Текст книги "Однолюб (СИ)"
Автор книги: Максим Колпачёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Было обидно. Наверное, нечто подобное испытывали русские солдаты, вынужденно отступающие под натиском превосходящего их врага. Да, потери мгновенно снизились – но что теперь?! Уходить назад, оставив красным пару десятков напрасно погибших ребят?
Впрочем, команды ползти не поступало. Ни вперёд, ни назад... никуда. Больше сотни людей лежали, вжавшись в землю, и ждали... чего? Ответа на этот вопрос Роман не знал.
Красные продолжали стрелять – правда, всё же снизив плотность огня. Винтовки почти исчезли... осталось лишь пулемётное «тра-та-та» да, конечно, чертова артиллерия врага.
Пару раз по цепи бежали сообщения типа: «Павлов... в ногу ранен... нужно относить... в тыл...», – Роман передавал дальше и продолжал лежать. Какие-то люди короткими перебежками перемещались по вжавшимся в землю рядам, подхватывали раненных, оттаскивали назад. Один из «спасателей» упал сам, уже навсегда... Молодой унтер, сидя за единственным здесь укрытием – небольшим нагромождением серого камня – стрелял. Парень тщательно целился, но Роман, хоть убей, не понимал, как оттуда вообще можно было видеть врага. Тем не менее действия унтера обратили на себя внимание – серый камень прошила косая очередь, не сумевшая, к счастью, достать до стрелка.
Рота продолжала ждать...
И именно тогда – во время этих страшных минут, когда Роман лежал под ураганным обстрелом врага – он понял, что с ним что-то не так. Произошли перемены... странные, непонятные перемены, из тех, что, по идее, НИКОГДА не случатся с обычными, как их называют, людьми...
Впрочем, обычные люди и не прыгают на десятилетия назад, ведь так?
Роман, он... он как бы перестал быть собой. Или нет, не так. Наоборот. Роман становился собой. Превращался в себя. В настоящего, истинного себя. Та часть, что существовала во времена сотовых телефонов... она осталась. Осталась вся. Память, эмоции, мозг... Но появилось и другое – то, что было всегда, но дремало столь глубоко, что доктор Фрейд, случись ему об этом узнать, просто сошёл бы с ума...
Роман повернул голову и посмотрел на лежащего рядом бойца. Чёрные усики, элегантная, клинышком, борода... Теперь это лицо уже не выглядело так, будто пристав увидел его в первый раз. О нет! Теперь черты «марковца» находили отклик в памяти, возрожденной с нуля... 1916 год, лето. Восьмая, генерала Каледина, армия... И он, этот парень, тащит раненного в ногу Романа... Имя. Степан... как же дальше? Степан... Павлович! Точно! Степан Павлович, рядовой двенадцатого, имени его Императорского Величества, полка.
Х-ха!
Конечно, память возвращалась не мгновенно. Остальных «марковцев», включая худого, убитого большевиками мужика, Роман помнил хуже, более смутно. Да и не только их, по совести говоря. Много чего. Как, например, он вообще оказался здесь, в отрыве от своей части? Вот удар красных – много, они мобилизовали, как обычно, каждого здорового мужика. Для верности «институт заложников» – попробуй сбежать, когда под мушкой у комиссара твоя жена и сестра... А оружия у Бронштейна в достатке, весь бывший Императорский арсенал. Полк имени генерала Маркова бьется, рядом ещё какие-то Русские полки... Потом... пробел... отступление? Да. Мелькают деревья, вот лицо Степана Павловича, других... двое тащат раненного, он сам – Роман – становится на колено, и, прицелившись, в кого-то стреляет... Бесы! Всё-таки отсекли! И гонят прочь, хотят перебить... А дальше...
...Что-то вздрогнуло совсем рядом, на Романа полетели ошмётки земли. Пристав повернул голову – снаряд оставил воронку всего в нескольких метрах, то, что не задело осколком, реально здорово повезло.
Сколько ж ещё так лежать?!
И тут, словно услышав мысли Романа, Небо послало ответ...
