Текст книги "Третий рейх во взятках. Воровство и бардак немцев"
Автор книги: Максим Кустов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
«Какой-то солдат расплакался. Поседевшие виски придавали ему старческий вид. Затем он перестал стоять напряженно и направился к офицерам.
– Мои сыновья погибли, – закричал он. – Я знал, что так произойдет. Это вы во всем виноваты – вы, офицеры. Все бесполезно. Мы не выдержим русской зимы. – Он согнулся в три погибели. – Там погибли два моих сына, бедные мои дети…
– Успокойся, – приказал фельдфебель.
– Ну уж нет. Убейте меня, если хотите. Какая теперь разница. Теперь уже ничто не важно…
Вышли два солдата, схватили несчастного под руки, чтобы оттащить его: ведь он только что оскорбил офицеров. Но тот сопротивлялся, как будто им овладели демоны.
– Отведите его к врачу, – сказал капитан. – Пусть даст ему успокоительное.
Я подумал, что он еще что-нибудь добавит, но выражение лица офицера не менялось. Может, он тоже потерял родственника.
– Спокойно.
Маленькими группками, молча мы возвращались к грузовикам. Наступила полная темнота. На белой линии горизонта показались холодные голубовато-серые пятна. Я поежился»[60]60
Сайер Г. Последний солдат Третьего рейха.
[Закрыть].
Итак, все потери, которые понесла колонна, все лишения, которые выдержали оставшиеся в живых, оказались напрасными. Они не успели…
Но предположим, что колонна, которую охранял Сайер, дошла бы к месту назначения на неделю раньше. И что? Грузы, доставленные ценой таких потерь, с таким трудом попали бы в распоряжение какого-нибудь мыслителя, способного отправить рыбий корм и презервативы в «котел»?
Да ведь и тех, кто саму колонну снаряжал, тоже можно отнести к этой категории. Ведь чем именно был нагружен 5,5-тонный ДКВ, на котором Сайерс отправился в смертельно опасный путь? Тяжелым автоматическим оружием. Его героически – другого слова не подберешь – под огнем партизан, под ударами авиации везли из Минска в Киев, потом из Киева в Харьков. Везли и погибали один за другим или калеками после ампутации становились. Зачем везли – чтобы Паулюс мог «продолжать победоносную битву». Получается, что совершенно зря везли.
Ведь прелесть ситуации была в том, что армия Паулюса погибала вовсе не от отсутствия оружия. Она от голода умирала и замерзала. Попробуем представить, что груз колонны Сайерса в итоге по воздуху был бы доставлен на сталинградский аэродром «Питомник». Что бы сказали летчикам получатели груза? Что оружие-то у них еще имеется, да его в руках от голода все тяжелее удержать. Ну, еще что-нибудь доброе и ласковое про умственные способности тех, кто им оружие вместо хлеба и сала привез. А при чем же тут летчики?
На таком фоне у солдат быстро менялось отношение ко многим довоенным этическим принципам, особенно к заповеди «не укради».
Глава 4
Грабеж своих быстро входит в привычку
Надо отметить, что воровство в немецкой армии при первом столкновении с этим печальным явлением вызывало у многих офицеров приступ яростного негодования и недоумения. Непривычно это было для немцев.
Полковник Луитпольд Штейдле, командир 767-го гренадерского полка 376-й пехотной дивизии, впервые своих солдат за массовым воровством застал в ноябре 1942 года, когда его полку пришлось отступать к Сталинграду (отходили по приказу свыше, организованно).
«22 ноября в 9 часов по всему фронту нашего полка советские пехотинцы, преодолевая овраги, развернутым строем пошли в атаку. Короткими очередями из пулеметов и огнем из противотанковых орудий мы пытаемся задержать противника и одновременно даем ракетой сигнал на отход со всех позиций.
Ясно, что это не проходит гладко. Однако подавляющее большинство солдат обоих батальонов добирается до назначенного района сосредоточения, так как совершать отход по сильно пересеченной местности сравнительно нетрудно.
