Текст книги "Ржавые земли"

Автор книги: Максим Хорсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

На третьей переборке…

Это были, наверное, охотничьи трофеи.

Две дюжины голов, одна страшнее другой. Всё оскаленные пасти, разверстые клювы, сморщенная кожа, стеклянные глаза. В центре – очень большой и очень страшный череп. Почти что слоновий. Сходство усиливали могучие бивни, загнутые вверх. Взгляд четырех пустых глазниц упирался в растерянную баронессу.

Ева быстро перекрестилась и выскользнула в коридор.

* * *

Они стояли на срезе одной из верхних палуб.

Песчаная буря пошла на убыль, но, похоже, свистопляска не закончится до следующего утра. Выл ветер в металлических снастях чужого корабля, стремительно неслись низкие тучи. Размытое пятно, за которым скрывалось солнце, нехотя ползло по небосклону, роняя сквозь редкие разрывы в муаровой завесе пугливые лучи. На севере горизонт не был виден, зато на юге картина была более радостной…

Хлыстов показал Еве то, что осталось от его мешка: лямку, с которой свисали изодранные лохмотья. На ткани темнели пятна бурой слизи.

Ева кивнула. Присела за щитом выгнутого фальшборта.

Чего тут не понять? Она и без того едва-едва переставляет ноги, а теперь, когда припасы потеряны… Не выжить. И раньше ей доставались крохи, а сейчас и того нет.

Хлыстов же думал о своем.

Он перешел бы через пустошь. Кое-как, на пределе, вывалив язык… Но – сам. Без медлительной, страдающей от голода и жажды обузы за плечами. Он дотянул бы до корабля людей, затерянного среди песков, и начал бы всё сначала. Обустроил бы себе логово и стал бы стаскивать туда всё, что отыщет в пустоши – припасы, утварь, оружие. Но сам, сам, только сам…

Ева сидела на корточках. Запрокинув голову, она глядела, как покачиваются верхушки серебристых мачт.

Хлыстов вытянул из-за голенища сапога финский нож. Вытер лезвие о штанину в порыве необязательного чистоплюйства. Подошел к пленнице вплотную. Ева вздрогнула и часто-часто заморгала; ее маленький подбородок мелко задрожал, на губах замерли уже излишние слова.

– Убери волосы.

Баронесса подчинилась. Стряхнула слезы и вдруг с вызовом поглядела на палача. Карие глаза холодно блеснули из-под нахмуренных бровей.

– Ты уверен, что поступаешь справедливо?

– А как же…

– Какой же ты… Петруша…

У нее такая тонкая шея… Тростинка, а не шея. Тростинка на ветру.

«Паучок» вяло трепыхался в глубине грудной клетки. Колючий ветер еще не успел отрезвить мохнатого подселенца, и лапки с острыми крючками когтей бессмысленно подергивали паутинки нервных путей. «Паучку» было безразлично, чем питается его двуногий носитель, – «паучок» был способен даже болотную тину превратить в питательную для них обоих гадость. А вот Ванька Хлыст человечиной брезговал. И по доброй воле не стал бы оборачиваться крысой-человеком.

Он выглянул из-за фальшборта. Если бы кто-то увидел его со стороны, то не было бы предела недоумению: каким ветром занесло на корабль с обшивкой, покрытой чешуей, человека в шляпе североамериканского пастуха?

Повсюду кипел рыжий песок. Куда не кинь взор – повсюду пустошь, неприветливая, скупая, а едва солнце опустится за горизонт – еще и морозная. Если идти день и ночь, и еще раз день и ночь, то можно добраться до ржавого баркаса. Больше половины припасов в трюме протухли, но еще найдется, чем набить брюхо. А вот ежели направиться в другую сторону – туда, откуда ветер приносит едва уловимый запах портянок и дыма …

…Они отправились в путь, как только ветер немного утих.

6

Ванька Хлыст – террорист и душегуб – не знал о милосердии ровным счетом ничего. Само слово звучало для него, как пустой звон. Полтора года, проведенные в церковно-приходской школе, только укрепили его подозрение, что милосердие – химера, пыль в глаза. В том был повинен молоденький дьячок – борода метелкой, глаза смотрят в разные стороны. Первую половину каждого занятия дьячок расписывал ужасти адских страданий, а вторую бился в эпилептическом припадке. И часами глядя на то, как работает отец: валит с ног красноглазых бугаев точным ударом кувалды, Хлыстов понимал, что следует сделать с очутившимся в аду при жизни отче Иовом.

