Текст книги "Повесть о Микки-Маусе, или записки Учителя"

Автор книги: Максим Гурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Он замолчал. Я тоже чувствовал, что что бы я сейчас не сказал, это будет не то.

Наконец он встал и, протягивая мне руку, сообщил, уже без своей коронной лукавой ухмылки:

– А в том, что дальше всё будет как прежде, и ничего страшного не произошло, ты всё-таки самым роковым образом ошибаешься…

И я тоже протянул руку ему навстречу, по-прежнему не чувствуя себя в силах что-либо произнести вслух. Руки наши встретились, сжали друг друга, обняли друг друга всем своим телом, телом наших ладоней и…

– Видишь, как хорошо, что у тебя наконец появилась возможность выспаться! – шепнула Русалочка № 2 Пилоту № 13, который раньше был Пилотом № 12, но к этому моменту успел потерять себя снова.

– Ну хорошо! – сказал Пилот № 13 Русалочке № 2, – Я скажу то, о чём из хорошего к тебе отношения все эти годы молчал, жалея тебя, никчёмную дуру, отравившую всю мою жизнь!..

Русалочка № 2 напряглась и попыталась отстраниться, но Пилот № 13 взял её обеими руками за бесстыжее лицо и продолжал своё зловещее шипение:

– Ты вспомни; нет, ты вспомни, вспомни, как я был мальчиком, лежащим на берегу Балтики; я лежал на животе, ногами в сторону горизонта, и море ласково набегало на меня своими слабосолёными балтийскими волнами. Ты уже тогда лгала мне! Ты лгала мне, что ты – немая. Я был маленький мальчик, а ты была уже сформировавшейся сукой! Как ты смела лгать мне? А? Я тебя спрашиваю! Ты лгала, лгала мне, что ты немая! Зачем ты лгала мне, маленькому мальчику с добрым сердцем? А? Зачем ты лгала мне? Ты думала, уже тогда будучи законченной сукой, что у меня сердце, как и у тебя, из собачьего дерьма и, поняв, что ты не любишь меня, хоть и нуждаешься в моей опеке и помощи, я сразу брошу тебя, как несомненно на моём месте поступила бы ты, если бы я нуждался в тебе? Так? Отвечай, это так? Что ж ты молчишь? Ведь мы же оба знаем, что ты не немая! Когда каждый вечер ты без умолку несёшь мне какую-то полную хуйню – всегда одну и ту же! Новую ты придумать не в состоянии! Тебе тупо не хватает на это мозгов! – ты же не делаешь вид, что ты немая! Хотя там это было бы как раз к месту! Что ж ты молчишь теперь?..

Вместо ответа Русалочка № 2 сначала зарыдала, а потом, схватившись за сердце, и вовсе бухнулась в обморок.

По дороге в обморок она ударилась головой об угол стола, а потом ещё со всего размаху об пол. Так что её дорога в обморок оказалась в прямом смысле дорогою на тот свет.

Пилот № 13 стоял над трупом Русалочки № 2 и ровным счётом ничего не понимал.

В этот самый момент в дверь квартиры позвонили.

«Откройте! Полиция!» – донеслось с той стороны.

«Картина ясная!, – сказали те же люди, а это действительно были полицейские, через пару минут, бегло осмотрев место происшествия, – Банальный кухонный бокс со смертельным исходом».

– Я не убивал! Я не убивал! – закричал Пилот № 13.

– Не волнуйтесь, следствие разберётся! – было ему ответом.

– А ты думал, какая я? – спросила Ольга Велимировна, поглаживая меня внизу живота. Я в это время поглаживал её грудь.

– Я не верю, что это происходит на самом деле. – сказал я вместо ответа, – Я всю жизнь хотел тебя. И я внутри весь дрожу; каждый раз, когда говорю тебе «ты». Я снова хочу тебя. Я ничего больше не хочу, кроме того, как хотеть тебя снова и снова. Я хочу всегда быть с тобой, всегда быть в тебе. Я хочу, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

– Да… у «этого» не может быть продолжения. – согласилась со мной моя Ольга; моя на эту единственную ночь, у которой не может быть продолжения.

