Текст книги "Асафетида"

Автор книги: Максим Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Проснувшись до конца, я хватаюсь за ширинку: убедиться, что джинсы застегнуты.

– Ваня! Ну не на лекции! – Гаркает Светка, перевесившись через стол и обнаружив, что именно я сжимаю в кулаке.

От неожиданности я раскусил и не успел заметить, как проглотил зубочистку.

Велесов, будто догадавшись, о чем речь, подозрительно глядит сквозь очки. Сбоку Оля старательно выводит определение плюсквамперфекта, и, дописав, одаривает меня очередным полным сочувствия взглядом.

3. Покойник

– Бабы – огонь. Расслабься и получай удовольствие, – посоветовал мне Костя. – Тебе Лерка все равно не даст. Даже за корову твою. Не любят они, когда мужик ниже ростом. Да и девственников тоже не очень.

Речь шла о подарке, даже скорей сувенире, что я приобрел в магазине игрушек через дорогу. Лера увязалась за родителями в Гамбург на немецкие рождественские каникулы, которые неудачно совпадали с нашей зачетной неделей. Случайно узнав, что она договаривается с преподавателями, я решил вручить корову на последней лекции. Плюшевый символ грядущего года при нажатии на живот запевал детским хором “Happy New Year!”.

– Ладно б ты ей айфон четвертый купил. Тогда, может, подумала бы. – Докурив сигарету, Костя стреляет окурком в писсуар у противоположной стены и тянется в пачку за следующей. – Подсказать, кто не откажет?

– Мне это неинтересно.

– Уже всё? – Я вижу кулак с вытянутым вниз средним пальцем. – Да по тебе и видать. Одно – покойник!

Признаться, я с трудом опознаю себя в исхудалом бледном существе, скосившем взгляд из туалетного зеркала, но все-таки огрызаюсь в ответ с полным на то основанием:

– Сам ты покойник!

Бывший одногруппник поправляет галстук. В последний раз в этом костюме я видел его в гробу.

– Угощайся, Вань. – Он протягивает пачку, из которой перед этим выудил себе третью по счету сигарету.

Я никогда не курил, но из любопытства протянул руку, ощупал сигарету и взял в рот: настоящая! Чиркнула зажигалка – я склонился к Костиному кулаку. Пламя несколько секунд тщетно облизывало бумагу, пока он в конце концов не отпустил кнопку. Когда я тронул кончик, тот был холодным.

Костя повесился в первых числах октября. Стояло бабье лето. На мужской труп, висящий на трубе еще не включенного отопления, наткнулась жительница дома на Старом Запсковье, когда спустилась в подвал за картошкой. Из полиции известие просочилось в СМИ.

Днем раньше покончила с собой другая студентка Пединститута, второкурсница с физмата, – случилось это в Локнянском районе. Выяснив, что они были парой, местная новостная лента сочинила повесть о псковских Ромео и Джульетте. На следующий день анонимный комментатор добавил деталь: во дворе частного дома, где девушка проживала вместе с пьющими родителями, выкопали за баней новорожденного младенца. Информация, видимо, подтвердилась: материал, забравшийся уже в верхнюю строчку по обсуждениям, сняли с сайта.

Он любил жизнь и простые удовольствия, что с ней связаны: играл на гитаре, в КВН, и человеком был равно веселым и находчивым. Посмертной записки не нашли ни при нем, ни в личных вещах, и в самоубийство никто не верил. Из следственного отдела приходили прямо на лекцию: опрашивали сокурсников и бывших Костиных девушек, немало из которых училось в нашей группе.

Последними, кто видел его живым, оказались Лера с Викушей. Костя шагал на занятия к первой паре и, когда уже почти поравнялся со ступенями корпуса, за спиной его притормозил автомобиль. Приоткрылась передняя пассажирская дверь. После короткого разговора он сел в машину, которая тронулась в сторону Запсковья.

Ни водителя, ни пассажира на переднем сиденье подружки не рассмотрели, беседу не расслышали, марку не запомнили и смогли показать только, что автомобиль был черного цвета. С номером возникла путаница: то ли “555”, то ли “777” – сошлись лишь на том, что состоял он из трех одинаковых цифр.