Спустя час я сталкиваюсь в Ближней Перекопке с первым ошеломляющим явлением: это происходит в доме, где расположена часть полкового штаба и почтовый сортировочный пункт. Все мешки и посылки полевой почты разграблены. Никто не попытался воспрепятствовать этому. Невозможно установить, кто именно участвовал в грабеже, так как здесь побывали солдаты разных откатывающихся частей. Придя в ярость и под впечатлением всего случившегося за последние дни, я теряю самообладание и ору на тех, кого мне удается схватить. Впервые в жизни отталкивая роющихся здесь солдат, я применяю к солдату физическую силу, выбиваю из рук одного из них разорванную посылку, хватаю его за шиворот, наношу несколько сильных ударов. Он летит через почтовые мешки и падает на пол.
Солдат растерянно смотрит на меня, заросший, бледный, усталый, с глубокими тенями под глазами и со следом на лбу от слетевшего головного убора. Очевидно, он боится новых ударов и, подняв руку, закрывает лицо, искоса наблюдая за мной.
Быть может, он голоден, быть может, это один из послушных, абсолютно надежных солдат, один из тех, кто до сих пор выполнял свой долг… Мне стало не по себе, я чувствую, как кровь приливает к голове, и мне кажется, что я бледнею, как это, вероятно, бывает, когда чувствуешь, что у тебя самого совесть не чиста»[61]61
Штейдле Л. От Волги до Веймара. – М.: Прогресс, 1975.
[Закрыть].
Не сразу даже понимаешь, читая эти строки, отчего это полковник так рассвирепел.
Грабить почту (солдат интересовали продуктовые посылки, которые их товарищам из дому присылали), конечно, очень нехорошо. В нормальной ситуации за это, безусловно, надо было очень строго наказывать. Ведь обворовывали своих же товарищей, которым посылки предназначались. Самое классическое крысятничество.
Но… ведь грабежом немецкие солдаты занялись, когда уже было ясно, что им придется срочно отходить. Грабеж ли это? Все равно ведь пропадут посылки, точнее, что еще неприятнее для немецких солдат, их с большим удовольствием и аппетитом съедят наступающие красноармейцы. Надо съесть посылки самим, чтобы Иванам не достались – в таком поведении солдат была своя логика.
Но и полковника Штейдле можно понять – грабеж быстро входит в привычку. Ну не должен командир части к этому с философским безразличием относиться.
Много чего немцам пришлось побросать при отступлении.
«„Эй, Карл, давай помедленнее! Куда тебя так несет?“ „Держи правей!“ – слышатся возгласы сзади. По замерзшей колее идти скользко. Один из солдат, судорожно прижав свой автомат, поскользнувшись, падает головой в глубокий снег, теряя при этом явно „организованную“ банку мясных консервов. Его товарищи, чтобы не упасть, держатся друг за друга. Снова спуск. Как долго еще будут эти подъемы и спуски через возвышенности, долины и узкие балки, занесенные снежными сугробами? Мы уже много часов на марше. Надо перевалить через Донскую гряду, и притом не задерживаясь. Где-то должен быть мост, к которому мы направляемся. Говорят, что до него еще 60 километров.
Ботинки промерзли и сделались твердыми как камни; ноги распухли. После долгих недель позиционной войны это первый большой марш, и притом марш в неизвестное.
За Ближней Перекопкой прямо в снегу свалено все полковое имущество: продовольствие, обмундирование, кузнечный инструмент, седла, оборудование походной оружейной мастерской, багаж отпускников, ящики канцелярии, полевая почта. Среди всего этого копошатся несколько человек. Во время вынужденной остановки мы слышим обрывки разговоров.
– Господин обер-лейтенант, нельзя же оставить здесь эти гранаты.
– Не рассуждать! Выполняйте приказ!
– Известно ли вам, где наши лошади?
– В Мариновке, в 140 километрах отсюда, на зимней стоянке.
– Как на курорте, а?
– Взять с собой лишь самое необходимое, не больше.
