Текст книги "Грех жаловаться"

Автор книги: Максим Осипов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Как быть
Манифест в форме диалога

Пролог

– Чтобы радоваться, надо быть.

– Да. Живым, живым и только.

– Иначе – не своя жизнь. И грех даже не доставляет удовольствия.

– Ты хочешь быть живым, но еще – хорошим.

– А ты разве нет?

– Я? Нет.

– Лучше ответь, почему у нее под платьем халат?

– Это из другого стихотворения.

– Знаю.

– Потому что она не врач, было бы наоборот.

– Отлично. А как выбирать хорошее? По наитию?

– Воспитание. Десять заповедей.

– Ты сколько помнишь?

– Наверное, четыре… Нет, пять.

– Всегда так: помнить, как «Отче наш…». Ладно, десять заповедей. Скажи еще – уголовный кодекс.

– Из десяти заповедей только две…

– Нет, три. Не убий, не укради и девятая – не лжесвидетельствуй.

– А десятая – это…

– Не возжелай…

– Ни хачапури ближнего твоего, ни чахохбили его, ни…

– Не кощунствуй.

– Прости. Значит, только воспитание?

– Выходит, так. Смотри, что делается: большой стиль, старый гимн. Крепкие хозяйственники, менеджеры среднего звена. Ты этого как-то не замечаешь.

– Замечаю, замечаю.

– Но к тебе не пристает.

– Скажи, а в церкви тоже – все не слава богу?

– Опять ты… Да, конечно.

Нужна идеология

– Без идеологии никак. Давай придумаем идеологию.

– Была идеология.

– Да сплыла. И хорошо. А все-таки можно было кое-что предложить мальчику, который стоит на подоконнике и ждет, когда его отговорят прыгать.

– Идеалом была машина. В Германии – зверь, у нас – машина.

– Не только. Коммунистический идеал – почти христианский.

– Ага. Сам погибай, а товарища выручай.

– Не только. Что сказать мальчику?

– Частная жизнь.

– Летом собирать ягоды, зимой пить чай с вареньем?

– Скажи ему: есть любовь. И не вообще, а к сверстнице.

– Он не верит, что его полюбит сверстница. Нужен общественный идеал. Мальчик готов потерпеть, пострадать, но для чего-то внятного.

– Жалеешь, что коммунизм кончился? А какая идея! Безо всего, без денег поначалу, на ровном месте завоевала полмира.

– Кончился? Посмотри на Китай. Как бы мальчику не пришлось жить при коммунизме. Еще Куба.

– Жизнь на Кубе не сахар. Так жалеешь?

– Ни о чем я не жалею. И винить мне некого. С детства мечтал о распаде СССР.

– Мне и в голову не приходило думать о таком.

– Особенно ночью. Спать не мог от ненависти. Болел за самые идиотские команды, хоть за ГДР, лишь бы не за наших.

– Комсомольцем был?

– Увы. Все были. Впрочем, не все.

– Так правильно сделали, что разломали?

– Само собой. Хоть и по ложным основаниям, за неэффективность. Надо было – за бесчеловечность. Но кто это мог сделать? Даже Сахаров ссылался на производительность труда, когда объяснял вождям, почему нужна свобода.

– Глупо. «Kind of глюпо», как говорил Джереми.

– Кстати, простой советский человек не был плох. Не самодоволен. В общем, образован, беспечен, щедр, с понятиями о подвиге, самопожертвовании. Мне тут приснилось, что Солженицын умер. И я говорю во сне: «Это был настоящий советский человек». Смелый, бескомпромиссный, общественное ставил выше личного, готов был жертвовать собой и окружающими во имя цели. Об истории, о евреях, об искусстве судил по-советски ясно.

– По-толстовски: искусство должно быть нравственным.

– Крепкая семья, хорошие дети, любовь к России, всеобщее уважение – единственный великий человек.

– «Кто не с нами, тот против нас» – тоже из Библии?

