355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Максим Хорсун » Солдаты далекой империи » Текст книги (страница 5)
Солдаты далекой империи
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 22:12

Текст книги "Солдаты далекой империи"


Автор книги: Максим Хорсун



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

9

Летун с проверкой опустился на площадку после того, как мы пропели последнюю строку «Отче наш». Под бледно-розовым небом прогремело традиционное:

– Покориться!

А мы и не думали сопротивляться. Собрались толпой перед палаткой. Из-за ближайшей насыпи, икая и шатаясь, подтянулись те, кто накануне соблазнился аппетитным запахом грибов-тошнотиков. Для остальных новый день тоже был не в радость. Мы чувствовали себя так, словно очнулись после суровой попойки.

Все-таки местная биология по отношению к человеку настроена исключительно враждебно. Сколько ни прокаливай на углях снедь, токсины сполна не нейтрализуешь.

Из летуна сошли две «шубы». При виде косматых фигур мы непроизвольно начали пятиться. Шаг за шагом, опустив взор, подальше от смердящих гадов. К ввергающим в дрожь флюидам чужепланетников привыкнуть было просто невозможно. Некоторые матросы даже не смогли устоять на ногах: встав на четвереньки, они поползли под тент, при этом стеная и охая, словно их кто-то резал по живому.

Пока «червелицые» выгружали из летуна лохани с водой и страшным завтраком, «шубы» взошли на вал и оглядели результаты нашей работы. После они молча вернулись в летающую машину и убрались восвояси.

Вода в лохани оказалась такой же мерзкой на вкус, как и жидкость из коконов. Ничем не лучше и не хуже. Гаврила, сверкая красными и злыми глазами, дольше всех тянул жижу из жестяной посудины.

Люди Карпа, недолго думая, вырыли яму и вылили в нее бульон из человечины. Мне показалось, что к этой процедуре они привыкли: настолько быстро и без лишних слов они справились с неприятной задачей.

Ни у кого из нас и мысли не возникло, чтобы отведать чудовищного варева.

Ко мне подбежал Северский. По его физиономии я сразу догадался, что произошло нечто чрезвычайное. Сердце екнуло: неужели Стриженову стало совсем худо?

– Суки! – Северский заскрежетал зубами. – Суки, передушу голыми руками!..

– Что с вами стряслось, Георгий? – спросил я, теряясь в догадках.

– Украли! Портсигар утащили! Портсигар-то что – тьфу! – Он харкнул мне под ноги. – А вот папиросы!.. Где я достану здесь папиросы?!

Я не удержался и захохотал. Конечно, отдавая себе отчет в том, что поступаю некрасиво, но… Серебряный портсигар, подарок командующего Балтийским флотом, до тойночи был предметом особой гордости артиллериста. А теперь, видите ли, тьфу! Папирос ему жалко!

Северский, однако, шутить настроен не был. Он схватил меня за китель и встряхнул так, что я едва не откусил себе язык.

– А чего это ты зубы скалишь, господин Пилюля?! – взревел он. – Все тебе веселье?! Дружков завел среди холопов? Среди отродья голозадого? Забыл, кто здесь в офицерах?

Я стряхнул его руки. Он попытался схватить меня снова, но получил крепкий тычок в грудь.

– Уймитесь, Георгий! – потребовал я суровым голосом. – Не то и вам пропишу успокоительное…

– С чего это ты взял, что имеешь право кому-то что-то там прописывать?! – продолжал негодовать Северский. – Угрожать мне вздумал!!! Ума шибко много накопилось, да? Сильно разумный?!

Было смешно слышать это исконно русское ругательство («сильно разумный») из уст блестящего строевого офицера. Но какой уж теперь смех… Я отмахнулся от надутого собственной важностью артиллериста и пошел за лопатой: выковыривать из жижи коконы мне больше не хотелось, уж лучше поработаю с остальными на валу. Северский что-то пробурчал мне вслед, а затем понесся муштровать матросов.

На гребне вала я увидел рослую фигуру боцмана.

– Гаврила, – обратился к нему, страдая после подъема одышкой, – гляди в оба за ребятами.

Тот кивнул, принимая мою просьбу.

– У каждого второго из людей Карпа – заточка. Не дай бог, из-за какой-нибудь ерунды поножовщина случится! – предупредил я его.

– Сам знаю, не маленький… – ворчливо отозвался боцман.