Идет чехарда с погрузкой: взять – не брать, место – нет места. Пытаясь согреться, солдаты машут руками. „Это просто безобразие, ребята, прямо хоть плачь: мы так прекрасно оснащены и все приходится оставить. О чем только думают командир роты и командир полка?“»[62]62
Штейдле Л. От Волги до Веймара.
[Закрыть]
Тут уместнее задать вопрос: о чем думало начальство повыше, чем командир роты и командир полка? Во многих немецких дивизиях до начала советского наступления значительная часть обозных лошадей была отправлена подальше в тыл отдохнуть и подкормиться. Немецкая армия не была полностью механизирована, гужевой транспорт был для нее очень важен. Когда пришлось отходить, немцы из-за отсутствия транспорта вынуждены были бросать оружие, боеприпасы, продовольствие, амуницию. Сколько раз потом, умирая от голода в окружении, вспоминали о брошенных продуктах?
Так стоило все же полковнику на таком фоне колотить солдата, грабящего почту?
И вот в такой драматический момент полковник Штейдле вдобавок вдруг обнаружил, что у его отступающих войск, помимо наступающих красноармейцев, есть еще один страшный враг – «хозяйственный чинуша».
«Я вижу у солдат водку и кричу:
– Вы с ума сошли?! Водка?! При двадцати градусах мороза! Прекратить! Немедленно дайте сюда бутылку! Бутылку сюда! Как так выдали? Всем выдали? – спрашиваю я.
– Не оставлять же русским склады с продовольствием.
Меня пытаются убедить, что это сделано с добрыми намерениями. Изголодавшимся солдатам, да еще новобранцам, дали водку.
– Водка согревает.
– Чепуха. Водка расслабляет, делает усталым, опьяняет, – пытаюсь я убедить солдат. – Ведь вам идти еще целые сутки. Может быть, даже без отдыха. В этих условиях водка – яд. Давайте сюда бутылку! Быстрее!
Штренг подходит ко мне и, стараясь перекрыть шум, кричит:
– Какой-то хозяйственный чинуша решил, что он сослужит войскам большую службу, если раздаст продукты вместе с водкой!
У меня нет времени подумать о происходящем, я понимаю, что все смешалось – и представление о долге, и ложное понимание товарищества»[63]63
Штейдле Л. От Волги до Веймара.
[Закрыть].
Вообще-то водка зимой, конечно, личному составу не помешает. С умом, организованно и строго ограниченными порциями на привале выдать ее солдатам – значит, помочь им согреться, уменьшить количество заболевших. Можно сколько угодно твердить, что зимой она якобы не согревает. Согревает, и еще как.
Но раздавать ее, когда солдатам предстоит сутки шагать по мерзлой степи, да еще раздавать не «по чуть-чуть», не «по сто капель», а бутылками – это то, что в Советском Союзе той эпохи называли вредительством. На час, на два солдату станет легче. А потом что с ним будет? В сугроб пьяный свалится или примется «правду искать», начнет объяснять начальству все, что он о нем думает. Об этом «хозяйственные чинуши» не размышляли.
Любопытно, что в минуту военной неудачи не только немецкие интенданты предпочитали «спасать» водку, раздавая ее своим отступающим солдатам.
«На краю дороги у трех фанз толпился народ; подъезжали и отъезжали повозки. Это был интендантский склад. Его не успели вывезти и, прежде чем зажечь, раздавали все направо и налево проходившим войскам. Подъехал наш главный врач со смотрителем, взяли ячменю, консервов.
– Хотите бочку спирта? – предложил интендантский чиновник.
У Давыдова жадно загорелись глаза; он колебался. Но смотритель решительно воспротивился: недостает, чтоб команда еще перепилась в дороге.
Наш обоз двинулся дальше. Солдаты втихомолку озлобленно ругали смотрителя за отказ от спирта. А у огромной спиртовой бочки с выбитым дном стоял интендантский зауряд-чиновник и черпаком наливал спирт всем желающим.
– Бери, ребята, больше! Все равно жечь!
