Текст книги "Асафетида"

Автор книги: Максим Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Елене

Того же лета псковичи сожгоша 12 жонке вещих.

Псковская вторая летопись, год 6919-й

Книга первая

1. Бабушка

…Господи, помилуй.

– О приснопамятной рабе Божией Марии, покоя, тишины, блаженныя памяти ей, Господу помолимся.

– Господи, помилуй.

– Помилуй, – вслед за певцами бубнит Точкин, обдавая мой затылок теплым дыханием.

У гроба выстроилось тети Зинино семейство: она сама, дочь с зятем и внучки – Уля и Юля, обе с румяными после мороза щеками, траурным макияжем и слезами на ресницах. Отец Алексий простужен. Дотянув тропарь, он, не выдержав наконец, отворачивается к алтарю и подносит к лицу белый платок, по волшебству, как у фокусника, материализовавшийся в сложенных щепотью пальцах.

– Как чайник сипит, – отмечает чересчур громко, не учтя храмовой акустики, баба Наташа. Дьякон с реденькой бородкой одаривает ее злым, без скидки на лета, взглядом. – А пономарь-то что собака брешет. – Добавляет старушка, но тут соседка помоложе дергает ее за рукав.

Раба Божия Мария покоится в красном гробу, укрытая до подбородка саваном из невесомой ткани. Тетя Зина планировала замолчать детали, но, когда я спросил в лоб, все же призналась, что похоронщикам пришлось день корпеть, восстанавливая лицо. Раны бугрятся, заштопанные бесцветной нитью и замазанные слоем серого покойницкого грима. Черты будто скукожились, и само лицо чуть съехало на один бок. Хотя бабушка при жизни не пользовалась косметикой, губы ей намазали алой помадой. Что под косынкой, точно неизвестно, но, по крайней мере, снаружи незаметно что череп расколот на две половины.

– Древле убо от не сущих создавый мя, и образом Твоим Божественным почтый, преступлением же заповеди паки мя возвративый в землю, от неяже взят бых, на еже по подобию возведи древнею добротою возобразитися. Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим. Упокой Боже рабы Твоя, и учини я в раи, идеже лицы святых Господи, и праведницы сияют яко светила

Сколько себя помню, я спал крепко, но в то утро поднялся в пять; наполовину съел – наполовину выпил, как всегда, кружку отрубей; позавтракал вместе с бабушкой, а потом, глядя в безлюдный, еще не проснувшийся двор, провожал глазами через окно красную “копейку”. За рулем была Нина Сергеевна – соседка с первого этажа. Овдовев, она, вместо того чтобы отдать за бесценок старенький автомобиль, накопила с пенсии на курсы вождения. Всю осень они ездили с бабушкой за грибами, а в выходные я бывал с ними третьим.

По расписанию у нашей группы было пять пар. Домой я вернулся уже по темноте, и с удивлением, переходящим в тревогу, отомкнул дверь ключом: из леса редко возвращались после обеда.

Бабушкин мобильный не отвечал. Через пятнадцать минут я повторил попытку и затем тут же позвонил на номер Нины Сергеевны: женский голос на двух языках сообщил, что абонент находится вне зоны действия сети. Маленькая стрелка на голубом будильнике подползала к восьми. Я вышел на балкон. Люди еще возвращались с работы: одни пешком, другие на машинах. Из пятиэтажки напротив выскочил на прогулку черный курчавый пес.

– Добрый вечер, – раздалось вдруг снизу писклявым фальцетом. Перегнувшись, я увидел стоящего на бетонной опалубке Точкина. Задрав голову, сосед широко улыбался мне из-под фуражки. – Вам не холодно? – Поймав мой взгляд, он приветливо помахал шваброй. В другой руке болталось пустое ведро.

– Нет, – только сказав это, я понял, насколько задубел. День был жаркий не по сезону, но к вечеру ветер переменился: со стороны детского садика “Золотой ключик” повеяло арктическим холодом.

– Мария Егоровна с грибов не вернулась еще?

– Нет.

Убираться Точкин выходил ни свет ни заря, а, вставал, конечно, еще раньше, и наверняка видел из окна, как бабушка с двумя корзинами садилась в автомобиль.

