Текст книги "Солдаты далекой империи"

Автор книги: Максим Хорсун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Часть вторая
Призраки пустоши

1

Мой бред… Да, несомненно, бред… Так вот: бред был столь же реален, как и окружающие лагерь ржаво-красные холмы, как морозное небо цвета бирюзы над головой и жестокие порывы ветра, хлещущие по лицу наотмашь.

Это произошло приблизительно так…

Я послушно двинулся к трапу, ведущему на борт летающей машины, но почему-то оказался на правом полуюте «Кречета». Иллюзия поглотила сознание, однако не скажу, что это был бред, или горячка, или кошмар. Скорее наоборот, мне довелось увидеть сон наяву, и сон тот был наполнен светом и жизнеутверждающей суматохой. Я ощутил на себе благость погожего летнего дня, услышал крики чаек и шум волн, почуял пряный запах водорослей. Стволы башенных орудий мирно глядели вверх, только вся морская братия отчего-то носилась с выпученными глазами, словно во время аврала. Мне вскоре стала ясна причина сумятицы: тяжелый броненосец сел на мель. Его командир, капитан первого ранга И. К. Герман, вызвал команду на палубу и приказал раскачать корабль.

Здесь логика сновидения попадала впросак.

Герман никогда не опозорил бы себя эдакой глупостью. Даже если бы его приказ бросились выполнять и офицеры, и судовые врачи – девяти сотням человек ни за что не сместить броненосец и на полдюйма, сколь бы самозабвенно они ни надрывали пупки. Стальная плавучая крепость водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн – не парусный фрегат времен Крымской войны и дымного пороха.

Матросы смеялись, выполняя бессмысленное распоряжение командира, вместе с ними хохотал и я. Резвые, как тараканы, мы бегали по свежевымытой палубе туда и сюда, от левого борта к правому, и наоборот. Было неописуемо легко и приятно отталкиваться обутыми в парусиновые туфли ногами от деревянного настила, я словно обрел крылья. И в какой-то момент мне надоело ограничивать себя перемещением лишь в горизонтальной плоскости. Я захотел подняться до стеньги грот-мачты, а оттуда – взлететь еще выше, к золотому свету полуденного солнца.

…Моряки подхватили меня под мышки. Я мгновенно очнулся, с раздражением, обескуражившим матросов, оттолкнул пришедших на помощь. Захотел сплюнуть, но непослушный рот не справился со столь простым действием: густая слюна повисла на щетинистом подбородке…

Такой летающей машины видеть нам еще не доводилось. В воздушном флоте «хозяев» служили суда разных типов; на этот раз нас принимала на борт плоская, словно камбала, крылатая посудина с расхлябанной обшивкой на узких бортах.

Круглое помещение с низким подволоком, в которое нам пришлось погрузить самих себя, напоминало плоскую консервную банку. Только вместо шпрот в масле внутри оказались мы. Во мне роста чуть выше среднего, но даже я цеплял лысеющей головой грязный свод. Вообще грязным вокруг было все, ноздри щекотал запах аммиака.

Взлетели, и сразу началась болтанка. Мы сидели в полумраке, поблескивая белками глаз. Как же нас осталось мало! Пятнадцать человек из сорока трех, начавших совместный путь по неизвестной планете. Дышать было тяжело: трюм совсем не вентилировался. Качка угнетала, у многих появились симптомы морской болезни. На броненосце так нещадно кидало разве что в девятибалльный шторм. И все-таки моряки норовили перешучиваться. Я рассеянно слушал их прибаутки и погружался в серый сплин.

– Штормит не на шутку! Эх, пробковый бы матрасец сюда или пару жилетов спасательных. Помочь не поможет, зато душе спокойней.

– Не знал, братцы, что и в воздухе можно пойти ко дну.

– В воздухе не идут ко дну, соломенная башка, в воздухе возносятся на небеса.

– Что-то рано мне на небеса, ребята. Отец Савватий, что скажете? Ведь рано нам, да?..