Кругом толпились солдаты с запыленными, измученными лицами. Они подставляли папахи, чиновник доверху наливал папаху спиртом, и солдат отходил, бережно держа ее за края. Тут же он припадал губами к папахе, жадно, не отрываясь, пил, отряхивал папаху и весело шел дальше.
Все больше мы обгоняли шатающихся, глубоко пьяных солдат. Они теряли винтовки, горланили песни, падали. Неподвижные тела валялись у краев дороги в кустах. Три артиллериста, размахивая руками, шли куда-то в сторону по грядам со срезанным каоляном.
Но кто же были эти интендантские чиновники? Предатели, подкупленные японцами? Негодяи, желавшие порадоваться на полный позор русской армии? О, нет! Это были только добродушные российские люди, они только не могли принять душою мысли – как можно собственною рукою поджечь такую драгоценную жидкость, как спирт?! И во все последующие дни, во все время тяжелого отступления армия наша кишела пьяными. Как будто праздновался какой-то радостный, всеобщий праздник. Рассказывали, что в Мукдене и в деревнях китайцы, подкупленные японскими эмиссарами, напаивали наших измученных боем, отступавших солдат дьявольской китайской сивухой – ханьшином. Может, это и было. Но все пьяные солдаты, которых я расспрашивал, сообщали, что они получили водку, спирт или коньяк из разного рода русских складов, обреченных на сожжение. Зачем было японцам тратиться на китайцев! У них был более страшный для нас, более верный и бескорыстный союзник»[64]64
Вересаев В. В. Записки врача. На японской войне. – М.: Правда, 1986.
[Закрыть], – так писатель Викентий Вересаев, участвовавший в русско-японской войне в качестве военного врача, описывал отступление русской армии после поражения под Мукденом в феврале 1905-го года. Надо отметить, что у Вересаева в госпитале был мудрый смотритель, который сразу сообразил, во что превратится госпиталь, если солдаты получат вожделенную бочку спирта.
Просто поразительно, до чего, несмотря на разницу национальных менталитетов, одинаково мыслили российские и немецкие интенданты под Мукденом 1905 и Сталинградом 1942 годов. Страшный для своих отступающих войск, верный и бескорыстный союзник наступающего врага – интендант, раздающий солдатам водку и спирт из самых благих побуждений.
Пианолы и шелковые пижамы для штабников и интендантовС не менее любопытной проблемой столкнулся полковник Штейдле по мере отступления:
«Как объяснить простым пехотинцам, которые плетутся со своей ношей, тащат ящики с боеприпасами да еще помогают идти больным товарищам, почему штабы везут в автобусах и на грузовиках ненужные вещи? Вот вывозят рогатый скот, а в деревянных клетках – кур и гусей. На машинах – матрацы и ящики с французскими винами. На снегу остались 70 обессиленных солдат, потому что из-за отсутствия горючего не было возможности их вывезти…»[65]65
Штейдле Л. От Волги до Веймара.
[Закрыть]
Действительно, объяснить такое очень трудно, практически невозможно. Драгоценное вино запасливые штабники вывозят вместо того, чтобы захватить обессилевших пехотинцев. Что тут этим 70 солдатам скажешь – что у штабников служба тяжелая и без французского вина и матрасов им, бедолагам, жизнь не мила? Рогатый скот важнее пехотинца. А пехотинец этого не понимает, роптать начинает. Но у штабов свои потребности.
«В одной из балок я нахожу штаб. Там лихорадочно готовятся к передислокации. В глазах безмолвный страх.