Мне хотелось сказать вслух «Господи, ну почему это так!», но я знал, что этого нельзя говорить. И вообще всё, что проносилось у меня в голове в качестве вариантов для произнесения вслух, казалось мне глупостью. Поэтому я молчал.

«Какая странная штука секс… – думал я, – Вроде, с точки зрения биологии, это нужно для продолжения рода… Но у нас с Ольгой точно не может быть никаких детей. У неё уже взрослый сын. У меня дочь и сын. Маленькие. И никто никогда вообще не должен знать об этой ночи, у которой не может быть никогда продолжения. Да и сама она, эта ночь, нереальна, невозможна, не существует… в этом Времени. Но я никогда никого так не хотел, и я никогда ни с кем не был так счастлив физически, ни с кем я не чувствовал себя настолько Одним. Почему этого никогда не может быть с теми, с кем могут быть дети? Впрочем, тут всё прозрачно. Какие могут быть дети у тех, кто – Одно? Чтобы были дети, надо быть разными, бесконечно разными и чужими. Чем дальше друг от друга родители, чем меньше они – Одно, тем лучше у них получаются дети».

Я думал обо всём этом и одновременно понимал, что о чём бы я сейчас не думал – всё это – бесконечная чушь, в сравнении с тем, что сейчас я чувствуюОльгу. Чувствую её тело каждой клеточкой своего. Каждой своей клеточкой ощущаю каждую её клеточку. И… чувствую, что это одно и то же. Все мои клеточки – это и есть её клеточки. Я – это Она. А Она – это Я. И про нас действительно никак нельзя сказать «мы», потому что… мы с ней – Одно. И пусть эта Ночь не может иметь продолжения. Есть Космос, состоящий только из неё одной; космос, где нет других дней и других ночей, нет других людей, нет меня и нет её, а есть только Одно: я и она…

И я снова крепко-крепко прижал к себе Ольгу.

– И как всё-таки ты отважился описать эту ночь до того, как это произошло? – спросила она, когда мы отдыхали в следующий раз, – Ты не боялся описывать это заранее? Ты не боялся, когда описывал эту нашу сегодняшнюю ночь, что этого никогда не произойдёт именно из-за того, что ты позволил себе написать сценарий заранее? Ты не боялся, что я рассержусь, прочитав это, и никогда тебе этого не прощу?

– Да, я рисковал. Я понимаю. – ответил я, – Но… я просто очень верил, что Ты… не рассердишься. И… получается, что вера моя была истинной.

Мы оба улыбнулись, и я снова начал целовать её шею, плечи, груди, спускаясь всё ниже и ниже…

– Дело было так, Микки. Мила выбросила меня из своей жизни действительно только потому, что у неё, не по моему поводу, бешено зачесалась пизда. И ровно три года я не находил себе места. Даже попробовал было снова жениться и немного-немало походя действительно сломал одной красивой девочке жизнь; по крайней мере, тоже не на один год. Правда, я лишил её девственности, которая к тому времени уже довольно долго была ей в тягость. Но мне всё это было неважно. В голове всё равно сидела Мила. Да ещё мы и виделись иногда.

По иронии судьбы, родившись совершенно на другом конце города, во второй раз она вышла замуж за человека, учившегося со мной в одной школе, и стала моей соседкой. Иногда мы встречались случайно, иногда заранее договаривались, что вместе погуляем с её дочкой не от меня, мирно спавшей в те времена в коляске. Как только я видел Милу, у меня сразу наступала эрекция. Это правда.

Как-то раз я даже чуть не выебал её снова. Её дочери Машке было, наверное, года полтора (теперь ей уже 18 J). У меня дома никого не было. Мила пришла ко мне в гости со своим ребёнком, уложила её в одной из комнат на дневной сон, мы выпили с ней по бокалу «Хванчкары», и она легла на диван, где постепенно принялась ласкать себя и в конце концов разделась.

Поглаживая себе то грудь, то промежность, Мила одновременно внимательно наблюдала за производимым на меня эффектом, и оный производимый эффект вполне её удовлетворял. «Смотри, – говорила она что-то в этом роде, – после родов у меня стала совсем другая фигура!»