– Меня на свадьбе поиграть попросили, – угадав о моих размышлениях, сообщил Костя. – Я вообще в институт шел. Говорю: “У меня даже инструмента с собой нет”. А мне: “Выдадут вам гитару, не тревожьтесь”.

Когда он услышал, что едут в “Усадьбу”, то был уверен, что речь – о кафе на Запсковье, но машина, переехав мост через Пскову, сразу свернула вглубь старинной малоэтажной застройки, долго петляла по улочкам и высадила наконец пассажиров перед аварийного вида жилым зданием без вывески.

Торжество проходило в подвале. По лабиринту узких ходов с крысами его провели в зал, такой низкий, что рослый музыкант едва не стукался о потолок макушкой. Вместо электричества, на столах коптили масляные светильники, а гости были одни старики и старухи, на вид все как беглые каторжники. Молодоженов он поначалу не заприметил, но скоро в одном из темных углов мелькнуло белое платье. Новобрачную звали к гостям, но та будто стеснялась или боялась чего-то. Наконец со своего места встала дородная старуха, бывшая за главную, вывела девушку под руку, усадила рядом, плеснула вина и бросила на тарелку шмат вареного мяса.

На бледной шее невесты музыкант мельком разглядел тонкое черное колье. Любопытствуя, он привстал, как бы ненароком подошел ближе и тогда узнал сквозь вуаль лицо своей второкурсницы. У ближайшей из старух он тихо поинтересовался про жениха и услышал в ответ: “Какой жаних? Нет жаниха у ей”. Следом за ней вся свадьба закаркала на все лады: “Нет! Нет жаниха! И ребенка у ей отобрали!”. Уткнувшись в фату, невеста зарыдала. Когда же с плеч ее упали волосы, “колье” оказалось темным следом от веревки на шее.

– Другая ведьма балалайку сует: “Потрынькай!”. А я чего? Я на гитаре только. “Горько! Горько!” – кричат. Таньку ко мне ведут. – С этими словами из пальцев чертыхнувшегося Кости выпрыгнула красно-белая пачка, которую он во все время рассказа беспокойно вертел в руке. Сигареты веером рассыпались по плитке.

С проклятого торжества музыкант, как был с балалайкой, бросился прочь. Отыскав выход из полутемного зала, он бежал, спотыкаясь, по коридорам за обманчивым светом вдали. Когда совсем запыхался, повалился на пол и тут только заметил, что, вместо балалайки, держит в руках веревку. Сверху под потолком тянулась ржавая труба. Пахло землей и овощной гнилью.

– “Никарахтерный ты мужик! Абалырил девку и не звонишь!” – меня ругали. Да что ей звонить! Беспокоить только! От города стресс накапливается. У меня самого было. Долго привыкал. Я ей денег даже на женскую консультацию предлагал! А она: “Еще чего! Сама разберусь!”

– Странная свадьба-то. В 8 утра.

Костя нервно кивнул.

– Небось гонорар посулили хороший?

– Да не в гонораре дело!

– Знакомый кто?

Не успел он ответить, как дверь в туалет интеллигентно отворилась. На пороге возник доктор физ.-мат. наук Фридрих Карлович Эхт.

– Здесь не курят, – объявил профессор, просверлив взором пустое место, где миг назад возвышался Костя, и только потом посмотрел на меня.

– Здравствуйте, – я так и стоял с незажженной сигаретой во рту. На полу валялась рассыпанная пачка.

Эхт сдержанно кивнул и просеменил к писсуару своей хромающей на обе ноги походкой. Когда раздался звук струи о фарфор, то, готов поклясться, что в туалетном воздухе я различил запах серы.

Поднявшись на этаж и пользуясь отсутствием толкучки, я заглянул в библиотеку за методичками по современному русскому. На обратном пути встретил Леру, о приближении которой еще из-за угла возвестило эхо каблучков в пустом коридоре. Поравнявшись со мной, она бросила:

– С наступающим! – И улыбнулась.

