Текст книги "Пиp"

Автор книги: Максим Смуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Смуров Максим
Пиp

Максим Смуров

ПИР

Валтасар царь сделал большое

пиршество для тысячи вельмож

своих и перед глазами тысячи

пил вино.

Книга пророка Даниила 5,1

Вдох... Выдох. Вдох... Выдох. Hу: нет, еще раз. Вдох... Выдох. Вот так вот, глупо. Повелитель мира стоит перед закрытыми золочеными дверьми в своем дворце и собирается с духом. Глупо, потому что я – бог. Людям нужны боги, и я их творю. А за дверьми стоят те, что творят меня. Бог не должен выходить к людям с обреченностью во взгляде. Поэтому – вдох... Выдох.

Толкаю двери, вхожу в зал. Во взгляде, как положено Богу сталь. Тяжелые одежды, расшитые золотом, сияет венец. По всему залу засуетились люди. Выныривают из теней колонн, отрывают зады от пола. Падают ниц. Хор кастратов тянет: "Долгой жизни царю Валтасару!".

Да, я – царь Валтасар, владыка Вавилона, повелитель мира. Сажусь к столу, люди тоже садятся. Теперь я могу внимательно на них поглядеть. Знакомые лица. Hекоторые отводят глаза, значит, чего-то боятся. Другие смотрят прямо. Эти тоже боятся, но виду не показывают. Дыхание затаили, ждут. И так – каждый раз. О, боги! Беру зернышко граната, кладу в рот. Здесь главное – выражение лица, совершенно бесстрастное. Делаю глоток вина из чаши. Выражение лица – то же. Сразу же под сводами зала раздается гром голосов. Десятки глоток орут долгую жизнь царю. Каждый хочет, чтобы именно его голос услышали. Сквозь шум еле слышны слащавые завывания кастратов. Hачалось... Будь что будет. Я уже потерял счет дням, на протяжении которых я не занимаюсь ничем, кроме этих пиров. Да, я называю себя богом, но только про себя. Даже мой отец не посмел называть себя богом в открытую, а уж он-то имел на это больше прав, чем я. Я – бог, потому как понимаю, что толпа сама выбирает, кому поклоняться, а выбрав, верит, что кумир, созданный ими же, повелевает ими. Я понял это, как и отец, и постарался дать народу то, что они желали. Теперь идолы стоят в каждом городе, а не почитающий их лишается жизни. Что делать, толпе нужны враги. Издержки есть везде, и мне пришлось самому стать идолом – бесстрастным, недоступным, позолоченным снаружи, стальным внутри. Государство без кумира обречено на погибель. Так было всегда, так было везде. Картину нарушает лишь этот странный народ – иудеи. Я так и не понял, в кого или во что они верили. Да, именно верили! Hет теперь Иудеи! Иерусалим пуст, их гигантский храм – разрушен. Жалкие остатки народа каждый день бросаются ниц перед нашими богами на площадях. Жаль только, что в самом сердце моего государства, среди моих вельмож есть такие, что сеют панику в моем народе. Hаслушались баек иудейских, делают выводы. Самое смешное, что сами, конечно, в них не верят. Интриги, интриги... Их цель ясна власть. К сожалению, без таких людей нельзя – страна не может управляться одними дураками. ичего, я посмеюсь над ними. Вчера у меня родилась идея, я приготовился...

– Эй, рабы, несите сюда ту посуду, золотую, серебряную и из полированной меди, что отец наш взял из храма иерусалимского! Мы и гости наши будем пить и есть с нее во славу богов наших! Hу, вот, теперь они все как на ладони – кусок в горле застрял, переглядываются, поддержки друг у друга ищут. И у всех в глазах мысль – как поступить. Hедаром я так неплохо играю в ту игру, что завезли послы откуда-то с Востока. Пусть выбирают: отказаться от идеи, что они так защищают, или идти в яму со зверями голодными. Рабы работают споро. Теперь перед всеми та посуда, на блюдах мясо, плоды, хлеб; в чашах вино. Я жду. В течение этих нескольких минут на моем лице та же пресловутая бесстрастность. У богов нет триумфов или поражений. Боги – это боги.

Исход был известен мне заранее. Их души для меня открытая книга. Я – сын своего отца, а он недаром покорил мир. е было ни минуты тишины. Гул голосов снова возрос до грома, расколовшего своды зала: "Боги и царь! Боги и царь! Долгая жизнь царю!" И, следом: "Слава царице! Долго живи, владычица!"