Короче говоря, бог знает, чем бы это всё могло кончиться, но не успели наши гениталии как следует увлажниться в предвкушении полузабытой ныне, но некогда частой близости, как проснулась маленькая Машка, вероятно почуяв своим дочерним сердцем неладное. Её плач вернул Милу к реальности. Она наскоро оделась, схватила Машку на руки и, прижимая её к себе и успокаивая, всё приговаривала: «Прости, прости, прости меня, пожалуйста!»

В конце концов, они обе ушли восвояси, столкнувшись в дверях с пришедшими ко мне репетировать музыкантами «Другого Оркестра».

С тех пор, как мы расстались, миновало уже три года, но я всё ещё не мог изгнать её из своего сердца, в отличие от неё, с такой изумительно обаятельной лёгкостью изгнавшей из своего сердца меня.

– Как же ты любишь всё-таки распускать всяко разные высокопарные нюни и наполнять все свои рассказки пузырящимися розовыми соплями! – воскликнул до поры помалкивавший Микки-Маус.

– Пожалуйста… Микки, дай мне всё же закончить. Я помню, что всё это, в любом случае, уже жизнь после жизни, но всё же… Пожалуйста…

– Давай-давай… – лукаво улыбнулся он, как будто разрешая то, что и так не мог запретить.

– В самой глубине своей души, я продолжал верить, что всё-таки где-то на свете живёт Женщина-для-Меня, как я окрестил её в своём тогда только-только написанном первом романе «Псевдо». Но надежда постепенно уже начала покидать меня. Однако же временами я, напротив, довольно остро ощущал, что ЖДМ, если можно так выразиться, всё-таки где-то рядом и, возможно, я уже вот-вот встречу её.

Однажды на Никитском бульваре наш тогдашний директор Серёга Хризолит сказал мне, на минуту войдя в некий транс, предварительно заявив, что у него есть некий же дар предвидения; сказал, что ему почему-то видится, что в ближайшее время ко мне придёт Настоящая Любовь, которая перекроет всё, что у меня было до этого. «Хорошо бы, чтоб это оказалось правдой…» – немного небрежно ответил я что-то в таком духе, но в глубине души стал ждать этого с новыми силами.

Совершенно неожиданно для себя я снова зачем-то подал свои рассказы на творческий конкурс в Литинститут – третий раз в жизни – и сделав это, в общем-то, просто так, прикола ради, и из принципа положив первым в свою подборку рассказ, который, наверно, можно назвать философско-метафизическим осмыслением темы инцеста, внешне представляющий собой нечто среднее между порнографией в разделе «Himulations» и латиноамериканской короткой прозой ala Кортасар и Борхес.

И тут вдруг выяснилось, что я прошёл конкурс, меня берёт к себе в семинар некто Киреев, завотделом прозы «Нового мира», и в августе мне предстоит сдавать вступительные экзамены, за которые я, совсем недавно тогда свалив с филфака, имел все основания всерьёз не беспокоиться.

«Может быть там я и встречу наконец Женщину-для-Меня?» – невольно как-то сразу подумал я и, поверишь ли, Микки, это совершенно невероятно, но, представляешь, всё так и произошло!

– Ничего удивительного!, – загоготал он, – Сам себя накрутил и сам же попался! – и он снова пискляво (на то он и мышь!) захихикал. Но я решил на сей раз не отвлекаться на его подначивания, не терять нити собственных размышлений, не сбивать самого себя с толку и продолжать как ни в чём не бывало:

– Я увидел её издали и сразу понял, что это Она! (Можете представить себе, какой смех разобрал на этой фразе Микки-Мауса, но я твёрдо решил не обращать больше на это внимания и на сей раз рассказать всё. В конце концов, да бог бы с ним, с Концом Света! Хотя бы рассказать это себе самому!) Это было совершенно невероятно! И в первую очередь, невероятно именно потому, что всё действительно происходило именно так, как мне того и хотелось! Нас же всегда более всего и поражает соответствие реальности нашим ожиданиям! Хотя бы потому, что так почти никогда не бывает! А тут оно именно так всё и было!

Я пришёл на собрание абитуриентов перед началом экзаменов, то есть собрание тех, кого, в принципе, уже сочли вполне сносным писателем, и мне там, в общем, в той или иной мере, все не понравились… И тут вдруг… я увидел Её!..