Семинар по православной культуре по расписанию стоял после “окна”. Занятия вела Абакумова, в прошлом преподаватель научного коммунизма. Свой прежний курс, говорили, она всегда заканчивала авторской экскурсией в домике “Искры”. Нам же предстояла прогулка по псковскому крому с посещением Свято-Троицкого собора.

Оставалось еще минут сорок, но в кафешке на первом этаже девочки оккупировали все сидячие места, и я решил прогуляться. До крома, который на московский манер все называют кремлем, метров сто ходу: надо перейти через Октябрьский проспект, обойти кинотеатр и спуститься с возвышенности.

Ничем не примечательный, советский кинотеатр “Октябрь” доминантно нависает над громоздящимися у подножья холма каменными палатами и фортификацией. Его собирались снести еще при советах, потом передумали, потом собрались снова, но пока не трогают. Вдоль спуска на лотках стоят и висят сувениры: магнитики, копилки-башенки, платки под хохлому, деревянные булавы с шипами – все китайского производства.

Вид на Довмонтов город, точнее его подножие, открывается сразу за кремлевскими воротами. В этом городе не жили – только молились. Пятнадцать наползающих друг на друга крохотных, по габаритам ближе к часовням, церквушек в одно время с внешней стеной и башнями были возведены еще в XIII веке при правлении в Пскове литовского князя Довмонта, крещенного Тимофеем.

В годы Северной войны Петр, вместе с доброй половиной псковских храмов, велел разобрать Довмонтово благолепие на хознужды: готовились к осаде. Шведам так и не суждено было добраться до возведенных Петром укреплений, но под конец войны из Риги пришел мор. Вдобавок пожар опустошил город.

Оставшихся горожан император погнал на строительство города на Неве – они же стали и первыми жителями новой столицы. Потому-то скорей петербуржцы, чем современные псковичи вправе считать Древний Псков вместе с вечевой республикой своей исторической вотчиной. К концу XVIII столетия в некогда крупнейшем после Москвы русском городе едва теплилось три сотни жилых дворов. В следующем веке Псков заселялся заново.

На территории Довмонтова города храмов больше не строили. И, хотя мысль воспроизвести его в былом виде посещала время от времени, реставраторы ограничились пока что аккуратно оформленными фундаментами и стендом для посетителей.

Возле этого стенда я и повстречал одинокую Олю. Увидев меня, она бросилась поправлять мой выбившийся из-под куртки шарф, хоть сама уже успела продрогнуть.

– Так и не ешь ничего?

– Почти, – стометровку шагом я одолел с трудом: удары сердца отдают в череп как топор дровосека.

– Хоть отруби купил?

– Купил. Не помогает, – еще на прошлой неделе я разжился в аптеке упаковкой ржаных отрубей и попробовал употребить их, размочив в воде. Блюдо имело прокисший вкус, тарелку я одолел со второй попытки. Так продолжалось три дня. Улучшений не наблюдалось. Даже видом эта хлебная кашица мало напоминала бабушкино лекарство древесно-желтого цвета, похрустывающее на зубах, с противным терпким вкусом, после которого хотелось почистить зубы. Надеясь разыскать рецепт, я пролистал истрепанную записную книжку с холодильника, но обнаружил лишь дни рождения, адреса и мобильные номера: бабушка не доверяла электронной памяти.

– Все-таки к врачу надо! – Упрямо твердит Оля.

Я же понятия не имею, где находится наша поликлиника: всю жизнь меня лечила бабушка.

На мощенной булыжниками дороге мы обгоняем пару пожилых эстонцев. Под деревянным навесом по верху стены гуляют подростки, тоже иностранцы, судя по размашистым жестам и курткам в кричащий узор.

– С кем будешь Новый год встречать? Один? – Вдруг удивляет меня вопросом она. – Приходи ко мне.

Сидеть за праздничным столом с чужим семейством мне хочется еще меньше, чем быть одному:

– Давай лучше ты ко мне.

– Давай! С меня – салаты.

Когда мы проходим под внутренними крепостными вратами, Святая Троица открывается нам в своем исполинском величии. Не считая телебашни, в Пскове ничего выше до сих пор не построили. Золотой купол над горизонтом можно разглядеть не только из любой точки низкорослого Старого Запсковья, но и километров за 10 на подъезде к городу по Гдовской трассе.

