Текст книги "Третий рейх во взятках. Воровство и бардак немцев"
Автор книги: Максим Кустов
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
И ведь не только под Москвой такая халатность с зимним обмундированием творилась. Письма воевавшего под Ленинградом артиллериста Вольфганга Буффа помогают нагляднее понять, насколько и на его участке фронта безобразным было отношение немецкого интендантства к потребностям солдат в теплой одежде.
Буфф писал родне 4 января 1942 года:
«Сегодня воскресенье. Снаружи тепло – 10 градусов, но сильный ветер. В последние дни пришло много почты от вас и посылок с драгоценным содержимым: рыбий жир, сок бузины, яблоки, шерстяная жилетка, теплая шапка, масло и многие другие вещи, а также поздравления от Вольдемара, Теклы и мамы. Я заранее радуюсь предстоящим прогулкам в этом теплом полярном одеянии. Тысяча благодарностей за все усилия, которые вы приложили.
Теперь я особо не беспокоюсь, что переживу зиму. Если бы у всех моих товарищей была такая теплая одежда, то есть такие заботливые родственники! Но у многих никого нет, и Геббельс не напрасно призвал посылать на фронт теплые вещи»[7]7
Buff W. Vor Leningrad: Kriegstagebuch Ost, 29. September 1941 – 1. September 1942. Kassel: Volksbund Deutsche Kriegsgräberfürsorge, 2000.
[Закрыть].
Какая-то совершенно непостижимая логика – солдат должен спасаться от холода русской зимы за счет теплой одежды, которую ему пришлют из дому родственники. Вопрос о том, что делать немецким солдатам, не имеющим родственников, тем, у кого родственники слишком бедные или слишком жадные для того, чтобы посылать посылки, остается открытым. Министр пропаганды призывает население слать на фронт теплые вещи. А как насчет того, чтобы выдать солдату казенное теплое обмундирование?
Тот же Вольфганг Буфф успел как следует обморозиться до получения драгоценных посылок из дому. 26 декабря 1941 года он писал: «У меня все относительно хорошо, только отморожены четыре пальца на ногах. Омертвевшее мясо отслаивается, и уже выросла новая кожа. Это продлится еще несколько дней, затем, думаю, все будет в порядке. С помощью средства против обморожения, которое я получил в посылке, соблюдая все предосторожности, я смогу без последствий перенести зиму»[8]8
Buff W. Vor Leningrad: Kriegstagebuch Ost, 29. September 1941 – 1. September 1942.
[Закрыть].
А если бы из дома средств от обморожения не прислали, какова была бы его боеспособность?
Самое любопытное, что часть, где он служил, продуктами снабжалась превосходно. Понятно было бы, если из-за, скажем, ограниченных транспортных возможностей его часть всем обеспечивали бы скверно. Но нет, Буффа и его товарищей прекрасно кормили.
Интендантов, которые снабжали питанием часть Буффа, никак нельзя назвать бездельниками. Вот что писал артиллерист: «Сегодня, в дополнение к гороховому супу, были абрикосы. Радует, что даже в нынешних условиях у нас хорошее снабжение. Вновь, несмотря на транспортные сложности, точно в срок из Риги были доставлены водка и латвийский шнапс. Раньше я эти вещи не любил, но здесь, на холоде, чтобы согреться, выпиваю несколько капель. Отрицательных побочных явлений не ощущаю… С военной пунктуальностью прибыли рождественские подарки от командования сухопутных войск для солдат-фронтовиков. Они оказались исключительно обильными. Вновь намного больше, чем ожидалось. В Вестфалии в 1939 г. выдавался кулек с пирожными и яблоками. В Гавре в 1940 г., кроме того, – бутылка шампанского и торт, но то, что предлагалось здесь, на заснеженных полях восточного фронта, превзошло в третий рождественский с начала войны праздник все наши ожидания.