Отец Савватий встал на четвереньки. Его начало рвать желчью прямо на грудь лежащего без сознания гальванера Лаптева. Через секунду-другую к мычанию духовника присоединилось еще несколько голосов, выпевающих одну и ту же утробную «песню».

Северский попытался состроить брезгливую гримасу, но у него ничего не вышло. На лице артиллериста не осталось живого места, мимикой он больше не владел. Едва ли его чертам когда-нибудь вернется прежняя аристократическая утонченность.

Путь из ниоткуда в никуда продолжался. Мы оставили за спиной лагерь, мы оставили за спиной покойников. Мы оставили раненых и попросту лишившихся сил людей на произвол судьбы. Оказавшись в лапах «хозяев», наши беспомощные друзья могли рассчитывать в лучшем случае на скорую смерть. В худшем… Черт! Попробуй об этом не думать!

«Хозяева» забрали на «камбалу» лишь тех, кто мог стоять на ногах. Наверное, они решили, что из честной компании, погубившей себя в безумной схватке, только мы способны продолжать работу. Какое горькое заблуждение!

В старом лагере остался Карп со своими опричниками. Одноглазый бородач махал нам левой рукой (правую – сломанную в драке – он бережно держал на весу), сардонически улыбался щербатым ртом и на чем свет стоит поносил Балтийский флот. Остатки разбитого наголову воинства оборванцев сползались к его ногам.

Оборванцы. Мускусные крысы. Теперь мы не отличались от людей Карпа Дудкина. В нашем облике и повадках не осталось ничего от тех гордых солдат далекой Империи, какими мы были в весьма и весьма недалеком прошлом.

…Раскачать броненосец нам все-таки удалось. Качалось небо, качалось море. Время от времени они менялись друг с другом местами. Мы же мотались по мокрой палубе, не замечая подмены…

Я слышал одновременно крики иллюзорных чаек и реальный дребезг обшивки летающей машины. Я слышал, как воет ветер за бортом. Затем раздался чей-то голос: неприятный, фальшивый, пафосный – голос человека, находящегося на грани истерики. С удивлением обнаружил, что этот голос принадлежит мне.

– Команда! Раскачать корабль!

Засияли белки глаз. Моряки глядели на меня как на полоумного. Мы все ощущали, что плоская «камбала» и без того едва слушается руля, что каждую секунду летающая машина ведет неравную борьбу с воздушными потоками. А если ее начать раскачивать…

Гаврила поднялся на ноги. Выставил в стороны длинные руки, пытаясь сохранить равновесие на шаткой плоскости. Через миг раздался грохот его шагов. Летун ощутимо содрогнулся.

На беду «камбале», в грузовом трюме можно было разогнаться. Левый и правый борт отделяли друг от друга целых восемь шагов. Ровно восемь – вскоре мы убедились в этом эмпирически.

– Поднимайтесь, медузы сопливые! – приказал Гаврила матросам. – Вы слышали господина доктора! И вы тоже, ваше благородие. – Он с вызовом поглядел на Северского. – Вставайте и делайте то, что сказал доктор…

Северский захохотал; избитому артиллеристу было тяжело подняться, и Гаврила подал ему руку. Встал отец Савватий, священника мучила икота, жизни в нем было не больше, чем в святых мощах, тем не менее он не пожелал оставаться в стороне. Оказался на ногах и я, правда, каким образом – решительно не помню. Мы сгрудились у правого борта, поддерживая друг друга.

– Считаю до трех, – прошелестел опухшими губами Северский. – Качать – так качать. Поднажмем, вояки! Один, два…

Три!

Мы бросились к левому борту. Врезались ладонями в грязную обшивку – та отозвалась обиженным гулом. Разом развернулись… В пылу сумасшедшей затеи мы не ощутили, как накренился летун. Но назад к правому борту перебежать уже не смогли: пол ушел из-под ног. Раздались крики, матерная ругань, мы повалились на спины – неповоротливые, словно мешки с картошкой.

– Крен – девяносто градусов! – объявил Гаврила, отталкивая навалившихся на него матросов. – Выходит! Пошла Марфа за Якова!