Нет-нет, Микки, это очень важно! Я вдруг увидел её и не поверил своим глазам. «Это она! Это она!, – стучало моё сердце, – Не может быть! Не может быть!, – стучал мозг, – Не может быть, чтоб я оказался так прав! Как же это так, что я оказался так прав, так прав!»

Я хорошо рассмотрел её, но относительно издали. Я уже сидел где-то ближе к задним рядам, а она, кажется, шла от кафедры, где взяла какие-то дурацкие бумажки-анкетки, в мою сторону по дурацкому же коридорчику между массивами креслиц J.

Она была маленькая. В смысле, невысокого роста. Кажется, в лосинах и какой-то просторной блузе – тогда, в 1995-м, лосины ещё вполне можно было носить; особенно, девушкам, подчёркнуто равнодушным к условностям.

У неё были длинные светлые волосы. Просто длинные светлые волосы без каких-либо уладок, заколок, хвостов, пучков и прочего.

Нет, Микки, не надо ничего такого думать, что я специально искал женщину старше, чтобы там расправиться с какими-то своими потаёнными комплексами. Нет, нет и нет. Да и может ли какая-либо женщина быть старше любого мужчины, когда Бог создал её Второй! Но сейчас не об этом…

– Да-да, – с готовностью подхватил он, – вернёмся к нашим баранам!

Мне, конечно, захотелось было как-то ему возразить, не спускать ему колкости о баранах, но я побоялся сбить самого себя с мысли, и потому продолжил, сделав вид, что ничего ужасного не произошло («А может и впрямь ничего и не произошло?» – подумал я, когда решил, что сейчас продолжу, как ни в чём не бывало).

– Нет-нет! Нет, нет и нет! Сначала я почувствовал, что это Она, а потом уже увидел, что она старше! Но я не знал, что она старше меня почти на 10 лет. Я думал, что лет на пять, как Ленка.

– Стоп-стоп!, – улыбнулся Микки-Маус, – А кто у нас Ленка? J

– Лена – это моя вторая жена. Ну так вот…

– Смешно… – задумчиво произнёс Микки-Маус, – ну-ну, продолжай…

– И она тоже не поняла, что я младше её настолько. У меня была борода, тоже относительно длинные волосы и умные глаза. Она думала, что я младше её лет на пять.

– Она тоже сразу поняла, что ты – это Ты? – снова поддел меня Микки-Маус.

– Я не знаю, – честно ответил я, – но она заметила, как я смотрю на неё, и на первом же устном экзамене мы познакомились, а перед вторым уже ходили вдвоём курить на близлежащий Тверской бульвар, а на третьем уже и вовсе держались исключительно вместе…

– Я всегда говорил, что ты вообще очень любишь всякие розовые пузыри! – снова вставил своё слово Микки-Маус.

– А потом, – продолжал, в свою очередь, я, – мы уже почти каждый день говорили вечерами по телефону; якобы о современном искусстве, музыкальном академическом авангарде, коим последним оба же, каждый в меру тогдашних своих представлений, практически занимались; и я уже даже был один раз у неё дома, а она один раз была у меня, а потом, потом, короче, после итогового собеседования меня взяли в этот ёбаный Литинститут, а её… нет. Ей снизили балл за то, что у неё уже было одно высшее образование, и… она не прошла.

– Давай всё-таки ближе к делу, а? – попросил Микки-Маус, который уже давно стал проявлять признаки нетерпения.

– В общем, кажется, это был первый вторник сентября. Я снова приехал к ней в гости в её волшебный Зелёный Город. Мы, конечно, по своему обыкновению, поговорили немного с ней о современном искусстве. Без этого, хоть ты и мышь, сам понимаешь, нельзя. А потом она вдруг села ко мне на колени, лицом ко мне; так, что мой лобок почувствовал дыхание её Двери…

Я прижал её к себе, как некое сокровище, которое искал всю свою, не слишком длинную на тот момент, жизнь, и мы поцеловались впервые…

– Ути-пуси!, – засмеялся Микки-Маус, – Ну прямо «Вам и не снилось!»!..