Мы проходили мимо раздатчика, держа ящик из-под боеприпасов. А затем разливалось всеобщее блаженство. Каждому выдавалось: 1 бутылка красного вина, 1 бутылка коньяка, 1/3 бутылки шампанского, 1 банка консервированных фруктов, 2 яблока, 60 сигарет, в том числе 40 немецких, табак, сигары, пачка бритвенных лезвий, 27 плиток шоколада, кекс, 4 пакетика с леденцами и почти фунт рождественских кондитерских изделий»[9]9
Buff W. Vor Leningrad: Kriegstagebuch Ost, 29. September 1941 – September 1942.
[Закрыть].
Ничего не скажешь, постарались интенданты к Рождеству. Абрикосы и яблоки зимой – не в каждой немецкой части такое было.
Даже о духовной пище для солдат в тылу позаботились: «Сегодня был доставлен ящик с 50 книгами, и мне сразу же было поручено заведовать ими. Книги собраны администрацией Аахена. Среди них есть действительно ценные вещи. Но я опасаюсь, что из-за плохого освещения кое-кто может испортить зрение. Благодаря вашей посылке сейчас в блиндаже горит карбидная лампа, освещая помещение спокойным светлым сиянием. Свечи я получил на Рождество в достаточном количестве. Мой блиндаж самый светлый. Те, у кого нет спичек, по утрам приходят сюда за огнем. А другие постоянно пишут здесь письма либо читают. Часто блиндаж забит до отказа»[10]10
Buff W. Vor Leningrad: Kriegstagebuch Ost, 29. September 1941 – September 1942.
[Закрыть].
Получается нечто чрезвычайно странное. Присылать книги солдатам, которым не хватает теплой одежды и которые обмораживаются из-за этого, – какая-то тайна загадочной немецкой души, таинственной и совершенно непостижимой. Администрация Аахена могла бы и о теплой одежде подумать. Хотя в первую очередь думать об этом должны были бы генералы и интенданты. В той же Риге теплую одежду и обувь вполне раздобыть можно было. Почему же это не пришло им в головы?
Вдобавок к этому у немецких солдат еще и спичек нет: «Сегодня пришла ваша посылка. К моей радости, там была и бензиновая зажигалка. Она как спаситель в беде, так как спичек здесь нет, а посылать их опасно и запрещено. Спасибо большое!»[11]11
Buff W. Vor Leningrad: Kriegstagebuch Ost, 29. September 1941 – September 1942.
[Закрыть]
Тоскливо как-то солдату без спичек холодной зимой. И при всем том – теплая одежда лишь у тех, кому ее родственники прислали.
И ведь такая безалаберность по всему Восточному фронту происходила, прямо по известной советской песне – «от Москвы до самых до окраин».
Глава 2
Сделай в носках дырочки – получатся перчатки
Немецкий солдат = бедняк и безработныйДаже в Крыму немецкие солдаты сполна ощутили «заботу» своего интендантства, даже там они умудрились померзнуть. Точнее, их умудрилось как следует поморозить начальство.
Командир противотанкового расчета Ганс Бидерман вспоминал о своем участии в осаде Севастополя:
«Вторая половина ноября 1941 г. Ночами было морозно. К счастью, в Крыму не бывает жестокой русской зимы, и мы не испытывали тех длительных страданий от температур ниже нуля, какие пришлось пережить нашим товарищам на северных участках фронта. В северной и центральной частях Крымского полуострова зима в основном похожа на ту, что бывает у нас в Германии, с морозом и снегом, но на Южном побережье, на „русской Ривьере“, погода остается сравнительно мягкой»[12]12
Бидерман Г. В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. – М.: Центрполиграф, 2005.
[Закрыть].