«Камбала» предприняла попытку выровняться. При этом мы перекатились по полу, подобно незакрепленному балласту. Я нечаянно ударил кого-то ногой, отец Савватий стукнул локтем меня.

Дьявольская карусель набирала обороты: летающая машина перевернулась вверх дном и нырнула к земле.

Глаза застелило кровавой пеленой. Нас смяло в одну вопящую, дергающую конечностями кучу. Послышался треск костей, кто-то захрипел, задыхаясь, кто-то воззвал к Богу…

Удар!

Корпус летуна лопнул: металл разорвало будто бумагу, через пробоины внутрь «камбалы» хлынул красный песок. Но летающая машина продолжала двигаться. Теперь она скользила над пустошью, подобно плоскому камню, отскакивающему от морской глади и бьющемуся о поверхность вновь. Во все стороны брызнули обломки, пробоины выстрелили языками пламени.

Кого-то из моряков рассекло на части лентами металла, кого-то выбросило через пробоину и размазало по земле ударом чудовищной силы. Стены трюма мяло, сворачивало и раздирало на части… То же самое происходило и с нами. Словно картечь свистели мелкие осколки, насыщенный ядовитым чадом воздух раскалился: казалось, вот-вот, и наши тела вспыхнут, точно дрова в топке парового котла.

Не было сил ни кричать, ни молчать. Любое обдуманное действие, даже самое простое (например, закрыть голову руками), оказалось за гранью возможностей. Я ждал, что всеобщая гибель грядет с секунды на секунду. Но каждый миг тянулся долго, нехотя сменяясь следующим, таким же тягостным, и так далее, и так далее… А смерть не торопилась.

Наконец тряска и грохот иссякли. Прекратились в одно мгновение – будто оркестровая симфония, повинуясь движению дирижерской палочки. «Камбала», прорыв за собой многофутовую колею, застыла посреди каменистой пустоши. Щелкал раскаленный металл, изуродованный корпус исторгал из пробоин клубы черного дыма.

Гаврила пришел в себя первым… Как это ему удалось? Мужик – из крупповской стали, не иначе!

– Уходим, сукины дети! Подъем, милые!

Он навалился на лист обшивки, который соскользнул со своего места и перекрыл брешь в корпусе, со стоном отогнул его в сторону.

Ноги не слушались. Я сделал один неловкий шаг, другой, а затем упал. Угодил руками в лужу чьей-то теплой крови. Поднял глаза и сквозь дым, сквозь слезы посмотрел на светлый прямоугольник, за которым находилось спасение. Сжал зубы и рванулся вперед. На четвереньках, как скотина. Сжигая остатки сил в мышечном апокалипсисе.

– Скорее! Скорее, убью!

Гаврила схватил меня за локоть и швырнул к овражку, змеившемуся в десяти шагах от места крушения «камбалы». Напрасно он это сделал: я тут же рухнул на землю, отчетливо понимая, что никакая сила на планете больше не заставит меня подняться. А боцман таким же макаром подхватил какого-то матроса и отправил его следом. Матрос точь-в-точь повторил мой маневр и скрючился на песке, лишившись чувств.

Из пробоины вывалился Северский. Шумно сопя, он по-пластунски пополз к овражку. Потом показался отец Савватий. Борода священника сгорела почти полностью, лицо же стало неузнаваемым под маской из смеси копоти и крови. Отец Савватий тащил на спине гальванера Лаптева. Последний был явно не в себе: он не понимал, что происходит, и старательно вырывался. Они оба отказались от помощи боцмана, и Гаврила тогда поспешил на выручку к кому-то еще…

Над разбитой «камбалой» взвились языки пламени. Кто-то в глубине трюма закричал не своим голосом, уже догадавшись, что ему не выбраться и не спастись. От поверженной машины волнами стал распространяться липкий жар.

В сторону отлетел дельтообразный фрагмент обшивки, закрывавший нос «камбалы». Мы как завороженные проследили за хаотичным полетом куска металла над бесплодной равниной, и я догадался, что последует дальше.

