Текст книги "Мальва"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Ну? – с интересом спросила Мальва.

– Ты этого Яшку, – раззадорила здорово?

– Огнем пышет, – усмехнулась она.

– Страви его с отцом! Ей-богу! Потешно будет... Схватятся они, как медведи... Ты подогрей старика-то, да и этого тоже... А потом мы их друг на друга и спустим... а?

Мальва обернулась к нему и пристально посмотрела на его рыжее, весело улыбавшееся лицо. Освещенное луной, оно казалось менее пестрым, чем днем, при свете солнца. На нем не было заметно ни злобы, – ничего, кроме добродушной и немножко озорной улыбки.

– За что ты их не любишь? – подозрительно спросила Мальва.

– Я?.. Василий – ничего, мужик хороший. А Яшка – дрянь. Я, видишь ты, всех мужиков не люблю... сволочи! Они прикинутся сиротами – им и хлеба дают и – все! У них вон есть земство, и оно все для них делает... Хозяйство у них, земля, скот... Я у земского доктора кучером служил, насмотрелся на них... потом бродяжил много. Придешь, бывало, в деревню, попросишь хлеба цоп тебя! Кто ты, да что ты, да подай паспорт... Бивали сколько раз... То за конокрада примут, то просто так... В холодную сажали... Они ноют да притворяются, но жить могут: у них есть зацепка – земля. А я что против них?

– А ты разве не мужик? – перебила его Мальва, внимательно слушая его речь.

– Я мещанин! – с некоторой гордостью отрекся Сережка. – Города Углича мещанин.

– А я – из Павлиша, – задумчиво сообщила Мальва.

– За меня никого нет заступника! А мужики... они, черти, могут жить. У них и земство и все такое.

– А земство – это что? – спросила Мальва.

– Что? А черт его знает что! Для мужиков поставлено, их управа... Плюнь на это... Ты говори о деле – устрой-ка им стычку, а? Ничего ведь от этого не будет, – подерутся только!.. Ведь Василий бил тебя? Ну, вот и пусть ему его же сын за твои побои возместит.

– А что? – усмехнулась Мальва. – Это хорошо бы...

– Ты подумай... разве не приятно смотреть, как из-за тебя люди ребра друг другу ломают? Из-за одних только твоих слов?.. двинула ты языком раз-два и – готово!

Сережка долго, с увлечением рассказывал ей о прелести ее роли. Он одновременно и шутил и говорил серьезно.

– Эх, ежели бы я красивой бабой был! Такую бы я на сем свете заваруху развел! – воскликнул он в заключение, схватил голову в руки, крепко сжал ее, зажмурил глаза и замолчал.

Луна уже была высоко в небе, когда они разошлись. Без них красота ночи увеличилась. Теперь осталось только безмерное, торжественное море, посеребренное луной, и синее, усеянное звездами небо. Были еще бугры песку, кусты ветел среди них и два длинные, грязные здания на песке, похожие на огромные, грубо сколоченные гроба. Но все это было жалко и ничтожно перед лицом моря, и звезды, смотревшие на это, блестели холодно.

Отец и сын сидели в шалаше друг против друга, пили водку. Водку принес сын, чтобы не скучно было сидеть у отца и чтобы задобрить его. Сережка сказал Якову, что отец сердится на него за Мальву, а Мальве грозит избить ее до полусмерти; что Мальва знает об этой угрозе и потому не сдается ему, Якову, Сережка смеялся над ним.

– За-адаст он тебе за твои шашни! Так оттянет уши, что они по аршину величиной будут! Ты лучше не попадайся на глаза ему!

Насмешки рыжего, неприятного человека породили в Якове острую злобность к отцу. А тут еще Мальва мнется и, глядя на него то задорно, то грустно, усиливает до боли его желание обладать ею...

И вот Яков, придя к отцу, смотрит на него, как на камень посреди своей дороги, – на камень, через который невозможно перескочить и обойти его нельзя. Но, чувствуя, что он нимало не боится отца, Яков уверенно смотрел в его угрюмые, злые глаза, точно говорил ему:

"Ну-ка, тронь?!"

Они уже дважды выпили, но ничего не сказали еще друг другу, кроме нескольких незначительных слов о промысловой жизни. Один на один среди моря, они копили в себе озлобление друг против друга, и оба знали, что скоро оно вспыхнет, обожжет их.

