Текст книги "Кейп-код"

Автор книги: Максим Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Осипов М. А.
Кейп-Код
повесть

1.

Куда повезти девушку, если денег нет? – конечно, на океан.

Подбирали камушки, швыряли их в воду. У Алеши они отскакивали, прыгали по воде, а Шурочка, как ни старалась, не могла повторить его фокус, у нее камушки тонули сразу. Она досадовала – разумеется, не всерьез.

Обоим по двадцать четыре, оба впервые в Америке, вообще в первый раз выехали из страны: год – восемьдесят девятый, выездные визы, меняют по шестьсот с чем-то долларов. Алеша и Шурочка живут в Москве и к тому, что творится у них на родине, относятся одинаково.

Шурочка – юный генетик, хорошая школа, биологический класс, потом биофак, у Алеши – скромнее. Школа тоже очень хорошая, но потом – «Керосинка», нефтегазовый институт: полукровок даже с русским именем и фамилией в начале восьмидесятых не брали на мехмат МГУ.

У Шурочки ровно-приподнятое настроение, по большей части она улыбается. Алеша, напротив, имеет плаксивый вид, бровки домиком. Ничего, ей он кажется трогательным.

Познакомились не где-нибудь – в Гарварде, возле библиотеки, позавчера.

А сегодня он берет у приятеля машину и привозит Шурочку на Кейп-Код: Тресковым мысом называют его только редкие чудаки вроде Алешиного отца. Откуда тому, однако, знать про Кейп‐Код? – в «Брокгаузе и Ефроне» про него не написано.

Ситуация ясная: вчерашние дети, культурные, симпатичные, встречаются за границей, в прекрасной стране. Она – генетик, у него – гены, по материнской линии Алеша родственник известного композитора. У Шурочки большая семья, с живыми родителями, с дядями-тетями, да и здесь она – в более выигрышной ситуации (какой-‐то маленький к ней интерес в Гарварде, приняли тезисы на конференцию), Алеша – к другу приехал в гости. Таких путешественников, как он, называют здесь пылесосами.

Алеша вожделеет Шурочку, он увлечен, она про себя еще ничего не решила.

У Шурочки, кстати, чуть больше опыта: она короткое время за однокурсником замужем побыла. У Алеши тоже, естественно, какой‐то любовный опыт имеется. Но эта история – не о любви.

Так они и стоят у воды, пока Шурочка не придумывает развлечение: давать необычным камням имена лермонтовских героев. Черная, длинная, тонкая – Бэла, вычурный, пестрый – Грушницкий, парочка светлых полупрозрачных камушков – княжна Мери с мамашей, c княгиней, как там ее?

– А это что за булыжник? – спрашивает она.

– Осетин‐извозчик.

Шурочке он тоже со школы помнится. Пример использования дефиса. Максим Максимыч – круглый, немножко рябой. По его поводу споров не было. Вытащили из воды безымянную русалочку из Тамани – для каждого, кого вспомнили, подобрали камушек: для Вернера, и для Веры, и для поручика Вулича, только для Печорина ничего подходящего не нашлось. В самом деле: какой он, Печорин? Много камней полетело в воду, так и не остановились ни на одном.

– Была ли Шурочка влюблена в Печорина? – Конечно, лет в тринадцать—четырнадцать. – Вот еще, нашел к кому ревновать.

Общественные куски берега сменяются частными территориями, усыпанными такой же галькой вперемешку с песком, – почти безлюдно, но все же встречается кое-кто: симпатичные люди, с собаками, книгами. Чудесное место Кейп-‐Код: слева – аккуратные, не пугающие роскошью домики, впереди, сколько видит глаз, – череда пляжей, справа – холодноватый спокойный Атлантический океан.

– Тут бы жить, да? – Это даже не произносится.

Воздух теплый, вода прохладная, никто не купается, а они – когда еще выберутся? – и вот уже оба в воде. Алеша отлично плавает, но ни движение, ни холод не уменьшают его желания, он подплывает к Шурочке, которая стоит на отмели, прижимается к ней, и Шурочка подчиняется: сначала от удивления перед его активностью, вообще – перед внезапно открывшимися возможностями, а потом – он ей тоже мил.