Но даже там, в относительно сносных условиях Крыма, выяснилась непригодность немецкой формы для зимы:
«Проведенные дни и ночи дали нам понять, что зимняя форма, выданная согласно положению о службе в германской пехотной дивизии, слишком легкая, особенно для солдат на переднем крае. Во фронтовых условиях мы были вынуждены жить в открытых окопах или за каменными стенами, а крыша над головой состояла из легкого брезента плащ-палаток. В этих примитивных укрытиях мы были открыты стихиям, и еще хуже стало с наступлением морозов и дождей. Тыловые части, включая интендантов и вспомогательный персонал, обычно пользовались возможностью подыскать теплые помещения и устраивались в имевшихся русских домах, несмотря на то, что морские орудия большого калибра с советских кораблей и из крепости могли накрыть эти цели далеко позади нас»[13]13
Бидерман Г. В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета.
[Закрыть].
Потрясающие способы «помочь» немецким солдатам в такой ситуации придумывали в тылу:
«Откуда-то из тыла до нас дошла инструкция о том, что при ночной температуре ниже нуля в качестве перчаток можно использовать армейские носки. В ясно изложенной четким военным языком рекомендации говорилось, что солдатам на переднем крае надо прорезать в носке два отверстия для большого и указательного пальцев. Кто-то, вероятно, не знал, что наши сапоги вот-вот уже можно будет выбрасывать, а носки почти превратились в лохмотья, и в них было так много дыр, что нам было нетрудно найти отверстия для всех пяти пальцев»[14]14
Бидерман Г. В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета.
[Закрыть].
Кто же эту замечательную инструкцию создавал в тяжких творческих муках? Какой «сумрачный германский гений»? Носки вместо перчаток, а вот что вместо носков использовать? Они ведь и без того в лохмотья превратились. Нижнее белье для такой надобности приспособить? Неужели такой уж неразрешимой была проблема доставки теплых перчаток или варежек для солдат, воюющих в Крыму? Неужели немцы «постеснялись» организовать их конфискацию в Одессе, Николаеве и других населенных пунктах поблизости? Не додумались закупить их в Румынии? Партизанское движение в Крыму и на прилегающих территориях только-только организовывалось. Серьезной угрозы немецким коммуникациям от действий партизан еще не было. Парализовать снабжение немцев диверсиями в тот момент было еще совершенно нереально.
Но так и провоевали почти всю зиму 1941–1942 гг. германские солдаты в Крыму, согреваемые мудрой носково-перчаточной инструкцией. Лишь к самому концу зимы положение стало меняться: «Роты наших пехотных полков слишком истощились за месяцы непрерывных боев, чтобы выполнить такую задачу. Сейчас 9-я рота нашего полка насчитывала только 18 человек; обязанности командира роты исполнял фельдфебель. Неделями солдаты не знали передышки, отбивая русские атаки, а потом снова атакуя. Стресс и боевые потери усугублял и климат – сырые, холодные дни и морозные ночи. В окопах под укрытием изодранных плащ-палаток – карманные печки, на которых от свечи можно было нагревать консервированную в банках пищу, давали тепло лишь для того, чтобы отогреть больные суставы и застуженные руки. Мы отлично понимали, что наша легкая одежда вовсе не подходит для русской зимы.
В ответ на призывы к обществу о помощи наших всезнающих лидеров в коричневом, сидевших вдали от боев на Востоке, был организован сбор одежды для солдат Восточного фронта. Теплые лыжные свитера, меховые жилеты, спортивная одежда, плотные одеяла, шерстяные носки и рукавицы, собранные таким путем агентством зимней помощи, впервые поступили к нам в феврале 1942 года»[15]15
Бидерман Г. В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета.
[Закрыть].
Прислать носки, рукавицы и т. д. в феврале, когда весна уже близко – это просто высший шик интендантского издевательства над солдатом. Хотя, конечно, можно было бы и в июне в Крым перчатки прислать.
Кстати, «Зимней помощью (нем. Winterhilfswerk des Deutschen Volkes, WHV. – Авт.)» назывался в нацистской Германии общественный фонд, призванный содействовать государству в оказании помощи безработным и бедноте. Кто же это солдат Восточного фронта к безработным и бедноте приравнял?