Рогожи шалаша шуршали под ветром, лубки постукивали друг о друга, красная тряпка на конце шеста лепетала что-то. Все эти звуки были робки и похожи на отдаленный шепот, бессвязно, нерешительно просивший о чем-то.

– Что, Сережка пьет все? – угрюмо спросил Василий.

– Пьет, каждый вечер пьяный, – ответил сын, наливая еще водки.

– Пропадет он... Вот она, свободная-то жизнь... без страха!.. И ты такой же будешь...

Яков кратко ответил:

– Я таким не буду!

– Не будешь?! – хмуря брови, сказал Василий. – Знаю я, что говорю... Сколько времени живешь здесь? Третий месяц пошел, скоро надо будет домой идти, а много ли денег понесешь? – Он сердито плеснул из чашки в рот себе водку и, собрав бороду в руку, дернул ее так, что у него голова тряхнулась.

– За такое малое время многого здесь и нельзя добыть, – резонно ответил Яков.

– А коли так, так нечего тебе тут шалыганить – иди в деревню.

Яков молча усмехнулся.

– Что рожу кривишь? – угрожающе воскликнул Василий, озлобляясь спокойствием сына. – Отец говорит, а ты смеешься! Смотри, не рано ли начал вольничать-то? Не взнуздал бы я тебя...

Яков налил водки, выпил. Грубые придирки обижали его, но он крепился, не желая говорить так, как думал и хотел, чтоб не взбесить отца. Он немножко робел пред его взглядом, сверкавшим сурово и жестко.

А Василий, видя, что сын выпил один, не налив ему, еще более освирепел.

– Говорит тебе отец – ступай домой, а ты смешки ему показываешь? Проси в субботу расчет и... марш в деревню! Слышишь?

– Не пойду! – твердо сказал Яков и упрямо мотнул головой.

– Это как так? – взревел Василий и, опершись руками о бочку, поднялся со своего места. – Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь? Забыл, что я могу с тобой сделать? Забыл ты?

Губы у него дрожали, лицо кривили судороги; две жилы вздулись на висках.

– Ничего я не забыл, – вполголоса сказал Яков, не глядя на отца. Ты-то все ли помнишь, гляди?

– Не твое дело учить меня! Разражу вдребезги...

Яков уклонился от руки отца, поднятой над его головой, и, стиснув зубы, заявил:

– Ты не тронь меня... Здесь не деревня.

– Молчать! Я тебе везде – отец!..

– Здесь в волости не выпорешь, нет ее здесь, волости-то, – усмехнулся Яков прямо в лицо ему и тоже медленно поднялся.

Василий, с налитыми кровью глазами, вытянув вперед шею, сжал кулаки и дышал в лицо сына горячим дыханием, смешанным с запахом водки; а Яков откинулся назад и зорко следил угрюмым взглядом за каждым движением отца, готовый отражать удары, наружно спокойный, но – весь в горячем поту. Между ними была бочка, служившая им столом.

– Не выпорю? – хрипло спросил Василий, изгибая спину, как кот, готовый прыгнуть.

– Здесь – все ровня... Ты рабочий – и я тоже.

– Вон что-о?

– Ну, а как? За что ты на меня взъелся? Думаешь, я не понимаю? Ты сам сначала...

Василий зарычал и так быстро взмахнул рукой, что Яков не успел уклониться. Удар попал ему по голове; он пошатнулся и оскалил зубы в зверское лицо отца, уже снова поднявшего руку.

– Смотри! – предупредил он его, сжимая кулаки.

– Я тебе – посмотрю!

– Брось, мол!

– Ага... ты!.. ты – отца?.. отца?.. отца?..

Им было тесно тут, в ногах у них путалось кулье из-под соли, опрокинутая бочка, обрубок.

Отбиваясь кулаками от ударов, Яков, бледный и потный, со стиснутыми зубами и по-волчьи горевшим взглядом, медленно отступал перед отцом, а тот шел на него, свирепо махая кулаками, слепой в своей злобе, как-то вдруг и странно растрепавшийся – точно ощетинился, как освирепевший кабан.

– Отстань – будет – брось! – говорил Яков, зловеще и спокойно, выходя из двери шалаша на волю.

Отец рычал и лез на него, но его удары встречали только кулаки сына.

– Ишь как тебя... ишь... – поддразнивал его Яков, сознавая себя более ловким.