Лопата была донельзя неудобной. Если бы не сила, которая на этой планете заставляла мышцы сокращаться с неустанностью поршней в паровом двигателе, то дело бы не сдвинулось с мертвой точки. За час работы я натер на ладонях мозоли. Еще через час мозоли лопнули. На душе стало так же пасмурно и пыльно, как и в здешних небесах.

…В этот день Северский обнаружил стоянку людей, работавших здесь до нас. Артиллерист с презрением отверг предложение Карпа потрудиться на валу. Когда речь зашла о том, кто полезет сегодня за коконами в грязь, Северский, прокляв всех и вся, удалился бродить среди отвалов земли в гордом одиночестве. Таким образом, он и сделал свое открытие.

Наши предшественники вырыли пещеру в одном из рукотворных холмов. В какой-то несчастливый день мягкий песчаник обрушился, похоронив их всех заживо. Бедняги погибли страшной смертью. Мы пытались раскопать завал, но все было тщетно: стены и свод постоянно осыпались, и закрепить их каким-либо образом оказалось решительно невозможно. В конце концов из-под завала удалось извлечь три окоченевших тела.

– Бабы!.. – вздохнули матросы, когда стало ясно, кого сцапала старуха с косой. Мы стояли понурив головы, у наших ног лежали три покойницы, и ветер перебирал грязные кружева их небогатых платьев. Длинные волосы закрывали искаженные агонией лица.

Вот, значит, что случилось с отрядом Галины. От судьбы не убежишь.

Лучше б ты, ясноглазая, вышла замуж за старого!..

После того как отец Савватий совершил обряд, мы похоронили женщин на границе пустоши. Цилиндр «хозяев» последовал за нами: очевидно, он решил, что его поднадзорные вознамерились всей гурьбой бежать в пустыню. Но «жестянка» ошиблась: мы вернулись в лагерь.

А вечером пришло время для жареных лягушек-козерогов и новых злоключений. Северский был настроен весьма решительно: не успели мы рассесться возле костра, как он потребовал внимания.

– Эта пустошь не может тянуться бесконечно, – заявил он, – нужно бежать, пока мы вкрай не обессилели от голода.

– Как ты… уж простите великодушно – вы… Как вы намерены это сделать? – осведомился одноглазый Карп.

Северский махнул рукой. Для него все было само собой разумеющимся.

– Убежден, что в наших силах одолеть двух полусонных увальней и одну «жестянку» на тонких ножках. Затем уйдем в пустыню. С собой захватим столько воды и провизии, сколько сможем унести. Или вы не русские? – спросил он, вперив колючий взгляд в Карпа. – Или вы, собаки, совсем обасурманились?!

– Ты, барин, тише ругайся грубыми словами! – проговорил Карп сквозь зубы. – Натурально думаешь, что пустыню можно пересечь, что ли?

– Я ведь все сказал, холоп ты бестолковый, – пески не могут тянуться бесконечно…

Перепалка набирала обороты. Я представил себе Северского, как он в роли Моисея ведет нас через нескончаемую пустыню. Тянутся безжизненные пески – верста за верстой, верста за верстой; ни травинки, ни живой души. И манна не сыплется нам с чужих небес..

– А если здесь нет ни рек, ни озер, ни морей? – Карп поглядел на Северского сверху вниз. – Ты, барин, можешь себе такое представить? Пустыня без конца и края! Весь мир – одна великая промозглая пустыня!

– Бежать нам нужно непременно, – встрял в разговор Гаврила. – Только сделать это требуется с умом. А что ты, доктор, думаешь? – толкнул он меня в бок.

– Что он может думать? – Северский скривил аристократическое лицо. – Без микстур и шприцев он беспомощен, как скопец на брачном ложе.

Я не скажу, что слова артиллериста «ранили в самое сердце», но мне очень не понравилось услышанное. Как он смеет оскорблять в присутствии такого числа людей? Я было открыл рот, собираясь поставить зарвавшегося артиллериста на место, но за меня неожиданно вступились все.

– Доктор хотя бы не бьет баклуши, – заметил Карп.

– Да! Доктор готов помочь любому, о чем ни попроси, – поддержал одноглазого вожака один из его оборванцев.

– Наш доктор – хороший человек! – заговорили матросы разом. – Уважает нашего брата. Пусть скажет доктор! Доктор, говорите, не стесняйтесь!