Украсть корову у румын – это не грехВ воспоминаниях Бидермана достаточно подробно изложено и то, как в вермахте «не воровали».
Он подробно описал остроумный прием, позволяющий при желании офицеру «закрыть» дело о краже:
«Находясь в Ближних Камышах, один номер нашего орудийного расчета „реквизировал“ без разрешения гуся из места квартирования другой части. Несчастная птица была ощипана и быстро съедена нашей прожорливой командой. Вскоре после приема пищи в нашем жилище появился гауптфельдфебель из потерпевшей части с повязкой, обозначающей звание, на рукаве, говорившей о том, что он старший в своей роте, а также с аккуратно вставленной в петлицу ленточкой креста „За военные заслуги“. Он также привел с собой на буксире подчиненного, чтобы засвидетельствовать происходящее. Чисто обглоданные гусиные кости, лежавшие рядом со снарядным ящиком, не остались ими не замеченными.
От меня, как командира орудия, потребовали сообщить свое имя и название части. С ворчаньем гауптфельдфебель аккуратно записал эту информацию в свой журнал для рапортов, который все унтер-офицеры носили в левом нагрудном кармане. Мы почти не обращали внимания на его угрозы ответных действий и дисциплинарных мер, пропуская слова мимо ушей. После многих месяцев пребывания на фронте трудно было вообразить нечто худшее, чем то, что мы недавно испытали, и мы хорошо знали, что самое большее наказание для нас – служба на Восточном фронте.
Штаб полка также находился в Ближних Камышах. Спустя несколько дней я получил приказ явиться на командный пункт полка. Я постарался произвести благоприятное впечатление, прибыв вовремя, в чистом мундире, с правильно застегнутым ремнем и пилоткой, надетой на голову по уставу, как того требовали правила немецкой армии. Ординарец командира роты Алоиз присвистнул, встретив меня, а потом произнес:
– У вас там, парни, еды хватает?
Он прервал свое занятие и опрометью бросился в здание, но скоро появился в дверях, сделав мне знак следовать за ним.
За столом сидел адъютант, сосредоточенно изучавший стопку бумаг, разложенных между несколькими телефонами и картами. Я сделал было нервную попытку щелкнуть каблуками, но она позорно провалилась из-за безобразного слоя грязи, прилипшего к подошвам моих сапог. Тогда я громко произнес:
– Ефрейтор Бидерман явился в штаб полка по приказанию!
Гауптман дал мне постоять в молчании несколько долгих минут, не отрывая глаз от своего стола. Затем он отложил бумаги и взглянул на меня.
– Ефрейтор Бидерман, тут у меня… – он выбрал лежавший на углу стола документ и махнул им в мою сторону, – рапорт о краже. Что было украдено?
– Гусь, – ответил я без колебаний.
– И кто несет ответственность за эту кражу?
– Я, – ответил я.
– И откуда конкретно он был украден? – раздраженно спросил гауптман.
В моей голове вихрем проносились разные мысли. Я не был готов объяснять в деталях то, что считал не более чем незначительным нарушением. По моей заминке с ответом он сделал вывод, что я пытаюсь выгородить солдат своего расчета, которые совершили этот проступок, и принялся читать мне лекцию о добродетели и важности дисциплины и о том, что несоответствие этим критериям не может быть и не будет терпимо. Мне было сказано, что получен рапорт, рекомендующий строгое наказание. Меня охватило какое-то оцепенение. Я не мог и предположить, что кража гуся будет воспринята настолько серьезно. Я попытался выбросить из головы мысли о строгости наказания и попробовал сосредоточиться на его словах, которые он продолжал устремлять в меня с известной четкостью пулемета „шпандеу“. Вдруг гауптман резко оборвал речь, позволив молчанию воцариться в комнате на несколько секунд, вскочил из-за стола и улыбнулся.