– На телефон не отвечает?

– Нет, – повторил я в третий раз.

 Еще через час я набрал “02”.

– Какие грибы в ноябре? – Первым делом изумился мужской голос из трубки. Но осень выдалась теплой, и банки с солеными груздями и рыжиками уже выпирали из кладовки.

Чтобы подать заявление об исчезновении человека, мне следовало обратиться в ближайшее отделение полиции. Сообщив это, дежурный добавил, что дело может подождать до утра. Стоило мне упомянуть лесного убийцу, о котором писали СМИ прошлой осенью, как из трубки бодро отрапортовали, что преступник уже год как под стражей.

Медлить все-таки не хотелось.

Когда я уже застегивал куртку в прихожей, раздался звонок.

– Искать поедете? – на пороге, озираясь по сторонам, стоял Точкин.

Я ответил, что ехать мне не на чем, а иду я в полицию – подавать заявление.

– Бесполезно это. До завтрашнего дня в лучшем случае ориентировку на машину разошлют, – отмахнулся он и, чтобы не тратить драгоценное время, предложил помочь с машиной. При мне он выудил из кителя дешевый на вид китайский смартфон и дозвонился до какого-то Любимова, которого пришлось долго уговаривать, но в конце концов сосед, довольный, сунул телефон в карман кителя и объявил:

– Транспорт будет.

Часа через полтора во двор вкатился армейский ГАЗ-66 и дал два сигнала клаксоном. Завидев нас с Точкиным, выходящих из подъезда, наружу из кабины неловко выбрался мужчина в форме десантника.

– Андрей… Анатольевич. – Прибавил он, протягивая ладонь. Рукопожатие было крепким. На вид Любимов был ровесником Точкина, то есть вряд ли намного старше тридцати, однако выбивавшийся из-под берета ежик темных волос заметно отблескивал серебром. На погонах тускло сверкали по четыре капитанские звездочки.

К транспорту прилагался поисковый отряд. В крытом кузове на деревянных скамейках сидело человек пятнадцать солдат в таких же, как у капитана, голубых беретах. Под брезентом было темно и страшно трясло. Когда до всех дошло, что дорогу смогу показать только я, меня пересадили в кабину.

С бабушкой и Ниной Сергеевной мы ездили в одно и то же место километрах в 50 от Пскова – глухое и почти не посещаемое городскими. Покойный муж соседки знал о нем только потому, что сам был родом из Спасовщины – деревни в тамошних окрестностях. Ориентироваться на ночной трассе было нелегко, и я едва успел заметить съезд за крохотной речкой Лочкиной.

Красная “копейка” обнаружилась скоро на обочине лесной дороги. Машина была закрыта, внутри – никого. Руководить поисками взялся сам Андрей Анатольевич, и с ним молодой парень по имени то ли Валерий, то ли Виталий. Он был командир взвода, который предприимчивый Любимов одолжил у знакомого майора.

Пока десантники, вооруженные армейскими фонариками, прочесывали ночной бор, умудряясь, даже рассеявшись между деревьями, кричать “Ау!” в унисон, Точкин настоял на том, чтобы поискать “непосредственно там, где грибы”.

Минуя черничники, где не растут даже поганыши, мы двинулись к бывшей звероферме. Концентрация грибов в этих развалинах была больше, чем где бы то ни было. Ночью здесь так же остро ощущалась повышенная концентрация застарелой смерти. Луч фонаря, общего на двоих, выхватывал из черноты ряды узких клеток и деревянные сооружения, одно из которых напоминало миниатюрную лагерную вышку.

Мы тщетно бродили вдоль и поперек, аукали до хрипоты и обыскали, наверное, каждый метр поверхности, но никого и ничего не нашли. По пути назад мне почудился трупный запах. Сперва я списал это на мрачность места и общее свое истерическое состояние, но тут голос подал Точкин:

– Земля воняет.