Америка чопорная страна, но мальчик с девочкой в обнимку невдалеке от берега вполне укладываются в рамки принятого, да и вода не настолько прозрачна, чтоб уследить, что делается под ней.

Потом они доплывают до берега. Начинает темнеть, но Шурочка замечает, какой у Алеши довольный вид. Сама она несколько удивлена случившимся. Освобождения нравов у них на родине еще не произошло, во всяком случае в их среде. Но они не на родине. Переодеться, забрать Максима Максимыча и прочих деятелей – и назад, в Бруклайн. Пока дошли до машины, небо стало темное, низкое.

Она у тети живет, он – у приятеля, Лаврика, по московским меркам недалеко. Бруклайн – пригород Бостона, фактически его часть. Алеша рассказывает, как он летел в Нью-‐Йорк. Самолет был пустой – никто билетов не смог достать, идиотская ситуация, идиотское у них с Шурочкой государство. Вот, угораздило. В Нью-‐Йорке от сорок какой-‐то улицы до автобусной станции – несколько жутких кварталов: проститутки, наркотики, порнография, видела? – Нет, за ней тетя приехала в аэропорт.

А он повидал кое-что. Даже подумал: как фамилия мордастого дядьки такого, из телевизора? – может, он был не особенно и неправ, когда расписывал здешние ужасы? – Она не смотрит политику. Зато у нее здоровенный негр на улице попросил мороженое лизнуть, когда она сказала, что денег нет. – А у него, у Алеши, и телевизора не было, пока мама была жива.

Разговор меняет свое направление: мамы нет, грусть. – Да, единственный живой его родственник – это отец, но тому уже скоро семьдесят. А дед его – представляешь? – родился в последние годы царствования Николая Первого. У них в семье принято поздно рожать детей, пропускать одно поколение. Но никто, конечно, не обижается: могли и совсем не родить. Пусть лучше Шурочка скажет: хочется ей перебраться сюда?  Ему хочется. – Ей тоже, как всякому нормальному человеку, естественно.

Они сидят в машине перед тетиным домом. У него от разницы часовых поясов начинают слипаться глаза. – Здесь так хорошо… – Да, очень, и незачем – как это? – рефлектировать, рефлексировать.

«Ребята, в каком вы живете дерьме!» – скажет Лаврик в первый их общий с Алешей американский день, когда выслушает его новости.

Было их трое друзей: Алеша, Лаврик и Родион. Лаврик уехал, вырвался, сразу, как стало можно, и уже в состоянии в гости позвать, и зовет – обоих оставшихся, но Родион ехать не захотел.

Неуютно Алеше у Лаврика: тот его наставляет по мелким поводам, счеты сводит, московские, школьные. А у Алеши с собой – шестьсот с чем-‐то долларов, на которые надо, как говорится, поездку еще оправдать. И недавно умерла мать. Не так уж недавно – год, но это когда не твоя мать, то кажется, что давно. При всем том приходится быть благодарным: за еду, за жилье, за то, что машину дал покатать девушку. Противное ощущение, будто ты своим другом пользуешься.

А поездку он оправдал: с отцом, а потом и с Шурочкой они несколько месяцев жили на то, что Алеша привез. Очень, надо сказать, тогда не хватало денег всем участникам этой истории. Кроме, вероятно, Алешиного отца.

Вот Лаврик: перебивается какими-‐то курсами программирования, а живет в основном на выигрыши в казино. Нацепляет дорогие часы (вернее, их имитацию) и в компании русских, таких же, как он, едет куда‐то вдаль. Ничего сложного: карты надо считать, которые вышли, и получаешь маленькое преимущество. И запомнить простые правила: когда прикупать, когда нет, когда увеличивать ставки или, наоборот, выходить из игры. Не гадать, не стараться что-‐то почувствовать. На эту тему и книги есть. Но это, конечно, не очень надежный заработок – таких игроков уже выгоняют из казино.

Комнатка-студия Лаврика, они за столом, одновременно кухонным и письменным, едят разведенную кипятком лапшу, и Лаврик, склонившись над ней (большие уши, маленькая голова), объясняет про биржу, про акции. Рынок ценных бумаг – самое сейчас перспективное. Все бросились на поиск стратегии, дающей стабильный успех.