– Садитесь, ефрейтор Бидерман, – сказал он резко изменившимся, человечным тоном, показав жестом на свободный стул возле его стола.
Немедленно появился Алоиз с тремя маленькими стаканчиками, изготовленными из снарядных гильз. Откуда-то из-под стола он достал бутылку шнапса, наполнил их доверху, и мы выпили за наш старый добрый взвод.
После тоста за выдающиеся личности, знакомые нам обоим, и после ответов на вопросы, касающиеся боевого духа и снабжения войск на передовой, мне пришлось в деталях доложить о последней попытке врага прорвать нашу оборону… Наконец, после того как мы выпили последний тост, я был отпущен без дальнейших угроз.
Спустя месяцы мне стало известно, что гаупт-фельдфебель в своем рапорте действительно требовал наказания. Наш гауптман послал рапорт по инстанции, как полагалось. По совпадению с этим рапортом он также направил свидетельство очевидца одного случая, при котором присутствовали несколько солдат роты в тот же самый день, а дело касалось самолета-разведчика „физелер-шторх“. Свидетель утверждал, что видел, как на пастбище в тылу дивизии приземлился этот самолет, из самолета выскочили несколько офицеров и быстро загрузили в самолет несколько овец. Самолет тут же улетел. К счастью, был записан номер самолета, и последующее беглое расследование выявило, что этот „физелер-шторх“ был приписан к штабу корпуса. По получении этого рапорта, в котором также содержалась рекомендация наказания виновных в краже овец, власти закрыли дело и никогда больше не упоминали вновь»[16]16
Бидерман Г. В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета.
[Закрыть].
Капитан, которому явно не хотелось заводить дело о краже гуся, мудро присовокупил к рапорту о трагической судьбе несчастной птицы и свидетельство о хищении овец. Чувствуется рука мастера, досконально «постигшего службу».
В штабе корпуса перспектива разбирательства о том, кто же это из офицеров летал воровать овец, тоже никому не казалась заманчивой. Так что оставалось лишь тихо похоронить оба документа в служебных бумагах. Именно на это гауптман и рассчитывал.
«На вашу неприятную бумажку у нас своя, не менее пакостная имеется», – это классический прием таких военно-бюрократических разбирательств. Обычно он срабатывает без осечки, как было и в этот раз.
Описал Бидерман и акт воровства, совершенного из самых благородных побуждений:
«На следующее утро нас разбудили громкие крики поблизости… У трех крымских хозяев, предоставивших нам жилье, этой ночью, очевидно, что-то украли. Я быстро натянул на себя мундир и, пройдя по обшитому деревом коридору, оказался под утренним солнцем. Отдельно стоящее, небольшое строение перед домом примыкало к древней каменной стене, построенной еще во времена Османской империи, а с задней стороны стены находился небольшой деревянный сарай, дверь в который была открыта настежь.
В дверях стояли плачущие Мамушка и Маруся, а Пан (так немцы называли своих хозяев. – Авт.) быстро ходил взад-вперед между навесом и дорогой, его грязная каракулевая шапка была низко надвинута на лоб. Когда я подошел к ним, женщины принялись взволнованно жестикулировать, показывая на навес. Заглянув внутрь, я увидел пустое стойло; грязный пол был усеян соломой и навозом недавно ушедшего постояльца.
– Корову украли! – услышал я их восклицания.
Меня тут же охватило сочувствие к стоявшим передо мной жалким фигурам. У этих людей наверняка было только это животное, за которым они так старательно ухаживали и которое успешно выкормили за зиму. Мне рассказали, что корова скоро должна отелиться и будет давать молоко. Этой троице удалось спрятать животное от нас; вероятно, они опасались, что захватчики реквизируют их единственную, самую дорогую ценность. Восемь недель назад, когда мы впервые обосновались у них на постой, я ничего не знал о существовании коровы, но смутно припомнил, что видел, как Пан проскальзывал в сарай то с ведром воды, то с пучком соломы. Я попытался успокоить несчастных.