Где-то вдали, там, откуда стреляли, раздались какие-то странные крики. В первую секунду неразборчивые, непонятные. А потом их перекрыло мощное, монолитное "Ура!", вырвавшееся разом из десятков, да что там, сотен глоток. Единожды прозвучав, "Ура" не собиралось уже умолкать. Так и гремело над полем, перекрывая собой свист снарядов, треск пулемётных очередей...
Ура! Ура! УРА!!!
И становилось ясно, что те, первые крики – это изумление и испуг попавших в ловушку врагов...
И уже вскакивали, не дожидаясь команды, люди со всех сторон...
И, поддавшись инстинкту толпы, Роман сам мчался вперёд...
И никто не замечал, если, подкошенный пулей, падал сосед... Впрочем, такое случалось редко – похоже, с той стороны становилось всё меньше стрелков...
И, так и не сдвинувшись с места, лежал, раскинув руки, тот смелый полковник, что вёл роту вперед... Он не дожил до атаки всего ничего, пару коротких минут...
Оказалось, что расположение врагов не столь уж и далеко! Разделяющие метры, как показалось Роману, были преодолены всего за один миг. Красные почти поголовно бежали – бросив винтовки, пулемёты, всё. Те немногие, кто остался, погибли быстрей, чем нормальный человек посчитал бы до трех. А со стороны леса было темным-темно от черных мундиров новоприбывших бойцов... Кто-то бежал навстречу, кто-то, остановившись, стрелял по улепётывающим, словно зайцы, врагам... Над головами пришедших на помощь гордо взвивались черные, с двумя белыми, пересекающимися полосами, знамёна. Андреевский флаг, только наоборот.
Свои.
Откуда-то слева появились казаки – немного, десятков, наверное, шесть. Со свистом и улюлюканьем, конники врезались в бегущие толпы, прошлись, оставив бессчетные трупы позади. Кто-то из красноармейцев, бесспорно, сумел уйти. Но это уже крохи. Победа было полной, сегодня здесь погибли практически все...
Роман стоял, пытаясь осознать новое ощущение, зародившееся в груди. Ощущение человека, прошедшего сквозь огонь противника, видевшего, как от пуль и снарядов падают единомышленники, пусть и не успевшие стать товарищами, но, однозначно, свои... и видевшего, как гибнут другие – те, кто стрелял с чужой стороны. Это было ново, незнакомо и непонятно... быть может, даже неоднозначно... Но это было его. Его бой и его Победа. Его выбор, его справедливость. И это ощущение... да, сейчас оно ново и чуждо. Но скоро такое пройдет. Более того – станет привычкой, даже обыденностью, порой...
...Тут задумавшегося пристава хлопнули по плечу.
– Александрович! Ты посмотри-ка! Живой! – улыбаясь во весь рост, бросил здоровенный детина с нашивками унтера на плечах, – А я уж думал, конец тебе, братец, пришёл. Не чаял увидеть! Слышал, перебили бесы красные всех, кого отрезать смогли...
– Многих, – автоматом ответил Роман, пытаясь вытащить из бездн памяти вдруг появившееся лицо, – но мы все же ушли. Степан жив, Андрей, Кузьма... Стой! Ты как меня назвал? Александрович?!
– Ну да, – несколько удивленно ответил детина в чёрном, – а что?
– Кгм...
Роман Александрович. Не просто Роман. Не Роман Николаевич, как его – пристава двадцать первого века– звали.
Роман Александрович... имя прадеда.
Как раз воевавшего в этих самых рядах...
– Дубровин?
– Что – Дубровин?
– Фамилия! У меня фамилия – Дубровин?!
– Слушай... тебя там не контузило случайно, когда большевик по отряду стрелял?
– Отвечай!
– Ну да... Дубровин... – здоровяк растеряно пожал плечами, – на тебя явно плохо все последние события повлияли...
– Ничего, – заставив себя улыбнуться, сказал Роман, – это я так... Стресс снять.
– Что снять?
– Не важно.
– Ну-ну... кстати, вторая рота, говорят, не смогла Кропоткинскую взять. А теперь всё – вышел приказ, меняем марш...
– И что?