Алеша хмыкает:

– Философский камень, да? Изо всего подряд добывать золото?

Лаврик просит его не выпендриваться, не кривить рот. Тут серьезные вещи – статистика, теория вероятности, линейная алгебра. Это вам не алхимия. Линейную алгебру Лаврик упоминает с некоторой осторожностью: в математике, как в спорте, в музыке, все знают, кто чего стоит, со школьных времен.

Шурочка улетает в Москву на день раньше него. Под руководством тети она упаковывает багаж, Алеша его помогает взвешивать: каждый фунт имеет значение. Тайно от тети она рассовывает по закоулкам чемодана камушки – Бэлу и Казбича, Вернера с Верой, княгиню с княжной – всю компанию.

Алеша просит:

– Дай и мне что-нибудь.

– Забирай осетина-извозчика.

Шурочка улыбается – белые зубы, черные волосы. Массу всего увозит она из Америки – подарки, бумаги на грант по генетике, видеомагнитофон. И в виде бластулы или гаструлы (ранние стадии развития зародыша) – будущего сына Лео, зачатого в холодных водах Атлантического океана. Возможно, Лео образовался несколькими днями спустя, в Бруклайне, пока Лаврик отсутствовал, но Шурочка склоняется в пользу морской, романтической версии. Ей лучше знать.

В Москве – сильное общественное напряжение, восемьдесят девятый год, люди узнают много разнообразной правды. От мелкого, частного внимание переключено на гражданское, общее. Надо спешить, и они, Шурочка и Алеша, без усилий соединяют две свои жизни. Даже вопрос о том, где им следует поселиться – с ее ли родителями или у Алеши с отцом, – не слишком серьезен: жить надо в Соединенных Штатах Америки.

Вероятно, пока что разумнее было бы ей перебраться к Алеше: большая квартира, есть комната его мамы, правда, сильно заставленная – половину ее занимает рояль, на нем вроде бы играл Скрябин, но, во-‐первых, – подъезд, в котором ужасный запах (неужели Алеша не чувствует?), а во-‐вторых, есть отец, не заинтересованный в появлении рядом с собой еще чьих-‐то жизней.

Мамина смерть не сблизила Алешу с отцом. Она умирала долго: почти пять лет. Комната завалена книгами и пластинками – по мере прогрессирования болезни их количество бесконтрольно росло. Следовало бы выкинуть то, что никто уже не послушает, не прочтет, но кто это сделает? Сохранить ценные книги, того же «Брокгауза» – мало в каком доме есть полный комплект, – а все лишнее продать или выбросить.

Но отец перестал замечать этот ростпредметов вокруг себя – рост предметов одновременно с исчезновением людей. Уволился со всех работ, отказался от частных уроков и полностью занялся учебником по гармонии – отец его пишет столько, сколько Алеша помнит себя.

Днем и ночью у отца в комнате бубнит радио – «Немецкая волна», Би-‐Би-‐Си – их перестали глушить, но отец как будто не слышит приемника. Во всяком случае, не обращает на него внимания. Отец занят учебником.

– Во всех этих строгих правилах про удвоения и задержания есть своя красота, – рассказывает Алеша Шурочке, и та кивает, подробней не спрашивает – и к лучшему, ему трудно было бы объяснить, что это за такие правила. Дальше элементарной теории музыки он не продвинулся, да и ту позабыл.

Музыку Алеша бросил, когда ему было четырнадцать лет. Родители спросили, чего ему не хватает для счастья, он честно сказал. Вероятно, и данных не было, иначе они бы не позволили так поступить. Никакого счастья все равно не последовало.

– Учебник будет совсем другой, чем те, которые есть, – продолжает Алеша. Надо, чтоб Шурочка уважала отца.

– Студенты решают задачи, но они не похожи на музыку. – Вот, он вспомнил, как говорил отец: – Надо изучать одного композитора, другого, что один бы сделал с мелодией, что другой. Гармонизовать ее в стилях разных эпох, направлений. Понимаешь, да?