– Нет, там «Кто не со Мной, тот против Меня» и «Кто не против вас, тот за вас». Согласись – разница. Советский человек любил поговорить о горнем.

– Пародия.

– И все же – последняя великая идея. Потому что – само собой, обогащаться естественно. Хорошая машина, дом, все такое. Но разве не естественно желать, чтобы все были сыты? Элементарная еда: картошечка, хлеб, лук, каша. Чтобы каждую старушку лечили так хорошо, как это возможно, любого ребенка учили наукам, языкам, искусству.

– Пока ему самому, дураку, не надоест.

– Кое в чем это очень даже работало: от чего умер Пушкин, знали все. А теперь не знают. В каком году родился, никто младше тридцати не знает. Инопланетяне. В Новомосковске – это образ преисподней на земле, туда на химию ссылали – в советские времена было несколько музыкальных училищ. Пять раз Гилельс приезжал.

– Все верно, все верно. Но стоит лишь высказаться в таком духе – про лук, картошечку, – и уже хочется управлять мыслями людей.

– А дальше – «выезд ваш в настоящее время нецелесообразен». И старушек не лечили. Да, нужны новые идеи. Идеология. Простая. Как, знаешь: не будете принимать аспирин, будут тромбы, инфаркт, инсульт.

– Император Константин и жена его Конституция.

– Свобода, равенство, братство. Борьба за счастье человечества.

– Мир хижинам, война дворцам.

– Потом – «Жить не по лжи», потом гласность: народ узнает правду, и все наладится, и Запад нам поможет. Все ребята вокруг меня жили этим чувством. Знали: если наступит демократия, все автоматически станет лучше, в первую очередь – искусства, науки, медицина, ибо народ наш талантлив беспредельно. При этом относились к так называемому «народу» или с восторгом, или с презрением, но как к чему-то совсем чуждому. Еще была идейка на моей памяти: законы, вообще-то, ничего, главное их соблюдать. А законы и были говно, за хищение социалистической собственности – расстрел, и никто их не знал, и соблюдать не собирался.

– Да уж, было что сказать мальчику. Что за мальчик?

– Есть такие – хотят учиться, их дразнят «ботаниками», жить не дают, бьют. Во многих школах немодно чему-либо учиться. Надо мальчика поддержать, а то он тоже станет курить, материться, хотя и половины слов не понимает. Потеряет уязвимость: «А я пред чудом женских рук, / Спины, и плеч, и шеи…» Научится спокойно просить у продавщицы презервативы. Разве это может быть нестыдно? Понятно, о чем я?

– Говори, говори.

– Счастье, если у мальчика рано проявится талант к чему-нибудь определенному, например к музыке или математике, если его заметят. Но талант к живописи, или литературе, или биологии проявляется много позже. Представляешь, скольким мальчикам не дают состояться, сколько их становится «как все»? Самые ужасные вещи делаются, чтобы быть «как все», из следования моде. Один замечательный священник, ты знаешь, мне говорил: «Чтобы бы я делал у Креста? Стоял бы, смотрел или кричал: „Распни!»«. Так что трудно быть самостоятельным. Никто не самостоятелен. Даже Пушкин.

– При чем тут Пушкин?

– Разве есть кто-нибудь самостоятельнее Пушкина? Но женился-то он, в сущности, на топ-модели. Вот пушкинские героини: Людмила, потом Татьяна, потом Клеопатра-Вольская, вдова по разводу. А женился – на Людмиле, и дело не в том, что «простая». Бывают хорошие простые и плохие простые. Слушай, я стишок сочинил: Давно между славян ведется спор, / Кто виноват, что делать, чья взяла: / Дала Дантесу или не дала, / И далеко ли до Луёвых гор.

– Мило. Брат Левушка, кстати, нашел себе такую же. В Болдино есть ее портрет.

– Вот видишь. Ладно, давай дальше. Живем себе, живем. «Ну как? – спрашиваем. – История продолжилась? Свершается что-нибудь великое?» – «Нет, – отвечают, – на вашу долю – только ложь и пошлость». Либо пошлость, либо фашизм. Пожалуй, фашизм – не совсем точно…

– Предложи еще определить понятия.