Возле собора группа разновозрастных женщин внимает лекции с характерными церковнославянскими интонациями. За движением безбородого гида, у которого из-под пальто выбивается ряса, рассеянно следит девочка-подросток с приоткрытым ртом. На голову ей натянут капюшон поверх вязаной зимней шапки. Одетая по-нищенски старушка цепко держит дурочку за руку.

В конце 1930-х годов, сообщает экскурсовод, в Свято-Троицком кафедральном соборе большевики открыли музей атеизма, главным экспонатом которого стал закрепленный под куполом гигантский маятник Фуко. Богослужения возобновились только в 1941-м, когда город заняли нацисты. Так называемая Псковская православная миссия, трудившаяся по всему Северо-западу на оккупированных территориях, сумела при содействии немецких властей открыть более трехсот приходов в Ленинградской, Псковской и Новгородской областях. Большинство из этих церквей остались действующими и после войны.

Девочка переводит глаза на ворону, приземлившуюся на металлический скат. Со стороны Великой на кремль наползает чернота. Туча, хоть на дворе декабрь, напоминает грозовую.

От ураганного порыва Оля, и без того крохотная, съеживается до размера ребенка. Проповедник, повышая баритон, перечисляет мертвецов в соборной усыпальнице. Когда он доходит до Николая Блаженного, в миру Микулы Салоса, где-то близко гремит кровля.

В объявленное гидом свободное время пара женщин отправляется осмотреть крепость, остальные слишком устали. Из собора выпархивает стайка местных богомолиц в одинаковых будто с одного конвейера платках и приветствует пилигримок благостными, но одновременно с тем заговорщическими улыбками. На заданный вопрос те бросаются наперебой объяснять, что прибыли из Новгорода и, хоть тур однодневный, успели уже поставить свечи в Печерском монастыре, и сейчас на автобусе поедут ставить в Елеазаровском. Грех говорить, конечно, но Псковский Троицкий собор – ни в какое сравнение с их новгородской Софией: в Псковском и места больше, и света, и дух особенный.

Игнорируя беседу, из толпы выплывает ухоженная дама лет под 50. Смиренный макияж приличествует цели поездки. Не дойдя нескольких шагов, она становится на песок напротив замурованного оконца в белой стене. Подруга направляет объектив смартфона.

Железо грохочет прямо над головами. Перекрикивая ветер, фотограф командует улыбнуться. Модель заправляет выбившуюся из-под платка непослушную прядку и выставляет вперед ногу в сапожке на острой шпильке. В этот же миг в вышине раздается громоподобный удар, потом свист – и нечто, подобное золотой молнии, проносится по направлению вниз.

Подняв взгляд, я вижу, что креста на куполе больше нет. У распластанной женщины из спины торчит двухметровая пика с перекладинами по бокам. Тело будто гвоздем прибило к песчаной поверхности. Как по кровостоку по трещине в сусальном золоте струится багровый ручей.

Я слышу несколько женских возгласов и один мужской. Богомолицы, из тех, что посмелей, окружают тело, но не решаются прикоснуться. Кто-то набирает “скорую”.

– Не к добру, – шепчет пухлая старушка в траурном черном платке.

Оля запоздало вскрикивает. Песок буреет, поглощая кровяную лужу, что расплывается из-под мертвого тела.

4. Защита

Мы решили не тратиться на кафе и отметить защиту в бане. Нас пригласила Варя. Я был с ней как будто смутно знаком, но на занятиях не встречал ни разу, хоть Лера с Викушей и убеждали меня на пару, что она перевелась к нам из другого вуза еще месяц назад, с первого дня не пропустила ни лекции и успела подружиться со всеми.