…Он молча наблюдал, как помилованная женщина борется за каждый шаг, чтобы не рухнуть лицом в пыль и дойти до конца безумной гонки с ветрами. Он успел трижды пожалеть о том, что в последний миг дрогнула рука. Ваньку Хлыста как будто некая сила прижала тогда к ногтю, принудив спрятать «финку» в сапог.

Нет, в этом не был виноват «паучок». «Паучок» ненавидел ту бурю, которую поднимал в мужчине запах особи противоположного пола, он всячески усмирял плоть своего человека. За милую душу «паучок» перепилил бы руками Хлыстова сударыне-барыне шейку, не окажись его темная воля в дреме из-за распроклятой вони мертвых и остекленевших нелюдей.

Хлыстов глядел, как шатает его пленницу, его вещицу, его штучку, припасенную на «черный» день. А в голове сами собой появлялись неуместные мысли…

Не любой мужик бы выдюжил эдакие злоключения, а тем более баба… Полуслепая, чахоточная и чуток сбрендившая. Некогда она рыдала и умоляла, а нынче идет через агонию бури, наперекор ветру и здравому смыслу. Ведь нет у нее ничего, кроме расплывчатого обещания, данного злодеем! В той стороне пустыни, дескать, – люди. Пойдем туда, не знаю куда, и отпущу тебя в народ, коли выдюжишь переход.

Все-таки внутри сударыни-барыни скрыт жесткий стержень, быть может, стержень из чистого золота. Его блеск пробивается сквозь неумытое лицо и рваные одежды. Она привыкла дышать, пить, есть и спать в постоянном страхе, но в то же время тянется к жизни с упорством былинки, прорастающей сквозь брусчатку.

…Равнина обрывалась, повиснув рваными краями над пропастью. Ниже находился уступ в полверсты шириной. На уступе путников поджидал непроходимый лабиринт из черных скал с острыми гранями. Сам черт ногу сломит!.. Если они осилят это препятствие, то, очевидно, выйдут к каньону, который настолько широк и глубок, что это трудно даже представить. Сейчас они видели лишь заселенную тенями пустоту: от Ржавого мира точно откололся кусок и развеялся среди звезд.

Ева присела у кромки. Она видела, что впереди безжизненное пространство, в котором не отыскать ни еды, ни воды. Просто пустошь, которая охватывает всю неведомую страну, повернулась к ним иным боком. Просто они шли, шли и никуда не пришли. Просто ее тиран и благодетель снова дал маху со своим хваленым чутьем. Шальные перекати-поле подсказывали ей, что нужно делать: они с подскоком сигали с зазубренного края и разбивались о скалы.

Хлыстов пристально изучал нагромождение глыб в бинокль. Он искал и не находил ни одной приметы того, что где-то неподалеку есть человеческое поселение, тогда как нос убеждал, что среди скал скрывается опасное множество коварных тварей о двух ногах.

Через минуту-другую отыскалась укромная тропинка. Она уводила вниз, прыгала по малым уступам, которые как балконы выпирали из слоистой скалы, а затем терялась за камнями.

Баронесса беспрекословно выполнила немой приказ. Встала и пошла туда, куда указал ей Хлыстов. Ева не видела вокруг себя ничего: ни тропинки, ни крутого склона, вдоль которого ей нужно спуститься, рискуя сорваться и сломать шею.

Хлыстов остановил Еву на непримечательном уступчике. Пригодились колючие ветки перекати-поля, и вскоре на каменном языке занялся костер. Усадив Еву возле яркого огня, Хлыстов подошел к краю, поглядел вниз: среди скал ничего не изменилось. Если за глыбами прятались люди, то они определенно были биты жизнью и хитры, как черти.

Тогда Хлыстов поплевал на ладони, поднял «мосинку» и пальнул в небо. Среди скал заметалось эхо, но Ева даже не вздрогнула. Баронесса смотрела остановившимся взглядом на огонь, поддавшись его простому гипнозу.