– Заткнись, пожалуйста, и послушай. – тихо сказал я и продолжил, – Короче, она ещё не знала, вернётся ли из командировки её муж, с которым она только что развелась, чтобы выйти замуж за какого-то немца, именно сегодня. Она склонялась к тому, что скорей всего нет. «Ты останешься?» – спросила она меня в какой-то момент. «Да, конечно…» – ответил я. «А твоя мама волноваться не будет?, – пошутила она и тут же сама нарочито важно продолжила, – Нет-нет, я понимаю. Ведь ты был уже два раза женат, а я пока только один раз была замужем!» Мы оба засмеялись. И мы пошли с ней гулять. Пошли с ней на некое зеленоградское озерцо, где один раз уже были, когда я приезжал к ней впервые, несколько дней назад. И вот там-то, на этом озерце, Микки, в меня во второй раз в жизни вошло Абсолютное Счастье.

– Оу-оу! – улыбаясь прихрюкнул он и, надув щёки, хлопнул себя по ним так, чтобы воздух вышел с малоприличным звуком.

– Мы сидели на прибрежном холмике; я прямо на траве, а она у меня на коленях; такая хрупкая, маленькая, лёгкая, любимая, близкая; такая, ну-у… как Русалочка. Совсем удивительная, совсем моя девочка, совсем Моя Девочка Единственная… «Моя Девочка Единственная» – это примерно то же, что ЖДМ, Женщина-для-Меня; и то и другое употребляется поочерёдно в романа «Псевдо», как и слово Бог – то с большой, то с маленькой букв. Я тогда только-только его написал, потому что Ольга Велимировна, прочитав как-то все четыре цикла моих рассказов, сказала мне по телефону зимой, в самом начале 1995-го года, что по её мнению, у меня уже накопилось достаточно материала, чтобы попробовать написать роман. Вот я и попробовал. Вот я и написал. И как раз его машинописный вариант буквально в ближайшую субботу перед тем самым описываемым мной первым вторником сентября всё того же года прочитала ЛисЕва, сидящая сейчас у меня на коленях.

Бог его знает, скорей всего, именно когда она читала его, она и решила для себя, что всё-таки переспит со мной… – ненадолго я замолчал, потому что задумался вдруг, а что это только что было, в смысле, последняя фраза; зачем слетела с моего языка только что эта взрослая мерзость; что, я опять сам себя испугался? Испугался, что буду смешон этой противной мыши? Для чего? Зачем я это сказал?

– Да, не стоило этого говорить, согласен, – пропищал Микки-Маус, – мало того, что это выбивается из стиля твоего повествования, так ещё это и просто как-то подловато и, словом, немужественно. Но, впрочем, особо тоже не бери в голову, потому что, в любом случае, нас с тобой уже нет на том свете, и всё равно это всё уже жизнь после жизни – так что не напрягайся, хотя, повторюсь, согласен, что в тех, прежних, рамках это выглядело не слишком, я извиняюсь, кузяво…

– Да уж… И всё как всегда из-за Быдла! – не удержался я.

– Теперь уж неважно… – сказал он.

– Да, теперь-то уж да. – сказал я.

– Ну так что? – спросил он.

– В смысле? – спросил я.

– Валяй, рассказывай дальше.

И тут я опять вдруг глубоко осознал, насколько же всё в этом мире (неважно, на этом ли свете, на том) условно. Кто из нас Микки-Маус, кто из нас я, кто истинный я из моих пилотов, и важны ли вообще пилоты настолько, чтоб придавать их крайне ограниченной деятельности слишком уж большое значение – всё это настолько неважно, настолько мелочно, настолько случайно, настолько произвольно, настолько скучно, настолько несущественно, настолько бессмысленно, что не имеет никакого значения, нет никакой разницы, и нет никому никакого резона искать тут истину; тут – это в вопросе о том, я ли рассказываю что-либо Микки-Маусу или что-то рассказывает мне он – в любом случае, это всего лишь как некое напряжение в электроцепи, и нет никакой разницы, что называть минусом, а что плюсом – электричество всё равно будет вырабатываться – на том ли свете, на этом – никакой разницы между «этим» и «тем» на самом деле не существует – всё это может иметь значение, лишь когда мы воинственно заблуждаемся насчёт того, кто есть мы вообще или даже, что мы вообще есть. Один сказал о чём-то другому или наоборот – всё одно, кто-то что-то кому-то сказал, то есть просто нечто прозвучало. Но и это тоже без разницы – прозвучало ли, прогремело, прошелестело – просто волна, просто сигнал, просто возбуждение единого поля, просто тупое движенье вперёд…