– Погоди... пос-стой...

Но Яков прыгнул вбок и бросился бежать к морю.

Василий пустился за ним, наклонив голову и простирая руки вперед, но запнулся ногой за что-то и упал грудью на песок. Он быстро поднялся на колени и сел, упершись в песок руками. Он был совершенно обессилен этой возней и тоскливо завыл от жгучего чувства неудовлетворенной обиды, от горького сознания своей слабости.

– Будь ты проклят! – захрипел он, вытягивая шею к Якову и сплевывая пену бешенства со своих дрожащих губ.

Яков прислонился к лодке и зорко смотрел на него, потирая рукой ушибленную голову. Один рукав его рубахи был оторван и висел на нитке, ворот тоже был разорван, белая потная грудь лоснилась на солнце, точно смазанная жиром. Он чувствовал теперь презрение к отцу; он считал его сильнее, и, глядя, как отец, растрепанный и жалкий, сидит на песке и грозит ему кулаками, он улыбался снисходительной, обидной улыбкой сильного слабому.

– Проклят ты от меня... вовеки!

Василий так громко крикнул проклятие, что Яков невольно оглянулся в даль моря, к промыслу, точно думал, что там услышат этот крик бессилия.

Но там были только волны и солнце. Тогда он сплюнул в сторону и сказал:

– Кричи!.. Кому досалишь? Себе только... А коли у нас так вышло, я вот что скажу...

– Молчи!.. Уйди с глаз... уйди! – крикнул Василий.

– В деревню я не пойду... буду тут зимовать... – говорил Яков, не переставая следить за движениями отца. – Мне здесь лучше, – я это понимаю, не дурак. Здесь легче... Там ты бы надо мной верховодил, как хотел, а здесь – на-ко выкуси!

Он показал отцу кукиш и засмеялся, не громко, но так, что Василий, снова разъяренный, вскочил на ноги и, схватив весло, бросился к нему, хрипло выкрикивая:

– Отцу? Отцу-то? Убью...

Но, когда он, слепой в своей ярости, подскочил к лодке, Яков был уже далеко от него. Он бежал, и оторванный рукав рубашки несся за ним по воздуху.

Василий бросил в него веслом, оно не долетело, и мужик, снова обессиленный, свалился грудью в лодку и царапал ногтями дерево, глядя на сына, а тот кричал ему издали:

– Стыдился бы! Седой уж, а – из-за бабы – так озверел... Эх ты! А в деревню я не ворочусь... Сам иди туда... нечего тебе тут делать.

– Яшка! молчи! – заглушая его крик, взревел Василий. – Яшка! Убью я тебя... Поди прочь!

Яков пошел не торопясь.

Тупыми, безумными глазами отец смотрел, как он идет. Вот он стал короче, ноги его как бы утонули в песке... он ушел в него по пояс... по плечи... с головой. Нет его... Но через минуту, немного дальше того места, где он исчез, опять сначала появилась его голова, плечи, потом весь он... Он стал меньше теперь... Обернулся и смотрит сюда и что-то кричит.

– Проклят ты! Проклят, проклят! – ответил Василий на крик сына. Тот махнул рукой, снова пошел и... снова исчез за бугром песка.

Василий еще долго смотрел в ту сторону, пока спина его не заныла от неудобной позы, в которой он полулежал, прислонясь к лодке. Разбитый, он встал на ноги и пошатнулся от ноющей боли в костях. Пояс сбился ему под мышки; деревянными пальцами он развязал его, поднес к глазам и бросил на песок. Потом пошел в шалаш и, остановясь перед углублением в песке, вспомнил, что на этом месте он упал и что если б не упал он, то поймал бы сына. В шалаше все было разбросано. Василий поискал глазами бутылку с водкой и, найдя ее между кулями, поднял. Пробка сидела в горле бутылки плотно, водка не пролилась. Василий медленно выковырял пробку и, сунув горло бутылки себе в рот, хотел пить. Но стекло стукало его по зубам, и водка лилась изо рта на бороду, на грудь.

В голове у Василия шумело, на сердце было тяжело, спину ломила ноющая боль.

– Стар я однако!.. – вслух сказал он и опустился на песок у входа в шалаш.

Пред ним было море. Смеялись волны, как всегда шумные, игривые. Василий долго смотрел на воду и вспомнил жадные слова сына:

"Кабы это все земля была! Да чернозем бы! Да распахать бы!"