– Корова вернется, – пообещал я, пытаясь утешить их.
Оскорбленные тем, что кто-то заходил в выбранное нами жилище и обокрал наших благодетелей, мы уже до полудня начали поиски. В этом районе у 13-й роты было тыловое подразделение, но расспросы их фельдфебеля ничего не дали. Мы прошли через различные тыловые части и подразделение береговой охраны, обслуживавшее огромное береговое орудие, но опять безрезультатно. Мы безуспешно искали за заборами, в разрушенных домах и различных жилищах, разбросанных по участку. Корова не находилась.
Румынские войска были расквартированы в западном секторе района Сарыгол – Феодосия. Мы признали знакомый земляной вал и танковые ловушки, окружавшие город полукругом. Идя вдоль насыпи, мы услышали в отдалении негромкое коровье мычание. Продолжая идти вдоль земляной стены, мы наткнулись на нескольких коров и овец, жевавших редкую, высохшую, прошлогоднюю траву и старательно выискивавших первые зеленые весенние ростки. Прячась по пути за жилищами, мы обогнули пасущихся животных по широкой дуге, пока не добрались да насыпи. Вырытые окопы стали для нас дополнительным укрытием, которым мы воспользовались, чтобы подобраться к животным на расстояние 100 метров. Покинув прикрытие насыпи, мы поползли возле края забора и подобрались к маленькому стаду примерно из десяти коров и пятидесяти овец, с удовольствием пасшихся под охраной двух безмолвных румынских солдат, скрючившихся над маленьким костром спиной к нам.
Мы быстро составили план нападения. Ганс и Вольф со всех ног бросились к ближайшей корове. Поначалу она продолжала пастись, казалось, не замечая нашего присутствия, потом, заметив посторонних, стала проявлять признаки нервозности.
Две пригнувшиеся фигуры осторожно и медленно погнали корову в намеченное место, стараясь не напугать подозрительное животное. Корова сторонилась приближавшихся к ней пехотинцев, выдерживая безопасную дистанцию между собой и двумя чужаками. У края земляной насыпи было несколько луж, которые соблазнили испытывавшее жажду животное подойти поближе; а когда она приблизилась к тому месту, где мы скрывались, и опустила голову над одной из луж, четыре пары рук крепко вцепились в ее рога. Она вяло попробовала освободиться. Кусок русского провода связи был быстро обмотан вокруг шеи, и двое – спереди, а двое – сзади, мы стали лихорадочно тащить и толкать сопротивляющееся животное вдоль насыпи к низине. Тут мы рискнули бросить быстрый взгляд через забор – румыны ничего не заметили. Только оказавшись в безопасности своего бивуака, мы дали волю своему торжеству от такой добычи. Мы гладили волнистую коровью шерсть и обменивались замечаниями о достоинствах замечательного животного, хотя один из солдат нашей группы, выходец из крестьянской семьи, заметил, что корова какая-то маленькая и тощая.
В вечерних сумерках Вольф и Гейнц привели корову к нашему жилищу. Мамушка, Маруся и Пан уже прекратили свои безнадежные поиски и уныло сидели в доме, когда эти двое незаметно ввели корову в сарай и закрыли дверь. Я вошел в дом и изумил хозяев сообщением, что «корова вернулась!». Все трое поспешно вскочили, когда я жестами пригласил их идти за мной, и в изумлении остановились перед полутемным сараем.
Животное подняло морду и осторожно обнюхало новых хозяев. Потом Пан взволнованно объяснил мне, что их прежняя корова была маленькой, а эта – большая. Повторив много раз «ничево» и «карашо», я втолковал ему, что он может оставить себе эту. В глазах старого человека появились слезы, и он попробовал обнять мои колени, и лишь с усилием я смог защититься от неожиданного, нежелательного и стеснительного проявления благодарности.