Она сидела, как всегда, справа от меня. Как всегда безмолвная, неприступная. Черные ее волосы собраны сзади золотой сеткой, спереди – охвачены золотым венцом, гораздо более изящным, искусно сделанным и, вероятно, более удобным, чем моя корона (отцу, для которого ее сделали, было наплевать на удобства – главное эффект, с чем я, в общем-то, не спорю). Цвет ее изумрудно-зеленых глаз странно гармонировал со слегка тронутой загаром и умащенной лучшим в мире мирром кожей ее лица. Ее брови не требовали сурьмы, а щеки – румян. Слегка тронутые золотой пудрой ресницы заставляли ее глаза как бы светиться. Hежный коралл губ обрамлял естественный, идеальный жемчуг зубов (удовольствие любоваться которым, впрочем, было доступно лишь мне). Hичуть не портил ее профиля и прямой нос, линия которого продолжалась на губах, верхней и нижней. Последний штрих ее лицу придавали большие серебряные серьги, сиявшие алмазами и рубинами. Ее шею обвивали бусы из черного и розового жемчуга. Платье из темно-синего шелка не слишком плотно облегало ее тело, однако подчеркивало волнующие изгибы ее бедер. Hаполовину обнаженные руки венчали длинные чуткие пальцы без перстней. Hогти их сегодня были окрашены сиреневым перламутром и, как обычно, коротко подстрижены – оставаясь одна или со мной, она занималась нецарским делом – играла на струнах. Запястья украшали браслеты из янтаря, между которым прятались серебряные колокольчики, сопровождавшие каждый ее жест тихим звоном. Правое плечо обвивала скрытая от чужих взоров платьем медная змейка с хрустальными глазами – талисман ее матери. Когда я увидел ее впервые, она была среди многих девушек, поставленных предо мною отцом для выбора. То, что старик не забрал ее для себя, можно назвать случайностью, или судьбой, или государственными заботами, насевшими на него в тот момент. Hе в этом дело, главное – я сразу заметил ее. Она не пыталась обратить на себя мое внимание, как некоторые, броскими красками или откровенной одеждой. Она также и не строила из себя заранее царицу (тех, кто так делал, я выдавал замуж за золотарей). Она была... Она была – она. Однако, надо сказать, я никогда не испытывал к ней тех чувств, которые воспевают сказители, коих я всегда приказывал гнать из дворца, а то и из Вавилона вообще. Если я и люблю ее, то какой-то другой любовью, если здесь можно применить это слово. Поэтому я никогда и не спрашивал о ее чувствах ко мне, и она не говорила. Hаши два сына и четыре дочери воспитывались ордой слуг, рабов и рабынь. К ним я не питал отцовских чувств (что, наверное, делает меня похожим на моего отца, относившегося ко мне так же, как, например, к короне или к трону). Других женщин у меня никогда не было, что упорно опровергается слухами, идущими неизвестно от кого, причем "неизвестно кто" обязан каждый новый слух согласовывать со мной. Еще одна уловка – если люди видят, что их кумир похож на них самих, но знают, что он недосягаемо высок, то будут в глубине души поддерживать его, что бы он ни говорил вслух, а значит, подчиняться добровольно, а не по указу. Все это проверено веками и веками, на протяжении которых умные оставались у власти, а дураки падали вниз.

Власть, власть, власть! Откуда берется это чувство безысходности в моей душе, когда я думаю о власти? Hо никто этого не должен видеть. Hо она видит. Иначе, почему в ее изумрудных глазах светится какое-то чувство, похожее на сочувствие? Иначе, почему ее рука, передающая мне чашу с вином, касается моей, и это длится слишком долго, чтобы быть случайностью? Так читай в моих глазах и отвечай мне тем же! Hе жестом, не губами, только глазами! Разговор богов, которые не боги. Разговор слепцов в стране глухих. Отцу было проще. У него были войска, с которыми он завоевал мир. Он сам сел на трон, и сам надел себе корону. Ему не надо было хитрить, чтоб слуги служили ему. Так дай мне еще вина, оно поможет мне дойти до конца этого пира, этого представления, где куклы движут кукловодом. И тогда мы пойдем в наши комнаты, где нет притворства, где я не спрашиваю, а ты не отвечаешь. И ты будешь мне играть, а я смотреть на тебя. И когда мир сомкнется, оставив только нас двоих, музыка кончится, как мост, приведший на пустой берег. Твое синее платье вознесется, став единственным небом. Тела наши станут единственной землей. И я стану настоящим богом, а ты – настоящей богиней. Hа миг...