Едкое чувство охватило мужика. Он крепко потер себе грудь, оглянулся вокруг себя и глубоко вздохнул. Голова его низко опустилась и спина согнулась, точно тяжесть легла на нее. Горло сжималось от приступов удушья. Василий откашлялся, перекрестился, глядя на небо. Тяжелая дума обуяла его.

...За то, что он, ради гулящей бабы, бросил жену, с которой прожил в честном труде больше полутора десятка лет, – господь наказал его восстанием сына. Так, господи!

Надругался сын над ним, больно рванул его за сердце... Убить его мало за то, что он так надсадил душу своего отца! Из-за чего! Из-за женщины, дрянной, зазорной жизнью живущей! Грех было ему, старику, связываться с ней, забыв о своей жене и сыне...

И вот господь, во святом гневе своем, напомнил ему, через сына ударил его по сердцу справедливой карой своей... Так, господи!..

Василий сидел согнувшись, крестился и часто моргал глазами, смахивая ресницами слезы, ослеплявшие его.

Солнце опускалось в море. На небе тихо гасла багряная заря. Из безмолвной дали несся теплый ветер в мокрое от слез лицо мужика. Погруженный в думы раскаяния, он сидел до поры, пока не уснул.

...Через день после ссоры с отцом Яков с партией рабочих отправился на барке под буксиром парохода верст за тридцать от промысла на ловлю осетра. Воротился он на промысел через пять дней один, в лодке под парусом, – его послали за харчами. Он приехал в полдень, когда рабочие, пообедав, отдыхали. Было нестерпимо жарко, раскаленный песок жег ноги, а чешуя и кости рыб кололи их. Яков осторожно шагал к баракам и ругал себя за то, что не надел сапог. Возвращаться на баркас было лень, к тому же он торопился скорее поесть чего-нибудь и увидеть Мальву. За скучное время, проведенное в море, он часто вспоминал ее. Ему теперь хотелось узнать, видела ли она его отца и что он говорил ей... Может быть, он избил ее? Ее побить не вредно, – смирнее будет! А то больно уж задорна да бойка она...

На промысле было тихо и пустынно. Окна в бараках были открыты, и эти большие, деревянные ящики тоже, казалось, изнывали от жары. В приказчиковой конторе, спрятавшейся между бараками, надрываясь, кричал ребенок. Из-за груды бочек доносились чьи-то тихие голоса.

Яков смело пошел на них: ему показалось, что он слышит речь Мальвы. Но, подойдя к бочкам и взглянув за них, он отступил назад и, насупившись, стал.

За бочками, в тени их, лежал вверх грудью, закинув руки под голову, рыжий Сережка. По одну сторону его сидел отец, а по другую – Мальва.

Яков подумал про отца:

"Зачем он тут? Неужто перевелся на промысел со своей спокойной должности для того, чтобы к Мальве ближе быть, а его к ней не подпускать? Ах, черт! Кабы мать все эти его поступки знала!.. Идти к ним или не надо?"

– Так! – сказал Сережка. – Стало быть – прощай? Ну, что же! Иди, ковыряй землю...

Яков радостно моргнул.

– Иду... – сказал отец.

Тогда Яков смело шагнул вперед и поздоровался:

– Честной компании!

Отец мельком взглянул на него и отвернулся в сторону, Мальва и бровью не моргнула, а Сережка дрыгнул ногой и сказал густым голосом:

– Вот воротился из дальних стран возлюбленный сын наш Яшка! – и своим обыкновенным тоном добавил: – Драть с него шкуру на барабан, как овчину с барашка...

Мальва тихо засмеялась.

– Жарко! – сказал Яков, садясь.

Василий снова взглянул на него.

– А я тебя, Яков, жду, – заговорил он.

Голос его показался Якову более тихим, чем всегда, и лицо было тоже точно новое.

– Я за харчами... – сообщил он и попросил у Сережки табаку на папироску.

– Нет от меня табаку тебе, дураку, – сказал Сережка, не двигаясь.

– Ухожу я домой, Яков, – внушительно произнес Василий, ковыряя песок пальцем руки.

– Что – так? – невинно посмотрел на него сын.

– Ну, а ты... останешься?

– Да, я останусь... Что нам двоим дома делать?