– Русские идут! Скорей отсюда! Пожалуйста, не мешайте. Мне надо решить: брать с собой второй комплект обмундирования, домашние туфли, журнал „Берлинер иллюстрирте“, футляр с пластинками и пианолу? Да еще какие надеть сапоги и брать ли с собой футляр со столовым прибором. Быть может, лучше прикрепить орденские планки? Если понадобится, можно снять или хотя бы расстегнуть шинель, чтобы показать, что ты не какой-нибудь тыловой офицер, а старый опытный солдат мировой войны…
Все это написано на лицах офицеров, которые, ругаясь, в сутолоке прощаются с окопной роскошью, этим издевательством над всякой военной традицией. Теперь мне ясно, куда делся строительный лес, предназначенный для оборудования позиции. Вот как выглядят, следовательно, зимние квартиры, о которых генерал Штрекер еще в октябре говорил мне, что в некоторых штабах обустраиваются с такой роскошью, как будто находятся в берлинском Груневальде.
Я пробираюсь между спешащими ординарцами, походными кроватями и битком набитыми чемоданами. Один чемодан раскрыт, из него вывалилась шелковая пижама кремового цвета, огромный кожаный несессер и пачка картинок с голыми женщинами, вырезанных из иллюстрированных журналов»[66]66
Штейдле Л. От Волги до Веймара.
[Закрыть].
Действительно, какая может быть война без шелковой пижамы, пианолы и журнала «Берлинер иллюстрирте»? Не война это, а одно расстройство.
Но это были еще цветочки. С нравами штабников и тем, насколько их жизнь отличается от условий существования в боевых подразделениях, полковнику Штейдле еще предстояло познакомиться в полной мере.
Надо отметить, что, попав в сталинградский «котел» и вкусив первые впечатления от жизни в окружении, Штейдле стал как-то более философски относиться к тому, что немецкие солдаты грабят своих товарищей. По крайней мере, если речь шла о мертвых:
«Сами солдаты посягают на мертвых – друзей или недругов. Если идешь по полю смерти после наступления темноты, то видишь зловещую картину ограбления мертвых. Они, эти солдаты, еще стыдятся друг друга, и они грабят мертвых ночью.
Вот мелькнули тени, пинающие мертвые тела сапогами или тянущие их за руки или ноги. То и дело загорается спичка, когда мародер закуривает сигарету. Вот двое или трое солдат пытаются стащить с мертвого сапоги. Это удается не сразу. Сапог ведь нужен целый, и они действуют ножом или топором, и нога вместе с сапогом отделяется от мертвого тела. Они не отвечают на окрики, крадучись, они поворачиваются спиной и под покровом темноты бесшумно исчезают, ступая по трупам.
Как-то я схватил одного из таких и забрал его с собой. Это солдат средних лет, по профессии приказчик, отец двоих детей. Он стоит передо мной, узкогрудый, худой. В кармане шинели кусок хлеба, пара смятых грязных сигарет, пропитанных талой водой, и сломанный гребешок. Все это он взял у мертвецов! Я отпускаю его…
Через несколько дней и у моего связного появилась пара новых сапог. Бойкий юнец, не стесняясь, рассказывает, что эти сапоги стоили нескольких часов работы на поле мертвых. Затем у другого солдата появляется толстый серый шерстяной шарф с бахромой в узелках.
Правда, в одном месте шарф разорван. И хотя он с поля мертвых, но зато теплый, очень теплый. На третьем – толстый ватник с коричнево-красными пятнами крови на спине. Но он защищает от ветра, и, в конце концов, это именно та вещь, которую он уже давно искал – на поле мертвых.
На поле мертвых остались обнаженные трупы, и оно выглядит еще более страшным. Среди мертвецов стоит во весь рост оледеневший труп, у которого рука и нога закинуты, как у деревянного паяца. Ветер колышет конец перевязки на бедре, которую раненый намотал в надежде на спасение. Издали кажется, что среди мертвых стоит живой. Да, так оно и есть: трупы живут, напоминают. Гляди на нас, мертвецов, на мертвецов Казачьего Кургана, высоты 129, кладбища танков, оврагов у „Платины“ и „Золота“, Дона, Клетской. Каждому из нас они напоминают, и каждый, кто идет мимо поля мертвых, наклоняет голову и невольно думает о самом себе. Значит, большего мы не стоим… Значит, большего мы не заслужили. Вот так ограбят тебя, так же осквернят и твой заледенелый труп»[67]67
Штейдле Л. От Волги до Веймара.