– Как что? – удивился унтер с черными погонами на плечах, – не видать тебе родных своих, станица остаётся у краснопузых в руках. Теперь уже до победы придётся ждать...
"Точно! Кропоткинская! Там сейчас маленький Андрей, отец не рождённого пока деда, Олега Андреевича. Будущего большевика..."
До победы... Счастливчик, ещё не знает.
Уже навсегда...
– Ух ты! – вдруг удивлённо вскричал собеседник Романа, – Красота! Откуда это вообще у тебя?!
Палец белогвардейца уперся в перстень, изображавший Двуглавого, Российской Империи, Орла...
* * *
А потом было много всего. Очень много. Погиб генерал Марков – и на черных погонах появился красивый, но веющий скорбью вензель "М". Второй Кубанский поход, начало которого и застал сам Роман, продолжался. В августе 1918 полки Добровольческий Армии взяли Екатеринодар...
Вместе с возвращением памяти появились и навыки: оказывается, пристав умел отлично стрелять, да и в рубле на саблях был куда как неплох. Вряд ли кто-то смог упрекнуть бы Романа, что в сражении он чем-то уступал врагам. Более того, за истекшее время пристав прикончил двоих: одного пулей, другого штыком – во время отчаянной атаки, когда шли трое на семерых... Это нравилось Роману, нравилось драться, чувствовать на руках кровь. Он понимал, что проживает чужую жизнь, и, конечно, не в людских силах что-то здесь поменять... но данный вопрос редко отнимал много места в его голове.
Судьба прадеда? Прекрасно, пусть будет так. Это лучше, чем серая, бессмысленная жизнь там, где он существовал. Очень скоро прошлое стало восприниматься как сон – долгий и нудный сон, который, к счастью, уже позади. Реальность только одна: та, где ты есть. Где в руках сжата винтовка, а в глазах товарищей блестит надежда – безумная, как им неизвестно – остановить. Остановить колеса чудовищного механизма, не дать уничтожить, перемолоть, сломать...
Если надо, положить жизни – но только остановить.
Здесь в это верили, за это сражались, гибли. А что может быть лучше, чем если у человека есть цель? Настоящая, достойная цель, ради которой он готов вытерпеть голод и боль, болезнь и страданья? Ничего – думал Роман. Брал оружие и шёл воевать...
Пристав редко видел глаза врагов. Так уж получалось, далеко не всегда сражение вытекало в штыковой бой. Но зато он отчетливо чувствовал пламя. То самое, пламя багряной звезды, отблеск которого бродил в зрачках его племянника, в прошлом деда, ветерана Второй Мировой... Кто-то из красных – и их оказалось много! – был совершенно такого лишён, кто-то светился, но несильно, слегка... но иные... иные горели! Горели так, что хотелось отшатнуться, закрыть глаза.
...Вместо этого Роман перезаряжал винтовку и стрелял. По комиссарам, интернационалистам, прочей деструктивной, антирусской мрази. И, видит Бог, чувствовал, что поступает верно, бьется не зря...
...У пристава появились друзья. Точнее, вернувшаяся память подарила и их. Степан, – тот парень с усами и бородой, Павел – белогвардеец, первым сообщивший что Роману уже не увидеть родных... много прочих, перечислять которых сейчас нет причин. Некоторые погибли, жизнь прочих, зачастую, висела на кончике их штыка...
Роман обнаружил, что, по каким-то причинам, пламя интернационала замечает лишь он один. Другие были как из учебника по истории – чувствуя общую беду, не различали людей. Форма комиссара, треугольники на рукавах – вот единственное, как разделяли врага товарищи по полку. Внешние признаки. Всё. Это было странно... Роман находил тысячи объяснений, но понимал, что от истины они далеко. В конце-концов плюнул и перестал забивать голову ерундой. Ведь если вероятность решения загадки стремится к нулю, то, наверное, стоит оставить как есть – и посвятить время чему-то ещё?
Время шло. Добровольцы взяли Майкоп, Армавир, после упорного, почти месячного сражения пал центр губернии, город Ставрополь. К концу тысяча девятьсот восемнадцатого от большевиков были очищены значительные территории: Кубань, Ставрополье, весь Северный Кавказ. Немцы прогнали красных с Украины, поступали отрывочные вести о растущей мощи войск Колчака...