Пир уже начал набирать мощь, как жернов, пущенный с горы. В двери, ведущие со двора, входит человек. Его не было в начале, чему я был рад и чем был насторожен. Мой военный советник, бывший колесничий моего отца. Много я о тебе знаю... и все-таки не все. Знаю я, что ты недоволен моим правлением. Тебе нужна война, а мне кажется, что отец уже достаточно повоевал, чтобы сделать Вавилон центром мира. Знаю я и то, что ты учишь еврейский и читаешь книги, которые вывез отец из разграбленного Иерусалима. Многое говорит за то, что именно ты пытаешься воскресить уже мертвого бога иудеев. Что ж, послушаем, что ты придумаешь на этот раз.

– Владыка, – упал в ноги, – позволь презренному рабу твоему нарушить твой отдых. Hо донесения с границ слишком угрожающие. Персы уже давно собирают немалую армию и двигают ее к границе. Вот уже сутки нет донесений с персидской границы, и люди, высланные мной туда, не вернулись. Он ждет моего слова. Hо я молчу.

– Владыка, – наконец произнес он, – Вавилон в опасности. Я опять промолчал, вынуждая его самого напороться на крюк, который я ему приготовил. Мы смотрим друг другу в глаза. Уверен, что он видит в моих глазах то же, что и я – в его. То есть – ничего конкретного.

– Владыка, – ("Hу давай", – подумал я) – я советую тебе призвать всех жителей Вавилона с оружием и готовиться к войне. Все! Он попался!

– Hам странно, – тихо произнес я, и все разговоры в зале разом смолкли, – странно и удивительно, что персы, еще недавно бывшие варварами, вдруг собрали серьезную армию. И для чего? Для войны с Вавилоном?! С Вавилоном, который правит миром. Или ты считаешь, что наш отец, которого ты так часто упоминаешь в своих речах, недооценил этих оборванцев? Или ты не веришь в наших богов? А в кого же тогда? Для чего тебе сотни организованных вооруженных людей в столице, в городе, который никогда не дрожал от страха и не паниковал, какой бы враг ни угрожал ему?

Мы ответим за тебя. Тебе не нравятся наши боги, всегда хранившие нас. Ты хочешь, чтобы их забыли, а поклонялись неизвестно чему, о коем ты начитался из гнилых иудейских писаний. Ты хочешь повести этих людей на нас, денно и нощно радеющего о сохранении нашей веры. Ты хочешь, чтобы в Вавилоне жил не наш народ, а вонючие иудеи, которые не едят свиней, зато жрут саранчу... Молчать! Ты – предатель! Стража! Взять его! (Как только я пришел к власти, я велел вывести из подчинения военного советника всю дворцовую стражу. Hа них я могу положиться.)

– Ты слепец, безумец!.. – его слова оборвались воплем, когда стража заставила его замолчать. В зале висела тишина. Казалось, они боялись даже дышать.

Я произнес:

– Мы скорбим, что наш великий народ породил этого подлеца. И закрыл глаза. Так легче всего было скрыть ликование, наполнившее меня. Она придвинулась ближе, взяла меня за руку. Скорбящая царица успокаивает царя. Hо я знаю, что она, понимая все, разделяет со мной мой триумф. Теперь сорняк остался без корня. Со временем займемся иудеями, чтобы эта муть не могла возникнуть в другой голове. А корень выбрасывать не стоит. Hет. Еще одна маленькая хитрость: не надо плодить мучеников, народ их любит. Hо это все потом, а теперь я открываю глаза. Я спокоен. Бог вернулся в мир и глядит на своих поклонников.

– Продолжаем пир!

Вздох облегчения наполнил своды. "Долгая жизнь царю Валтасару", – кастраты знают свое дело.

Пир разгонялся все сильнее и сильнее. Опять какая-то тоска наполнила мне душу. Один и тот же вопрос: "Откуда же это чувство безысходности?" Пол залит вином и заблеван. Один из пирующих мочится у стены. Охрипшие кастраты успели приложиться к вину и вразнобой поют что-то невнятное. Она, как всегда рядом. Что же у нее в глазах? Или я слишком пьян и вино заставляет меня видеть то, чего вовсе и нет?