[Закрыть].
В общем-то все понятно – зачем мертвому немецкому солдату теплый шарфик или ватник? Он гораздо нужнее живому.
К грабежу мертвых подталкивала и сама ситуация в сталинградском «котле», когда была утрачена возможность хоронить мертвецов.
«Все попытки похоронить погибших не удаются, хотя у нас уже имеется опыт могильщиков. В середине сентября в северной излучине Дона между Кременской и Ближней Перекопкой, у высоты 199, мы похоронили мертвых прямо в окопах, в которых мы сами сидели пригнувшись. И пока связисты шифровали донесения и стучали ключами, посыльные притаскивали с покинутых позиций тела наших погибших товарищей, втискивали их между радиоаппаратурой в неглубокие стрелковые ячейки и присыпали землей. Уже через несколько часов на нашем командном пункте путали могилы с окопами, а то и садились на тонкий земляной слой, который пружинил, так как под ним лежало еще даже не успевшее остыть тело. А потом горячо спорили, можно ли с чистой совестью сообщать родственникам погибших, что их родные погребены на кладбищах.
Здесь, в „котле“, все выглядит иначе. Тот, кто не падает сам в свой снеговой окоп, не умирает там и его не заносит снегом, тот остается на поле. Могилы копали только в первые дни, и появилось кладбище с деревянными крестами, надписями и высоким четырехметровым дубовым крестом. Но это длилось лишь несколько дней. Но уже не хватало живых, чтобы копать могилы мертвым и сколачивать кресты, а земля промерзала все глубже и глубже.
То, что на въезде в Дмитриевку устроено кладбище, служит темой разговоров, но кто же в нашем отчаянном положении станет спрашивать, что целесообразно и что нет? На небольших санках, сколоченных из грубых досок, по вечерам в снеговые окопы, которые называются „позициями“, привозят продовольствие, а в обратный путь грузят на них окоченевшие трупы.
На огневые позиции минометов и противотанковых орудий на санках доставляют ночью боеприпасы, а увозят тяжелораненых на передовой перевязочный пункт. Проезжая мимо кладбища, смотрят, подает ли еще раненый признаки жизни. В таком случае его волокут до санитарного бункера. Если нет, то без всяких формальностей увозят вместе с мертвецами на кладбище. Так из лежащих рядами мертвецов образуется поле мертвых. Сотни и сотни трупов лежат рядом друг с другом или друг на друге.
И эти штабеля трупов грабят, раздевают, как находящиеся на свалке автомобили, забирая то моторный блок, то шасси, демонтируют то, что нужно. Различия почти никакого. Здесь все бесплатно. Необходимо лишь примириться с пронизывающим холодом и замерзшей человеческой кровью»[68]68
Штейдле Л. От Волги до Веймара.
[Закрыть].
Но если с солдатскими способами выживания полковник Штейдле примирился как с неизбежным и, в общем-то, необходимым злом, то нравы штабников не переставали его изумлять.
«Распахиваю дверь, не постучавшись и не прочитав надписи на ней. Я оказываюсь в освещенном множеством свечей, большом помещении среди десятка офицеров. Они навеселе, одни сидят за двумя столами, другие стоят, облокотившись о комод. Перед ними стаканы, бутылки вина, кофейники, тарелки с хлебом, печеньем и кусочками шоколада. Один из них как раз собирается бренчать на пианино, освещенном несколькими свечами»[69]69
Штейдле Л. От Волги до Веймара.
[Закрыть].
Буквально за несколько минут до этого полковник, от полка которого осталось к тому времени 11 офицеров, 2 врача, 1 ветеринар и 34 солдата, безуспешно пытался объяснить начальству, в каком состоянии находятся солдаты на передовой и даже пытался напугать возможностью междоусобных боев внутри котла:
«Вам придется считаться с тем, что скоро и здесь, да, именно здесь, на дворе и в этих коридорах подвала, немецкие солдаты начнут стрелять в немецких солдат, а может быть, и офицеры – в офицеров. Быть может, будут пущены в ход даже ручные гранаты. Такое может случиться весьма неожиданно»[70]70
Там же.