Многим казалось, что теперь-то уж всё: большевицкая гидра развеется в прах. Роман, понятно, надежд не разделял. И ожесточенно тренировался: рубился на саблях либо, когда позволяли патроны, стрелял. Его способности росли, будто бы на дрожжах – к лету тысяча девятьсот девятнадцатого он был первым по указанным дисциплинам в взводе, на ротных соревнованиях дошёл до финала – где, правда, всё-таки проиграл.
...Наступление на Москву, начатое с такой помпой и широким размахом, провалилось: учебник истории не соврал. Красные были близки к провалу, началась даже эвакуация правительственных организаций... но не судьба. Наступила приправленная кровью зима: войска Деникина оставляли Харьков, Киев, Донбасс...
Дивизия, в которой служил Роман, была окружена. После долгих боёв людям, носящим имя погибшего генерала, удалось вырваться из котла... но цена! В окрестностях одного не шибко известного села сгинуло две трети тех, кто там воевал... Среди них был и Павел, и целая куча прочих, кого пристав отлично знал...
Уходя от наседающих красных, люди уже не улыбались, как полгода назад. На лицах появилась ожесточение, что-то чёрное родилось в сердцах... Но они не покорились, не собирались сдаваться и отступать. «Реванш ещё будет», – вот что, зачастую, говорили тогда...
Услышав подобное, Роман отмалчивался. И – при первой возможности – стрелял. Счет убитых большевиков давно перерос цифру два...
* * *
С запада дул легкий, приятный ветерок. За спиной – расстилалась необъятная, пенящаяся легкими волнами, водная гладь. Воздух нёс запах соли и машинного масла. На душе лежала тоска.
Они стояли, выстроившись в две шеренги вдоль кромки песчаного берега и ждали... ждали посадки на пароход. Шло тринадцатое ноября тысяча девятьсот двадцатого, Русская Армия покидала Крым... Красные прорвали оборону перешейка, большевицкие орды прямо сейчас, предвкушая расправу, шли на немногие города... Уже не оставалось шанса биться, победить, сдержать. Это понимал каждый. Только уходить, уплывать – армии, и всем, кто перенес с ней её крестный путь от начала и до конца...
А последних было много, пожалуй даже чересчур – для всех, кроме Романа. Он-то ведь знал... Гражданские запрудили улицы, все эти женщины, дети, сгорбленные старики – кто-то катил тележки, кто-то нес заплечные мешки... и все шли к пирсам, все стремились получить свой шанс попасть на корабль. Честно говоря, при виде такого столпотворения, сердце начинало отчаянно колотить. Ведь мест для каждого не было, да просто и не могло быть – несмотря на тщательно продуманный план эвакуации, несмотря на прибывшие французкие, американские корабли...
Но, что удивительно, паники не возникало. Смятение, беспокойство? Да. Некоторая сумятица, возникающая то тут, то там... Но всё же не паника... не ужас, не страх. Как минимум не в тех местах, что видел Роман. Книги не врали, Врангель действительно сумел хорошо всё организовать...
Перед строем прошла группа офицеров, мелькнули генеральские погоны, борода, густые усы... Кутепов обходил готовящиеся к отправке войска... Последний из свиты, какой-то молодой штабс-капитан, свернул в сторону, подошёл к командующему ротой, что-то сказал... И чуть ли не бегом полетел догонять ушедший вперед генеральский «отряд».
Мы уплывём, думал Роман, глядя на бессчетных, заполонивших улицы, горожан. В немыслимой тесноте трюмов, практически без припасов... но все же. А вот они? Эти люди? Далеко не каждому предоставится такой шанс... Сейчас они боятся большевиков, просятся к нам. Но, несмотря на это, никто из них даже не представляет ЧТО произойдет здесь короткое время спустя. Иначе... иначе толпа бы смела всё, не помогли НИКАКИЕ меры, осуществленные Врангелем... Разве что развернуть роты – и заставить стрелять. Но чем это лучше? Какая разница, чью пулю поймать...