– Скажем – националистическая идея: людям одной национальности лучше жить вместе и без чужих. Но такое есть и в Ветхом Завете, идея эта сильная и старая. А новых не видно. Один честный демократ мне говорил: мы устали от зла, от социального зла, в котором участвовали последние десять—пятнадцать лет, мы готовы к приходу диктатора, повозмущаемся, но в общем испытаем облегчение. Все обрыдло, мы устали, мы обременены. И Запад уже не тот, что был, когда мы его впервые увидели. Хотим наказания, как расшалившиеся дети.

– Я не хочу наказания. Ни для себя, ни для нас.

– Ты не хочешь. Но многие знают, что пора их посечь. Одним надо решить сиюминутные задачи, другим проще снова жить вдоль оси госбезопасность– диссиденты, особенно тем, кто такой исход предсказывал: важнее оказаться правым, чем живым.

– Послушать тебя, ты одинаково далек и от демократов, и от фашистов.

– Знаешь, несколько лет назад я был в свободном Казахстане. На таможне меня унизительно обыскали: «брат, братишка…» В Средней Азии чудится, что у всех этих улыбчивых людей в кармане складной нож: шире улыбка – длиннее лезвие. И был я во множестве западных контор, даже во Всемирном банке – олицетворении западного… не знаю чего. Тоже отвратительно, но иначе. Словечки гадки и пахнут сортирным освежителем, зато ножа в кармане нет. Вот я и выбираю демократов. Но мы решаем, не за кого голосовать, а как быть.

– Все-таки – не только пошлость и фашизм. Живут себе мальчики и девочки, читают книжки, ходят с рюкзачками, ничего такого иметь не хотят. Сидят в интернет-кафешках, пишут в ЖЖ, стараются никому не мешать, никого не судить. Мальчики бегают от армии, девочки не слишком жаждут замуж. Славные ребята.

– На Западе все это было много лет назад, хоть и без Интернета, почитай «Фрэнни и Зуи». Я люблю Сэлинджера, все любят. Знаешь, чем нехорош ЖЖ? Все занимаются самовыражением, но личностей-то почти нет, а потому выражают общее, в сущности, – одинаковое. Надо говорить о предмете, ни о чем другом, тогда может выйти оригинально.

– А кумир их – Пригов.

– Юность – это возмездие, / И зрелость – это возмездие, / А старость – не радость.

– Занятно.

– Читал тут недавно одного литературоведа из его компании. Очень напоминает патологоанатомов, которые, вскрывая труп, не кладут органы на предназначенные им места: покойнику, мол, какая разница? Нет уважения перед сложностью организма, не ими созданного. Над вымыслом слезами не обольются. Кстати, несмотря на уверения, что запретных тем и вопросов не бывает, некоторые вещи невозможны: например, утверждать и думать, что истина есть и нужна людям. Выходит, весь двадцатый век мы паразитировали на одной великой идее – коммунистической.

– Христианство?

– Христианство – не социальная идея, а когда его применяют в этом качестве, сваливаются в фашизм. Отчего, как ты думаешь, неплохие и неглупые люди становятся фашистами?

– От любви к силе.

– А главное – оттого, что «humankind cannot bear very much reality». Элиот. «Человекам невмочь, когда жизнь реальна сверх меры». Что-то такое.

– Не «жизнь реальна», а реальности чересчур.

– Пусть будет: «Человек не способен снести преизбыточность жизни». Нет сил вместить в себя и закат над морем, и Освенцим, и стихи, и предельность, смертность родителей и… много чего еще. Пусто без социальной идеи. Мы, что-то пишущие, о чем-то пробующие думать, превратились в невропатологов. Ты, впрочем, ничего не пишешь.

– Копыто не раздвоено. Почему в невропатологов?