Я прочистил горло. Конкретного плана действий не было, но кое-какие мыслишки имелись.

– А если двинуть вдоль русла канала, но с внутренней стороны вала? Мы уже видели, что цилиндры не могут передвигаться по столь крутому склону.

– Ну и куда таким образом доберемся? – спросил Северский, скептически поджав губы. – В другой такой же лагерь? В новый плен?

– Вопрос в том, как быстро нас хватятся и какие силы бросят вдогонку, – сказал я.

– А в другом лагере могут оказаться наши, – поддержал меня Гаврила.

– Нет! Ваш план, господин Пилюля, никудышен! – отрезал офицер.

И тут мы все замолчали: снаружи раздался громкий и совсем неожиданный звук. Северский так и застыл: на лице выражение праведного гнева, указательный перст правой руки направлен вверх. Лишь блеск в глазах успел погаснуть – ярость сменилась холодной настороженностью. Раззявив рты, мы с испугом и одновременно с удивлением уставились на колышущиеся стены палатки. Звук повторился: это было что-то среднее между пением кита и воем сиренного гудка «Кречета».

Толпою выбрались наружу. Ночь была безлунной (я тогда и не догадывался, что луны в этом мире попросту нет), но света звезд оказалось достаточно, чтобы рассмотреть происходящее на площадке. Наши флегматичные конвойные покинули насиженные циновки. Теперь «червелицые» бродили по кругу, задрав дрожащие лицевые отростки к темному небу.

– Это они голосят? – спросил громким шепотом гальванер Лаптев.

Безликие головы охранников светились тусклым люминесцентным светом, будто кто-то натер их фосфором. В коробке, что стояла между их циновками, мерцала желеобразная масса зелено-желтого, ядовитого цвета. Я заметил, что с длинных пальцев «червелицых» капает такая же похожая на желчь дрянь.

Ближайший к нам великан огласил ночь «китовым зовом». Затем поднял с земли валун размером с голову взрослого человека и… метнул в сородича. Второй увернулся; недолго думая, подхватил увесистый гранитный обломок и швырнул в ответ. Мы оторопели: оба конвоира вели себя так, будто решили поиграть в крупнокалиберные снежки. «Червелицые» же принялись топать и прыгать, вызывая тем самым сотрясение земли и осыпание песков.

Гаврила первый смекнул, в чем здесь дело.

– Набодались, тварюги!

«Набодаться» – это у наших моряков означало напиться допьяна.

Не успел я отдать должное справедливости этого заключения, как всем пришлось броситься врассыпную. Над нашими головами со свистом – словно артиллерийский снаряд – пронесся каменный обломок. Следом за ним вприпрыжку помчал «червелицый». От закованного в нелепый доспех тела волнами распространялся пряный жар. Один из матросов не успел убраться с пути охваченной диким куражом махины, и великан отшвырнул человека в сторону, точно букашку. Тот же «червелицый» врезался в нашу палатку, запутался в ткани, задергался, затем все-таки освободился и, пропустив очередную глыбу в дюйме над плечом, ринулся на сородича. Ни людей, ни причиненного им ущерба горе-охранник не замечал.

Палатка опала. Угодила на костер и мгновенно занялась парусина. Завозились погребенные под складками ткани Стриженов и старик Иннокентий. Мы вытянули их и поспешили укрыться за ближайшими отвалами земли. Там провели часа полтора: лежали на холодном песчаном склоне и слушали, как громыхают валуны и заходятся нечеловеческим криком «червелицые». Мы были словно дети непутевых родителей, для которых каждый вечер проходит под звуки пьяных скандалов и мордобоя. Разве что не хныкали и не глотали слезы.

Потом все стихло.

Когда мы вернулись на площадку, наши стражи как ни в чем не бывало восседали на циновках в обычных расслабленных позах. Свечение их лицевых отростков сошло на нет. Тлели, остывая, угли нашего костра, дымилось то, что осталось от палатки. Под валом стонал, расставаясь с жизнью, матрос. Ему крепко досталось от «червелицего».