Почва качнулась под ногами, в голову ударили воспоминания – из той, старой жизни, когда пристав столько читал... Буквы, слова, абзацы... информация, много информации о том, как победители превращали Крым из Белого в Красный. В прямом смысле слова – Красный. Красный от крови, мучений, предсмертных проклятий... Вот он, их цвет – цвет перемен, как они его называли. С ноября по март здесь будет уничтожено, по разным оценкам, от шестидесяти до сто двадцати тысяч людей... Даже некоторые большевики – из тех, кто помельче, конечно – начнут протестовать. Их назовут «мягкотелыми», потребуют отозвать... И продолжат свое дело – пока оно не получит настолько широкий резонанс, что сам Дзержинский, в каком-то выступлении, будет вынужден признать, что, дескать, партия перегнула палку. И отстранить убийц с чрезвычайными полномочиями от задания. Что кстати, не помешает одной из них – Розалии Самойловне Залкинд – получить орден Красного Знамени. И умрёт она своей смертью, пережив Сталинские репрессии, войну... Другому инициатору массовых казней – Бела Куну – повезёт уже меньше, большевицкие механизмы уничтожения ударят и по нему. Но нескоро, очень нескоро, лишь в тридцать девятом году...
Скулы Романа затвердели от ненависти, руки незаметно сжались в кулаки. За многие месяцы, как он вернулся в своё время, пристав ни разу не пожалел о прошлой жизни, не усомнился в выборе далёких тех дней... Но сейчас ему нестерпимо захотелось очутиться не в восемнадцатом, а предположим, девятьсот пятом году. Ответить террором на террор, не допустить до всего, что произойдёт...
Но, к несчастью, такое невозможно. В тысяча девятьсот пятом он – Роман Александрович Дубровин – был всего лишь ребенком... Добрым, дружелюбным ребенком, отметившим свои десять лет...
– Разойдись! – донеслась вдруг команда, – время до посадки – тридцать минут. Попрощайтесь с нашей землей, ребята...
"Вот и всё. Тридцать минут. И уже без России, теперь навсегда... Когда умер прадед, в двадцать восьмом? В каком-то поганом Мюнхене. А города павшей Империи достанутся таким как Дзержинский, Троцкий, Бела Кун. Отныне им растить и воспитывать русских детей. Зачищать «врагов народа». Писать историю страны... им, а не нам!!! Всей этой шайке – убийцам, преступникам, палачам...
Но ничего. Русский народ справлялся со многим, переварит и коммунизм. Не так скоро, как хотелось бы, но – переварит. Кровавые замена ещё рухнут в грязь. Насилию и террору не убить гордого, о двух головах, орла...
Никогда".
Задумавшись, Роман прошёл много, оставив позади большую часть своего полка. Он шёл по самой кромке берега, так, что набегающие с моря волны, издыхая, обмывали подошву одного сапога. Людей тут почти не было – пирсы остались сзади, а горожане толпились у них, либо там, где дома. Один раз встретился патруль юнкеров, с повязками на руках. Как знал пристав, в их обязанности входило следить за эвакуацией, координировать и направлять. Что они делали здесь, Роман не вполне понимал...
Он совсем уже собрался разворачиваться обратно, как взгляд привлекла одинокая фигура, стоящая дальше. На фоне общей пустынности пляжа, она смотрелась несколько странно – как ворона посреди светлой, ярко-зеленой травы. Но, в тоже время, было что-то... что-то притягательное. Не вполне понимая, почему так поступает, пристав зашагал вперед...
Итак... Девушка. Молодая – лет, наверное, двадцати. Драповое пальто в английском стиле, без подкладки – темно-серого цвета, с полосками, вертикально уходящими вниз. Из-под него выглядывает низ платья – тоже темного, довольно узкого, на вид. Туфли, хотя может ботинки, – в любом случае видны лишь лакированные, блестящие черным носы. И шляпка, конечно – почти без полей, с чудовищным подобием банта на самом верху. Мода? Всё может быть.