– Ставим диагнозы, а что с этим делать, неизвестно. Пейте витамины. Нечего нам сказать мальчику. Скоро снова будем болеть за чужие команды, снова сомнительные типы станут симпатичны, потому что свои, потому что ловко нахамили начальству, снова будем слышать-видеть-читать одно и то же.

– А мальчику между тем говорят: «Обогащайся, и всем вокруг станет лучше».

– Еще пародия. «Спасись сам, и тысячи спасутся вокруг тебя».

– Это откуда?

– Не помню. Не важно.

Иметь или быть

– Давай, не томи, ты что-то придумал.

– Да. Есть книжка «Иметь или быть».

– Фромм.

– Да. Нам существенно только название. Так вот, начальство нам теперь вовсю разрешает иметь, но не дает быть. Врачи уходят из медицины продавать лекарства, физики уходят из физики и тоже начинают чем-нибудь торговать. «Работать бесплатно аморально» – вот такая этика. Молодые люди поголовно учатся на юристов или экономистов.

– Это не начальство устроило. Не только начальство. Дух времени, века. Мода.

– Как угодно. Разве мы против иметь? Но чтобы радоваться, чтобы жить, надо быть. Не доктором наук, а ученым. Не лауреатом, а хорошо играть на скрипке. Ясно?

– Да, ясно. Но это, как бы помягче выразиться, не новость.

– Не новость, хотя кое для кого и это новость. Кое-кто до сих пор повторяет: «Надо сперва накормить народ, а уж потом…»

– Суп с котом.

– С другом родителей была такая история. Он ровно это – про «накормить» – заявил Тимофееву-Ресовскому. И знаешь, что тот ему ответил, прямо на семинаре? «Поцелуйте меня в жопу».

– Ух ты! Сейчас он бы сказал: «Засуньте это себе в ЖЖ».

– Возможно, возможно… Мы отвлеклись. Итак, чтобы быть, надо служить. Это ясно?

– Пусть. А чему служить?

– Служить – ценностям. Мы призваны к служенью – вот что надо сказать мальчику.

– А мальчик ответит: сложенью, умноженью, представьте себе, представьте себе…

– Для провозвестника истины сойдет и шутовской колпак.

– Ты предпочел бы терновый венец.

– Не дразнись.

– Служить – это и есть интеллигентность?

– Не только. Не знаю. Давай оставим это. И перейдем к списку ценностей.

– Они задаются раз и навсегда?

– Навсегда ничего не бывает. Но, в общем, да. Раз и навсегда.

– А кем задаются?

– Как кем? Мной. Если захочешь – и тобой. Но ничего менять уже будет нельзя. Так вот, ценностей восемь.

– Лучше бы семь.

– Это – звезд в ковше Медведицы.

– Пусть и ценностей будет семь. Или двенадцать. Или хоть десять.

– Не капризничай. Восемь.

– Ладно, давай. Все равно у тебя уже все готово.

– Внимание, по алфавиту: Здоровье, Знание, Красота, Культура, Порядок, Природа, Святыня, Справедливость. Никакой иерархии внутри нет. Одно не главнее другого.

– Подожди, а где же любовь, сострадание и прочее?

– Ну… всюду.

– А семья?

– Семья – это образ жизни, не цель. Как, кстати, и коммуна. И тоже быстро превращается в цель. А чтобы двое были одно, домашняя церковь и прочее – наша идеология не про то.

– Что у нас с демократией?

– Как ты себе это представляешь – служить демократии? Тогда уж свободе. Это у меня проходит по разряду Справедливости.

– Новых ценностей добавлять нельзя?

– Нельзя. А то выйдет, как с футболом. Помнишь могилу этого самого… забыл, на Ваганьковском? Крест, и написано: «Отдал жизнь служению футболу». Неподалеку могила какого-то юноши, заброшенная: «Здесь лежит такой-то, сгоревший в радости борьбы за коммунизм». При всей нелепости не кажется издевкой. А крест служения футболу – кажется. Всё, список закрыт. Во избежание всяких там служений «своему делу», «отечеству», «пониманию между народами», «толерантности», «прозрачности» и прочей ерунде.