Шляпу – прочь, приклад – к плечу.

Он пристроил винтовку в щель между двух камней, сам залег, распластавшись. Теперь с тропинки его не видно и не слышно. Оставалось лишь ждать, а ждать он умел.

Предоставленная сама себе, баронесса задремала. Ее сутулый силуэт, казалось, сейчас станет призрачным и уплывет в небо вместе с волнами горячего воздуха, поднимающимися от костра.

…В конце концов Хлыстов оказался прав: запахи сгустились, навалились со всех сторон, став почти непереносимыми. Стало слышно, как по тропинке кто-то шагает в тяжелых сапогах. Защелкали, срываясь с уступов, мелкие камни.

Идут! С одной стороны – быстро, но с другой – без лишней суеты. Четким шагом.

Два бородача, одетые в обычную для жителей пустыни рванину. Вроде моряки… а вроде и нет. Черт их разберет! Но точно не из той они компании, что в последний раз набрела на оазис. В руках у них – вот незадача! – тоже «мосинки». Если они не дураки, то теплого приема здесь не жди, Ванька Хлыст!

Увидели барыню-сударыню мужики и оторопели. Явно не ожидали эдакого подарочка из пустоши.

– Ешкин кот! – ахнул один из них. – Чур меня, Диментий! Гляди – девка! Девка ведь!

Хлыстов спустил курок. Принесенная в жертву пуля (как же он ненавидел бесцельную стрельбу!) чикнула у ног бородачей и, взвизгнув, унеслась в небо. Мужики мгновенно повалились на землю. Клацнули затворы, задвигались стволы винтовок, выискивая того, в кого можно было бы всадить заряд.

– Эй! У меня здесь женщина! – прокаркал из укрытия Хлыстов. – Она молода и хороша собой. Я хочу ее сменять. Зовите старшего!

Говорить, напрягая связки, было больно; «паучок» в груди бился, точно бешеный, и дергал нервы в порыве нечеловеческого своего раздражения. И, что хуже всего, Хлыстов не мог понять, что именно требует от него «ангел-хранитель». А ведь он определенно что-то требовал! Вместо обычно точных и коротких подсказок Хлыстова оглушал шум горного потока. Этот гул рассеивал внимание и туманил рассудок. В какой-то миг Хлыстов подумал, что «паучок» мог предать – предать! – в отместку за то, что его человек ослушался: не лишил жизни непокорную спутницу, как ему было приказано.

Ева пришла в себя. Побледнела, затем позеленела. Встала на четвереньки (сил идти совсем не осталось, к тому же от высоты отчаянно кружилась голова), попыталась отползти по тропинке вверх.

– На место, потаскуха! – рявкнул Хлыстов, отвлекшись от своих внутренних терзаний. – Сядь у костра, как сидела! Не трепыхайся, говорю!

– Кто такой?! – закричал один из мужиков. – Вот я тя…

– Отдай барышню! – мигом сориентировался второй. – Отдай, мордофиля, не то худо будет!

– Кличь старшого! – потребовал, кое-как переборов приступ кашля, Хлыстов. – И без промедления! Я метко стреляю!

– Ври, да не заговаривайся, остолбень! – не поверили ему. – А если мы тебя керосинчиком угостим? В стеклянной бутылочке да с огоньком на фитиле?

У этих убогих мира сего имеется керосин? Видит дьявол, он забрел на территорию, принадлежащую отнюдь не одичавшим выродкам! Но поздно уже лить слезы о том, что однажды пожалел стоящую на коленях бабу. Поздно просить помощи у бога или у черта. Его пули всегда сами отыскивали цель, и – да не дрогнет ныне рука!

Эх, бомбу бы сюда!

Если карта ляжет, он без зазрения совести устроит здесь такую кровавую баню, что «керосинчик» поможет крикунам, как мертвому клизма. У него кишка не тонка, не однажды выходил в одиночку против вооруженной оравы… и жив до сих пор.

На уступ взобрался долговязый мужик. Он был широк в плечах и лицом хмур, окладная борода топорщилась под крючком красного носа. Но шел с такой показной ленцой, что Хлыстову сразу захотелось пошевелить его пулей. Даже на сударыню-барыню широкоплечий смотрел со скукой, как будто целый гарем угождал ему день и ночь напролет и теперь, видите ли, даже думать тошно о плотских утехах.