– Ну... я ничего не скажу. Как хочешь... не маленький! Только ты тово... помни, что я недолго протяну. Жить-то, может, и буду, а работать не знаю уж как... Отвык я, чай, от земли... Так ты помни, мать у тебя там есть.

Ему, должно быть, трудно было говорить: слова как-то вязли у него в зубах. Он гладил бороду, и рука его дрожала.

Мальва пристально смотрела на него. Сережка прищурил один глаз, а другой сделал круглым и уставил его в лицо Якова. Яков был полон радости и, боясь выдать ее, молчал, глядя на свои ноги.

– Не забудь же про мать-то... Смотри, один ты у нее, – говорил Василий.

– Чего там? – сказал Яков, поежившись. – Я знаю.

– Ладно, коли знаешь!.. – недоверчиво взглянув на него, сказал отец. Я говорю только – не забудь, мол.

Василий глубоко вздохнул. Несколько минут все четверо молчали. Потом Мальва сказала:

– Скоро зазвонят на работу...

– Ну, я пойду!.. – поднимаясь на ноги, объявил Василий. И все остальные встали за ним.

– Прощай, Сергей... Случится тебе быть на Волге – может, заглянешь?.. Симбирского уезда, деревня Мазло, Николо-Лыковской волости...

– Ладно, – сказал Сережка, тряхнул ему руку и, не выпуская ее из своей жилистой лапы, поросшей рыжей шерстью, взглянул с улыбкой в его грустное и серьезное лицо.

– Лыково-Никольское – большое село... Далеко его знают, а мы от него четыре версты, – объяснял Василий.

– Ну, ну... Я забреду, – коли случай будет...

– Прощай!

– Прощай, милый человек!

– Прощай, Мальва! – глухо сказал Василий, не глядя на нее.

Она не торопясь вытерла себе губы рукавом и, закинув ему свои белые руки на плечи, трижды молча и серьезно поцеловала его в щеки и губы.

Он смутился и что-то невнятно промычал. Яков наклонил голову, скрывая усмешку, а Сережка легонько зевнул, глядя в небо.

– Жарко тебе будет идти, – сказал он.

– Ничего... Ну, прощай, Яков!

– Прощай!

Они стояли друг против друга, не зная, что делать. Печальное слово "прощай", так часто и однообразно звучавшее в воздухе в эти секунды, пробудило в душе Якова теплое чувство к отцу, но он не знал, как выразить его: обнять отца, как это сделала Мальва, или пожать ему руку, как Сережка? А Василию была обидна нерешительность, выражавшаяся в позе и на лице сына, и еще он чувствовал что-то близкое к стыду пред Яковом. Это чувство вызывалось в нем воспоминаниями о сцене на косе и поцелуями Мальвы.

– Так про мать-то помни! – сказал наконец Василий.

– Да ладно уж! – тепло улыбнувшись, воскликнул Яков. – Ты не беспокой себя... а я уж!..

И он тряхнул головой.

– Ну... и все! Живите тут, дай вам господь... не поминайте лихом... Так котелок-то, Серега, в песке я зарыл, под кормой, у зеленой лодки.

– А на что ему котелок? – быстро спросил Яков.

– Он на мое место определен... Туда, на косу! – объяснил Василий.

Яков посмотрел на Сережку, взглянул на Мальву и опустил голову, скрывая радостный блеск в своих глазах.

– Прощайте ж, братцы... иду я!

Василий поклонился им и пошел. Мальва двинулась за ним.

– Я провожу тебя немножко...

Сережка лег на песок и схватил за ногу Якова, тоже было шагнувшего за Мальвой.

– Тпру! Куда?

– Погоди! Пусти... – рванулся было Яков.

Но Сережка схватил его за другую ногу.

– Посиди со мной...

– Да ну-у! Чего дуришь?

– Я не дурю... А ты сядь!

Яков сел, стиснув зубы.

– Чего тебе надо?

– Погоди! Ты помолчи, а я подумаю, потом и скажу...

Он грозно окинул парня своими нахальными глазами, и Яков покорился ему...

Мальва и Василий несколько времени шли молча. Она заглядывала сбоку в лицо ему, а глаза ее странно блестели. А Василий угрюмо нахмурился и молчал. Ноги их вязли в песке, и шли они медленно.

– Вася!

– Что?

Он взглянул на нее и тотчас же отвернулся.