В тот вечер мы вместе с нашими хозяевами отпраздновали возвращение коровы подслащенным горячим чаем. В предыдущие месяцы мы реквизировали у хозяев цыплят, гусей и яйца, и теперь были более чем удовлетворены, получив возможность отплатить за их щедрость»[17]17
Бидерман Г. В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета.
[Закрыть].
Пожалуй, описание этого случая можно считать достаточно правдоподобным. Пример того, как у солдат вермахта иногда складывались неплохие отношения с местными жителями, известны.
А к румынским союзникам немецкие солдаты и офицеры, как правило, испытывали чрезвычайно специфические чувства. Но время, когда немцы просто пошли, поколотили бы ненаглядных румынских товарищей по оружию и с торжеством вернули бы хозяевам похищенную корову, еще не пришло.
Далеко не всегда воровство заканчивалось так благополучно. Бидерман описал случай, закончившийся двумя смертями:
«В конце июля 1943 г. я командовал резервной группой полка на позиции Малукса. Как-то днем меня вызвали на командный пункт, где мне сообщили, что приговоренный к смерти солдат будет казнен командой, назначенной для проведения расстрела. Получив ужасный приказ на проведение казни, я попросил адъютанта батальона ввести меня в курс дела. Если на меня возлагается ответственность за смерть одного из наших, для облегчения собственной совести я хотел знать, почему солдата приговорили к такому жестокому наказанию.
Мне объяснили, что один солдат из 5-й роты заметил, как другой солдат украл ящик из груза почты на пути во взвод, откуда он для себя лично вытащил сигареты и продукты. В наших рядах было хорошо известно, что кража такого рода представляет собой серьезное преступление в германской армии, за которое может последовать суровое наказание.
Потом, оказавшись на посту вместе с преступником, солдат, видевший кражу, заявил виновному, что он все видел и что тому следует немедленно вернуть все украденное, иначе об этой краже будет доложено. Вор, очевидно опасаясь последствий своего преступления, быстро бросился к пулемету, развернул его на станке и выпустил в очевидца очередь в упор. Затем швырнул несколько ручных гранат, всегда лежавших наготове на расстоянии вытянутой руки от пулемета, и сымитировал ложный бой с русской разведкой, якобы появившейся перед окопом.
Раненый солдат умер не сразу, его доставили на медицинский пункт с тяжелыми ранами в груди и животе, которые оказались смертельными. Однако, придя на время в сознание, он сумел рассказать военному врачу о сути происшествия. Убийцу арестовали, был срочно созван военный суд. В результате преступника приговорили к смертной казни через расстрел. Для исполнения приговора не было недостатка в добровольцах, и взвод из роты, где служил убитый, обеспечил нужное количество стрелков для приведения решения суда в исполнение.
На следующее утро я начал тщательные приготовления к казни. Из штаба полка я получил инструктаж о том, как это должно быть проведено. Армейские правила требовали установить вертикально и закрепить в земле двухметровый столб, подпираемый сзади. Если есть возможность, за столбом на коротком расстоянии должна находиться стена для улавливания пуль. Неподалеку от штаба полка я построил небольшой песчаный бруствер, напротив которого была установлена невысокая опорная стена.
Спокойно собралась расстрельная команда в сопровождении фельдфебеля с пистолетом „люгер“ в правой руке. В случае если осужденный не умрет сразу, фельдфебель должен был произвести смертельный выстрел. Как предписывалось правилами, присутствовал военный врач. Я кратко ознакомил расстрельную команду с тем, как должна происходить казнь. Говоря с солдатами, я в поисках каких-либо признаков нервозности или колебания скользил взглядом по лицам тех, кому придется нажать на спуск. Солдаты выполняли мои приказания и молча стояли в строю на отведенных им местах, отставив винтовки.
Казнь была назначена на 15.00. За несколько минут до указанного времени прибыл военный юрист с несколькими чинами из полевой жандармерии. Спотыкаясь и шатаясь, среди них шел осужденный, с пепельным лицом, все еще одетый в серую полевую форму, но без знаков отличия.