Ростом наша новая одногруппница уступала даже миниатюрной Оле, не говоря об остальных девчонках, и имела телосложение щуплого ребенка. Из-под цветастого платка на голове не выбивалось ни одного волоска, и блондинка Варвара или брюнетка, оставалось только гадать. Вокруг тонких бедер на манер банного полотенца была обернута и заткнута спереди юбка, сшитая из трех разномастных полотнищ: в красную клетку, в голубую клетку и черного. Рубаха с орнаментом болталась мешком. Квадратные нашивки на плечах с таким же традиционным русским узором напоминали широкие погоны. Сходство с манекеном, на какие в музеях надевают народные костюмы, завершал грязно-белый холст, наглухо в несколько слоев обмотанный вокруг лица. Ощутив на себе мое пристальное внимание, Варвара хихикнула из-под своей тряпицы, шутливо замахнулась березовым веником, но тут же, смутившись, выбежала вон из парной.

Прямоугольный стол, за которым наша группа разместилась на двух скамьях лицами друг к другу, едва умещался внутри. В стенах между бревнами торчал высушенный мох. Капли застывшей смолы выступали из щелей в древесине. Пахло сосной.

Надо мной весь вечер смеялись: то ли из-за того, что моя тема “Особенности употребления аориста в литературных памятниках древнего Пскова” звучала откровенно жалко и по содержанию с трудом тянула на курсовик, то ли потому, что на торжество я явился голым. Для банного пиршества подобный наряд мне показался как раз, да только остальные посчитали иначе. Одна Лера недалеко ушла от меня, красуясь в неприлично прозрачном платьице из белой вуали. Тугой лифчик едва сдерживал груди, которые при каждом темпераментном жесте так и норовили скакнуть наружу. Случайно или нарочно, она то и дело касалась под скатертью коленкой моей голой ноги. Оля с другого края обстреливала нас ревнивыми взглядами.

Потянувшись за чашкой, Лера наложила себе крупно наструганной редьки с медом и принялась уплетать незамысловатый салат за обе щеки, закусывая его хлебом от ломтя размером с добрые полбуханки.

– Ты чего не ешь? – Пробубнила она, жуя.

Я хотел привычно ответить, что нет аппетита, но изо рта вырвался странный деревянный скрип. Лера непонимающе уставилась на меня.

Дверь в предбанник хлопала не переставая. Варвара составляла на скатерть все новые яства: огурцы, грибы, квашеную капусту с клюквой, репу под хреном и наконец бочонок соленого снетка, в который Аня тотчас запустила пухлую ладошку и начала одну за другой таскать рыбешек в рот.

Только раз хозяйка устроилась передохнуть на краешек скамьи, но не просидела и минуты, окинула жующих взглядом невидимых под белым полотном глаз и бросилась доставать из банной печи главное лакомство.

Когда Варвара водрузила противень на стол, девочки заахали от изумления. В исполинской птичьей туше, зарумяненной до корочки, на вид было никак не меньше трех пудов. Чтобы удержать противень, Варе пришлось во всю ширь расставить свои маленькие ручки в прихватках огненно-красного цвета.

Аня протянула руку с вилкой, но хозяйка предупредила жестом: горячо! Разлили шампанское. Когда я поднялся за квасом, то слишком поздно вспомнил, в каком виде пришел. Игриво покосившись на мой пах, Лерины карие глаза вдруг наполнились ужасом. Посмотрев вниз, я понял, в чем дело: вместо того, что должно быть, между ног у меня торчал тонкий деревянный сучок, на конце раздвоенный на две веточки.

Лера испустила протяжный вопль, который подхватила Викуша, потом Оля, Светка, Аня и все остальные, уставив взоры на мое естество. Звучащий на одной ноте девичий крик слился в механический звук, вроде сирены, и неслучайно помещение скоро начало заполняться дымом. Источником его были угли, что хозяйка, стоя у печи, выгребала лопатой из устья и расшвыривала по полу вокруг, явно намереваясь устроить пожар.

Заметив это, Светка кинулась на нее, но Варвара, опередив кулаки противницы, метнула горсть головешек на подол вечернего платья, в котором наша неформалка блистала на празднике, расставшись на целый вечер со своим повседневным кожано-металлическим прикидом. Ткань занялась. На помощь с кувшином поспешила Лера, но, вместо кваса, из горла хлынуло постное масло. До самых потолочных досок взметнулся столб пламени. Вуаль вспыхнула как крылья ночной бабочки на свечи. Объятые пламенем, девочки закружились по парной двумя балеринами, визжа от нечеловеческой боли.