Я поспешил на помощь. Схватил за запястье: безвольная рука была ледяной, а пульс – нитевидным. Осторожно приложил к груди голову и услышал, как булькает кровь в легких, пробитых осколками ребер. Я разорвал на раненом воротник, чтоб хоть как-то облегчить ему дыхание. Затем при помощи моряков повернул обмякшее тело на бок. Обреченный тут же излил на землю кровавый поток. Кривя белые губы, он из последних сил пытался нам что-то сказать. Я смог разобрать лишь отдельные слова: «…деревня… жена… сыновья… благословение…» Взгляд матроса остановился, прерывистое дыхание иссякло. Все перекрестились, Гаврила закрыл покойнику глаза. Что ж, понять последнюю просьбу было немудрено, вот только удастся ли ее выполнить? Хоть кому-нибудь из нас? Я бы, например, ничего такого обещать не стал…

– Вы знаете, как его имя? – спросил я моряков.

– Конечно, господин доктор, – вразнобой принялись отвечать матросы, – это Увар Озеров… кочегар… отличный мужик был…

Договорились похоронить Озерова на рассвете. Но стоило мне отвернуться, как возле не успевшего остыть тела началась какая-то суета и возня.

– Я т-того… с-сапоги… – пролепетал, заикаясь, седоусый фельдфебель. К груди он прижимал, будто младенца, левую ногу покойника. – М-можно?

Я поглядел на обмотанные грязными полосками ткани фельдфебельские ступни. Кивком позволил снять с мертвого обувь. Если кочегар действительно был хорошим мужиком, он бы понял… В ту же секунду незнакомый молодец из «троглодитов» принялся стягивать с Озерова испачканную кровью форменку, а его бородатый приятель потащил за штанины крепких матросских брюк.

Чтобы не видеть этого отвратительного зрелища, мне пришлось перейти на другую сторону площадки. В мыслях я, конечно, оправдывал действия голодранцев, однако на душе моей скреблась сразу дюжина бродячих кошек.

Большинству из нас этой ночью пришлось спать под открытым небом, завидуя тем, кому нашлось место в землянке.

10

Я был бы рад сказать, что заботы превратились в рутину, что работать оказалось хоть и тяжело, но в целом участь наша ничем не отличалась от судьбы обыкновенных каторжников, корпящих день и ночь в глубине сибирских руд. Я был бы рад сказать, что желудки наши постепенно привыкли к отвратительной пище, добываемой не менее отвратительным способом. Я был бы просто счастлив заявить, что мы хоть и потеряли лишние фунты веса, зато стали поджарыми и крепкими, словно стая волков. Что со временем зловоние «шуб» перестало ввергать нас в дрожь, что мы больше не теряем головы от ужаса и от отчаяния, что мы сплотились в команду единомышленников, что по вечерам у костра строим планы побега…

Но все это было бы ложью. Неумной, бессовестной ложью. Ибо каждые сутки являлись для нас суровым испытанием. Испытанием на твердость характера, на силу воли, на прочность сухожилий, в конце концов. Каждый день нам приходилось сталкиваться с происшествиями трагическими и бесчеловечными. Каждый божий день мы боролись за свои жизни, за сохранность рассудков. А последнее оказалось самой сложной задачей…

Мы шатались от голода, мы слабели, нас постоянно мучила тошнота. Мы еле-еле поднимали лопаты и уже едва были способны взбираться на вал. Я стал по-новому смотреть на Карпа Дудкина и его чумазую шайку. Как эти люди умудрились выжить, имея тот же минимум, которым мы располагаем сейчас? Или они изначально принадлежали к иной человеческой породе: более хищной, жестокой, живучей?

Что, черт возьми, нам делать?!

Мы погибали каждый день, каждый час и каждую минуту. Постепенно с нас слетало все человеческое, словно шелуха. Наши души, наши помыслы теряли рельефность. Неуклонно мы превращались в дождевых червей, что роют землю, жрут и извергают из себя съеденное…

Я не знаю, учтен ли в аду тот круг, на который забросило всех нас. Или он находится за пределами инфернальных категорий?

…На следующий день после того, как мы похоронили кочегара Озерова, сошел с ума матрос-сигнальщик Иван Собачка. В разгар работы он отшвырнул лопату и принялся отплясывать трепака. Мы пытались поймать несчастного, но Собачка оказался больно прытким. Он убегал от нас по гребню вала, поднимая за собой столбы пыли. Когда же расстояние между нами достигало безопасных пятидесяти-шестидесяти шагов, сигнальщик вновь принимался плясать. Мы же, боясь приблизиться и вспугнуть, подзывали его, словно ручное животное, суля всевозможные блага: вкусную еду и даже водку и женщин…

Наплясавшись от души, Иван Собачка спрыгнул с вала на камни и вдребезги расшиб голову.