Роман остановился, не дойдя до тонкой фигурки всего пару шагов. Всё, одетое на незнакомке, было новым, почти не ношенным, даже ботинки будто впервые увидели свет... Такое в Крыму нечасто встретишь теперь. Дочь какого-нибудь капиталиста? Ждёт своего судна – а здесь, в ожидании, отдыхает от всех?
Скорее всего. У богачей, как известно, свои причуды...
И тут девушка обернулась.
Роман вскрикнул и схватился за сердце, лишь чудом устояв на ногах.
– Наташа?!
– Простите, что?
Не отвечая, пристав смотрел в красивые, так хорошо знакомые глаза. Нос, губы, линия рта... Это была она. Однозначно – она.
Но... не только. Не совсем. Как-то не до конца. Роман не смог бы этого объяснить, но, будто, в ней что-то пропало. Не внешне конечно, изменилась душа. Точнее не то чтобы изменилась... просто часть того, что было, куда-то ушла. А если ещё точнее, то и не появлялась вообще никогда.
Под серой шинелью забилось сердце – быстрей, чем от пуль и шрапнели врага. Старая, прочно забытая, как казалось, жизнь, вновь расцвела...
Но и девушка вела себя несколько странно: не возмущалась, не повторяла вопрос, ни капельки не испугалась... Просто стояла и всматривалось в лицо Романа. Так, будто тоже углядела что-то знакомое – но только никак не могла понять: что?
Пристав взял себя в руки пару мгновений спустя.
– Простите, сударыня. Роман Александрович Дубровин, военнослужащий Русской Армии. Не хотел Вас пугать.
– Анна Андреевна, – представилась в ответ дама, – и я вовсе не испугалась. Вы, кажется, меня с кем-то перепутали, да?
– Кгм... – Замялся Роман, – ну, с некой натяжкой, можно сказать что да...
– Забавно вышло, – лукаво улыбнувшись, сообщила Анна, – Вы, Роман Александрович, всегда с девушками знакомитесь так?
– Я?! – искренне удивился пристав, впрочем, мгновенно исправившись, – ну если честно, Анна Андреевна, то да. Сами понимаете – мы люди военные, мысль вся туда, – Роман сделал жест, будто садит с винтовки в врага, – почти не до радостей жизни, в наши-то тяжкие времена.
Она улыбнулась, показывая, что шутку оценила и поняла. Но в тоже время на лице отразилось и прикрытая горечь, тоска.
– Уплываете? – резко спросила девушка, – когда?
– Уплываю... вообще-то было дано полчаса... сейчас, наверное, осталось минут десять-пятнадцать... А Вы?
– И я, – кивнула Анна Андреевна, – на пароходе "Саратов", ровно через один час... У меня брат в армии. Только, – она слегка коснулась шеврона на шинели Романа, – другая часть, не та, что у Вас.
– Ясно... Не беспокойтесь, эвакуация хорошо продуманна, все уплывут раньше, чем красные придут к городам.
– Я и не беспокоюсь. Просто стою, прощаюсь... когда ещё суждено будет вернуться сюда? Но, Вам, должно быть, пора бежать? А то до пирсов достаточно далеко, уйдет корабль без Вас...
– Верно, – немного смутившись, произнес Роман, – послушайте, На..., то есть, я хотел сказать, Анна Андреевна, Вы не согласитесь встретиться со мной там... ну куда отвезут? В Константинополе, или Европе даже...
– Соглашусь, – улыбнулась девушка, – Вы мне понравились. Есть что-то в Вас... что-то такое... мм... в общем, так сразу и не сказать...
– Обещаете? – мгновенно просияв, спросил Роман, – один вечер, прогулка, или, быть может, ресторан.
– Обещаю. Ну а теперь бегите! А то опоздаете на корабль – а виноватой получусь я...
– Не опоздаю! Значит у Вас "Саратов", да? Я запомнил!
Анна ничего не ответила, но в зрачках девушки будто родились мелкие искры цвета огня. Родились – и закрутились в хоровод, заплясали.
...Обратно пристав бежал. Потому что уже действительно понимал, что рота, вполне возможно, погрузится без него, сама. Это беспокоило парня – но не так чтобы сильно, в конце-концов пробьется и на другой корабль. Важнее было другое: впервые за прошедшие два года Роман ощутил, что судьба прадеда не единственный путь, по которому можно шагать...