У двери уже трещал огонь. Единственным выходом оставалось окошко под потолком. Рослая Анжела попыталась выбить его бутылкой, но мутное стекло оказалось на поверку бычьим пузырем, и шампанское предательски ударило в голову. Тогда Викуша протянула ей нож.

Подсаживая одна другую, одногруппницы начали карабкаться по полкам к оконцу. Когда из-за Ани, застрявшей в раме, возникла заминка, Анжела снова пришла на помощь и волейбольной подачей в зад отправила ее, перепуганную до смерти, на спасительный воздух.

Поток кислорода скоро сделал свое дело: огонь облизывал уже ножки дубового стола. Отхлебнув из кувшина кислого кваса, я опустился на скамью. Возле печки догорали Лера со Светкой, успевшие превратиться в две бесформенные угольные кучи.

Пока сквозь густеющий дым я наблюдал за исчезающими в оконце один за другим девичьими задами, туша на противне пришла в движение. Гигантская птица, расправив конечности, предстала передо мной обнаженной женщиной на четвереньках. Повернув невидящее лицо, она по-животному засопела и поползла в мою сторону, на ходу сминая льняную скатерть. Груди покачивались при каждом зверином шаге, сморщенные соски напоминали две черносливины. Дождавшись, пока ведьма приблизится, я с размаху всадил в ее пышную грудь попавшую под руку вилку. В глаза мне брызнул сок. На зубьях остался кусок жирного мяса.

– Ядый мою плоть имать живот вечный, – прошипела она, давясь хохотом, и вцепилась мне в руку, силясь засунуть мясо в рот.

В следующий миг мы уже барахтались на полу. Кожа мертвечихи под пальцами похрустывала точь-в-точь как куриная корочка из духовки. Изловчившись, я еще раз ткнул ее своим оружием, на этот раз промеж ребер. На голый живот мне закапало топленое сало.

– Мати! Уд не отломи! – Взвизгнула Варвара из дыма. Тут же я не столько ощутил, сколько услышал, как между ног явственно хрустнуло. Она замерла. Этой секунды было довольно, чтобы сбросить с себя ведьму и выбраться из-под стола, о которой я напоследок крепко приложился затылком.

Из мглы материализовались обгорелые до углей руки. Увернувшись, я рванул к полкам, куда уже подбиралось пламя. За окошком зияла чернота. Наполовину просунув туловище наружу, я изготовился прыгать, но тут, вдохнув полные легкие ледяного уличного воздуха, распахнул глаза.

Мобильник показывал «5:35», субботу, 29 декабря – до диплома оставались все те же полгода. Во рту стояла горечь, а в ноздрях – гарь. Я машинально ощупал промежность: все было на месте, и только череп от привидевшегося удара трещал не хуже, чем от настоящего.

Немного придя в себя, я протянул руку за мобильником, открыл на новостной сайт и полистал фотографии кованых скульптур с выставки, которую “Кузнечный двор” Евгения Вагина анонсировал в преддверии праздников. БКЗ Филармонии приглашал малышей и их родителей в пятницу 7 января на музыкальную постановку “Рождество Пиноккио”, а Псковский академический театр драмы им. А.С. Пушкина готовился к XV юбилейному Пушкинскому фестивалю.

Рубрика “Чтобы помнили” анонсировала “лонгрид” об исчезнувших городах Псковщины: Вреве, сошедшем с карт еще в XVI столетии, Дубкове, Чернице, Воронце, сгоревшем в пожаре Котельно и Выборе, название которого историки связывали с выбором нового места для городища котельновскими погорельцами.

Добравшись неспеша до колонки происшествий, я прочел об очередном изувеченном трупе в лесу. Погибла пожилая пациентка Хиловской лечебницы, тело которой обнаружили в болоте неподалеку от территории. Комментарий Чертовки53 подводил циничный итог, что ехать в этот “с позволения сказать, санаторий” и стоило-то разве только за смертью. Судя по всему, она сама недавно вернулась с лечения.