[Закрыть].
Но при наличии шоколада, печенья и вина понять настроение окопных солдат штабникам было сложно.
Помимо утаивания продуктов «штабными» от «окопников» распространена была и практика утаивания продуктов в дивизиях, имеющих определенные запасы и не желающих делиться с дивизиями «бедными», бросившими их при поспешном отступлении, как это описал полковник Штейдле.
Адам писал:
«Солдаты дивизии были в значительно лучшем состоянии, чем солдаты на западном и южном участках котла. С начала окружения у них почти всегда были хорошо оборудованные позиции и отапливаемые убежища и, как это ни удивительно, по-видимому, достаточное питание.
Вскоре, обходя подвал, я наткнулся на ряд дверей, на которых болтались тяжелые висячие замки. Сопровождавшему меня унтер-офицеру я приказал открыть двери. Он неохотно выполнил мое приказание. Причина стала ясна, когда двери были открыты и я увидел, что в помещениях спрятано довольно большое количество продовольствия. Очевидно, интенданты, а также ответственные за снабжение командиры дали в ноябре неправильные сведения о запасах. Это было свинство! Если и другие дивизии северного и сталинградского участков котла – хотя бы и в отдельных случаях – поступали так же, легко можно было высчитать, какое количество продовольствия утаено от дивизий, которые вели тяжелые бои на западном и южном участках»[71]71
Адам В. Катастрофа на Волге.
[Закрыть].
А вот с чем в последние дни Сталинградской эпопеи пришлось столкнуться майору Гельмуту Вельцу. После расформирования остатков его саперного батальона 16-й танковой дивизии он вместе с несколькими уцелевшими солдатами ждал при штабе нового назначения. Здесь, как он убедился, от недоедания отнюдь не страдали.
«Яркая лампа тонет в облаках сигаретного дыма. Тепло, можно даже сказать, жарко. За столом – два интенданта дымят, как фабричные трубы, перед ними – рюмки шнапса. Одна из шести деревянных коек занята, на ней растянулся спящий солдат.
– Да, можете располагаться. Сегодня комната освобождается, через полчаса отбываем.
Не найдется ли у них по сигарете и для нас?
– Ясное дело, господин майор, вот вам сотня! – И интендант сует мне в руку большую красную пачку. Австрийские, „Спорт“. Лихорадочно открываю пачку. Получает каждый. Байсман протягивает спичку, мы уселись, наслаждаемся куревом, глубоко затягиваемся. Вот уже неделя прошла, как мы выкурили последнюю сигарету. Войска израсходовали свои последние запасы. Чтобы покурить вдоволь, надо было поехать в высший штаб. Тут сотня – за здорово живешь! Видно, здесь экономить не приходится. Табак для нас – морфий, покой. Никто из нас больше не вспоминает, как готов был бежать за жалким окурком, просить последнюю затяжку. Табак в армии означает все на свете. В этом мы убедились как раз в последние дни. Табак – это настроение, табак – это боевой дух и воля к сопротивлению. Но табак – это и нечто большее. Несколько граммов стоят хлеба, шоколада и горячей пищи. Обладая одной-единственной пачкой сигарет, можно облегчить себе несение службы, обеспечить для себя смену с поста и наряд полегче, место у печки.
Один из интендантов уходит в соседнее помещение и возвращается с двумя пачками сигарет, которые дает Глоку и Ленцу. Достается всем и по рюмке шнапса. Мы довольны…
– Господин майор, прошу, пойдите сюда! Стоит посмотреть.