Так я, короче, тоже стал Микки-Маусом…

Мы сидели с ним на берегу озера, буквально как два микки-мауса, и болтали четырьмя ногами в воде. Один Микки-Маус говорил, другой слушал, но, в принципе, всё это совершенно неважно, потому что нас уже не было на этой земле…

– Ты так говоришь, будто это было важно, когда мы ещё были живы. – сказал один Микки-Маус другому.

– И вот она, девочка моя единственная, сидела у меня на коленях, а я сидел прямо на траве… – вместо ответа продолжил Микки-Маус Второй.

– Да я ж и так знаю всё, что ты мне можешь сказать! – воскликнул Микки-Маус Первый.

– Зачем же тогда ты просил меня об этом тебе рассказывать? – спросил Микки Маус Второй.

– Это не я просил. То есть я просил, но из вежливости! Потому что я видел, что тебе хочется об этом мне рассказать. Вне зависимости от того, хочу ли я тебя слушать! А поскольку меня так уж воспитали, что, мол, у каждого своя правда, и круто уважать её почему-то больше, чем свою собственную, то вот я, проявляя как бы, как выразился бы Пушкин «милость к падшим», и решил сделать вид, что мне и впрямь хочется, чтобы ты об этом мне рассказал; чтоб тебя, убогого, ещё более не расстраивать. Понимаешь? Говорю же, из вежливости! – снова невинно улыбнулся Микки-Маус Первый.

– Неужели всё это имеет значение даже теперь, на том свете? – в изумлении прошептал Микки-Маус Второй и, смешно двигая зачем-то руками, отступил зачем-то во тьму.

Микки-Маус Первый подбросил хворост в костёр, присел рядом на какое-то упавшее дерево, пошевелил длинной палкой угли, пожал плечами и сказал, в сущности ни к кому конкретно не обращаясь:

– Конечно имеет! Всё имеет значение! Тем более, что никакого того света нет…

Ольга Велимировна – сладкая. И голос у неё удивительный.

И как это вышло так, что долгое время никто не понимал, что на самом деле я делаю? Их умиляло то, что на самом деле должно было вызывать безысходный ужас; как во сне, когда в самый неподходящий момент становятся ватными ноги. Это я вообще о прозе своей. Если в неё вчитаться как следует, не может не стать очевидным, что я – самый опасный человек на земле.

– Для кого?

– Что для кого?

– Для кого опасный?

– Ну-у… как…

– Вот я и говорю, а если подумать?

– Для себя самого?

– Молодец! Теперь рассказывай дальше.

– Уже стемнело. А мы всё сидели, прижавшись друг к другу. Или можно сказать так: а я всё сидел, прижимая к себе мою Русалочку, сидящую у меня на коленях. И вот просто я чувствовал, что шёл к этому дню всю жизнь. И всю жизнь знал, что когда-нибудь это произойдёт, и вот… это и происходит. В данный момент, прямо сейчас, прямо со мной. Это Она. Это совершенно точно Она. Не может быть никакой ошибки. И она тоже сидит сейчас у меня на коленях и тоже знает, что она – это Она, и я – это именно её Я. А она – моя Она. А я – её Я.

И мы сидели у воды, на берегу зеленоградского довольно крупного озерца, я и Она, Русалочка моя, моя волшебная девочка. И я чувствовал каждую её клеточку. Каждой своей клеточкой чувствовал каждую её. И ещё я чувствовал, что она тоже всё это чувствует. Так никогда больше не было – ни до, ни после. Но в тот момент так было. Так, как в принципе и не может быть никогда и ни с кем. А с нами было. Было! И это был несомненный, физически ощущаемый, факт для нас обоих. Я знаю это точно. Я знаю это даже сейчас. Даже сейчас знаю, что это даже сейчас факт для нас обоих – то, что тогдаТАК БЫЛО!..