Раздался жуткий, ни на что не похожий визг. Пронзительный, вибрирующий, пробирающий до мозга костей…

Из рубки (я думаю, что открывшийся отсек был рубкой управления «камбалой») вывалилась «шуба». «Хозяин» пылал, словно живой факел.

Повинуясь какому-то чутью, вопящая бестия двинула прямо на нас. Все, кто наивно полагал, что с земли им не подняться ни за какие коврижки, мгновенно оказались на ногах.

От «шубы» отваливались горящие куски. Эти части расползались кто куда, будто были самостоятельными организмами и обладали зачатками разума. «Шуба» выдвинула в стороны четыре похожие на собачьи лапы беспалые руки. Заметалась туда и сюда, точно решила поиграть с нами в салки.

Я поднял с земли увесистый камень и запустил им в бестию. Попал ей в спину. Непрекращающийся вопль взлетел на тон выше. «Шуба» будто врезалась в невидимую стену. Я же поспешил наклониться и подхватить еще один первобытный снаряд.

А «шубу» уже били камнями все кому не лень. Гаврила, Северский, матросы и даже наш священник. Мы улюлюкали, подобно североамериканским индейцам, и подбадривали друг друга окриками. Я с гиканьем запустил в тварь подарочек от себя и снова попал.

Мы забивали «хозяина», взяв его в кольцо. Мы испытывали чувства диких охотников, в западню которых угодил лев-людоед: да воздастся ему по заслугам! Мы больше не боялись раненого чудовища, а скопившаяся внутри злоба и жажда мести рвались наружу убийственным потоком.

С сухим треском лопнул черный череп «носителя». Зашипело, вырываясь через трещину наружу, бледно-желтое студенистое вещество. Душераздирающий вопль оборвался. Сама «шуба» сорвалась с костяного каркаса, из нее посыпались на песок вялые дымящиеся органы: да-да, даже сердце этой бестии, точно земной паук, имело восемь мохнатых лап. Принялся извиваться кольцами сизый кишечник. Покатились по земле расписанные капиллярными дорожками слизистые пузыри.

Ни одной твари не удалось уйти. Мы били гадов камнями до тех пор, пока они не превратились в бесформенные куски растерзанной плоти.

2

Нас догоняла песчаная буря. Тот самый шторм, через границу которого мы проскочили четверть часа назад на летающей машине. Закат растворялся в тревожной мути. Из-за горизонта наползали серо-рыжие тучи, ветер становился с каждой секундой наглее, температура падала. Небо над нами пока было чистым; оно неторопливо наливалось спелым оранжевым цветом… но мыто уже знали, что этот обманчиво-теплый оттенок сулит беду!

– Вот, Георгий, та свобода, о которой вы столько мечтали…

– Прекратите тыкать в меня пальцем, Павел. Или вы мечтали до конца жизни – еще месяц или полтора – жить с ошейником на шее?

– Я не тычу в вас пальцем, Георгий. – Да. Лучше выбросьте из головы и не пробуйте.

Пейзаж отовсюду был одинаковым, куда ни кинь взгляд: на север, на юг, на запад, на восток… Плоская равнина, камень и песок, песок и камень. Единственное место, сулящее мало-мальское укрытие, – это узкий, похожий на канаву овражек. Гаврила вместе с матросами пытался сделать из него временное убежище. Что-то наподобие землянки, накрытой сверху листами обгоревшей обшивки, – их моряки отодрали от разбитой летающей машины.

– У нас нет ни еды, ни воды… – Я зачерпнул пригоршню песка, поднял руку вверх, любуясь, как песчинки вытекают сквозь пальцы. – Если останемся на месте – мы обречены.

– Проклятая буря! – прошипел Северский. – Уходить нужно без промедления. Я опасаюсь, что нас уже хватились.

– Что верно, то верно!

Я поглядел в небо. Не мчится ли сюда серебристая искорка летающей машины, на борту которой – полный набор для охоты на людей: цилиндры, «червелицые» со «стариками» на поводках?

– Знать бы куда идти…

– Я не вижу правым глазом, – неожиданно признался Северский. – Вы можете что-нибудь сделать?

Я пожал плечами:

– Могу. У вас есть нож или хотя бы что-то острое? Северский молча протянул мне трофейную заточку.

– Садитесь на камень, лицом к солнцу, – распорядился я. – Будет больно, но ничего с этим не поделаешь…

Я вскрыл артиллеристу веко. Из-за складок распухшей плоти показался налитый кровью глаз. Северский во время «операции» курил папиросу. Теплых ручейков, которые струились по его лицу, он, похоже, не замечал и не проронил ни звука.

– Вот и все, – сказал я и отошел на три шага назад, словно художник, который решил оценить свою работу со стороны. – Премного благодарен. – Северский достал из кармана грязный носовой платок и вытер им лицо. – Закурите, доктор?

– А как же. Давайте сюда папиросу. На табачный дымок слетелись моряки. Я не докурил папиросу больше чем на треть и отдал ее Гавриле. Боцман сделал две затяжки и передал Лаптеву. А тот поделился со следующим…

Мы остались вдесятером. Избитые, израненные, худые, будто кощеи, – люди с потухшими глазами; в осужденных на казнь через четвертование можно было отыскать больше оптимизма, чем в нас.

– Друзья, дело – табак! – сказал Северский. – Как только закончится буря, сразу выдвинемся в путь.

– Куда, ваше благородие? – спросил артиллериста Лаптев.

Северский задумался.

В самом деле – куда? Пустоши бесплодны, здесь даже мхи не растут. Едой можно разжиться только возле канала, но приблизиться к его руслу – верный способ снова оказаться в плену. Эти зоны жизни контролируются «хозяевами» и их механизмами. Сражаться с теми и другими нам не по силам. К тому же мы попросту не знали, в какую сторону следовало идти, чтобы добраться до ближайшего канала.

– Есть мысль… – Гаврила почесал кудлатую голову. – Надобно бы разделиться на четыре отряда и пойти крестом, – он замахал жилистой рукой, – на норд, на ост, на зюйд и на вест.

Северский хмыкнул.

– Что-то в этом есть, – поддержал боцмана я. – Так мы сможем исследовать большую часть пустоши.

– Идем вперед, скажем… дня два, – продолжил мысль Гаврила, – затем поворачиваем обратно, встречаемся вот на этом самом месте. Бог даст, за отведенное время один из четырех отрядов найдет воду или провиант.

– А ежели никто ничего не найдет? – спросил боцмана угрюмый фельдфебель Ёлкин.

– …и так давно должны были издохнуть, – мрачно ответил Гаврила.

Северский вяло кивнул. Из раны на его веке опять заструилась кровь.

– Пусть будет так, – сказал он. – Остается только переждать бурю.

– Согласен, – поддержал его я, хотя, в общем-то, никто моим мнением не интересовался. – Каким образом мы разделимся?

– Бросим жребий, – предложил Северский. В его ладони появился полураздавленный коробок со спичками. – В двух отрядах будет по три человека, в двух – по два. Возражения есть? Нет? Тогда сперва назначим, какие отряды куда пойдут, а потом уж разберемся с их составом…

Спички тянули не один раз. Тянули так, тянули эдак…

Мне выпало идти на юг, а в напарники судьба посулила Гаврилу. Я решительно ничего не имел против: боцман, конечно, крут нравом сверх меры и рука у него тяжелая, но именно эти «достоинства» не единожды спасали наши шкуры.

Северскому предстояло путешествие на север. Мы даже посмеялись над совпадением, а отец Савватий сказал, что видит в выпавшем жребии знак Божий и что офицеру обязательно повезет. В компанию Северскому записались два матроса. Гальванера Лаптева и отца Савватия ожидала дорога на запад, трех оставшихся моряков – путь на восток.

В убежище мы спустились, когда небо стало темно-коричневым. Перед этим ветер стих, словно копя силы, а затем ожег холодом. Тонны каменного крошева – мелкого и острого – с умопомрачительной скоростью понеслись над равниной. Пыльные струи жалили, будто тучи пакостного гнуса, настырно пытались проникнуть в рот, в нос… В общем, мы поспешили спрятаться.

Но землянка, сооруженная на скорую руку, не желала служить надежной защитой. В овражек задувало, отовсюду клубилась пыль. Мы кашляли, чихали, плевались. Чтоб хоть как-то согреться, нам, здоровым мужчинам, пришлось жаться друг к другу, словно телятам в стойле.

Эта была страшная ночь. Я не знаю, удалось ли кому-то из моряков сомкнуть глаз (о возможности выспаться я не заикаюсь вовсе). Ветер выл и стенал, подпрыгивала крыша, собранная из фрагментов обшивки «камбалы»; мы опасались, что в любую секунду она может сорваться и унестись в пустыню.

Очевидно, мы впали в оцепенение, в состояние, наподобие того, в котором насекомые пережидают холода. Быстротечные сновидения, посетившие меня, были мрачны и тягостны. Я видел себя опустившим руки в лохань с похлебкой из человечины. Мне приходилось вылавливать серые разваренные куски, опознавать типы ткани, будто на экзамене по гистологии, а затем съедать их. И я никак не мог прервать отвратительное занятие: во-первых, я был чертовски голоден, во-вторых, меня тут же забросали бы камнями стоящие за спиной «хозяева»…

Перед рассветом воцарилась долгожданная тишина. Мы не нуждались в чьих-либо понуканиях или уговорах: едва буря прекратилась, поползли наружу, вяло передвигая замерзшими членами. Все с тревогой поглядывали в очистившиеся небеса: не раздастся ли в вышине рев двигателей разыскивающего нас летуна.

Сейчас же мы узнали, что в отряде убыло. Умер фельдфебель Ёлкин, его тело пролежало ночь между мною и отцом Савватием, оно даже не успело окоченеть. На лице седоусого моряка застыла полуулыбка – дай бог, если его забрал из этого ада добрый ангел. Ёлкина вынесли наружу. Сразу начался дележ его нехитрого добра. Кому-то достались запасные сапоги, кому-то – вторая фланелевая рубаха, кому-то – еще один пропитанный кислым потом полосатый тельник.

Похороны грозили обернуться очередной проволочкой и излишним риском. Всем не терпелось убраться подальше от наполовину погребенного песком остова «камбалы». К тому же многие верили, что удастся отыскать еду и воду, стоит только отойти на версту или две. Я не разделял этот необоснованный оптимизм, мне думалось, что пусоши тянутся на тысячи верст и что мы, измученные и истощенные, ляжем костьми на второй или на третий день пути.

– Идите с Богом! – благословил нас отец Савватий. – Да ниспошлет вам Всевышний манну небесную, а Богородица – свой покров! Ступайте! Ну а мы с Кириллом позаботимся о покойнике.

Маленькое усатое лицо Лаптева сжалось и стало походить на кукиш.

– Не поминайте лихом, братцы! – пролепетал он, глотая слезы. – Даст Бог, свидимся!

И все: энтузиазм сразу куда-то подевался! Невообразимое уныние охватило каждого. Моряки принялись обниматься, хлопать друг друга по плечам, прощаясь. Звучали печальные голоса, то и дело кто-то ронял слезы, растрачивая невосполнимую влагу понапрасну.

– Да что вы рассиропились, как кисейные барышни! – бурчал Северский (сам артиллерист держался от остальных особняком). – Нам предстоит два дня пути вперед и еще два дня – назад! Всего-то! Карманы лучше распорите, чтобы жратвы побольше в них влезло – этих жаб с поросячьими хвостами, грибов-тошнотиков… Через четыре-пять дней снова соберемся вместе. Помянёте мои слова!

– Гаврила! – окликнул я боцмана. – Соловья байками не кормят! Пошли!

– Потопали, пока ноги идут, – согласился мой напарник.

Мы еще раз пожелали нашим друзьям по несчастью удачи и отправились в путь. Горизонт казался таким близким. Протяни руку – и ты уже на другом конце света…