После шел репортаж о трагедии в кремле, причиной которой эксперты назвали ветер аномальной для зимы двенадцатибалльной силы по шкале Бофорта. Имя единственной жертвы не разглашалось. Сообщали только, что ею стала паломница из Великого Новгорода, мать двоих детей. Крест, войдя в левую лопатку сзади, разорвал сердце ровно пополам. Смерть наступила мгновенно. Епархия выражала скорбь, и вместе с ней надежду на помощь прихожан в восстановлении храма.

В обсуждениях статьи было скучно, не считая краткого исторического исследования от пользователя под ником Профессор. Цитировалась Псковская третья летопись за 1400 год: “Бысть боуря велика, и с Святыи Троицы крест боуря сломила, и пад на землю и весь разбися”. В числе прочих знамений (затмение солнца, луны, “хвостатая звезда”, непонятные “два месяца в небе рогами друг другу”) событие сулило горожанам череду страшных бедствий, отметивших начало XV века в истории Псковской вечевой республики. К сообщению было прикреплено с десяток отсканированных страниц из Полного собрания русских летописей.

Смрад пожарища так и стоял в носу. Не стерпев, я вылез из-под одеяла и прошелся инспекцией по обеим комнатам, кухне и прихожей. Горелым пахло везде, но у входа сильнее всего. Памятуя о том, как в сентябре заискрил счетчик на лестничной клетке, и Точкин заливал его пеной из личного огнетушителя, мне не хотелось искушать судьбу.

На сей раз позаботившись о том, чтобы натянуть штаны, я вышел в подъезд и посветил на электрошкаф. Воздух в прямоугольном луче телефонной подсветки был совершенно прозрачен.

В двери напротив осторожно зашевелился замок.

– Не спится? – Приветствуя меня, Точкин тронул фуражку за козырек. Невзирая на ночной час, на нем был оливковый китель и такого же цвета брюки с острыми стрелками.

– Вы запах горелого не чувствуете?

– Никак нет, – лейтенант с ответственным видом повел носом, прикрывая дверь за спиной.

Я отмахнулся, что, наверное, приснилось и уже собрался уйти, но был остановлен вопросом:

– Кошмары мучают?

– Да.

– А какие? – Полюбопытствовал сосед.

– Эротические, – ответил я, рассчитывая, что допрос на этом будет окончен.

Тут что-то украдкой звякнуло в квартире, смежной с Точкиным: бабе Наташе, как и нам, кажется, не спалось.

– Пойдемте чаю выпьем, – понизил он голос, тоже услыхав звук. – Травяной будете?

Мы давно не встречались, и, разглядев меня в свете люстры в прихожей, Точкин был поражен моей худобе.

– Нервное истощение, – поспешил успокоить я.

Точкин покачал головой, но не проронил ни слова и церемонным жестом пригласил меня в комнату. Жилище его с крохотной кухонькой и прихожей, где вдвоем было не разойтись, зеркально повторяло наше за вычетом задней спальни.

Шторы была раскрыты. Сквозь тюль пробивался свет трех дворовых фонарей.

– На диван присаживайтесь, – крикнул он из кухни.

Иной мебели для сидения в комнате не было. К дивану-книжке был приставлен стол-книжка, у которой хозяин распахнул, забежав на секунду, одну створку. Напротив стола громоздилась “стенка” советских времен. В книжном отсеке рядом с Библией с золочеными буквами на корешке выстроились недлинной шеренгой несколько томов “Библиотеки всемирной литературы”: прищурившись, мне удалось разглядеть “Преступление и наказание”, “Дон Кихота” в двух томах и "Декамерон" Боккаччо. Остальной объем был забит историческими романами и фантастикой, вроде Лавкрафта, в кричащих обложках 1990-х годов. Небогатая библиотека была педантично расставлена по цвето-ростовой системе.

В среднем ярусе за стеклом экспонировались хрусталь и фарфор. Зеркальный задник умножал вдвое богатство ушедшей эпохи. Открыв одну из дверок, Николай достал чайные кружки в нежный розовый цветочек и две хрустальные розетки.