– Я здесь за главного! – объявил он, сложив рупором большие кисти рук.

– Привет от Григория… кха… Андреевича! – отозвался Хлыстов, подмечая, как вытягивается физиономия этого человека. Душегуб уже узнал того, с кем свела судьба в недобрый час, но продолжал целить долговязому в грудь. – Разговор есть, капитан Матвеев!

– Здесь громкие имена не стоят и плевка в морду! – ответил тот, кого Хлыстов назвал капитаном Матвеевым. Мужик присел возле костра напротив баронессы. – Вот так встреча, земеля! Право, не ожидал. Тесен был мир тот, и, выходит, тесен этот!

Ева поглядела на мужика сквозь горячее марево. И что-то ей не понравилось, что-то ее напугало – кто знает, что могло ей, полуживой, привидеться. Рога, копыта да дым из ноздрей?

– Петруша, не отдавай меня ему! – вдруг заголосила она. – Петруша, я лучше с тобой пойду! Я сильная, я выдержу…

– Замолкни, потаскуха! – оборвал баронессу Хлыстов. – Капитан, товар перед тобой. Давай меняться да без дураков, земляки все ж таки!

– А чего за нее хочешь, пассажир без имени?

– Еды в дорогу и… – Хлыстов принюхался. Почувствовал: его окружают. Быстро же они спохватились! Чересчур быстро! Путей наверх у них, оказывается, несколько, а не одна обнаруженная им тропка. – И чтоб меня не тронули твои матросики! Я пришел для честного торга!

Капитан взлохматил косматую голову.

– Еды, говоришь, надо… а кому не надо? – Матвеев поглядел, прищурившись, на Еву. – Бабы – это дело доброе, земеля, да здорова ли она? Еду, сам понимаешь, за что ни попадя, жалко отдавать.

– Она здорова, – заверил Матвеева Хлыстов. – Только покормить надобно да пару деньков просыпу дать.

– Петруша! Не бросай! Не хочу я к ним!!

– А как помрет через день или два? С кого спрашивать буду? Может, внутри у нее трухой всё пошло… Ты чем ее кормил? Человечиной, небось?

– Нет, капитан. Человечины она сроду не ела.

– …и с котелком у барышни твоей, похоже, не совсем слава богу…

– Разве ее, моряк, для умных бесед рожали? Но она не дура – сам увидишь. Только подкорми и дай оклематься.

Моряк сжал бороду в кулаке и глубокомысленно хмыкнул.

– А куда путь держишь, земеля? – спросил он чуть погодя. – Может, останешься? Нам нужны те, кто с «мосинкой» в ладах.

– Нет, моряк. Решай скорее! Не трать слова попусту! – Ядреный запах таящихся за скалами людей постепенно вгонял Хлыстова в бешенство. Он то и дело озирался, но никого не видел ни на соседних уступах, ни над собой – на зазубренной кромке пропасти.

Фр-р-р-р! Фр-р-р-р! – запоздало услышал он. Камень, запущенный умелой рукой из пращи, летел почти так же быстро, как пуля. «Паучок» едва-едва успел дернуть за нужный нерв; Хлыстов отшатнулся, но все-таки его зацепило. Да по затылку, который не успел толком зажить! Не поднимаясь, Хлыстов выстрелил из револьвера в коричневое пятно, мелькнувшее на боковом уступе. Судя по послышавшемуся в ответ хрюку – попал. И почти сразу разрядил винтовку в капитана. Но долговязого уже и след простыл. Как сквозь землю провалился, проклятый!

Дружок Матвеева спрыгнул с края обрыва Хлыстову на спину. Впился руками в его винтовку и рванул вверх, вдавливая железо Хлыстову в горло – силенкой он обладал недетской. Когда же Хлыстову удалось выхватить из-за голенища нож, мужик перевернулся на спину, вынудив и его опрокинуться кверху брюхом. Тут еще Матвеев подоспел, а вместе с ним – двое бородатых подельников, что первыми поднялись на уступ. Без лишних раздумий они принялись колошматить Хлыстова ногами.

А потом их словно накрыло горячим туманом. Мужики отошли от Хлыстова, как будто он перестал для них существовать. Как будто напрочь позабыли, что происходило мгновение назад. Залепетали о чем-то своем, сторонним людям непонятном. И Хлыстов тоже был хорош: нет, чтоб подняться и взять ноги в руки. Лежал себе, разинув разбитый рот, придавленный к скале необъяснимой силой. Внутри него кипела и пузырилась волнительная маета… но не та, которую он ощущал перед каждым боем. Нет, совсем иная.

По тропинке поднимался, мерно ступая обутыми в разбитые сапоги ногами, угрюмый монах.

Часть вторая
Теория классовой борьбы

Ванька Хлыст нашел подходящий трактир на перекрестке Лазаревской и Салгирной. Заведение называлось скромно, но метко – «Бочка». И было в трактире, что в бочке – тесно да людно. Очутившись в прохладе, подслащенной запахом свежего борща, Хлыст сразу понял, что здесь он сможет, не привлекая чьего-то внимания, подкрепиться и скоротать часок под чашку чая.

Ну а после – на генеральские именины.

Он присел за дальний столик спиной к окну, развернул газету и стал ждать, превратившись в серый силуэт на фоне освещенного предзакатными лучами проема. Небритый половой в фартуке поверх пропахшей кухней одежды не торопился принять заказ у нового посетителя. Народу в «Бочку» набилась уймища; умаянные жарой работяги, студенты и развязные мазурики требовали пива и раков. Половому Хлыстов показался скучающим молодым человеком сомнительной платежеспособности. К этому прискорбному выводу половой пришел, заприметив за световой маскировкой неопрятную латуху и стрижку под горшок. Газета, пожалуй, не вписывалась в образ… но мало ли где он мог ее подобрать?

– Окрошку мне, хлеба побольше, чаю, – точно барин распорядился Хлыст, когда «человек» соизволил подойти. При этом клиент даже не отвел взгляд от колонки губернской хроники.

Половой кивнул, без особой охоты потер столешницу кислой тряпкой и удалился, почесывая зад.

За глиняной стеной трактира стучат копыта, скрипят колеса ландо и «фаэтонов». Две кошки (или кота?) лежат под окном на тротуаре. Прижались друг к дружке пушистыми боками и завороженно глядят, как таскают сухую краюху хлеба воробьи. Над прокаленной солнцем брусчаткой колеблется жаркое марево.

Лето в Крыму началось с ходу, с наскока, одним махом выдавив на север прохладу после майских дождей. В Симферополе прописалась жара, от которой покрывались сыпью и страдали расстройством пищеварения жители столицы, – те, кому не посчастливилось оказаться здесь по делу, по состоянию здоровья или по немилости государевой.

«Револьвер и бомба – в тайнике под колодой на заднем дворе каретного депо. Повтори!»

Солидный господин в маске Арлекина представился господином Чичиковым. Чичиков так Чичиков, молча пожал плечами Хлыстов. Да хоть Хлестаков, если ему от этого спокойнее. Так вот, Чичиков заставлял повторять каждую фразу, в общем-то, нехитрой инструкции. И Ванька Хлыст повторял, от усердия запинаясь и растягивая гласные.

«Вечером сего дня в дворянском собрании предвидится аншлаг по случаю именин генерала Поповича. Ты войдешь внутрь и устроишь, черт возьми, потеху. Повтори!»

Их встреча состоялась в люксе гостиницы «Бристоль».

Над маской Арлекина сверкала лысина, из-под маски ниспадала окладистая, раздваивающаяся внизу борода. Чичиков и его молчаливый подельник (а тот отрекомендовался, как мсье Чадский) полагали, будто Хлыстов – кретин. Безмозглый мускул, шахматный слон, которого не жалко пожертвовать ради более верткой фигуры. Мсье Чадский откровенно посмеивался, глядя на боевика сквозь прорези узкой карнавальной маски. Он сидел в кресле и поглаживал бородку-эспаньолку холеными пальцами аристократа.

«На дверях нынче будет стоять Мирон Макарыч – милейшей души человек. Поболтай с ним об обороне Севастополя, он – старый солдат и не прочь потрепать языком о былом. Усыпить его бдительность проще пареной репы даже для такого, как ты, голубчик».

Господам было невдомек, что Ванька Хлыст – дока по части притворства и почти актер. Что истинная его натура известна всего нескольким людям, из которых почти все уже покойники. Что за бессмысленными голубыми глазами и толстыми слюнявыми губами скрывается хладнокровный и расчетливый проныра.

Провинциальные интриганы не знали, что человек, присланный Гершуни – руководителем Боевой Организации эсеров – для усиления только что образовавшегося Всекрымского народно-социалистического кружка, успел отличиться в нескольких акциях. В числе которых, не для хвастовства будет сказано, громкое убийство министра внутренних дел Д. С. Силягина. Провинциальные интриганы спешили выкинуть на игровой стол козырь для достижения каких-то сиюминутных выгод.

Впрочем, Ваньке Хлысту было безразлично, в какую сторону повернут его револьвер. Он повторял вводную за господином Чичиковым, точно попугай, а сам думал о том, что неплохо было бы в этот жаркий день угоститься ледяной окрошкой.

«В случае успеха… либо неуспеха – в твоем распоряжении охотничий домик на утиных болотах. Повтори!»

На самом деле существенным было лишь то, где спрятана бомба. Револьвер у него имелся свой: верный, пристрелянный. К бомбам же Хлыст испытывал особый трепет, трепет на грани вожделения. Бомбу он рванет с превеликим удовольствием. По поводу всего остального Гершуни снабдил его несколько иными указаниями, о коих господам Чичикову и Чадскому знать не полагалось.

«Револьвер и бомба – в тайнике … – беззвучно прошелестели губы. Чичиков и Чадский переглянулись. Усмехнулись в бороды. Два великовозрастных валета. – Заберу, как свечереет… На дверях – Мирон Макарыч… Оборона Севастополя…»

Осталось лишь откланяться и покинуть «мадридский дворик». Что Хлыстов сделал без промедления.

Чадский вызвал коридорного. Морща нос, приказал открыть окна: после посетителя в люксе остался резкий мужицкий запах. Чадский небезосновательно боялся, что ядреный дух способен впитаться в шерсть гобеленов.

Чичиков сослался на важные дела в земской управе и попросил его отпустить. Чадский великодушно разрешил. Обладатель бородки-эспаньолки помыслить не мог, что его близкий друг и помощник сейчас же отправится к губернатору домой, где слово в слово повторит весь инструктаж.

Хлыстов тоже не подозревал о каверзе.

Он со спокойной душой хлебал окрошку деревянной ложкой. Иногда в квасе попадались мушиные трупики, – Хлыстов вылавливал их пальцами и раскладывал в ряд на столешнице. Закончив с окрошкой, он выпил кружку чаю с мелиссой, без интереса полистал газету.

Пока он ел, солнце скрылось за черепичными крышами и верхушками тополей. Настало время размять косточки, прогуляться да посмотреть, поменялось ли что-нибудь в старых кварталах Симферополя – в Ак-Мечети – с той поры, когда Ванька Хлыст подрабатывал в Крыму «звездочетом». Лет пять уж прошло… Он оставил пару медяков рядом с полоской из мушиных трупиков и вышел наружу. Жара немного спала, в воздухе пахло свежескошенной травой и конским потом.

Он поднялся вверх по Лазаревской, миновал неспешным шагом и резиденцию губернатора, и дом того самого генерала Поповича, чьи именины ему предстояло посетить в качестве гостя-сюрприза через полтора часа. Он ведать не ведал, что здания, украшенные изысканной лепниной, принадлежат этим достойным господам. Потом свернул на Лазаретную, а с Лазаретной – на Госпитальную. Брусчатки на этих улицах не было в помине, между глинобитными заборами бугрилась старая добрая грунтовка. Хлыстов и оглянуться не успел, как одежда и башмаки посерели от известняковой пыли.

Хлыстову, привыкшему к столичному многолюдью, здешние улицы казались вымершими. Все, кто ему встретился на Лазаретной и Госпитальной, – это старик, крымский татарин, да черноротый пьяница, который тщетно ломился в чью-то калитку с проклятьями и угрозами.

Через пять минут Хлыстов уже крутился возле раскрытых ворот каретного депо.

Он постоял в тени тутовника, послушал, как за оградой ржут лошади и стучат молоты кузнецов. Потом – в обход, по тропинке между двух заборов, под низкими ветвями цветущей бузины. Через крапиву и амброзию в человеческий рост. Тропа была торной, ею явно пользовались не реже двух раз в день. Очевидно, уносили с заднего двора то, что плохо лежало.

Обширный пустырь был обнесен низким штакетником, который мог преградить путь разве что бродячей собаке. Хлыстов засел в зарослях амброзии и стал смотреть в оба глаза. Хоть господин Чичиков уверял, что на задний двор волен пройти каждый, лезть на рожон Хлыстов не спешил.

Вот задняя стена конюшни: серая, сложенная из «дикого» камня. На стену «наползает» земляная насыпь, поросшая роскошными лопухами. Из-за угла конюшни бежит-вьется тропинка. Она огибает груду утопленных в траве каретных рессор, телегу без колес, ту самую колоду, под которой – тайник с револьвером и бомбой, и обрывается перед покосившейся будкой нужника.

Вот и вся картина. Кругом ни души… как по заказу.

Апчхи! – слышится из-за бокового забора. Оно-то понятно: кругом всё цветет и пахнет. Попробуй здесь сдержаться! Затыкай нос, хватай себя за задницу – без толку! Особенно если ты с детства страдаешь жуткой аллергией, а начало июня для тебя – ад на земле! Ты честно предупреждал господина начальника губернской жандармерии, что назначать тебя в засаду – значит ставить операцию под угрозу срыва, но тот и слушать не желал. Топал ногами, плевался и обещал сослать в Сибирь за то, что вздумал спорить…

Апчхи!

И пошло поехало…

Раздался вполне разбойничий свист, щербатая дверь нужника распахнулась и из тесной кабинки вывалили сразу трое; пятеро появились из-за угла конюшни. Отрезав путь отступления, перед дорожкой за спиной у Хлыстова затормозила карета. Послышалась обычная в подобных случаях песня: «Сопротивление бесполезно! Ты окружен! Руки вверх!» и так далее, по кругу, с небольшими вариациями. С той стороны, откуда донеслось своевременное «апчхи!», кто-то громогласно выругался, затем запыхтел, взбираясь на оплетенный хмелем забор.

Коварный простенок… Краше места для западни и не придумаешь! Хлыстов ощутил прилив сил, азарт, доводящий до возбуждения.

Клещи смыкались, таиться дальше не было ни малейшего резона. Послушный револьвер прыгнул в ладонь.

Пробиваться через задний двор каретного депо (гори оно синим пламенем вместе с пыльной Ак-Мечетью!) – гиблый номер. И через карету не пройти… Драгоценные секунды таяли, а озарение не снисходило на стриженную под горшок голову.

Нерадивый аллергик спас Хлыстова во второй раз. Вместо того чтобы затаиться по другую сторону забора, тот рванулся вперед. Жандарм смекнул, что за «апчхи!» его не погладят по голове; поэтому он спешил спасти репутацию и карьеру – собственноручно повязать залетного террориста прежде, чем коллеги сомкнут «клещи». В его распоряжении было не больше половины минуты. Если бы он знал, что перед ним – не обиженный богом идейный чудак, а лучший профессионал Боевой Организации эсеров… Двое жандармов, которых угораздило оказаться в засаде вместе с аллергиком, поспешили за своим опростоволосившимся приятелем.

Пули Хлыстова, как всегда, сами летели навстречу цели.

Раз, два, три… Двое жандармов валятся в кусты крапивы, третий остается висеть на заборе.

– Брось наган! Сучий сын, убьем! – кричат Хлыстову с двух сторон.

Выкусите! – показывает он им перед тем, как одним прыжком взлететь на забрызганный кровью забор.

Трещат револьверы справа, трещат слева; пули лязгают по камням, неловко косят амброзию. На миг заглушив трескотню, обзывается винтовка. А потом кто-то ревет:

– Не стрелять! – Смекнули, что таким макаром они друг друга скорее продырявят, чем положат террориста на землю.

А он уже улизнул.

С забора – на крышу плотницких мастерских, с крыши – на другой забор, молнией через чей-то двор. Отпихнул с дороги собаку, распугал курей, распахнул калитку. Переулок Кривой, переулок Грязный, переулок Кособокий… Лазаретную – пронзить насквозь. Затем – по братским могилам времен Крымской войны, украшенным пышными султанами ковыля. К Петровским скалам, а оттуда – вниз, к Салгиру. Потом Алуштинская, Объездная…

В общем, ушел. И больше – ни одной жандармской рожи на пути.

* * *

– Козырный туман… Небось, сам боженька помогает нам в делах, а?

Хлыстов не ответил капитану Матвееву. Он протянул руку, поймал в перчатку пригоршню серебристой взвеси. Поднес ладонь к лицу и принюхался. Ничего необычного не почуял. Отовсюду пахло морем, рыбой и мокрым железом. Он вспоминал…

Детство вспоминал, деревеньку в десять дворов. Избу на околице, в которой жила бабка – из тех бабок, что в каждой деревне отыщется. Старуха занималась темными делишками, а в ритуалах непременно использовала воду. Говорят, она даже усмиряла неспокойных мертвяков, выливая им на могилы по склянке заговоренной жидкости. Перед смертью она проболталась, что вода – как чистая бумага. Вода «записывает» на себе слова, образы, события. Вода может и предостеречь, и научить, и рассказать. В этом, мол, и заключался секрет ее умения…

Теперь Хлыстов напрочь не верил в ведьмовские фокусы, и мертвецов он перевидал тьму тьмущую – ни один из них не проявил и признака «неупокоенности». Но бабкины слова гвоздем сидели у него в душе. Теперь-то он знал, что воду можно найти везде, куда ни ткни пальцем. Что вода в земле, в человеке, даже в воздухе – в виде пара. Иначе говоря, – если принять признание умирающей ведьмы на веру и перевести его на современный язык, – пространство переполнено… этой… информацией. Кто б придумал такое устройство, такую шифровальную машину, что смогла бы перевести беззвучный шепоток частиц на понятный человеку язык…

Он принюхался еще раз.

Соль, рыба и железо. А теперь еще и табак…

Капитан раскурил трубку, громко зачмокал губами, обрамленными иссиня-черной щетиной. Хлыстов отвернулся, отошел на пару шагов, придерживаясь рукой за леер: запах курева вызывал у него отвращение.

Крохотный пароходик резво бежал по штилевой глади навстречу турецкому берегу. Капитан без всякого смущения разглядывал пассажира сквозь клубы табачного дыма. Капитан знавал людей всяких. Но этот человек вряд ли укладывается в какие-либо привычные рамки: черт его знает, чего и когда от него ожидать… Например, пассажир носил не новый, но вполне себе приличный костюм из английского сукна. В то же время на голове у него, точно у последнего босяка, красовалась стрижка под горшок. У пассажира толстогубое лицо добродушного идиота, а в кармане (у капитана-то – глаз-алмаз!) револьвер.

…Хлыстов расплатился с капитаном Матвеевым пачкой червонцев и приветом от Григория Андреевича. Этого с лихвой хватило на гамак в кубрике, на право есть кашу из общего котла и на «билет в один конец» в Турцию. Капитану не впервой было брать на борт безымянных пассажиров, которые желали во что бы то ни стало оказаться по ту либо по другую сторону границы Империи. Само собой – незаметно и без лишних расспросов. И братия эта из-за падения авторитета царской власти и буйного расцвета революционных группировок с каждым днем становилась всё многочисленней, нетерпеливей и норовистей: озеро баламутишь – дерьмо всплывает.

Но капитану Матвееву расклад такой был на руку. Капитан занимался делом верным, не упуская случая заработать лишнюю копейку.

В полумраке трюма его корабля шептались девицы. Двадцать юных южнорусских красавиц сидели в обнимку с тощими узелками. Каждая мечтала, что на другом берегу Черного моря их встретят лепестками роз и фанфарами; что неудачи, несчастье и бедность остались в Империи и что в ближайшем будущем у них будет всё по-другому.

Их и в самом деле ждала иная жизнь.

Капитан сплюнул в туман: пять лет он поставлял девиц для борделей и ни разу не слыхал о том, чтобы хоть одна из них смогла вернуться в родную деревеньку или городок несправедливо преданной Таврии…