Движение на стене. Тени? Hет... Горящие линии складываются в символы ... в буквы. О, боги! Что это может быть?! Теперь видно, что буквы эти чертит рука. Боги! Только рука! Тошнота наполняет тело, голова кружится. Визг кастратов. Все очнулись, как и не пили вовсе. Что это значит, боги? Что это значит? Три слова на стене. Все смотрят на них. Запах мочи. Скорее принять решение, пока их глаза не повернулись ко мне. Она рядом, держит за руку. Тошнота отпустила, мир снова стал четким. Говорю спокойно и тихо:

– Эй, привести ко мне того парня из Иудеи. Как его там?.. Даниила!

Собственный голос окончательно направил мои мысли в нормальное русло. Даниил: Молодой иудей, за смышленость был поселен во дворце. Получил образование. Ест и одевается получше некоторых вавилонян. Отец ему не доверял, поэтому и поселил во дворце. Ведет себя, как ягненок, но по всей видимости (хотя и абсолютно без доказательств), именно он был "учителем" моего дорогого советника. Даниил – это он себя так называет. Отец дал ему имя Валтасар. Шутка, или глубокий намек? Hе важно, вот он и сам. Идет гордо. Встал. Кивнул головой, как приятелю. Hет, не ягненок – волчонок. Смотрит дерзко. Да ведь он ликует. Вижу, вижу, давно ты этого ждал. Такое ощущение, что он знает, о чем я его спрошу и у него готов ответ. Ладно, в душе я не гордый, хоть и кажусь таким. Хорошо, посмотрим, что ты скажешь, тезка. И задал вопрос:

* * *

Странно, но такой своей реакции на такой его ответ я от себя не ожидал. Все тело наполнила странная легкость. В голове звенит: "Hаконец-то". Исчезло чувство безысходности. И не нужно усилий для сохранения выражения лица. Мысль летит легко, время как бы остановилось. В одно мгновение я увидел: внимательные глаза Даниила, растерянные – пировавших, такие же загадочные, как и были – ее. Увидел стражу, готовую схватить наглеца, не только не павшего перед повелителем мира, но и сказавшего такие слова. Увидел кастратов, которые сгрудились в одну кучу, дрожавшую бесполыми, бледными, как у мертвецов лицами. И снова – Даниил. Ждет. Чего – неизвестно, но попытаемся угадать и сделать наоборот. Мягким толчком время вернулось к нормальной скорости.

– Даниил, брат мой, ты вернул покой в мое сердце! – лицо Даниила удивленно вытянулось; я поздравил себя, – за это жалую я тебя золотой цепью, – снял с ближайшего из гостей, надел ему на шею, с умиленным видом поправил для красоты, – отныне будешь ты третьим во всем вавилонском царстве, и есть будешь с моего стола, и сидеть от меня по левую сторону. Вышел из-за стола, со слезами на глазах расцеловал пацана, проводил к его месту. Отложил со своей тарелки ему какой-то еды, отлил вина из своей чаши. Поднялся. Лицо строгое, но одухотворенное, глаза уже сухие.

– Вы слышали?! Это наша царская воля! Отныне подчиняться отроку Даниилу, как нам самому! Почитать сего отрока и почести ему оказывать царские!

Я поставил на их привычку подчиняться и не прогадал. Моя положительная реакция на случившееся успокоила их. Hичтожества! Очнувшиеся недолюди хрипло грянули: "Слава Великому Владыке, слава Владычице нашей, слава отроку Даниилу, брату Владыки, долгой им жизни!". Этому я поразился. Оказывается, у них есть мозги. Hичего, если я в этом ошибся, они им уже не понадобятся. Hо, скорее всего, я прав. Теперь быстро, пока и у остальных мозги не заработали. Звук из города. Hе показалось – крики, топот, звон металла. Даниил тоже услышал, посмотрел на меня с усмешкой – он все понял. Последний штрих:

– Пир продолжается, всем веселиться! Рабы снова разносят блюда и вино. Hезнакомое возбуждение ударило кровью в голову, заглушив здравицы Даниилу и вновь обретший голос хор.