– Служение отечеству тоже не годится?

– Знаешь, как бывает? Страстно любящий впивается в тебя так, что хочется крикнуть: «Люби меня поменьше!» Тут то же, да крикнуть некому. И еще: хоть мы и говорим об общественных ценностях, но не о жизни общества, а лишь о том, как мне, тебе, нашему мальчику – быть.

– «Служить ценностям» – не страшно? Служить – да, но разве можно служить чему-нибудь, кроме другого, кроме буберовского «Ты»? Не о том ли весь этот самый категорический императив?

– Все так, но осуществить это служение другому во времени и в пространстве, если хочешь – в плане «Оно», можно лишь служа ценностям – Здоровью, Знанию, Красоте, Культуре, Порядку, Природе, Святыне, Справедливости. И нет в нашей затее никакого противоречия с категорическим императивом. Как нет его между Книгой Бытия и теорией эволюции. Нет и все.

Здоровье

– Поехали. Здоровье. Это самостоятельная ценность? Чему служат врачи? Может быть, Знанию или Справедливости?

– При чем тут справедливость? Глупостей вокруг медицины без того хватает. Поставил клизму – послужил справедливости? Здоровью, здоровью.

– Смотри, нашел в одной книжке: «Федоров Н. Ф. – религиозный мыслитель конца девятнадцатого века. В основе религиозно-философской системы Федорова лежит проект всеобщего воскресения. Всякое действие, направленное на преодоление смерти, – техническое, научное, медицинское и церковное – Федоров считал участием во всеобщей Литургии, а всякую идею личного спасения, индивидуалистического искусства, философии – нечувствием неправды смерти, главным грехом человечества». Ну как?

– Это тебе такая философия на каждый день.

– Именно, на каждый день. А Бродский еще ругает Чехова: мол, врачеватель во всех смыслах, не метафизичен.

– А тут вон какая метафизика. Преодоление смерти.

– Да. Смерть противоестественна и при этом неизбежна. Кстати, про неизбежность: представляешь, ныне жива то ли треть, то ли четверть когда-либо рожденных людей.

– Не слишком лестно для человечества.

– Правда, куда подевались светила? Перестали быть нужны. Светилами больше не назначают. Прежние или умерли, или испаскудились. Вдруг, достигнув высшей ступеньки в иерархии, перестают делать то, благодаря чему туда забрались. Им что, в самом деле никогда не нравилось лечить больных или играть на скрипке? Вот Исаак Стерн – на бирже играл, а скрипку все же не оставлял, знал – это лучшее, что в нем и у него есть. Но мы все время отвлекаемся. Не все врачи служат здоровью, кое-кто – Знанию. Был у меня парнишка-ординатор: все на свете знал, любую олимпиаду по медицине выиграл бы. Как-то раз позвал меня: «Посмотрите, что с больным, ничего не понимаю». А тот умер.

– Вот так история! Лечишь их, лечишь, а они умирают, сволочи неблагодарные.

– Именно-именно, из желания досадить.

– Ну, а как ты понимаешь врачебное служение? Помочь больному?

– Кому-то и этого хватает. Например, тем, кто лечат камнями, или магнитами, или заговорами от алкоголизма, – себя они так лечить не станут, точно. Но вот человек пил, а тут перестал.

– На какое-то время.

– Почти все помогает на время. Даже воскрешенный Лазарь не жил вечно. Но с Лазарем – другое. Это чудо, а тут как бы чудо ставится на поток, делается воспроизводимым. Мы же хотим не только помочь, но и помочь честно, в соответствии с принципами западной медицины. Так я понимаю профессию. Многие врачи, впрочем, ничему не служат. Или не осознают свою работу как служение. У Шмемана есть забавное место. «Что дальше делать?» – спрашивает священник у своего собрата, который ему сослужает. «Do something religious», – что-нибудь религиозное, отвечает собрат. Вот и врачи у нас делают «что-то медицинское». Ладно, мы никого не судим.

– Даже себя.