Без колебаний жандармы вывели осужденного вперед, где его быстро привязали к столбу руками за спиной, связанными в запястье. Без каких-либо слов на глаза ему была надета повязка и туго завязана на затылке. Затем конвой отошел от осужденного, и капеллан дивизии шагнул вперед и тихо заговорил с ним.
В воздухе повисла тягостная тишина. Осужденный, казалось, напрягся под веревками, которыми был привязан к столбу; его голова упала на грудь, пока капеллан прошептал ему слова, не слышимые расстрельной командой. С фронта, находившегося в нескольких километрах отсюда, до нашего слуха доносились привычные разрывы снарядов и отдельные винтовочные выстрелы. Несмотря на неоспоримую вину осужденного и необходимость выполнения приказа, нами владели смешанные чувства, когда мы оказались перед немыслимой обязанностью стрелять в одного из своих, стрелять в униформу, которую так долго носили все здесь присутствующие.
В моем мозгу проносились разные мысли. Я хорошо понимал, что в другом месте и в другое время этот человек скорее всего жил бы полной и продуктивной жизнью и что эта жизнь была у него украдена, как и у миллионов других, прихотью и безрассудством тех, кто находится вне нашей власти. Мои мысли переключились на его семью, его мать, отца, родственников. Я задавался вопросом, узнают ли они вообще об истинной судьбе дорогого им человека, о том, как встретил он свой конец в России. Фронтовые законы суровы и жестоки, и в этом случае приговор мог считаться только справедливым.
Расстрельная команда оставалась напротив связанного солдата. Я обвел взглядом присутствующих и заметил, что все свидетели и участники происходящего устремили свои взоры на человека, которому было суждено умереть. У людей в расстрельной команде были мрачные, усталые лица, лишенные всяких эмоций. Юрист и медик стояли в отдалении, наверняка вне линии огня, сцепив руки за спинами, стерев всякое выражение с лиц. Только фельдфебель с пистолетом в руке выжидающе смотрел на меня.
Я заметил, что смотрю на часы. Ровно в 15.00, как на парадном плацу, из моего горла вырвалась команда: „Винтовки на изготовку – прицелиться залпом – огонь!“
С грохотом пули разорвали грудь осужденного; его отбросило назад к столбу, из ран брызнула кровь. Он рухнул, повиснув на веревках, когда сознание покинуло его, и несколько секунд висел на столбе. Подошел врач, чтобы осмотреть неподвижное тело. Несмотря на тяжесть ранений, он обнаружил пульс и посмотрел сначала на меня, потом перевел взгляд на фельдфебеля, дав ему знак приблизиться.
Фельдфебель шагнул вперед, поднял руку и в упор выстрелил в голову осужденного чуть позади уха. Снова подошел медик, осмотрел теперь безжизненное тело и позвал жандармский конвой. Два человека отвязали тело от столба. Подошли еще люди и уложили тело в деревянный ящик. Без слов они исчезли в облаке пыли, поднявшемся вслед за ними на дороге.
Излагая это незабываемое воспоминание словами, я также должен заявить, что этот случай был единственным за все мои годы пребывания на Восточном фронте. Никогда более я даже отдаленно не слышал о подобном инциденте воровства среди фронтовиков»[18]18
Бидерман Г. В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета.
[Закрыть].
Последнее утверждение на первый взгляд кажется очень странным. Какой же это единственный случай? Ведь сам же Ганс Бидерман описывал не один такой случай? Но дело в том, что воровство гуся у соседнего подразделения или коровы у румын он рассматривал как некое военное молодечество. Преступлением это он явно не считал. Вот товарища обокрасть, тем более убить – это, с его точки зрения, чудовищное преступление. Не совсем понятно, правда, как ворюга стрелял в своего бдительного товарища, если тот после пулеметной очереди дожил до врача и даже говорить мог? Хотя, всякое на войне бывает…