В тот же день я едва не подрался с Гаврилой. К счастью, морячки успели подхватить меня под белы рученьки и отвести в сторонку – перевести дух, за что им – сердечное спасибо. Иначе без мордобоя бы не обошлось.

А история вышла – глупее некуда. Трое матросов, работая лопатами, принялись между делом обсуждать, какими блюдами лучше столоваться в Великий пост, а какими – в Рождественский. И чем богоугодней разговляться. Воспаленный рассудок принуждал матросов обрамлять реплики все более вычурными кулинарными подробностями. Когда речь зашла об аромате свежего паштета из рябчиков и о цветовых оттенках сала в домашней буженинке, Гаврила не вытерпел. Он один раз прикрикнул на матросов. Второй раз приказал закрыть рты… А после – просто саданул ближайшего из злополучной троицы лопатой.

Матроса похоронили по соседству с сигнальщиком Собачкой и кочегаром Озеровым в тот же день.

Гаврила матюгался и скрипел зубами. Он с ожесточением рыл ржавый грунт и швырял землю, неразумно тратя силы. Его глаза сверкали полоумным блеском. Моряки старались держаться от него подальше, словно от чумного. Боцман в конце концов осыпал нас проклятиями и ушел на границу с пустошью. Взобрался на холм и просидел на вершине отшельником до ночи, переводя папиросу за папиросой.

Я не мог оправдать поступок боцмана. Даже простить по-христиански столь убийственное проявление гнева было для меня сложной задачей. Тем не менее, когда отгорел закат, я попросил Гаврилу вернуться в лагерь. Боцман молча подчинился. Мне показалось, что в его цыганских глазах блестели слезы.

Один страшный день сменялся другим, более мрачным и жестоким.

Утром «шубы» прибыли на летающей машине, чтобы проинспектировать наши работы. Мы вновь выстроились шатким, словно стариковские зубы, фронтом. «Червелицые» выволокли из летуна лохани с водой и человечиной; по гребню вала пробежался, частя тонкими щупальцами, цилиндр. Все это превратилось в такой же ритуал, как и утреннее поднятие флага на корабле.

Неожиданно моряков и «троглодитов» растолкал Стриженов. Он прошел сквозь строй и устремился вперед, будто желал приветствовать «хозяев» лично.

– Федор Арсеньевич! – окликнул я офицера, сердцем чуя, что вот-вот произойдет нечто скверное. Помощник капитана даже не обернулся. Я было рванулся следом, но меня остановил Карп Дудкин.

Стриженов обошел замерших на месте «шуб» по широкой дуге. Опустился на колени перед чаном со страшным завтраком (нам его продолжали навязывать каждый божий день, а ведь «червелицые» должны были видеть, что с ним происходит).

– Братцы! – закричал Стриженов жизнерадостным голосом. – Это же – свиньи! – Он опустил обе руки в дымящийся бульон, вынул из чана два разваренных куска. – Свиньи, братцы!

У некоторых матросов после этих слов задергались кадыки. Справа и слева от меня громозвучно заурчали пустые животы. Строй зашатался сильнее, чем прежде.

Стриженов лукаво улыбнулся. Затем бросил оба куска нам. Выловил из чана еще пару ломтей и снова кинул…

Теплые капли попали мне в лицо. Я застонал, словно это была кислота, а не чуть теплый бульон. Принялся истово тереть щеки и лоб шершавыми рукавами. Запах человеческого жира преследовал меня еще долго, я никак не мог избавиться от ощущения, что проклятые капли так и остались на лице.

Жадные руки поймали бледно-серые куски на лету. Голодные рты впились в мясо пожелтевшими зубами. Началась потасовка. Кто-то отбирал у товарища кусок, чтобы насытиться самому. Кто-то – для того, чтобы втоптать дьявольское угощение в землю.

Послышались крики: – Вурдалаки! Упыри!

– Сами не жрете, так другим в рот не лезьте! Мы от слипшегося брюха подыхать не собираемся! – Акулы ненасытные! Людоеды!

– Свиньи! Свиньи!!! – орал довольный Стриженов, подбрасывая морякам добавку.

Пыль взлетела к небесам, зазвучали гулкие удары кулаков.