– Только решаем, как быть. Идеология наша – исключительно для употребления внутрь. А что не осознают служения – верно. Уходят торговать лекарствами.

– Расстригаются. Врачи-расстриги.

– Да. И как у попов, все это нехорошо кончается.

Знание

– Дальше у нас идет Знание.

– Тут, понятное дело, ученые. Склоняем головы.

– Не только. Учителя, библиотекари, но лучше не будем говорить о профессиях: речь идет о внутреннем выборе, о служении, а не обо всех полезных делах. Полезны и продавцы, и даже, возможно, вахтеры, а про многие специальности мы вообще ничего не знаем.

– А журналисты – служат знанию?

– Некоторые. Наверное. Я тут пересмотрел «Римские каникулы». Знаешь, о чем этот фильм? Я тебе скажу. О том, что совершить порядочный поступок для журналиста – подвиг. Был бы мороженщиком – не было бы фильма.

– Ерунда. Фильм про то, как хороша Одри Хепберн. И Рим. Ладно, давай про Знание.

– Слишком большая тема.

– На которую тебе совсем нечего сказать?

– Однажды я побывал в компании физиков из Лаборатории Лоренца в Беркли, там большой ускоритель. А нобелевских лауреатов из этой лаборатории вышло больше, чем из целого СССР. Дело было в начале девяностых, я был бедным стажером из Москвы, тогда на западном побережье русских было немного, но ни у кого в компании я не вызвал интереса – им всем была нужна только физика, не деньги, не политика, не сплетни. Я сидел, слушал разговор в комнате как музыку, ничего не понимал, но мне все страшно нравилось. Тогда и подумал про служение.

– Как влюбленная дура.

– Не издевайся. Да, я не ученый, но среду ученых люблю. Эйнштейн где-то выразился в том смысле, что создание ученым картины мира – сродни вере или работе художника. И не так уж принципиально, что выстроить цельную картину жизни из разрозненных элементов, обрести «предустановленную гармонию» никаких человеческих возможностей не хватит. Кстати, вот еще что: именно наблюдая за большими учеными, а я близко знаю нескольких, я понял, что ум и глупость – не противоположные свойства, скорее взаимодополняющие.

– Университет развивает все способности, в том числе – глупость. Это Чехов.

– Ага, и тут я не первый. Даже не «глупость», а «мудаковатость». Нет настоящего величия там, где нет мудаковатости. Настоящей, а не наигранной. Если тебя называют одним из умнейших людей своего времени, дело плохо.

– Поэзия должна быть глуповата.

– Вера тоже.

– И любовь.

– Само собой. Мой одноклассник, математик, он уже давно академик большой Академии, возьми тут и заяви, что не любит Пушкина. Что у того есть лишь двадцать хороших стихотворений. Так и сказал.

– Уж ты за словом в карман не полез.

– Я ему на другой день послал сообщение: «Есть выражения без смысла / В каждом языке. Сказать по-русски, / Что ты не любишь Пушкина, / Почти что равносильно / Тому, что объявить / О нелюбви к воде, огню / И остальным стихиям». Вообще, Пушкин – идеальный пример служения: Красоте, Знанию и даже Порядку и Справедливости. Да и хорошие вещи любил – посмотри, сколько их у него всюду разбросано. И отчего-то ему не приходилось все время жертвовать одним ради другого: забывать о теле ради души, о душе – ради духа.

– Главное – не это. Пушкин – веселый. При такой биографии вполне мог впасть в самый мрачный романтизм, почище лермонтовского. Но вот – не впал, остался веселым. А про ученых ты кучу гадостей наговорил.

– Чего их хвалить? Когда бы не они, так называемые «люди труда» до сих пор работали бы каменными топорами. Если бы мы каждый раз платили, когда пользуемся законами Ома или Архимеда, их наследники далеко бы обошли «Икею» с «Макдональдсом». Дело не только в практической пользе – мы не знали бы, что любое четное число равно сумме двух простых…

– Этого мы, кажется, до сих пор не знаем.