* * *
Эдуард Прокофьевич, высокооплачиваемый эксперт по документам девятнадцатого – первой половины двадцатого веков, отложил в сторону чужую тетрадь. Попытался поправить сползшие на нос очки – но с трясущимися руками это было отнюдь не так просто, как казалось. Наконец, выполнив сию непростую задачу, специалист прошёл на кухню, открыл холодильник, достал полупустую бутылку коньяка. Налил... грамм сто, наверное. Глубоко вздохнул, жахнул.
Но лучше не стало.
Тетрадь была подлинной – эксперту его уровня не требовалось проводить дополнительных изысканий, чтобы сразу это понять. Конечно, он сделает тесты, образцы бумаги, чернил – всё, за что получил деньги пару часов назад. Но это так... для приличия. То, что дата, проставленная в конце тетради – 1 января 1930ого – верна, Эдуард Прокофьевич не сомневался.
А значит... значит всё, что написал этот неведомый человек, Роман Александрович – правда. Иначе откуда ему знать про сотовые телефоны, работу пристава, современные нюансы и нравы? Даже, черт подери, про Вторую Мировую упоминал! Человек не придумает подобного в двадцатых годах прошлого века, он и близко не сможет так сочинять...
А написано, определённо, было тогда. В двадцатых.
И автор – знал!
Эдуард Прокофьевич выпил ещё. Правда, уже поменьше, не сто грамм. Эксперт вообще старался не потреблять, или потреблять мало – возраст не позволял.
Мысли специалиста метнулись к заказчику: высокому человеку по имени Вячеслав. Тоже Дубровин, как и в рассказе. Эдуард Прокофьевич слышал о нём и раньше: тот, вроде бы, возглавлял националистическую партию. Причем отнюдь не маленькую: Вячеслава показывали по телевизору, он с кем-то дискутировал, выступал... Но эксперт по документам девятнадцатого – первой половины двадцатого века мало что знал. По совести говоря, Эдуард Прокофьевич вообще политику не очень-то уважал. И весьма удивился, узнав в своем заказчике «того парня из передачи по шестому каналу», на которую и наткнулся случайно, когда что посмотреть выбирал. Вячеслав Дубровин сказал, что нашёл дневники своего прадеда. И просил проверить на подлинность, указав, что есть некий, дескать «немного смущающий» его нюанс. Заплатил хорошо, и чуть ли не заставил поклясться, что эксперт, к каким бы выводам не пришёл, будет молчать. (Последнее обидело Эдуарда Прокофьевича – за всю долгую карьеру старик ни разу чужих тайн никому не выдавал!) Но сейчас, после ознакомления, эксперт заказчика своего понимал...
Эхх! С кряхтением, специалист встал. Тетрадь он уже прочитал, остался конверт. Что внутри, Эдуард Прокофьевич пока не знал.
«Интересно, – мелькнуло вдруг в голове, – а сколько всего таких тетрадок у Вячеслава? Мне он принёс одну, на проверку, это понятно. Но вдруг его прадед исписал их штук двадцать пять? Вполне логично, кстати сказать. Человек с такой судьбой! Необычной, мягко говоря...»
Усевшись на своё рабочее место, эксперт по документам почувствовал, как руки опять начинают дрожать. В груди нарастало волнение, сердце стучало, будто набат...
Осторожно, словно величайшее сокровище, Эдуард Прокофьевич раздвинул бумажные стенки конверта...
Внутри лежала фотография. Всего одна. На ней был изображен высокий, мощный мужчина в костюме, с тростью и в серой шляпе, красивая женщина, чьё яркое платье, казалось, было выполнено по последней моде тех лет, и ребенок, лет пяти или шести.
На обратной стороне подпись:
"Берлин, 1933".
Чуть ниже – другая, сделанная много позже кем-то другим:
"Мои родители: Роман Александрович Дубровин (1895-1943), Анна Андреевна Дубровина (1900-1956) и я, Виктор, их сын".
КОНЕЦ.
Максим Колпачёв
апрель-май 2011.