Я выбрался из толпы, отступил к валу. Не было ни сил, ни желания принимать участие в разворачивающемся действе. Меня поглотила неожиданная апатия, штиль, если говорить морским языком – в душе воцарился полный штиль.

В стороне на коленях стоял отец Савватий. А рядом со священником, как ни странно, переминался с ноги на ногу Гаврила. Боцман хрустел кулаками, он то делал шаг к дерущимся, то отступал обратно, едва справляясь со жгучим желанием оказаться в гуще сражения.

Карп и его шайка вооружились лопатами и встали на противоположном краю площадки. В драке они участия не принимали, зато свистели и улюлюкали, подбадривая мутузящих друг друга морячков.

– По яйцам бей! Он твоего брата жрет, а ты зенки таращишь!

– Эй, бородач! Хватит лапать матроса – он не барышня! Лучше откуси ему ухо!

Карп молча глядел на позор нашей команды. На рябом лице «вожака» читалось неприкрытое презрение.

Однако и в этот раз «шубы» остались довольными нашей работой. Под вялую ругань выбившихся из сил людей они взошли на борт летающей машины и убрались восвояси.

– Доктор! Доктор, а мне палец сломали! – пожаловался Шимченко.

Я оглядел инженера с головы до ног. Куда девался краснощекий балагур и удалец? За какой маской скрылся умелый специалист по гидравлическим системам и одновременно знаток южных вин, способный с компетентностью сомелье перебрать достоинства и недостатки содержимого буфета кают-компании? Передо мной стоял запыхавшийся оборванец с обвисшими щеками, с усами, густо припорошенными пылью, со сверкающими лихорадочным блеском глазами и покрытым ссадинами лбом. Инженер после участия в «героическом» бою, разделившем нашу команду на «вурдалаков» и «недаванок», выглядел как один из шайки Карпа. Как «троглодит», будь они неладны!

– Хорошо, – сказал я, глядя на опухающую руку инженера. – Пойдемте, поищем, из чего можно сделать шину… Вы, надеюсь, не ели человечины?

– Что вы! Да никогда! – заверил меня хитрый малоросс и убрал за спину здоровую руку, которой он только что вытирал губы.

Эх, и не завидовал я тем, кому удалось нынче набить желудки. До самого заката в их сторону летели плевки и ругань. Шестерых моряков во главе с Тарасом Шимченко, который мне, как выяснилось, таки наврал, травили и свои, и чужие. Весь день на валу и в лагере вспыхивали быстротечные драки. Всюду царил раздор и болезненная нервозность. Измученные и истощенные люди срывали злобу друг на друге, тратя остатки сил. В завершение конфликт вспыхнул с новой силой, когда грешную шестерку оставили без скудного вечернего пайка.

Однако никто не смог предугадать развязку трагедии.

Проснувшись на рассвете, мы поняли, что шестеро бежали из лагеря. Это известие вызвало в наших рядах суматоху. Одни полезли на вал, другие вскарабкались на холм у края пустоши. Мы искали беглецов, тогда как наши конвоиры даже не соизволили приподнять зады. Ситуация – глупее не придумаешь.

– Уже покойники! – махнул рукой Карп, призывая нас успокоиться и заняться работой.

В конце концов пропавшие моряки нашлись. Столпившись на вершине холма, мы молча глядели в сторону пустоши, на шесть неподвижных точек, отчетливо видневшихся на фоне ржавых песков. Что именно убило наших товарищей, мы так и не узнали. Однако в тот момент проняло всех: удалиться от канала «хозяева» не позволят.

Мы пережили очередную инспекцию, закопали в землю привезенный «шубами» завтрак, вооружились лопатами и взобрались на вал. К слову сказать, земляная гора рядом с лагерем значительно просела: столько грунта мы успели перекидать в русло. Нам удалось добраться практически до середины канала. Получилась дамба тридцатифутовой ширины, растущая во все стороны не по дням, а по часам. К сожалению, темп работы снижался – этого я не мог не заметить, – сил-то у нас оставалось меньше и меньше. Да еще столько человек убыло…

Восточный берег медленно полз нам навстречу. Гул машин доносился отчетливей. Кстати, до сих пор нам не довелось увидеть ни одного землечерпательного механизма. Зато был хорошо заметен результат их использования: на противоположной стороне трудились иначе, чем мы. Там не вгрызались в канал клинообразными насыпями, а равномерно двигали вал, раскатывая его, точно тесто по столешнице.