Шурочка понимает, но им невозможно жить вместе с его отцом. Она не противница быта, нет, несмотря на молодость она умеет создать уют. Но находиться в квартире, где пахнет всем – плесенью, мусоропроводом, вчерашней едой, – неприятно и неполезно ни будущему ребенку, ни Алеше, ни ей.

– Если б ты мог с ним поговорить…

О чем? О том, что надо дать место для новой жизни? Пожилого человека не изменить. К тому же такого нетривиального. Алеша пробует вспомнить, когда они последний раз разговаривали с отцом всерьез. Наверное, перед Алешиным поступлением. Дома было уже так тяжело, что хоть отправляйся в армию.

Ходили слухи (затем подтвердившиеся), что после первого курса мальчиков всех поголовно и заберут – тогда отправляли в Афганистан. Отец нашел пожилого врача-нефролога, та поставила Алеше диагноз, научила, как комиссию обмануть.

– Боишься, что меня там убьют?

– Не только, – ответил отец.

Он не хочет, чтобы Алеша стрелял в людей. На каждого погибшего солдата и офицера в Афганистане приходится чуть ли не сотня убитых жителей – «голоса» отец в то время слушал внимательно.

– Разве это война? Геноцид, резня, карательная операция, как угодно. Должен сказать, Алеша, в моей жизни было много грустного, даже стыдного, как почти у каждого человека, в особенности советского. Но в подобных вещах мы не станем участвовать.

Вот такой разговор.

А теперь Алеша с отцом ведут почти бессловесное совместное существование. У одного молодая жена и планы уехать в Америку, у другого – понятно что: неопрятная старость, нескончаемый учебник гармонии.

В первый вечер после Алешиного возвращения они сидели втроем на кухне: он, отец, Родион. Алеша не выдержал:

– Вы бы знали, в каком мы дерьме… – разморило его от вина и от того, что не выспался.

– А мы всё ждем, когда ты нам это выскажешь, – засмеялся Родион своим наполовину беззубым ртом.

От Родиона всегда, со школьных еще времен, исходило ощущение нравственной правоты. Теперь, по возвращении из Бостона, после встречи с Шурочкой, Алеша увидел, на чем вся его правота держится, – на обделенности.

Родион никак не мог доучиться: он-то как раз послужил в армии.

– А что, много американцев звонит Лаврику? – спросил Родион. – А то он мне на Новый год ответил: «Хелло».

Нет, Лаврику звонят только русские.

– Просто… там так хорошо, что хочется быть своим.

Отец сказал:

– Эмиграция – катастрофа, психическая болезнь.

Откуда он может знать? Он и за границей ни разу не был.

– А здесь оставаться – не психическая болезнь?

– Тоже болезнь, но другая какая-то. – Хоть бы Родион уже перестал свои зубы показывать! – Родина – она для чего-‐то все же нужна.

Для чего-то, да. Для чего?

Таким был предотъездный период: с бессмысленными разговорами, оформлением бумажек, интенсивным освоением английского, с волнениями по поводу Шурочкиной беременности, одалживанием весов, ванночек и других вещей.

Наконец ребенок рождается, его регистрируют. Разногласий по поводу имени нет. Лео, пусть будет Лео – имя красивое, короткое, международное.

2.

Много всего происходит за почти десять лет: первый зуб Лео, потом первым же выпавший, первые слова, которые он произнес, крещение его в Москве, накануне отъезда – по настоянию одной из двоюродных бабушек, она и выступила крестной матерью. Крестным стал, естественно, Родион. Но это опять-‐таки все было – общее, которое неинтересно. Потому что интересно – единичное, частное, вроде камушков на берегу, а младенцев тогда в Москве всех крестили. По приезде в Америку еще и обрезание сделали. В Америке все мальчики оказались обрезанными, в то время имелись на этот счет свои медицинские соображения. Алеша с Шурочкой и подумали: пусть уж будет как все.

А Максим Максимыч с компанией лежат на стеллаже с книгами, как раз рядом с Лермонтовым. В их собственном доме. Несколько лет как приехали, а уже свой дом. Алеша теперь не Алеша – Алекс, на здешний манер, да и она не Шурочка – Александра: следовательно, тоже Алекс, к чему эти многосложные имена? Дома она, разумеется, Шурочка.

Существует много способов приобрести дом. Например, купить его, собственно, не выкупая: только проценты платить. А когда придет время, когда Лео вырастет, то и дом станет дороже – продать его и найти себе на том же Кейп‐Коде что‐нибудь небольшое, но у воды – так у них запланировано.

Алекс, которая Шурочка, устроилась в маленькую генетическую лабораторию, ее зарплата почти целиком уходит на няньку для Лео, неизменно русскую – за прошедшие годы у Лео сменилось несколько нянек, ни к одной из них у него не возникло привязанности.

Алекс-Алеша служит в средних размеров компании, пишет программное обеспечение для игры на бирже ценных бумаг. Финансовые результаты у компании превосходные, программы работают – теория случайных процессов, линейная алгебра, никаких чудес.

Жизнь семьи – в ежедневных совместных обедах (по‐нашему – ужинах), в том, что Алекс с Шурочкой каждую ночь ложатся вместе в постель, в отправке Лео в школу и на дополнительные занятия, в приятном, без дурных запахов быте, в праздновании семейных и некоторых государственных праздников – без пафоса, свойственного недавно приехавшим. Побывали в Италии (дважды), в Испании, Франции – это больше Шурочке интересно, и – польза для мальчика. Алекс не ощущает потребности в путешествиях, ему и дома, в Бостоне, хорошо.

«В Америку хотят многие, а в Царствие небесное никто не торопится, – скажет, поглядев на них, Родион. – Да оно вам, как будто, и ни к чему, в таком вы живете согласии». Родион однажды приедет к ним, но не задержится. Что-то совсем свое интересует его в Америке, какие-то монастыри – Алекс с Шурочкой и не думали, что в Америке сохранились монастыри. Родион теперь очень набожен. Пусть. Перед отъездом произносил что-то про чадородие, мол, надо бы вам, друзья, заиметь побольше детей. Благодарил, хвалил, но осталось тяжелое ощущение: он их что, осуждает?

– Ханжа он, твой Родион, – сказала Шурочка. – И Лео он не понравился.

Лео было тогда шесть лет. Двумя днями раньше Родион случайно пролил ему на ноги горячий суп.

– Молодец, не расплакался. А Родион твой урод. И руку не умеет пожать.

Это правда: с рукопожатиями у Родиона всегда были сложности. Жал руку вяло и как-то хихикая, будто делает что-нибудь неприличное.

– Мокрая курица, фу.

Не может быть никакого знания и правды на стороне человека с такими руками, считает Шурочка.

– Пожалуйста, не расходись, – Алекс делает бровки домиком. – Родион обещал приглядеть за отцом.

– Это нормальные вещи между товарищами. – Шурочка не унимается: – И имя какое-‐то идиотское.

– А ты случаем не беременная?

– Нет, случаем не беременная.

А имя… – Алекс смеется: – Не всем же быть Алексами.

Родион и правда обещал приглядывать за отцом, найти ему тетку – помощницу по хозяйству. Не так это просто, отец не хочет чужих людей, да и где эту тетку возьмешь? Не в деньгах дело, не только в них, никто работать не хочет. Странно такое слышать от Родиона.

По субботам в одно и то же время Алекс звонит в Москву, и у них с отцом происходит разговор, недлинный, примерно один и тот же. Отец жив. Тех денег, которые посылает Алекс, достаточно. Он рад, что у Алекса все хорошо.

– У тебя не должно быть чувства вины, – говорит ему Шурочка.

Не должно, так не будет. Да и нет никакой вины. Отец даже в гости ехать не хочет. Не силой же тащить старика. Других интересов, кроме учебника, у него сейчас нет. Вот когда он допишет его до конца… Еще надо будет издать. Странно: такая важная вещь, как гармония, говорит отец, сейчас мало кому нужна. Нет, он не жалуется, но не заметил ли Алекс, что истина вообще теперь меньше интересует людей? Отец не хочет вводить Алекса в лишние затруднения, но печатать учебник придется, видимо, за свой счет.

Во всех смыслах по этому поводу можно не беспокоиться. И – права Шурочка – не должно быть чувства вины.

Неделя за неделей, год за годом – одинаковые разговоры. Надо слетать в Москву – самому его навестить, показать ему Лео, а то ведь это когда-‐нибудь кончится.

Лео скоро исполнится десять лет, школа частная, дорогая. Лео любит выигрывать, в своем классе он один из первых учеников, но все же не первый – второй-третий, как правило, – выигрывать любит не только он.

Важнейшая часть обучения – иностранные языки и спорт: в лучших университетах страны первым делом обращают внимание на спортивные достижения. Лео невысок ростом, в Шурочку (она на физкультуре всегда была «последняя, расчет окончен»), поэтому такие виды, как теннис, плавание, баскетбол, для Лео исключены. Для здоровья – пожалуйста, но нужен настоящий успех, поэтому с его выдержкой и честолюбием Лео должен заниматься единоборствами. Бокс не для белых мальчиков, следовательно – борьба.

Худой, белозубый (и тут в мать), с карими глазами и длинными пальцами (эти признаки Лео наследовал по отцовской линии), он похож и на Шурочку, и на Алекса внешностью, а характером – трудно сказать.

Алекс спрашивает у Шурочки:

– Вот ты генетик, должна ответить: что сильнее влияет на человека – воспитание или наследственность?

– А на площадь прямоугольника что сильнее влияет – длина или ширина?

Умная у него жена.

Иногда Лео пугает родителей: недавно, чтобы произвести впечатление на девочек, да и на мальчиков заодно, он открыл окно третьего этажа, сделал стойку и так и стоял на руках, пока не прибежали учителя. Их позвали ребята: в школе принято все сообщать.

– Даже когда поругаешь его, накричишь, не сойдет с места, не отступит назад, – отзывается о нем Шурочка не без гордости.

– Далеко пойдет, – говорят ее тетушки. – Если бы вы его родили в Америке, мог бы президентом стать.

Чего только не говорят про детей? А пока что жизнь Лео – это школа и дополнительные занятия: русский язык, французский, борьба. Еще разговоры с родителями.

С разговорами появляются сложности. Лео хоть и владеет русским, стал отвечать родителям по-‐английски. Все эмигрантские семьи переживают нечто подобное, оттого и приглашают учителей.

– А как он маленьким хорошо говорил! – Шурочка огорчена.

Они припоминают смешные словечки, которые произносил Лео. «Пикчурескный» – про пестро одетого человека. А что? – могло бы такое слово существовать. Или вот «нос мочится», это когда он болел насморком. Все родители могут что-‐то такое про своих детей рассказать.

Скоро у Лео будет день рождения, придут мальчики, даже впервые – девочки. Одна из них – Юля со странной фамилией Караваев-Шульц – ему очевидно нравится. Папа ее, Караваев, и мама, Шульц, – скрипачи, родили Юлю в Испании, потом сюда перебрались, в не самый лучший оркестр.

Юля – первая в классе, ее родителям трудно платить, им делаются послабления, настолько она талантлива. Именно ради Юли – первой ученицы и первой, надо думать, красавицы – Лео вверх тормашками стоял на окне.

По поводу этого происшествия выясняются некоторые подробности. Дети, кто находился рядом, оцепенели от ужаса, кто подальше – побежал за учителем, а Юля подошла к нему ближе всех, и Лео ей сказал по-‐французски: Tais‐toi et ne bouge pas.

Почему нельзя было по-‐русски сказать: молчи и не двигайся?

Алекс спрашивает: а за ней, за Шурочкой, когда-нибудь ухаживали таким способом? – О, ухаживали разными способами, в том числе самыми идиотскими. Теперь зато ей приходится наблюдать мальчишеский идиотизм изнутри.

Что подарить Лео на первую его круглую дату? А чего он сам хочет? Лео хочет перестать заниматься русским, ему больше не нужен русский язык.

Объявил – и ушел к себе. Алекс просит его спуститься в гостиную. Лео спрашивает: а если бы они были выходцами из любой другой страны второго или третьего мира?..

– Видишь ли… Культура там первый сорт, – Алекс показывает на полки с книгами. – И наука, когда-то была. В смысле науки можно, конечно же, обойтись…

Сейчас он объяснит сыну, зачем действительно нужен русский язык.

– «Но я люблю, за что не знаю сам», – декламирует Алекс, – «ее лесов…» «Ее степей…» Ах ты, забыл. «Разливы рек…» – Нет, совсем не помнит Алекс этого стихотворения. – Ну, в общем, лесов, полей и рек, – смущенно смеется он.

Вспоминает, как сам бросил музыку. Гены – великая вещь. Зубы у Лео белые-белые, он улыбается Алексу. Не зло, просто улыбается.

В одну из суббот отец не поднимает трубку. Не откликается он и на следующий день. Родиона удается найти только к вечеру по московскому времени. Он теперь какой-то паломщик или псаломщик, Алеша не понимает в этих делах. Говорит: грешен, каюсь, давно у него не был и не звонил, паломническая поездка на прошлой седмице… Что еще за «седмица»? – Родион три недели не звонил старику.

Еще день: Родион съездил, но никто ему не открыл. Ключ есть, он под ковриком, но дверь почему-то не открывается. Может, сломался замок. А может, отец дверь закрыл на задвижку.

– На какую задвижку? Мы никогда ею не пользовались.

– Это в Америке у себя вы можете не запирать дверь, а у нас жизнь опасная.

Недотепа – права была Шурочка. Пусть милицию вызовет, пусть вышибут дверь.

– И пытаться нечего. – Внезапно Родион проявляет твердость: милиция действует только по заявлению от родственников.

– Свет в квартире горит?

Родион не помнит. Разве что-то меняется от «горит – не горит»? Снова ехать туда смысла нет. В тоне Родиона слышится: он – тоже человек.

– А соседи?

– А что соседи?

Алекс знает ответ: из-за музыки они у соседей были всегда на плохом счету.

И телефон работает. Родион проверил, позвонил на станцию. Как-нибудь хватило ума. Алекс просит: давай не ссориться.

– Молиться надо, молиться, – твердит Родион.

Надо лететь в Москву – и срочно, но срочно не получается, виза нужна. Кто-то передает слух, что всех уехавших восстановили в гражданстве – уезжали-то из другой страны. Алекс пробует выяснить это в консульстве, он им пишет – по-русски, получает ответ по-английски: виза нужна.

Одна надежда, что отец в больнице.

– Либо в каком-нибудь доме творчества композиторов, – успокаивает его Шурочка.

Какой там дом композиторов…

Через восемь ужасных дней Алекс приземляется в Шереметьево.

Он проходит таможню, меняет деньги, садится в такси. Невысокий плотный водитель – теперь это самый распространенный здесь тип мужчин – везет его к дому. Родион приехать в Шереметьево не сумел: заболел какой-то инфекцией. На улице холодно и темно: в октябре тут темнеет раньше, чем в Бостоне.

Он с трудом узнаёт дом, хотя жил в нем – с шестьдесят пятого года, с рождения. В окнах отца – свет, что плохо, наверное. Если бы отец находился в больнице, он бы его потушил. Ключ там, где всегда, под ковриком, Алекс вставляет его в замок. Рука дрожит, и пульс частый. Поворачивает замок, но открыть не может. Таксист – он оставил его внизу – идет помогать. У таксиста тоже не получается.

– Задвижка. У меня бабка… – бормочет таксист.

Он не слышит его. Дверь заперта изнутри. Начинается дрожь, которая, становясь то сильней, то слабей, будет сопровождать все московское путешествие Алекса.

В милиции он садится писать заявление. Выходит ужасно медленно: не писал ничего по-‐русски уже несколько лет, да еще от руки.

Милиционер смотрит на его мучения:

– Звони в МЧС, у них не такой геморрой… – Он имеет в виду: меньше формальностей.

На ступеньках подъезда Алекс ждет эту самую МЧС, раньше и слова такого не было. В милиции спросить постеснялся, а у таксиста – забыл. Совсем плохо ему одному. Американский телефон не работает. И дрожь – внутренняя, внешняя, всякая.

Подъехали. Парни лет двадцати пяти. Владимир и Стас. Документов не спрашивают. Идут за ним.

– Вы же говорили – второй.

Он понимает свою ошибку: в Америке принято иначе нумеровать этажи.

– Простите, недоразумение. – Дает им ключ.

– Понятно, – говорит Владимир. – Понятно. Купюра есть?

Алекс протягивает первую, что попадается под руку, – сто рублей.

Владимир просовывает ее в щель, дергает. Открыть не выходит.

Алекс догадывается:

– Может, надо сто долларов?

Стас улыбается: нет.

Алекс имел в виду, что доллары жестче, поэтому. Ребята его правильно поняли. Нормально всё. Без обид.

– Но я ведь буду вам сколько-то должен, не правда ли?

– Никогда не отказываемся, – отвечает Стас.

Владимир прикладывает ухо к двери:

– Голоса.

Алекс тоже бросается к двери, слушает. Это радио. У отца всегда – радио. Втроем они выходят на улицу, осматривают окно.

– Надо звонить на пульт, – Стас хлопает себя по карманам. – Курить кончилось. У тебя есть, Володь?

Они говорят – нужна какая-‐то особая лестница. Лишь бы нашлась. Лишь бы они его тут не бросили.

– Чего мерзнуть, – говорит Владимир, – пошли в дом.

Дрожь удалось немного унять. Он оглядывается. Разве всегда было так? Что за миска в углу? Все какое-то жалкое. Стас вернулся: машина скоро придет.

Он слушает их разговор. То ли один Стас, то ли оба они собираются в армию. По контракту. Срочную службу отслужили давно. На Кавказ поедут. Тут-то что делать? Тут же нет ничего.

– В каком смысле?

– Ну, нет ничего.

Наконец они говорят: коллектив. Вот что там есть. А тут нет. Тут каждый сам. Слишком много всего для Алекса. Он все же спрашивает:

– А кто враг?

– Кто стреляет в меня – тот и враг. А утром я, может, у него пойду покупать баранину на шашлык.

Вот так. Давно он не был в Москве? – Да, давно.

– Могут убить, – говорит Алекс.

В девяноста процентах случаев убивают тех, кто идет добавлять. Понятно? – Чего уж там не понять? Не настолько забыл он русский язык.

– А прапорщик потом пишет матери: «Ваш сын погиб смертью храбрых».

– А чего он должен писать: «Бухой пошел за бухлом»? – хохотнул Стас.

Владимир строго посмотрел на товарища. Они знают, что обнаружат, когда попадут внутрь.

Машина подъехала. Встали. Вперед! Алекс со Стасом идут на третий этаж и едва успевают подняться, как квартира вдруг оживает. Звуки бьющегося стекла, шаги. Дверь отворяется. На пороге Владимир. Стоит, заслоняя проем:

– Стасик, давай милицию. Алексей, вам не надо сюда.

В ту ночь приезжало еще очень много людей. Кто-то ему потом помог поселиться в гостинице.

Так Алекс стал старшим в семье.

3.

Несколько лет проходят без приключений, и вот уже Алексу сорок два, как и Шурочке. Конечно, найдется что рассказать в компании: как опоздали на самолет, или как тебя по ошибке приняли за известного скрипача, или как на лыжах катался и сломал лодыжку, и что нарисовала на гипсе Шурочкина родня, когда навещала в госпитале.

На работе много всего: можно вспомнить, как уходил из компании, прихватив с собой несколько человек, и как основал свою, как судился и удалось выиграть, можно коснуться и содержания деятельности, поисков философского камня, – Алекс с удовольствием пользуется старой своей метафорой, – но тут всего рассказать нельзя. Говорить о работе вообще не следует: секретность – обязательное условие успеха в игре. А если уж зашла речь – не упоминать деталей, не раскрывать карт. Отшучиваться, отделываться метафорами.

На рынке акций – в самом большом мировом казино – представлено несколько тысяч компаний. Что именно они производят, не имеет значения. Важно одно: их акции то падают, то растут, рынок волнуется, как океан. Правила, по которым происходят его колебания, таинственны, их предстоит исследовать. Ловлю в океане ведут и при большом волнении, и в штиль, и всегда малыми партиями, чтобы не обнаружить собственного присутствия, рыбу не распугать.