Отлучившись вновь, он вернулся с литровой стеклянной банкой и разложил по блюдцам желто-коричневого повидла:

– Грушевое! Угощайтесь! – Настоятельно порекомендовал он и тут же снова скрылся из виду.

Справа от подоконника у хозяина был сооружен красный угол. На самодельной полочке из ДСП в ряд стояли Спаситель, Богоматерь, Рублевская Троица в маленьком списке и еще какой-то святой в сусальном золоте.

Со стены напротив, кто черно-белыми, кто цветными глазами, на небожителей взирали миряне: женщины, дети, мужчины. Последние доминировали и почти все были в армейской форме. К фотографии молодого десантника была привинчена медаль “За отвагу”. Рядом в таком же голубом берете красовался мужчина постарше с аккуратно подстриженными усами. Среди помутневших от времени снимков один, совсем старинный, напомнил мне портрет героя Первой мировой из школьного учебника, имени которого я, как ни старался, не смог выудить из памяти. В чертах орденоносца с подкрученными вороными усами угадывалось фамильное сходство.

Дверь в кладовку у хозяина была снята вместе с петлями. Внутренность, сколько хватало обзора, занимал уборочный инвентарь: швабры, веники, круглые и квадратные ведра. Посредине возвышалась груда ветоши, которая на моих глазах внезапно заворошилась, и наружу полезло что-то темное. Я уже приготовился к очередному кошмару, но выбравшееся существо оказалось живым черным котом.

– Уголек, – представил кота Точкин, шагнув в комнату. На этот раз он держал тарелку с нарезанным батоном. Полуприсядью кот сделал несколько робких шагов по паласу, не отводя от меня взора.

– А это Ворон, – объявил Николай, легонько ткнув пальцем в предмет на верху стенки, который я до сих пор принимал за меховую шапку. Чтобы дотянуться, Николаю пришлось встать на цыпочки. Разбуженный кот одарил сначала хозяина, потом меня ненавидящим взглядом желто-зеленых с искорками глаз.

Выяснилось, что Ворон с Угольком не родственники, а “как бы друзья”. Первого еще котенком Точкин подобрал на работе, то есть в подъезде: накормил, попоил молоком и устроил у себя дома.

Место на верхотуре было облюбовано им сразу. Когда не спал, он имел обыкновение обозревать свои маленькие владения с вышины, совершенно оправдывая свое грозное птичье имя, а вниз спускался только в туалет или перекусить.

Гостей, особенно навязчивых, Ворон просто не терпел. Когда Любимов, заглянув к Точкину однажды навеселе, сунулся к нему на шкаф “покыскысать”, кот недолго думая прокусил ему ноздрю насквозь, так что получилась готовая дырка для пирсинга. С тех пор капитан старался держаться от него подальше, а скоро приволок другого кота, такого же черного, и торжественно вручил Точкину “для комплекта”. Это был Уголек.

За пару недель до того Андрей, заслышав крики в гаражах, вырвал его из рук двоих подростков-садистов. Если б не аллергия супруги Татьяны, которая обнаружилась внезапно, Уголек так и остался бы у Любимовых, но, когда стало ясно, что симптомы не уходят, и будет только хуже, зверь, уже успевший обзавестись немудреной кличкой, переехал жить к Николаю.

Познакомив меня с питомцами, Точкин шагнул к портретам в групповой рамке. Выяснилось, что не только дед его, не разменявший при жизни и четвертого десятка, но также отец, мать, и брат Сергей давно мертвы. Имелись еще какие-то родственники из Новгорода, но с ними Николай не выходил на связь в последние годы, и существовал почти в полном человеческом одиночестве, если не считать регулярные визиты Андрея Любимова.

Тот в девяностые служил на Кавказе под началом брата Сергея и с младшим Точкиным познакомился уже после гибели командира. Сам он, тогда еще старлей, вернулся из горной командировки с осколком в позвоночнике и сначала думал комиссоваться, но не комиссовался и перевелся в дивизионный штаб на должность, среднюю между снабженцем и финансистом. Там он с годами незаметно получил “капитана”.