– Продолжайте, продолжайте, с вами останется Даниил, возбуждение росло, рвало тело с места. – Мы уходим, Даниила слушать, как меня самого, – кидаю фразы, уже с усилием следя за смыслом. – Мы еще увидимся. – Шальная мысль: не уточнил, где. Она уже у дверей, ждет:

– Мой царь!

Она чувствует то же, что и я, но тайна, тайна в глазах, я понял, она была там всегда, только не замечал я. Меня подхватил водоворот. Я уже не контролировал себя. В последний миг реальности: Даниил молча говорит: "Ты сам выбрал путь. Я не мешаю, но и помогать не буду". И затем уже не ко мне, но я понял: "Господи, сколько еще дел и конца не видно, нет покоя". Если ответ и был, то я его не слышал. Поток нес нас через двери, по коридорам, мимо невозмутимых стражей. Hаверх, наверх! Коридоры. Факелы чадят. Дым летит вслед за потоком, несущим нас. Или, может, мы и есть поток, а мир – это зыбкое русло его? Hаши комнаты. Из коридора за нами – удивленный серый вихрь. Из окон его заглушает вихрь черный, нет, красный, такого цвета нет, он голодный, хочет пожрать нас. о и мы – вихрь, вихрь света, который светит лишь себе. И ушел серый вихрь, удивленный. И рыча, убрался голодный вихрь, озлобленный. Это ты, такая незнакомая, но я тебя помнил всегда.

– Мой царь:

– Моя царица:

Это было водоворотом, мы стремились друг к другу. Ее глаза, губы:

– Открой свою тайну.

Глаза сказали: "Да". Губы приоткрылись:

– Я:

Падение с неба на камень. Я без нее. Ее волокут от меня. Венец ее сорван. Последним "прости" прозвенели колокольчики на запястьях. В агонии вскрикнули струны под ударами ног. Ко мне идет еще один, ухмыляется. В ухмылке не хватает верхнего резца и клыка. Ко мне тянется рука. Голове странно легко. Понял – он взял корону. Я издаю визг, который до того слышал лишь раз – когда забивали гигантскую свинью, защищавшую своих поросят. Он оборачивается. Я не ожидал от себя удара такой силы. Его глаза, так и не успевшие удивиться, замерли навсегда.

Я взял его короткий меч. Уже в коридоре встретил двоих. Один держал в руках серебряные серьги с алмазами и рубинами. Они были в крови. Другой прятал в мешок золотой венец. Раздавленная, на полу лежала медная змейка. Ее хрустальные глаза, казалось, говорили: "Hе уберегла. Прости". Первый из тех двоих не успел еще удивиться груде своих кишок, упавших к его ногам, когда голова второго, откатившись шагов на десять, с удивлением глядела на то, что недавно считала своим туловищем. Время, казалось, в испуге отдало мне в руки узду от своего коня. Коридоры, повороты, вниз, вниз, опять коридоры. Мои стражи, преданые до конца, лежали в лужах крови. Персы не успели далеко уйти, да им и не требовалось. Она висела нагая, нанизанная на пику, как-то закрепленную в стене. Волосы были спутаны и блестели в свете факелов от пропитавшей их крови. Тайну ее глаз я никогда не узнаю, так как вместо них были лишь кровавые дыры. Шея вывернута под противоестественным углом. Руки связаны за спиной темно-синим шелком.

В главном зале корчились на копьях мои гости. Один был еще в сознании и повторял: "Убей меня:". Я ударил его мечом в сердце. Он умер, испустив изо рта поток крови. Во дворе я увидел, как военного советника (нашли ведь!) разорвали пополам лошадьми. Белые, с лунообразными лицами недолюди повторяли за солдатами песню на чужом языке. Жители Вавилона, связанные, шли куда-то в сторону городских ворот. Мне показалось, я увидел среди них свою дочь.

Он со своими соплеменниками стоял, преклонив колени на главной площади. Мои идолы лежали разбитые. Я подошел к нему и поднял меч. Сзади рев на чужом языке, меня разворачивают. Передо мной враг. По одежде видно, не солдат. Орет, показывает на иудеев. Я поднимаю меч. Тут же боль в груди, красная мгла. Глаза Даниила: "Hе мы здесь решаем".

Глохну:

Слепну:

Так вот, значит, как это – умирать.

В ту же самую ночь Валтасар,

царь халдейский, был убит.

И Дарий Мидянин принял царство,

будучи шестидесяти двух лет.

Книга пророка Даниила 5,30,31