Это, в общем, был очень странный вечер. Он как будто был выхвачен из всего пространственно-временного континуума. Знаешь, действительно что-то вроде недавней на тот момент второй ночи 2-го мая. Я чувствовал, что это некая узловая точка всей моей жизни. Понимаешь, это так странно! Переживать что-то непосредственно и одновременно ощущать, что это самое главное событие ИМЕННО ВСЕЙ твоей жизни, несмотря на то, что нам, микки-маусам, как и людям, неведомо будущее. Это был, понимаешь, такой миг, когда я как будто отверг всё своё будущее, каким бы оно не оказалось, во имя этого мгновения.

То есть, нет, конечно же не отверг, а наоборот безоговорочно принял, каким бы, повторяю, оно не оказалось, но, понимаешь, это была тогда и там, в тот вечер, такая система координат, что… и «принять» и «отвергнуть» было одним и тем же!..

– Ах ты, ёпти!, – пискляво воскликнул Микки, – Ну прям и вправду «Египетские ночи» – ни дать, ни взять!

– Да, потом мы конечно пошли к ней. К этому времени уже стало ясно, что её бывший муж, с которым она делила квартиру, сегодня не вернётся. И мы почти не спали в ту ночь. Так, пару раз задремали, не расцепляя тел…

Днём я уехал домой. Не раздеваясь, лёг на пару часов. Вроде спал, а вроде и нет. Вроде был один, а вроде по-прежнему с ней; всё время чувствовал её рядом; физически чувствовал её дыхание и тело…

Вот, я всё рассказал. Так я был счастлив во второй раз…

– Ступайте царствовать, Микки-Маус Второй! – возгласили вдруг Небесные Сферы, и полил какой-то странный перламутровый дождь. Я стоял, поражённый, как громом, задрав голову и не смея двинуться с места.

Небеса вдруг разорвались пополам – буквально, как если бы они были бумажным листом, что разрывает пополам Господь Бог – края двух половин Небосвода стали плавно закручиваться в трубочки, как скручивался бы тот же лист ватмана, а в образовавшийся чёрный проём хлынуло небо… ночное и полное звёзд… Но в следующий же миг всё небо как будто бы накренилось, и звёзды с грохотом покатились с него, как ягоды рябины по уклону крыши дачного домика.

Звёзды падали с неба вниз, смешиваясь со странным перламутровым дождём, и их умирающий, но всё ещё яркий свет преломлялся в водяных струях и, перепрыгивая с капли на каплю, превращался в волну собственного цветового спектра…

Это редчайшее в наших широтах явление природы, которое, кстати, по-научному так и называется – светопредставление, всецело захватило меня.

Я вдруг почувствовал себя безмерно малой песчинкой внутри гигантского калейдоскопа.

И вот я сначала упал – даже не упал, а просто полностью потерял всякую ориентацию в пространстве и перестал что-либо ощущать физически (ну, как во сне) – а потом совершенно провалился во Тьму и как бы сам для себя исчез…

– Короче говоря, называя вещи своими именами, не мудрствуя лукаво, не растекаясь мысью по древо и не ебя Муму, я предлагаю Его убить!.. – сказал стоящий на башне белого танка Пилот № 44.

По толпе пилотов пробежал некоторый ропоток. Наконец из этого монотонного гомона выделился громкий и довольно молодой голос:

– А что будет с нами ты подумал, умник? Не будет его, не станет и нас, пилотов!

Пилот № 44 улыбнулся, поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем и отвечал так:

– Я думал об этом полжизни, и прежде, чем такое предлагать вслух, тысячу раз всё проверил! Короче говоря, это и есть наше главное заблуждение! Много тысяч лет назад имела место некая Абсолютная Случайность, приведшая мир к трагической ошибке, Абсолютно Неверному Выводу, из-за которого все мы и несчастны из века в век! Наша ошибка в том, что мы думаем так, как мы думаем!

– Ну так и думай по-другому, раз такой умный! – послышался из толпы тот же голос, – А нас не трогай!