Мы оба принюхались: скотомогильник! От Нины Сергеевны я слышал о территории неподалеку от фермы, где закапывают павший скот, и о том, как от вони человек там запросто может потерять сознание, но сам сюда не попадал ни разу, из чего и сделал закономерный вывод, что мы сбились с пути.

Спасатели, случись такое, рекомендуют оставаться на месте и ждать подмоги. Но в ходе поисковой операции потеряться самим было как-то неловко, и мы продолжали потихоньку плутать по густеющему с каждым шагом лесу, пока не ввалились в совсем уж непролазный бурелом. Под ногами чавкало болото.

– Заблудились! – в досаде воскликнул Точкин, всплеснув руками, в одной из которых держал фонарь. Раздался тупой удар и звон осыпающегося стекла. Мир вокруг погрузился во мрак. – Теперь еще и без света, – добавил он горько и тут же принялся исправлять положение. С третьей попытки ему удалось влезть на несколько метров на тонкую сосну и разглядеть огоньки вдалеке.

До десантников мы добрались почти на ощупь, и только луна, кстати выглянувшая из-за облака, уберегла нас от переломов. На подходе я поймал себя на том, что не слышу ничего, кроме тишины, давящей на пульсирующие от тяжелой ходьбы виски.

Операция была завершена. Что больше мне не увидеть бабушку живой, я прочел по мелькнувшему в желтом луче лицу капитана Любимова. Возникшее в этот миг ощущение было таким, будто в левой части груди у меня кто-то пробил дупло, и в него задувает ледяной ветер.

На следующий день из города Острова приехала тетя Зина. С бабушкой они были словно сестры, и какие-то малознакомые даже искренне изумилась, обнаружив их неродство. В конце девяностых, благодаря тети Зининым связям, бабушке подвернулась работа с жильем в областном центре, и мы переехали. В первый класс я пошел уже в Пскове, хотя дошкольное детство мое прошло в островской квартире без удобств. Каждое воскресенье мы ходили к тете Зине, как это называлось, в баню. Ее муж дядя Леша регулярно заезжал в гости: наносить дров и набрать воды с колонки. Сами они обитали на Семи Ветрах – новом районе, построенном в чистом поле перед рекой Великой. С нашей Калинина мы добирались пешком по висячим мостам – через тот самый остров, что дал название городу.

До самой ночи тетя Зина перебирала гардероб и никак не могла найти какого-то бордового с блестками платья, в котором бабушка была у нее на юбилее, и именно его она непременно хотела отдать в похоронное агентство. Перерыв обе комнаты вверх дном и ничего не найдя, мы легли спать.

Утром в неприличную рань в дверь позвонила, разглядев свет в окне, незнакомая красивая женщина. Она оказалась дочерью Нины Сергеевны. Тетя Зина предложила ей чаю, но гостья отказалась и, вместо этого, принялась расспрашивать меня обо всем, пытаясь хоть как-то уместить в сознание случившееся. Пока сидели в гостиной и плакали, я пропустил первую пару. Останки матери дочь забрала с собой в Москву.

Тетя Зина прожила у меня до самых похорон. Юля и Уля, обе уже питерские студентки, приехали в последний день прямо на отпевание.

– Облагодетельствуй, Господи, во благоволении Твоём Сион, и да будут воздвигнуты стены Иерусалима, – тогда примешь благосклонно жертву правды, возношение и всесожжения, тогда возложат на алтарь Твой тельцов. – От щедрой порции ладана, подброшенной в кадило, в церкви, где и без того нечем дышать, становится невыносимо.

Тихонько, кончиками пальцев, Точкин трогает мое плечо. Я принимаю от него свечу с нанизанной бумажкой для защиты пальцев от воска. На нем, как всегда, парадная форма офицера ВС РФ, но здесь, в храме, я впервые наблюдаю его без фуражки: абсолютно голый череп лейтенанта покрывают ожоговые рубцы, такие же как на лице без бровей.

Со стороны алтаря вдруг дует горячим воздухом с примесью гари. Похоже на начало пожара. Но пара служителей невозмутима, как, впрочем, и остальные присутствующие.

– Господи помилуй, – пришептывает Точкин, уставив глаза на иконостас.

Следующим жарким порывом с гроба сдувает саван. Перед тем, как опуститься на пол, он, невесомый как фата, взмывает вверх и зависает на долю секунды над прибранным телом.

Я со своего ракурса замечаю бабушкину ногу в черном чулке:

– Покой, Господи, души усопших раб Твоих. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу. И ныне и присно, и во веки веков… – И больше не вижу ни дьякона, ни священника: источник пения сместился за толстую квадратную колонну. На месте, где только что Уля с Юлей клали кресты на груди, желтые лучи сквозь маленькое мутное оконце вычерчивают на полу прямоугольник, рассеченный на клетки фигурной решеткой.

Свеча выпадает из рук, и, кружась вертолетиком на своей бумажке, неестественно медленно планирует на каменную плиту.

– К худу, – раздается сквозь мягкую глухоту глас бабы Наташи за миг до того, как огонек гаснет в луже растопленного снега с ботинок.

Когда в гробу начинается движение, я понимаю, что за чулок мною была принята корка обугленной кожи. Усевшись, покойница перекидывает через край сначала одну, потом другую ногу и соскальзывает ступнями на пол.

Предо мной существо ростом на голову ниже бабушки, судя по телосложению, – девочка-подросток. Пахнет от нее прокисшим шашлыком. Большая часть тела, которое никак не может быть живым, обезображена огнем:  на лице почти не осталось кожного покрова, на черепе – волос, вместо глаз – две круглые черные дырки.

Я отступаю, ожидая столкнуться с Точкиным, но его там нет. Зато кто-то другой цепко кладет мне руки на плечи. Мясистые пальцы словно бы ошпарены крутым кипятком. Рванувшись в сторону, я утыкаюсь в мягкую, как тесто, старушечью грудь, толстая рука с выпирающим обломком кости свисает плетью. Другая соблазнительница, с ожогом в половину лица, высунув язык промеж гнилых зубов, облизывает мне щеку. Чья-то еще холодная ладонь снизу пытается справиться с ширинкой на джинсах.

От лопающихся волдырей мои пальцы скоро становятся липкими от гноя. Обгорелая девочка, протиснувшись сквозь облепившую меня толпу, впивается в мой рот поцелуем. На языке остается соленый привкус золы.

Зажмурившись от омерзения, я бью вслепую, рассчитывая попасть мертвячке по голове. Раздается короткий вскрик: на высокой ноте, но при этом отчетливо мужской.

Открыв глаза, я тут же снова щурюсь. Изнутри круга, образованного полутора десятками озабоченно склоненных лиц, прямо в зрачки бьет бледно-бирюзовое морозное небо. Точкин растирает ушибленную скулу. Во рту стоит вкус чужой слюны. Я выворачиваю губы и тру их тыльной стороной ладони.

– Оживил! Молодец Коленька! – Одобряет баба Наташа.

Улыбаясь со смущением, тот протягивает мне руку, помогает усесться посреди паперти, потом отряхивает себе колени. Юля, стесняясь, устраивается рядом и приобнимает за плечи.

Церковная дверь, отворившись с тяжелым скрипом, выпускает наружу Алексия. Кадило в руке раскачивается магнетическим маятником. Бросив на меня тревожный взор, святой отец объявляет выскочившей навстречу ему тете Зине, что панихида совершена и можно выносить тело.

Через минуту следом за батюшкой в проеме вырастает сутулый дьякон и оглядывается вокруг. Холм, на котором стоит церковь, сползает подножием в компактный Детский парк с аттракционами, деревьями, лотками с попкорном и сладкой ватой, и родителями с детьми, по-детски обрадованными первому скудному ноябрьскому снежку.

Позади храма переминаются с ноги на ногу могильщики в черных куртках. Микроавтобус-катафалк с рекламой ритуальной конторы припаркован у края парка, перед бронзовой равноапостольной княгиней Ольгой с нимбом желтого металла вокруг головы. Рядом со святой на постаменте пристроился стриженный под горшок князь Владимир средних мальчишеских лет.

2. Девочки

– С говядиной и грибами! – На стол приземляется слоеный пирожок на гофрированной бумажной тарелке.

– Спасибо.

Когда я лезу в сумку за кошельком, Оля категорично машет ладошками.

– Вчера в собесе был. Все как говорил: сиротам пенсию назначают, пока на очном учишься. Документы подал уже. – Спешу я унять ее жалость, бодро отсчитывая металлические рубли.

Оля не поддается. Я высыпаю горстку мелочи на ее раскрытую тетрадь. Она тут же сгребает деньги и пересыпает на мою половину.

Дожевав слойку до начинки, мне стоит большого труда сдержаться и не вывалить содержимое рта обратно на тарелку: мясо протухло! Озираясь на публику, я не сразу заставляю себя проглотить вонючую дрянь; следом вливаю в пищевод пол пластикового стаканчика обжигающего как кипяток чая.

– Ты чего?

– Понюхай.

– Говядина как говядина, – заключает она после тщательной одорологической экспертизы. – У тебя от стресса, наверное, печень расстроилась, и горечь во рту потому. Да и вид нехороший, – с заботой добавляет одногруппница, – вторую неделю уже. Совсем не спишь?

Я киваю и, отставив сомнительное лакомство на тарелке, тянусь за зубочисткой.

– У меня, когда бабушка умерла, такое же было. Не могла ночью спать. Как свет выключала, паника начиналась: непонятно чего, просто боюсь – и все! А потом на парах глаза слипались.

Я отвечаю, не вдаваясь в подробности:

– У меня так же.

– Ты с телевизором спать попробуй. Мне помогало, – советует она и задает вопрос, с ощутимой неловкостью растягивая паузы между словами: ей хочется знать, что я видел там – в лесу.

Я признался честно, что не знаю. Когда навстречу нам с соседом выбежал капитан и заорал, матерясь, что дальше нельзя, метрах в двадцати за его спиной в лучах хаотично снующих по мху десантных фонариков я разглядел кровавую кашу. Место преступления выглядело так, словно кто-то, выпотрошив двух пожилых женщин, еще долго то ли топтался по ним сапогами, то ли катался телом. Потом раздался окрик, и фонари потухли.

– Медведь, – вынес обвинительное заключение Любимов, но Точкин сразу же усомнился. Как сосед поведал позже, в каком-то своем незапамятном прошлом он, однажды собирая малину в лесу, так увлекся, что не расслышал хруста ветвей за спиной. Обернувшись, он встретился с хищником лицом к лицу. Тогда Точкин и сделал первое, что пришло в испуге на ум, – протянул зверю ведерко. Медведь сунул в него лапу, взял ровно половину, положил в рот, разжевал с явным наслаждением и потопал восвояси, не причинив человеку вреда.

Судмедэксперт подтвердил, что, хотя неизвестное орудие по следам напоминает клыки, раны не могли быть нанесены зверем. На допросе немолодая следовательница осведомилась для протокола, не знаком ли я с Родионовым Романом Михайловичем. Речь шла о лесном убийце. 1981 г. р., приятной внешности, тип лица европейский, темно-русые волосы, на вид 25-30 лет, рост 184 см, телосложением тонок и строен – после садистской расправы над несколькими пенсионерками в прошлый грибной сезон, он сам явился с повинной и был отправлен по решению суда на принудительное лечение.

В день, когда была убита бабушка, Родионов бежал из спецпалаты Псковской областной психиатрической больницы № 1, что в деревне Богданово на Гдовской трассе. Почти сорок километров пути до леса за Лочкиной он проделал не иначе как на попутке.

Заведующий отделением долго не мог поверить, что пациент совершенно незаметно сумел прорваться сквозь охраняемый периметр, и вместе с командой санитаров несколько часов прочесывал территорию больницы. Прежде чем уйти в лес, Роман заглянул в одну из старушечьих палат и устроил там кровавую баню. Когда обнаружили трупы и уведомили о побеге полицию, было уже слишком поздно.

– Так его поймали, не знаешь еще?

– Нет, в розыск объявлен.

– Ужасно!

На один ряд выше Лера, картинно воздев руки, в одной из которых держит смартфон, а на другой болтается сумочка, протискивается на свободное место. На ней новая кофточка зеркального цвета и джинсы в облипку. Усевшись на место, она по-кошачьи потягивается, демонстрируя при этом содержимое декольте. Заприметив меня, машет ладошкой:

– Ваня, ты как?

– Нормально.

Не расслышав, переспрашивает.

– Нормально, – повторяю я громче, стараясь перекричать гомон поточной аудитории, в которой на лекцию по древнерусскому собрались филологи и историки-второкурсники.

– Ты на естествознании была? – Уже не слыша меня, обращается Лера во весь голос к сидящей вплотную Викуше.

Та качает головой.

– Олечка! Эхта дашь отксерить?

Обернувшись, Олечка отвечает сухо:

– Завтра принесу.

– И мне тоже, – вспоминаю я. Во время вчерашней пары я был в собесе.

Доктор физ.-мат. наук, профессор Фридрих Карлович Эхт в конце сентября сменил на курсе естествознания скоропостижно скончавшегося старичка-биолога. С зоофака старичок принес с собой обидную кличку – “Копролит”. Лет Копролиту было не меньше сотни, и настоящего его имени никто не помнил. Хотя скончался он прямо посреди лекции, о случившемся мы узнали только на следующий день: тогда казалось, что преподаватель, как бывало не раз, просто задремал за столом.

Естественник Эхт, будучи в институте человеком новым и, что называется, без истории, вызывал у публики здоровые опасения. Лекции старались не пропускать. К доценту Велесову, напротив, давно привыкли. Робко войдя в помещение и встав у кафедры, он пытается привлечь внимание студентов, рассеянное к последней паре.

Когда это удается, и Оля аккуратным почерком выводит в тетради сегодняшнюю тему – “Глагольные формы древнерусского языка”, – наверху без стука и как-то излишне шумно отворяется дверь. Вваливается Светка. Фамильярно поклонившись в сторону лектора, она тяжело топает по лестнице вдоль рядов в своих ботинках с заклепками под колено. Волосы русого цвета блестят от растаявшего снега. Дошагав почти донизу, она плюхается рядом с услужливо подвинувшейся Ирой.

– Меж Рожества и Крещения прииде царь и великий князь Иван Васильевич с великою опалою в Великой Новгород, – объявляет доцент чинным тоном, который отлично сочетается с пышной седоватой бородой а-ля "старообрядец”. На кафедре раскрыт пятый том Полного собрание русских летописей, порядком затрепанный за годы педагогических штудий, – и многия нарочитые люди погуби, и множество много людей на правежи побиено бысть, иноческаго и священническаго чина и инокинь, и всех православных християн. К нему прислаша немчина лютого волхва нарицаемого Елисея, и бысть ему любим, в приближении. И положи на царя страхование, и выбеглец от неверных нахождения, и конечне был отвел царя от веры: на русских людей царю возложи свирепство, а к Немцам на любовь преложи. Поне же безбожнии узнали своими гадании, что было им до конца разоренными быти, того ради таковаго злаго еретика и прислаша к нему… – Аня со второго ряда звонко роняет ручку в проход. Велесов нагибается к столам, похожий в этот момент на гигантскую цаплю, и возвращает письменную принадлежность, после чего, вернувшись к кафедре, дочитывает с глубокомысленным выражением, – Сицева бысть грозная держава царя Ивана Васильевича. – Протерев очки мятым платком из кармана, он проходится взглядом по аудитории, ожидая, когда все допишут пример для разбора.

– Андрей Валентинович, а как волхва нарицали? – Уточняет Оля.

– Е-ли-сей. – Проговаривает Велесов по слогам. – Он же Элизеус Бомелий. Историки о нем знают, разумеется, – лектор оборачивается к сбившемуся в правой части аудитории молодняку, – Элизеус был известный немецкий авантюрист с репутацией мага. Сообщается, что, находясь в Англии, он вступил в контакт с русским послом в Лондоне Андреем Григорьевичем Совиным. Выведав, что московский царь страдает френчугой или, иначе говоря, сифилисом, он передал ему через Совина особую тинктуру. В тот же год немчин был вызван ко двору и назначен личным доктором Ивана IV.

– Видела, я тебе скинула? – Шепчет Викуша.

– Да пипец вообще! – Чему-то преувеличенно негодует Лера. – А кто это Алина, я не поняла?

– Ленка пишет, что бывшая его. А он, что одноклассница.

У грозного царя, благодаря Елисееву колдовству, закрылись гнойные язвы, и в тот же год в Ливонской войне, тянувшейся уже почти двенадцать лет, случился диковинный поворот: отвратив свои взоры от прибалтийский земель, Иван Васильевич принялся грабить русские города: Тверь, Медынь, Торжок, Выдропужск, Вышний Волочек, Клин были отданы на расправу опричникам. Апофеозом похода стал Новгородский погром. Людей жгли заживо, обливая горючей смесью; жарили в раскаленной муке; детей связывали с матерями и бросали в Волхов – число жертв в Новгородской земле, по разным оценкам, составило от пяти до пятнадцати тысяч человек.

Когда от разоренных соседей стало известно, в каком направлении двинулось грозное воинство, Псков замер, объятый ужасом. Летопись сообщает, что лишь вмешательство святого Микулы по прозвищу Салос, что по-гречески буквально означает "юродивый", спасло город от гибели.

В день государева явления столы, расставленные вдоль главных улиц, ломились от угощений. Иван Васильевич был верхом и устал с дороги. Запив кулебяки и расстегаи медом двенадцатилетней выдержки и закусив особой псковской рыбкой снетком, он заметил, что низкое мартовское солнце уже клонится к западу. Успев казнить наскоро и без изысков людей сорок из местной знати, Иван Грозный, сытый, довольный и чуточку пьяный, отправился почивать.

Следующим утром возле одного из домов к самодержцу выступил странный человек. Он был совершенно наг, а в руке сжимал кусок сырого мяса. Приблизившись, он прицельно швырнул его царю в лицо и выкрикнул приблизительно такие слова: «На, съешь, ты же питаешься мясом человеческим!». Доверенные людишки нашептали, что перед государем – юродивый Микула и что в Пскове он почитаем не меньше, чем в столице – Василий Блаженный, и, подобно ему, разгуливает по улицам в “божьем наряде” зимою и летом. Милость царя к нищим духом была у всех на слуху: велев страже отпустить Микулу, он тем же днем покинул город вместе со своими “кромешниками”. Псковичи не забыли Микулиного подвига: после смерти он был причислен к лику святых и упокоен в Свято-Троицком соборе в кремле.

Маг Бомелиус пережил Салоса на три года. В 1579 году, обличенный в шпионаже, немчин был подвергнут пыткам, затем жестоко казнен: зажарив на вертеле до состояния полуживого, его бросили “доходить” в темницу. Смерти несчастному ждать пришлось еще два дня. Подозревали, что за волхвом, наложившим на царя свирепство против собственного народа, стоял сам император Максимилиан II: целью его было не допустить распространения греческой веры на исконно немецких землях.

После казни Бомелия к царю вернулась болезнь. Не помогали ни ртутные мази с порошками, ни знахари со знахарками, которых ежедневно и еженощно свозили ко двору. Зрение померкло вместе с рассудком, припадки безумия стали регулярны.

Утратив способность ходить, Иван Васильевич перемещался по дворцу на носилках. Последний год царствия был отмечен особенным даже для средневековья злосмердием, что, не сразу развеявшись, еще несколько дней напоминало о новопреставленном государе в кремлевских палатах.

– Есть версия, что Микула был не столько святой, сколько колдун, – справа, из гущи голов, тянет руку очкарик с пушком над верхней губой.

Велесов соглашается, что действительно есть: Джером Гарсей, англичанин, называет его именно так, и это неожиданно, учитывая, что сочинитель знаменитого “Путешествия” прожил на Руси двадцать лет и сумел досконально изучить верования и обычаи “московитов”. Такую характеристику, наверное, можно связать с одним малоизвестным свидетельством. Автор его утверждает, что, хоть сам Микула и не практиковал магии, мясо, заговоренное особым способом, было получено им от известного колдуна. Отнюдь не метафора про человечину, весьма остроумная для той эпохи, но неведомый страх, вдруг обуявший самодержца, заставил его бежать из проклятого Пскова.

Колдун проживал за сотню верст от Пскова, во Вреве, одном из городов бывшей Псковской вечевой республики, который еще в позднем средневековье сжался по неизвестным причинам до размера деревеньки. Экспедиция, снаряженная местными боярами, добиралась до кудесника три дня и три ночи, и на обратном пути только чудом опередила надвигающееся на Псков опричное войско.

– А это из какого источника? – Интересуется “историк”.

– Из фольклорных записей Сергея Малиновского. Он был наш студент. Не слышали про такого? – Очкарик отрицательно мотает головой. – Предания, собранные им, не встречаются в других источниках, и содержат ряд деталей, впоследствии подтвержденных археологами. Подобная точность, вообще говоря, не характерна для народных жанров.

Доцент добавил, что записи передала в институт сестра Малиновского еще в 1924 году, но в одном из текстов, к примеру, детально описано расположение пятнадцати храмов Довмонтова города. В те годы сам факт существования этих церквей ставился учеными под вопрос, но раскопки послевоенных лет показали правоту описаний.

Хотя информация о сокровищах, спрятанных на третьем ярусе Гремячей башни, равно как и в палисаде дома Карамышева на теперешней улице Советской не подтвердилась, в 1959 г. на территории Кутузовского сквера при земляных работах был обнаружен клад, число монет в котором – 6769 – совпало до единицы с тем, что указано в тексте.

Согласно преданию, деньги принадлежали купцу Авдею Прокопьевичу Собакину, жившему в Пскове в XVII веке. В феврале 1650 года, когда из-за резкого роста цен на хлеб в городе начались волнения, он захоронил часть своего состояние в серебре на Новом Торгу, площадь которого в наше время занимают несколько зданий улиц Ленина и Некрасова и Кутузовский сквер. Скоро начались грабежи, и Собакин, оказавший сопротивление банде мятежных стрельцов, был убит вместе с семьей. Город перешел в руки бунтовщиков. После трехмесячной осады войсками царского воеводы Хованского Псковское восстание было подавлено, а серебро купца Собакина, о котором больше не ведала ни одна живая душа, так и осталось лежать в земле.

– Так откуда она про аборт выяснила? – Снова доносится сзади.

– А ты в Изборске была? Там все всё знают – в нем, кроме крепости, одна улица.

– Отвечать ей будешь?

Викуша молчит. Мнения позади разделяются: одни считают, что ответить надо, другие – что нет. Аудиторию потихоньку заполняет щебет девичьей массы. Оля демонстративно прислушивается к Велесову, склонив голову набок и выставив вперед миниатюрное ушко.

Тот же, взглянув на часы, торопливо сообщает, что “формы глаголов настоящего времени образовывались в древнерусском языке от основ настоящего времени с помощью личных окончаний”. На доске под мягкое шуршание мела появляются словоформы:

Глаголати – Глаголе – Глаголеши – Глаголет

Плакати – Плаче – Плачеши – Плачет

Хотети – Хоче – Хочеши – Хочет

Девочки, утихомирившись, перерисовывают буквы с доски.

Стоит мне на короткий миг прикрыть глаза, как в ухо, копируя округлый певучий говор лектора, раздается шепот:

– Хочеши мя, Иван?

Я пытаюсь сказать решительно “нет”, но губы как будто слиплись.

– Хочеши мя?

Не дождавшись ответа, снизу на бедро мне ложится ладонь и без прелюдий шершаво скользит выше. Когда ей удается совладать с “молнией”, я вздрагиваю от ледяного прикосновения, но скоро сам подаюсь навстречу ласкам.

Уже почти на пределе я открываю глаза и, глядя на руку ублажательницы, покрытую черным струпьями и сочащуюся сукровицей, содрогаюсь от омерзения. Поняв на ощупь, что продолжать бесполезно, она сползает вниз, напоследок нежно проведя вдоль по коже коричневыми ноготками.