Моряки присели на дальнем краю дамбы, чтобы передохнуть да скурить последние папиросы, разглядывая холмистые очертания чужого берега. Нежданно-негаданно они вскочили на ноги. Принялись подпрыгивать и размахивать руками, будто жертвы кораблекрушения на необитаемом острове при виде дымов из пароходных труб.

– Э-гей! Братцы! – закричали моряки во все горло.

В тот момент мы с Карпом и Гаврилой возились неподалеку. Услышав крик матросов, я почувствовал, что сердце мое забилось в два раза скорее.

Гаврила отбросил лопату:

– На другой стороне – наши!

Мы поспешили к морякам, оставив Карпа, который не преминул разразиться по этому поводу бранью. Мол, как трапезничать – мы в первом ряду, а как работать – то нас, чучел в кителях, днем с огнем не сыщешь.

Эх, да если бы там, на другом берегу, действительно оказались наши! Если бы команде «Кречета» удалось объединиться! Мы бы горы свернули! Почти девятьсот дисциплинированных, закаленных морской стихией воинов – это сила, способная ощипать перышки неведомым «хозяевам» и их механизмам.

Поэтому-то нас и разделили…

Моряки, столь радостно прыгавшие мгновение назад, теперь сидели, понурив головы и угрюмо сопя.

Ветер стих, маленькое красноватое солнце стояло в зените, и канал был наполнен янтарным светом. Противоположная сторона просматривалась отлично, не было ни дымки, ни завесы из розовой пыли – явления обычного для этих краев. Мы увидели, как с восточного берега в русло канала спускаются… другие. Фигурой они походили на людей, их движения были осторожными и неторопливыми. Дойдя до бурой жижи, другиевскинули руки – обе пары – вверх. Ветер донес до наших ушей высокие прерывистые звуки: писк птенцов – ни дать ни взять. Может, таким образом другиеприветствовали нас, а может, пытались привлечь внимание или же о чем-то предупредить…

– Э-гей! – заорал я, не щадя горла и легких. Моряки с тревогой поглядели в мою сторону. В широко раскрытых глазах читался вопрос: не настала ли очередь судового доктора тронуться умом? Если бы они набрались наглости и спросили меня прямо, то я бы не нашел, что им ответить. Мои действия в самом деле могли показаться безумными.

Я поднял руки и стал повторять движения вслед за другими.Те ответили восторженным писком! Удивительно, но я смог сообщить этим созданиям, что был бы рад начать с ними диалог. Похоже, и моряки поняли, в чем суть да дело. Они встали рядом и последовали моему примеру.

А телодвижения другихтем временем усложнились, они уже не просто поднимали и опускали обе пары рук, а демонстрировали нам причудливый, но грациозный танец.

За моей спиной раздался хриплый лай. Я вздрогнул и обернулся. Оказалось, что это Гаврила – черный, словно цыган, боцман, убивший давеча лопатой матроса, – смеется, схватившись за живот.

Другиепродолжали диковинный танец. И мы решили не оставаться в долгу: пусть помнят землю-матушку и моряков славного Балтийского флота! – Эх, яблочко! Куда ты котися!.. – раздалось над нашей незавершенной дамбой. Моряки принялись отплясывать трепака, казачка, яблочко, сударыню-барыню, а затем даже попытались изобразить цыганочку с выходом. Они смеялись, подначивали друг друга, шутили и… в общем, сегодня я впервые увидел радость на их исхудавших лицах. Впервые тусклые, запавшие глаза заискрились желанием жить. Я же молился, чтобы эта терапия продолжалась как можно дольше.

С четырехрукой расой нам познакомиться не довелось. А жаль: в этом враждебном землянину мире люди так нуждались в верных союзниках.

Мы увидели, что на валу со стороны другихпоявились отвратительные силуэты «хозяев» – двух «шуб» и двух «червелицых». Другие,как по команде, отвернулись от нас и медленно, будто через силу, побрели по склону вверх. Первый контакт с дружелюбной (хотелось бы верить) инопланетной расой был прерван.

– Нас здесь много, и все мы – разные, – изрек я.

А человек, столько веков кичащийся своим совершенством и богоподобием, оказывается, всего-навсего звено в бесконечной цепи цивилизаций, которой связан близкий и далекий космос.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю