясен буй. – спокойно ответил медвежонок, а сам призадумался, означает ли его успех в сегодняшних стрельбах, что Судьба решила перевести его в ранг людей, застрахованных отныне от ошибочных выводов или всё-таки пока ещё нет.
16.
Экстрасенс Эйлер, насколько позволяла его аномально длинная шея, высунул голову из дверей своего кабинета и что было силы крикнул: «Следующий!»
Из дальнего, плохо освещённого конца коридора в его сторону медленно двинулась тёмная, едва различимая в синтетическом полумраке бункера, одинокая фигура. Через несколько секунд Эйлеру удалось разглядеть, что из темноты на него наплывает не что иное, как чёрный халат, расшитый жёлтыми шестиконечными звёздами и лилиями, и заключающий в себе человеческое тело неопределённого пола. Халат подплыл ещё ближе, и экстрасенс увидел, что заключённый в него человек не отказал себе в удовольствии натянуть на голову капюшон. «Понятно, – пробурчал себе под нос Эйлер, – стало быть, это женщина».
Он открыл дверь пошире, заботливо взял халат за хрупкие плечики и легонько подтолкнул в кабинет.
Некоторое время халат молчал. Только маленькие яркие глазки неуверенно поблёскивали на дне капюшона.
– Нуте-с, что тут у нас? – участливо спросил экстрасенс и принялся ласково раздевать Симу. – Гитлер мне всё сказал. У нас всё получится, девочка… – нежно приговаривал Эйлер, завязывая Симе глаза, – вот сюда, пожалуйста. Не бойся. Здесь мягко и тепло…
Уже полчаса девушка лежала с широко раздвинутыми ногами в гинекологическом кресле. Её абсолютно гладкий лобок уставился на занавешенное плотной чёрной портьерой окно, будто слепой котёнок, тревожно нюхающий своим новорожденным носиком едва пробивающуюся сквозь крохотную дырочку в ткани полоску света.
«Думай о своих чувствах к Парасольке и о том, как ты ненавидишь Алёнку… То есть, – о Любви!» – сказал ей Эйлер в самом начале сеанса. С этого момента вот уже более тридцати минут в кабинете царила мёртвая тишина. Иногда Симе казалось, что она слышит, как падают на дно стеклянной колбы микроскопические песчинки. Она почему-то не сомневалась, что молчат они неслучайно, а следовательно время их молчания определяется работой какого-то механизма. Песочные часы казались ей наиболее вероятным вариантом. На двадцать второй минуте Сима почувствовала легкое щекотание у себя между ног, словно у неё там выросли крошечные волоски, чуть колышущиеся от естественного движения воздуха. Она буквально чувствовала, как там что-то растёт, как раскрываются мельчайшие поры её кожи, а внутри этих пор происходит какое-то едва ощутимое, но неуклонно набирающее силу движение. От того, как электроны вращались вокруг своих атомных ядер, Симе было немного щекотно. Она даже предположила, что орбиты этих самых атомов совпадают со внутренней окружностью пор кожи у неё на лобке и умилённо улыбнулась. Потом ей вспомнилась фрау Марта, и Сима впервые в жизни, так же как это делала она, медленно облизала себе губу. Ей понравилось, и сразу же нестерпимо захотелось потрогать себя в низу живота. Это желание разгорелось в ней столь сильно, что на какое-то время даже вытеснило из её сознания все остальные мысли.
Но в это время экстрасенс Эйлер завёл руки девушки за спинку кресла и мягко, но прочно связал их длинным шёлковым шарфом. «Этот шарф задушил Айседору Дункан… Всё будет хорошо. Думай о Любви. Думай о своей ненависти к Алёнке» – ласково прошептал он ей на ухо. Сима простонала в ответ что-то невнятное.
– Доктор… Долго ещё? Я… я… не могу больше… – вяло проговорила она ещё минут через семь.
– Уже скоро, девочка, – ответил ей экстрасенс Эйлер, – уже скоро. Мы ждём, пока ваш Мишутка убьёт Министра Птицу…
Симе показалось, что она проваливается во что-то тёплое и живое, а всё, что окружало её до этого, в свою очередь, нежно проваливается в неё. Из этого блаженного состояния её выбил громкий торжествующий крик Эйлера:
– Свершилось!..
И в тот же миг он одним резким движением сорвал портьеру с окна. В Симин лобок ударил мощный столб солнечного света, и она потеряла сознание…
Когда девушка пришла в себя, в кабинете у Эйлера сидел, закинув ногу на ногу генерал Гитлер. Сима попыталась заговорить, но тот жестом остановил её.
«Всё прошло хорошо. Ты молодец, – похвалил он куклу, – Теперь ты знаешь всё, что тебе нужно знать. Эти знания не бесконечны, но тебя это беспокоить не будет, потому что открывать их в себе ты будешь всю жизнь. Нам остаётся ещё пара формальностей. Сейчас мы сделаем слепок твоего клитора, снимем отпечатки пальцев и отправимся в шестьдесят первый кабинет. Та у нас машина времени. Ты вернёшься в свою страну ровно за тридцать три секунды до того момента, как наши люди надели тебе на голову мешок. Дальнейшие инструкции получишь у ненавистной тебе Алёнки. Способ овладения информацией – на твоё усмотрение».
Уже выходя из кабинета, Сима заметила, что в песочные часы насыпан вовсе не песок, а табак.
17.
«Давным-давно, много миллионов лет назад, наша планета была совсем другой и населялась совсем другими существами. А людей тогда и вовсе не было» – начала свой рассказ тётя Наташа.
Она согласилась остаться с Ваней потому, что как раз сегодня в институте давали скучные лекции, а читающие их не менее скучные лекторы были малопривлекательными мужчинами-профессорами, которые любили делать красивой Наташе поблажки. Ведь других способов завоевать её девичье расположение, принимая во внимание их бесповоротную асексуальность, у них решительно не имелось.
И не то, чтоб они рассчитывали на что-то всерьёз. Например, на то, что на ближайшем экзамене Наташа обнаружит полное незнание их предмета, и они, похотливо улыбаясь, как это делают герои X-фильмов, мягко, но недвусмысленно намекнут ей, что единственное, что она может сделать во избежание несмываемого позора – это здесь же, на экзамене, раздеться, лечь на парту и услужливо раздвинуть свои стройные двадцатидвухлетние ножки. Нет. Отнюдь. Профессора, все как один, были мужчинами взрослыми, то есть вполне окончательно примирившимися со своей ролью верных пёсомужей, ввиду очевидной необоснованности своих сексуальных претензий к молоденьким девушкам из числа своих же студенток, – то есть людьми, смирившимися с необоснованностью претензий на всё то, что принято считать истинной красотой.
Однако в паху у профессоров нет-нет, да ёкало их усталое сердце, когда девочки, подобные Наташе, с широко открытыми глазами цвета медного купороса или, напротив, чёрными, как арабская ночь, отпрашивались у них с той или иной лекции, всякий раз не забывая после своей кокетливой тирады якобы нелепо и неумело поджать свои сладкие губки. И когда профессора-мужчины в ответ на это, так же якобы, снисходительно улыбаясь, говорили что-то вроде «конечно, Наташенька, Леночка, Оленька, о чём разговор», все они чувствовали себя немного-немало пахарями на ниве Вечной Женственности, и едва ли человеколюбиво ставить им это в упрёк. Поэтому, так или иначе, сегодняшнее Наташино пребывание дома было вполне легальным, а то, что в данный момент она рассказывала своему племяннику Ване сказку собственного сочинения, было и вовсе с любой стороны похвально.
На тёте Наташе были бордовые клешёные брючки, пёстрая блузочка с какими-то невнятными оборочками на груди; красивые чёрные волосы были собраны в пучок, открывая довольно симпатичную шейку. Она сидела спиной к их старинному пианино с подсвечниками, закинув ногу на ногу. Её правая босая ступня, таким образом, покачивалась в воздухе, а левую она поставила сверху на розовый тапочек. Другой же её тапочек сиротливо стоял рядом, покорно ожидая свою хозяйку, красавицу Правую Ножку. Ноготки были покрыты тёмно-красным советским лаком, но, надо отдать девушке должное, в высшей степени аккуратно.
«И это время называлось Мезозойскою эрой! – весело продолжала тётя Наташа, покачивая ногой. – Мезозойская эра была очень-очень давно. Задолго-задолго до нашей…»
При словосочетании «до-нашей-эры» в Ванином воображении немедленно нарисовались огромные египетские пирамиды, верблюды, какие-то люди в чалмах, древнегреческие спортсмены-олимпийцы, Геракл и Прометей. Обо всём этом он знал от мужа тёти Наташи дяди Володи.
«… называлась эта эра Мезозойской, а та, что была до неё – Палеозойской. Людей тогда и в помине не было. И весь мир был населён огромными гигантскими ящерицами. Имя им – динозавры».
Ваня уже слышал об этом и знал, что всем им предстоит погибнуть в чудовищном космическом катаклизме.
– …и жил-был на свете один динозавр. Звали его, – тётя Наташа на секунду задумалась, – звали его Вася. Он был непохож на других динозавров. Он никогда никого не обижал и не нападал на более слабых ящеров, как поступали его сородичи. Динозавр Вася любил цветы. А, надо сказать, цветы в Мезозойскую эру были совсем другими, чем сейчас. И даже сорвать простой одуванчик, живи мы в Мезозойскую эру, было бы для нас совершенно непосильной задачей. Ведь все цветы были величиной с сегодняшние деревья, а деревья были величиной с горы и назывались эвкалиптами. Динозавр Вася целыми днями ходил по огромным лесным лужайкам…
– Каждая из которых – с современную пустыню! – подхватил Ваня. Тётя Наташа улыбнулась и, желая подыграть племяннику, округлила глаза:
– Да-а! Уж никак не меньше Каракумов, а то и с Сахару! И по этим лужайкам бродил динозавр Вася и… собирал цветы. Огромные-преогромные красивые-красивые букеты!
– Размером со стог сена! – снова встрял Ваня.
– Да, совершенно верно! И эти букеты он дарил своим друзьям-динозаврам и… маме.
Ваня непроизвольно поморщился. Ну какая, к чёртовой бабушке, мама! Убедившись, что Наташа не заметила его секундного возмущения, мальчик снова состроил заинтересованное лицо.
– Но однажды в своих поисках цветов он зашёл слишком далеко и оказался за много километров от самой дальней из известных ему до сего дня опушек. И там он и нашёл настолько прекрасные цветы, что с ними и сравниться ничего не могло! Динозавр Вася был просто восхищён этим великолепным лугом и от восторга немедленно плюхнулся на спину, что было недопустимо для динозавров, и стал смотреть в небо, вкушая аромат этих диковинных цветов. Но… это были не совсем обычные цветы, и поэтому довольно скоро он уснул крепким летаргическим сном.
– А что такое летаргический сон? – спросил Ваня из уважения к Вечной Женственности, поскольку несколько недель назад дядя Володя, Наташин супруг, уже просветил его на сей счёт, рассказав историю, вычитанную им не то в газете «Труд», не то в «Вечерней Москве» о том, как некая пятнадцатилетняя девочка в каком-то сибирском городе заснула этим самым летаргическим сном ещё перед Революцией и благополучно проспала освоение целины, всю Великую Отечественную войну, всё восстановление народного хозяйства, запуск первого спутника и даже первый полёт человека в космос. Проснулась она уже в наше время, когда все её сверстники уже давно умерли, погибли на войне или превратились в старичков и старушек, а она по-прежнему – совсем молодая девчонка, хоть ей уже и под семьдесят, – ничего о жизни не знает, ничего не понимает, смотрит во все глаза на непонятный ей мир и удивляется, как же это такое с ней приключилось.
Ваня из вежливости слушал Наташину версию объяснения феномена летаргического сна, а сам думал о её теле. Разумеется, о том, как было бы здорово увидеть её абсолютно голой и потрогать везде-везде. И чтобы она не сопротивлялась.
– И вот пока динозавр Вася спал, и случилась вся эта ужасная космическая катастрофа! И все его родственники и вообще все-все-все на свете динозавры… вымерли. Потом началась эра людей; появились древние египтяне, древние греки и римляне. А динозавр Вася всё спал и спал. Но однажды на эту опушку, где он когда-то заснул и которая за многие миллионы лет успела побывать и тайгой, и дном моря, и снова тайгой, а потом и вовсе пустыней Гоби, пришли археологи и нашли его. Они, конечно, очень удивились, что динозавр так хорошо сохранился, но вспомнили, что в природе всякое случается, и отвезли его в зоологический музей. И динозавр Вася стал спать стоя, и за стеклянной витриной. И как-то раз в музей пришёл пионер Петя, подошёл к спящему динозавру Васе и стал его разглядывать и одновременно рассказывать своим подшефным октябрятам всё, что он знал про Мезозойскую эру. И вдруг он заметил, что динозавр Вася… открыл глаза. Но Петя был очень смелым пионером и совсем не испугался, хотя его октябрята в первую секунду отпрянули. «Я тебя не выдам! – сказал Петя Васе, – я буду к тебе приходить каждый день и рассказывать тебе о мире, в котором ты теперь живёшь, потому что ты очень многое пропустил, пока спал летаргическим сном». Петя был отличником и вообще очень умным, и он тоже знал, что такое летаргический сон. Он действительно стал каждый день приходить в гости к динозавру Васе и подолгу беседовать с ним. Они очень подружились, а потом пионеры и вовсе забрали его жить к себе в живой уголок. И динозавр Вася понял, что всё было в его жизни не зря. Даже летаргический сон.
Конец Наташиной сказки получился немного скомканным, поскольку она вдруг вспомнила, что у неё сейчас убежит суп, который оставила ей сестра Ольга, чтобы она покормила Ваню. Его и впрямь пора уже было кормить, да и, к тому же, сама Наташа, несмотря на замужество, ещё не умела варить суп, но зато хорошо сознавала, что если испортить суп, приготовленный Ольгой, – скандала не избежать.
Когда они пообедали, Ваня отправился лепить из пластилина динозавра Васю. Поскольку зарплата у Ольги Васильевны ожидалась только через неделю, а слепить Васю необходимо было немедленно, пластилин пришлось счистить с пластмассовой башни танка, так как свободный пластилин закончился.
Когда динозавр Вася был готов, к нему в комнату пришла тётя Наташа и сказала, что ему пора приступать к дневному сну. Как правило, Ваня не спорил с тётей и покорно улёгся в постель. Убедившись, что всё в порядке, Наташа отправилась в ванную. Что и говорить, мыться она любила.
Ваня медленно засыпал под шум работающего душа и представлял себе голую Наташу, мысленно переводя взгляд с её восхитительных лодыжек на груди и обратно. Иногда он на несколько секунд останавливался на пупке. Мама говорила ему, что именно из пупка появляются на свет дети.
– Как же так? – не верил ей Ваня. – Ведь дырочка такая ма-аленькая!
– Она растягивается, – успокаивала его Ольга Васильевна, – да и голова у тебя раньше была куда меньше.
18.
– Э-йех! Эге-гей! – воскликнул майор Парасолька, выходя из Алёнкиной ванной в чём мать родила. Он продвигался по её малогабаритной квартире в одних лишь мохнатых тапочках в виде зелёных собачек и шумно вытирал себе спину чёрным махровым полотенцем с какими-то непонятными жёлтыми фигурками.
– Что это с тобой такое? – спросила из под одеяла Алёнка и призывно улыбнулась.
– Да правительство мне выходной подарило! Не будет завтра манёвров! Не иначе как Ванятка весь пластилин про… протерял. – вовремя поправился Парасолька. – Война на носу, а корольку хоть бы хны! У него динозавры одни на уме!
– Иди ко мне… – тихо позвала Алёнка. – Я так соскучилась по тебе.
Не знаю, конечно, к сожалению ли сие или, напротив же, к счастью, но взрослым людям не надо объяснять, что имела в виду девушка под словом «соскучилась»… Впрочем, едва ли она лукавила. Ведь её тело и впрямь соскучилось по телу Пластмассового Майора, а при чём уж тут сам майор или сама Алёнка, и насколько прочна была их связь с собственными телами – это уж пускай Мишутка какой-нибудь думает. То есть, если, конечно, считает себя вправе об этом думать. Думать о телах, не имеющих к нему никакого отношения, не утрудив себя даже спросить разрешения у их, тел, непосредственных, хоть и случайных хозяев. Пусть, пусть он думает обо всём этом, если ему наплевать, конечно, на то, что многоумная обнимательная обезьяна сохнет (и нет тут другого слова) по нему, безмозглому плюшевому медведю, вот уже третьи сутки. Пусть философствует, упрямая пушистая скотина, раз страдания близкого существа, которое, заметим тут справедливости ради, на самом деле ещё не решило, хочет ли оно связать с ним, треклятым плюшевым мудрецом, свою игрушкину жизнь, но уже плачет из-за него и рвёт своё ватное ширпотребное сердце, – пусть, пусть думает, о чём хочет, серая сволочь, если страдания Тяпы, полюбившей его всей душой, хоть и исключительно по собственной инициативе, то есть не спрашивая Мишуткиного согласия, не считает он поводом, достойным его размышлений. Пусть думает он хоть о пятом, хоть о десятом, хоть о той бездне, лежащей между числами 5 и 10; пусть думает обо всём этом хоть до двенадцатого пришествия, – только майор и Алёнка всё равно будут делать друг с другом то, что захотят их тела. А тело Мишутки так же вечно будет делать то, за что его душу давно бы следовало расстрелять. Вероятно, само его появление на свет, продолжал он свои размышления, и было тем самым Расстрелом. Ведь как же ещё верней можно убить душу, как не «подарив» ей жизнь в теле!?.
– Я люблю тебя… – прошептала Алёнка, когда к ней вернулся дар речи.
Он проснулся от того, что почувствовал её отсутствие рядом. Полежал с минуту, вглядываясь в темноту, и пошёл на кухню.
Алёнка сидела спиной к нему, уронив голову на руки. На мгновение Парасольке даже показалось, что тоненькая струйка голубоватого дыма выходит непосредственно из её макушки. Он обнял её за плечи:
– А я и не знал, что ты… – майор замешкался, подыскивая нужное слово, – гм… покуриваешь.
– Иногда. – будто внутрь себе проговорила Алёнка. Парасолька поцеловал её в затылок и стал погладил по голове.
– Маленькая моя… Грустная моя девочка… – приговаривал он и снова гладил и целовал её волосы. – Моя пластмассовая печальная девочка. Ну что с тобой приключилось, Алёнушка моя неразумная?
– Я всё знаю… – тихо сказала она и после продолжительной паузы заговорила достаточно быстро. – Я всё знаю. Совсем-совсем всё, понимаешь? Даже то, о чём сама не догадываюсь. Я не хочу! Я не хочу! Я всё знала и раньше. Я всегда всё знала. А когда меня не было на свете, всё равно был кто-то, кто знал всё это вместо меня. И так всегда всё. Только так всегда и бывает. Всё всегда так. И все всё знают. Иногда сами пытаются себя обмануть, что не знают, а потом всё равно… всё равно приходится… всё равно настаёт такой день или такая ночь, когда каждому приходится согласиться с тем, что он всё и всегда знал. Знал, как будет, как было и даже как никогда не будет. Вот что самое страшное! Понимаешь?
Алёнка зарыдала. Майор аккуратно затушил её папиросу, присел на корточки рядом со своей пластмассовой девочкой, ласково убрал растрёпанные волосы у неё со лба; с едва заметным, но исключающим сопротивленье усилием повернул её лицом к себе и внимательно посмотрел в глаза:
– Что с тобой? – спросил он шёпотом.
– Я не хочу, чтобы это кончалось… – ответила Алёнка. И вдруг с неожиданным проворством вскочила с табуретки и потянула Парасольку за собой в комнату. Они оба почувствовали, что это начинается. Их сердца бешено заколотились внутри пластмассовых тел, словно язычки внутри церковных колоколов в самый разгар пасхального звона.
Не успели майор с Алёнкой упасть на кровать, как их действительно накрыло той самой волной высшего сексуального удовлетворения, известного в мире игрушек. Они крепко-крепко прижались друг к дружке и безудержно зарыдали.
19.
Мишутка пил уже вторую чашку кофе, когда ему вспомнился сегодняшний сон.
В нём они прогуливались с Тяпой по тому самому лесопарку, где Андрюша сбил его своим детским мячом. Ему снилось, насколько он теперь мог судить, будто он идёт по дорожке, так же, как и тогда, когда это имело место в реальности, спотыкаясь о сосновые шишки, размышляя о роли Тяпы в его плюшевой жизни и о том, насколько случайны те внезапные события в наших судьбах, ведущие впоследствии к коренным переменам.
Он шёл себе по лесу и никого, как обычно, не трогал, когда неожиданно почувствовал, что он тут не один. Определённо, кто-то шёл рядом с ним. Мишутка отчаянно завертел головой, но никого не увидел. Он посмотрел себе под ноги, предположив, что этот кто-то, идущий с ним рядом, есть не что иное, как приставшие к подошвам игрушечные собачьи фекалышки или просто-напросто шишки. Но нет, с обувью всё было в порядке. «Боже мой, – подумал прямо во сне Мишутка, – вдруг это смерть моя хочет вступить со мной в диалог?» Он где-то читал, что смерть всегда находится на расстоянии вытянутой левой руки от любого из нас.
Медвежонок тревожно пошарил в воздухе левой лапкой. Вроде всё было тихо. Во всяком случае, лапка его не встретила никакого сопротивления. «Наверное, этого-то и следует опасаться!» – тут же подумал Мишутка, но шаг не ускорил, чтобы его смерть не подумала, в свою очередь, что он трус.
И вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего, как это часто бывает во сне, он понял, что рядом с ним идёт Тяпа, и что на самом-то деле она шла рядом с самого начала – только он почему-то не замечал её. Обезьянка, казалось, тоже только что поняла, что идёт рядом с Мишуткой. До последнего момента ей тоже казалось, что она идёт по лесопарку одна, и последнюю пару минут она тоже искала кого-то, кого ощущала, но не видела рядом.
Они с Мишуткой переглянулись и невольно взяли друг дружку за передние лапки. И вот тут-то откуда-то сверху и донёсся этот спокойный чуть дребезжащий голос: «ВСЕ ВАШИ СТРАДАНИЯ ПРОИСХОДЯТ ЛИШЬ ОТ ТОГО, ЧТО ВЫ ВСЁ ПОНИМАЕТЕ ВЕРНО!..»
«Чёрт знает что такое, – подумал Мишутка уже в процессе мытья посуды, – а главное, опять непонятно, откуда в этом лесу взялась Тяпа! Что с того, что мы с ней переспали! Ведь когда она появилась в лесопарке в первый раз, то есть в реальности, мы оба даже и не подозревали, чем всё это закончится. Да и чем, собственно, таким уж это закончилось? Ну бывает. И кому вообще от этого плохо? Живёт без мужа, сына воспитывает, – кстати, преотвратительный мальчик, – что ж ей теперь, душу себе зашить?» Он подумал ещё немного, пока отмывал сковородку с ошмётками медового омлета, а потом, прикинув, что сейчас Андрюша скорее всего в саду, всё-таки набрал её номер.