– Я знал, что поначалу некоторые из вас так и скажут! – снова улыбаясь и сохраняя идеальное спокойствие, продолжал настаивать сорок четвёртыйпилот, – Как же иначе, ведь каждому из нас это внушали с детства. Понимаю я и то, что не все и хотели бы освобождения. Домашние птицы не спешат покидать свои клетки! Это понятно. Но… я обращаюсь сейчас к тем, кто верит себе самому! К тем, кто всегда чувствовал, что рождён для гораздо большего, чем этот вечный унылый дождь современности! Только через Преступление лежит путь к нашему Освобождению! Только преступив Закон этого мира, где мы – никто, мы сможем создать мир, где Законом будет наша свобода! Да, с точки зрения этого мира, – мира, где мы – никто, – это Преступление, но с точки зрения Другого, где мы будем свободны, это Беспримерный Подвиг! Да, это вопрос выбора! Кому что более по душе! Понимаю, что кому-то гораздо удобней оставаться пылью под сапогами Единого Поля. Ведь домашние птицы не спешат покидать свои клетки!..

– Правильно! Правильно он говорит! – послышались наконец реплики одобрения, – Сколько можно терпеть такую жизнь! Хватит с нас унижений!

Не прошло и часа, как над белым танком взвился жёлтый флаг; многие пилоты потрясали в воздухе кулаками и скандировали: «До-лой! До-лой! Мы не Одно с То-бой!»

Толпа подхватила Пилота № 44 вместе с танком, и все они величественно потекли к Центру Управления Моей Головой. Я растерянно посмотрел на Микки-Мауса, но он только развёл руками, поспешно вскочил в зелёную карету, и красный конь умчал его куда-то в закатное зарево…

«Алло, это Эверест?» – кричал я в трубку старинного чёрного телефона, но никто не отвечал мне.

«Чёрт подери! Ну почему всё всегда так неудачно складывается!, – кричало всё внутри меня, – …Конечно, когда доходит до серьёзных проблем, он – просто гора, просто гигатонны пустой породы, которые вроде и не могут разговаривать и даже глупо требовать от них чего-то подобного. Только почему-то когда что-либо нужно от меня ему, он, понимаете ли, сразу превращается в духовную сущность; вещь в себе, ёпти-нахуй, а я, видите ли, должен угадывать в звуке осыпающегося щебня его сокровенные, блядь, пожелания! Ну почему Бог создал этот мир настолько неуютным! Во всяком случае, для таких, как я!» – продолжал я кричать внутри самого себя.

– Я бы на твоём месте был с Богом поосторожнее, мой драгоценный, гм-гм… – Микки замешкался, раздумывая, как бы на сей раз меня обозвать.

– Да ты никогда не будешь на моём месте! Как ты этого всю жизнь не поймёшь! – закричал я, – На моём месте могу быть только я! Только я и больше никто! Меня достало повторять азбучные истины! Когда же наконец вы сдохните все; все те, кто не понимает, что они абсолютно верны!

– Достало повторять азбучные, придумай что-нибудь новенькое! – парировал Микки-Маус.

– Тогда это не будет Истиной! – парировал я.

– А тебе обязательно надо, что ты сообщал Истину! Должен же кто-то нести всякую трогательную чушь, никак не подтверждающуюся жизненной практикой! Откуда тебе знать, может Бог тебя для того и создал, чтоб ты и был таким вот обречённым на забвение краснобаем? Ведь если таких, как ты, не будет, то не будет фона, на котором великое будет выглядеть действительно великим! – снова ранил меня в сердце Микки. Но отвечать ему уже было поздно. В конце концов, он ведь и вправду невидимый!

Когда я говорю с ним, со стороны всё выглядит так, будто я – сумасшедший, будто говорю сам с собой или, в лучшем случае, со стенами (если я в помещении) или с деревьями (если я в парке или в лесу); или с песком (если я в пустыне); или со звёздами (если я в космосе); или со столовыми приборами (если я сижу за обеденным столом); или же, как сейчас, с говняшками, потому что иначе, чем плаванием в канализационной трубе, мою жизнь в последнее время не назовёшь.

Я – оловянный солдатик. Я плыву в бумажном корабле по сточной канаве и вмещаю в себя весь мир, в котором я якобы плыву по сточной канаве. Вот-вот меня раздавит колесо какой-то телеги, но это будет означать, что я всего лишь перевернулся на другой бок, чтобы наконец проснуться и увидеть какую-то очередную Русалочку, каковые заебали меня без исключения все.