– А ведь это я нарочно поссорила тебя с Яшкой-то... Можно бы и так жить вам здесь, не ссорясь, – говорила она спокойно и ровно.

– Зачем же это ты? – помолчав, спросил Василий.

– Не знаю... Так!

Она пожала плечами, усмехаясь.

– Хорошее сделала дело! Эх ты! – укорил он ее злым голосом.

Она промолчала.

– Испортишь ты мне парня, вконец испортишь! Эхма! Ведьма ты, ведьма... бога не боишься... стыда не имеешь... что делаешь?

– А что надо делать? – спросила она его. Не то тревога, не то досада звучали в ее вопросе.

– Что? Эх ты!.. – вспыхивая острой злобой к ней, воскликнул Василий.

Ему страстно хотелось ударить ее, свалить ее себе под ноги и втоптать в песок, ударяя сапогами в ее грудь и лицо. Он сжал кулак и оглянулся назад. Там, у бочек, торчали фигуры Якова и Сережки, и лица их были обращены к нему.

– Поди прочь, – уйди! Расшиб бы я тебя...

Он почти шептал ей ругательства прямо в лицо. Глаза у него были налиты кровью, борода тряслась, а руки невольно тянулись к ее волосам, выбившимся из-под платка.

Она же смотрела на него спокойно своими зелеными глазами.

– Убить бы мне тебя, потаскуха ты! Погоди... налетишь еще... сломят тебе башку!

Она усмехнулась, помолчала, а потом, вздохнув глубоко, бросила ему:

– Ну, полно... Прощай!

И, круто повернувшись, пошла назад.

Василий рычал вслед ей и скрипел зубами. А Мальва шла и все старалась попасть своими ногами в ясные глубокие следы ног Василия, оттиснутые в песке, и, попав в этот след, она старательно затирала его своей ногой. Так она медленно шла вплоть до бочек, где Сережка встретил ее вопросом:

– Ну, проводила?

Она утвердительно кивнула ему головой и села рядом с ним. Яков смотрел на нее и ласково улыбался, двигая своими губами так, точно он шептал что-то, слышное только ему.

– Что же, – проводила, жалко стало? – снова спросил ее Сережка словами песни.

– Ты когда пойдешь туда, на косу? – ответила она вопросом, кивая головой в море.

– Вечером.

– И я с тобой...

– Важно!.. Это я люблю...

– И я пойду! – решительно заявил Яков.

– Кто тебя зовет? – спросил Сережка, щуря глаза.

Раздался дребезжащий звон разбитого колокола – призыв к работе. Звуки торопливо неслись в воздухе один за другим и умирали в веселом шорохе волн.

– А вот она позовет! – сказал Яков, вызывающе глядя на Мальву.

– Я? На что ты мне нужен? – удивилась она.

– Будем говорить прямо, Яшка!.. – сурово сказал Сергей, поднимаясь на ноги. – Ежели ты к ней приставать будешь – изобью вдрызг! А пальцем тронешь – убью, как муху! Хлопну по башке – и нет тебя на свете! У меня – просто!

Все лицо его, вся фигура и узловатые руки, потянувшиеся к горлу Якова, очень убедительно говорили о том, как все это просто для него.

Яков отступил на шаг и сдавленно сказал:

– Погоди! Ведь она сама же...

– Цыц – и все тут! Что ты такое? Не тебе, собака, барашка поедать: скажи спасибо, коли дадут костей поглодать... Ну?.. Чего буркалы пялишь?

Яков взглянул на Мальву. Зеленые глаза ее усмехались в лицо ему обидной, унижающей усмешкой, и она прижалась сбоку к Сережке так ласково, что Якова в пот бросило.

Они ушли от него рядом друг с другом и, отойдя немного, засмеялись оба громким смехом. Яков крепко втиснул правую ногу в песок и замер в напряженной позе, тяжело дыша.

Вдали по желтым, мертвым волнам песка двигалась маленькая, темная человеческая фигурка; справа от нее сверкало на солнце веселое, могучее море, а слева, вплоть до горизонта, лежали пески – однообразные, унылые, пустынные. Яков посмотрел на одинокого человека и, заморгав глазами, полными обиды и недоумения, крепко потер себе грудь обеими руками...

На промысле закипала работа.

Яков слышал сочный, грудной голос Мальвы, сильно кричавшей:

– Кто взял мой нож?..

Волны звучали, солнце сияло, море смеялось...