Да, действительно стоит! Здесь полно драгоценностей, давно ушедших в прошлое. Из двух полуоткрытых мешков поблескивают банки с мясными и овощными консервами. Из третьего вылезают пачки бельгийского шоколада по 50 и 100 граммов, голландские плитки в синей обертке и круглые коробочки с надписью „Шокакола“. Еще два мешка набиты сигаретами „Аттика“, „Нил“, английские марки, самые лучшие сорта. Рядом лежат мучные лепешки, сложенные в точности по инструкции, – прямо по-прусски выстроены столбиками в ряд, которым можно было бы накормить досыта добрую сотню человек. А в самом дальнем углу целая батарея бутылок, светлых и темных, пузатых и плоских, и все полны коньяком, бенедиктином, яичным ликером – на любой вкус.
Этот продовольственный склад, напоминающий гастрономический магазин, говорит сам за себя. Командование армии издает приказы о том, что войска должны экономить во всем, в чем только можно, в боеприпасах, бензине и прежде всего в продовольствии. Приказ устанавливает массу различных категорий питания – для солдат в окопах, для командиров батальонов, для штабов полков и для тех, кто „далеко позади“. За нарушение этих норм и неподчинение приказам грозят военным судом и расстрелом. И не только грозят! Полевая жандармерия без лишних слов ставит к стенке людей, вся вина которых только в том, что они, поддавшись инстинкту самосохранения, бросились поднимать упавшую с машины буханку хлеба. А здесь, в штабе армии, который, вне всякого сомнения, по категории питания относится к тем, кто „далеко позади“, и от которого все ожидают, что сам-то он строжайшим образом выполняет свои приказы, именно здесь целыми штабелями лежит то, что для фронта давно уже стало одним воспоминанием и что подбрасывается как подачка в виде жалких граммов тем самым людям, которые ежечасно кладут свои головы.
Снабженцы – господа, которым и делать-то больше нечего, как только отвечать в телефонную трубку: „Весьма сожалею, но у нас больше ничего нет!“ – даже и не думают изменять свой образ жизни, ограничивать себя в чем-нибудь. Здесь объедаются, напиваются и курят вдосталь, словно нет никакого „котла“ и человеческих смертей. Здесь никого не посылают в окопы прямо от богато накрытого стола, здесь не гремят винтовочные залпы. Вероятно, и полевая жандармерия тоже прикладывается к этим запасам – не знаю, только все они одного поля ягода, рука руку моет. Убежден, что проверки здесь очень редки, что и в других отделах штаба все шло, да и идет, так же. Полный состав штаба за накрытым к завтраку столом – и редеющие с каждым днем ряды солдат, зубы которых с остервенением вонзаются в конину, – таковы контрасты, такова пропасть, которая становится все шире и непреодолимее. Высший штаб – и передовая. Нормальный сон в теплой постели – и минутное забытье в снежной яме. Спиртное – и растопленный снег вместо воды. Длинные брюки с отглаженной складкой – и окровавленные отрепья с ног до головы. Тридцать градусов жары – и тридцать градусов холода»[72]72
Вельц Г. Солдаты, которых предали.
[Закрыть].
Прежде, чем он смог насладиться штабным снабжением, майору Вельцу довелось побывать в госпитале и оценить тамошнее довольствие.
«Соседнее помещение – бывший школьный класс – занимают страдающие от истощения на почве голода. Здесь врачам приходится встречаться с такими неизвестными им явлениями, как всевозможные отеки и температура тела ниже тридцати четырех градусов. Умерших от голода каждый час выносят и кладут в снег. Еды истощенным могут дать очень мало, большей частью кипяток и немного конины, да и то один раз в день. Бланкмайстеру самому приходится объезжать все расположенные поблизости части и продовольственные склады, чтобы раздобыть чего-нибудь съестного. Иногда не удается достать ничего. О хлебе тут почти забыли. Его едва хватает для тех, кто в окопах и охранении, им положено по 800 калорий в день – голодный паек, на котором можно протянуть только несколько недель»[73]73
Вельц Г. Солдаты, которых предали.
[Закрыть].
Как говорится, почувствуйте разницу между кониной и бельгийским шоколадом. Мало того, что доставка грузов была организована на редкость бездарно, внутри кольца за счет сражающихся солдат красиво жили интенданты и околоштабные прихлебатели.
